Текст книги "Сон кельта. Документальный роман"
Автор книги: Марио Варгас Льоса
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Тяжелее всего давалась Роджеру необходимость спускаться в деревни и договариваться, чтобы старейшины племен предоставили носильщиков и лесорубов. Чем больше развивалось Независимое Государство Конго, тем острее становилась нехватка рабочей силы. Племенные вожди, хоть и подписали в свое время контракты, теперь поняли, что к чему, и с крайней неохотой отпускали мужчин прокладывать дороги, сооружать дома и склады или добывать каучук. Ради того, чтобы преодолеть это сопротивление, Роджер, пока работал в „Экспедиции Сэнфорда“, добился, пусть и безо всякого юридического обоснования, чтобы компания выплачивала рабочим скудное вознаграждение – чаще всего в виде специй и пряностей. Примеру этому последовали и другие концессионеры. И все равно нанять рабочих было трудно. Вожди твердили, что им неоткуда взять людей, потому что кто-то должен возделывать землю, ходить на охоту и ловить рыбу – иначе нечем будет кормиться. Довольно часто перед появлением вербовщиков работоспособные мужчины просто убегали и прятались в зарослях. За этим следовали карательные экспедиции, принудительные наборы и обыкновение запирать женщин в так называемые maisons d'otages[5]5
Дома заложников (фр.).
[Закрыть], в качестве гарантии, что мужья не скроются.
Роджеру и в „Экспедиции Сэнфорда“, и у Стэнли часто поручали вести переговоры с туземными общинами о выделении нужного числа людей. Языки давались ему легко: он уже сносно объяснялся на киконго и лингала, а потом и на суахили, хотя всегда брал с собой переводчиков. Африканцы, услышав, что белый кое-как объясняется на их языке, теряли исконное недоверие. Мягкие манеры Роджера, его терпеливое и подчеркнуто уважительное отношение к собеседникам помогали не меньше, чем подарки – одежда, ножи и другая домашняя утварь, не считая стеклянных бус, пользовавшихся наибольшим успехом. И, как правило, ему удавалось приводить в лагерь нескольких туземцев, годных в носильщики или землекопы. Он прослыл „другом негров“, и если эти слова одни его товарищи произносили с сожалением, то другие – и прежде всего офицеры „Форс пюблик“ – с нескрываемым презрением.
Но для Роджера посещать туземные поселения с каждым годом становилось все тягостнее. Поначалу он бывал там охотно, потому что питал живейший интерес к быту, языкам, привычкам, кушаньям, песнопениям и пляскам, религиозным ритуалам этих племен, застрявших, казалось, во глубине веков, и дивился первобытной, чистой и простодушной невинности африканцев, причудливо перемешанной со столь же первобытной жестокостью иных обрядов – вроде существовавшего кое-где обычая приносить в жертву новорожденных близнецов или после смерти хозяина убивать и хоронить вместе с ним его слуг – невольников, как правило, – или людоедства, распространенного в некоторых племенах, внушавших по этой причине своим соседям ужас и отвращение. И после переговоров Роджеру почти всегда становилось как-то не по себе, и его не покидало ощущение, что он ведет нечистую игру с людьми из другой эпохи, которые, хоть ты наизнанку вывернись, объясняя и растолковывая, все равно никогда не поймут его полностью, и потому, как ни старался он предусмотреть все, что в этих договорах могло быть использовано во вред им, неизменно терзался угрызениями совести, чувствуя, что поступает вопреки своим убеждениям, морали и действует вразрез с „первичным принципом“, как называл он Бога.
И потому в конце декабря 1888-го, не проработав и года на железной дороге, он уволился и стал сотрудничать с баптистской миссией в Нгомбе-Лутете, которой руководили супруги Бентли. Решение он принял внезапно – после того, как у него дома в Матади зашел и с вечерних сумерек до первых рассветных лучей продлился разговор с человеком, который оказался в этих краях почти случайно. Теодор Хорт был морским офицером, потом вышел в отставку и стал в Конго миссионером-баптистом. Представители этой церкви обосновались там еще с тех пор, как доктор Дэвид Ливингстон начал исследовать Африканский континент и проповедовать Евангелие. В Пала-бале, Банза-Мантеке и Нгомбе-Лутете миссии уже действовали, а в окрестностях заводи Стэнли готовились освятить еще одну. Теодор Хорт посещал их с инспекциями, оказывал помощь миссионерам и подыскивал места для новых духовных центров. И впечатление от этого разговора не изгладилось у Роджера Кейсмента до конца дней, а в 1902 году, медленно оправляясь от третьей малярии, он мог бы воспроизвести его слово в слово, во всех подробностях.
Глядя на Теодора, никто бы не сказал, что некогда он делал успешную карьеру и участвовал в важных операциях Королевского военно-морского флота. Этот элегантный, с отменными манерами джентльмен лет пятидесяти никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о том, что называется „частной жизнью“. В тот ясный, тихий вечер в Матади, под безоблачным небом, густо усыпанным звездами, под размеренный шелест теплого ветра, ерошившего волосы собеседников, Кейсмент и Хорт отужинали, улеглись в подвешенные рядом гамаки и завели беседу, которая, как думал Роджер вначале, продлится ровно столько, чтобы хозяин и гость успели перекинуться несколькими необязательными, ничего не значащими репликами и, тотчас позабыв о них, отойти ко сну. Получилось, однако, иначе: с первых же минут разговора сердце Роджера вдруг забилось сильнее. Мягкий, теплый голос Хорта завораживал, и Роджер почувствовал, что с этим человеком можно говорить о том, чего он никогда не касался в беседах с коллегами, кроме разве что Герберта Уорда, и уж подавно – с начальством. О том, что заботило его, томило сомнениями, тревожило и что он скрывал как некую постыдную и отвратительную тайну. Есть ли смысл во всей этой европейской затее с Африкой? И соответствуют ли цели ее тем, которые провозглашаются публично и печатно и вызывают такое желание верить им? В самом ли деле свободная торговля и обращение язычников способны внедрить сюда современную цивилизацию и прогресс? И как может нести цивилизацию эта отпетая мразь из „Форс пюблик“, которая в своих карательных экспедициях тащит все, что попадется под руку? И много ли найдется среди колонизаторов – коммерсантов, солдат, чиновников, искателей приключений – тех, кто хоть с каким-то уважением относится к туземцам и видит в них если не братьев, то людей? Сколько отыщется таких? Пятеро на сотню? Один? Да, это правда, правда: за все годы, проведенные в Африке, он по пальцам одной руки перечислил бы европейцев, не считавших, что негры – та же скотина, лишенная разума и души, а значит, их без малейшего зазрения совести можно использовать, обманывать, стегать кнутом, даже убивать.
Теодор Хорт молча слушал эти горестные излияния. А заговорив, не выказал удивления. Напротив, признался, что и его самого, причем уже давно, тоже одолевают мучительные сомнения. Тем не менее хотя бы теоретически в этой самой „цивилизации“ заключено много правильного и нужного. В самом деле – разве не в чудовищных условиях живут туземцы? Разве не мрут они как мухи от своей вопиющей нечистоплотности, от своих дикарских суеверий и отсутствия самых элементарных сведений о гигиене? Разве не трагична их жизнь, превратившаяся в выживание? Европа должна будет еще многое привить им, прежде чем они выйдут из состояния первобытной дикости. Прежде чем забудут свои варварские обычаи – перестанут, к примеру, приносить в жертву младенцев и больных или бессмысленно истреблять друг друга в межплеменных распрях. Покончат с рабством и каннибализмом, до сих пор кое-где еще бытующими. И наконец, разве не будет благом для них познать истинного Бога и заменить своих идолов Богом любви, справедливости и милосердия? Спору нет, здесь много негодяев, сюда стекается, быть может, все самое скверное, что только есть в Европе. Но разве этому нельзя воспрепятствовать? Жизненно необходимо, чтобы из Старого Света сюда шло добро. Не алчность торговцев с грязной душой, но законы, просвещение, наука, права, полагающиеся каждому человеку при рождении, христианская этика. И, вероятно, поворачивать вспять уже поздно, не так ли? И зряшной тратой слов были бы рассуждения о том, хороша ли колонизация или дурна, если бы конголезцам, предоставленным их собственной судьбе, без европейцев было бы лучше, чем с ними. Но поскольку задний ход дать нельзя, не стоит и предаваться праздным умствованиям: а не лучше ли было бы в свое время вообще не приходить сюда? Куда больше смысла в том, чтобы постараться вывернуть на верную дорогу. Ибо всегда остается возможность выпрямить ставшее кривым. Не так ли заповедал нам Христос?
Когда уже на рассвете Роджер Кейсмент спросил, можно ли ему, человеку светскому и не слишком религиозному, работать в одной из тех миссий, которые баптисты открыли в поселках по Нижней и Средней Конго, Теодор коротко рассмеялся и воскликнул:
– Да вас просто Бог послал! Супруги Бентли из миссии в Нгомбе-Лутете ищут помощника-мирянина, который бы вел у них всю бухгалтерию. И как раз теперь вы спрашиваете меня об этом! Таких совпадений не бывает! Вот к таким приемам порой прибегает Господь, чтобы напомнить нам о своем всеведении и о том, что отчаиваться нельзя!
И время – с января по март 1889 года, – проведенное Роджером в миссии, было хоть и кратким, но очень насыщенным и помогло ему выйти из сильно затянувшегося состояния неопределенности. Он получал всего десять фунтов в месяц, а из них должен был оплачивать стол и жилье, но, видя, как с утра до ночи ревностно и самоотверженно трудятся Уильям Холман Бентли и его жена, и разделяя с ними жизнь в миссии, которая была не только религиозным центром, лазаретом, пунктом вакцинации, школой, магазином, – там можно было провести досуг, получить утешение и добрый совет, – стал воспринимать всю авантюру колонизации как более разумную и все-таки несущую в себе цивилизаторскую идею. Ощущение это крепло, когда он замечал, что вокруг миссии образуется маленькая община африканцев, вошедших в лоно реформистской церкви и как внешним обликом своим, так и образом жизни – они разучивали псалмы и хоралы для воскресной службы, постигали грамоту и катехизис – доказывавших, что отринули прежние племенные обычаи и начали жизнь, которая соответствует требованиям современности и христианским заповедям.
Работа его не сводилась к ведению приходно-расходных книг. Со счетоводством он управлялся быстро. Роджер делал все, что было нужно: сметал листву и выпалывал сорняки на пустыре вокруг здания миссии – это была ежедневная борьба с упрямой травой, которая стремилась вновь и вновь захватить прогалину, откуда ее только что изгнали, – и подкарауливал леопарда, повадившегося таскать кур из птичника. По тропе или по реке в лодке доставлял больных, работников и грузы, пополнял припасы в лавке при миссии, где африканцы могли покупать нужный товар. Чаще всего совершался натуральный обмен, но в ходу были и бельгийские франки, и британские фунты стерлингов. Супруги Бентли подшучивали над его неспособностью к коммерции и говорили, что ему суждено будет разорить их – Роджер, которому все цены казались несуразно высокими, постоянно стремился продавать подешевле, хотя подобная расточительность лишала миссию какого бы то ни было дохода, помогавшего худо-бедно сводить концы с концами в рамках тощего бюджета.
Однако ни возникшая вскоре привязанность к чете миссионеров, ни удовлетворение, приносимое общими трудами, не давали Роджеру забыть о том, что ощущалось им с самого начала, – он здесь ненадолго. Работа, даже самая достойная и самоотверженная, обретала смысл, лишь если была проникнута той верой, что жила в душе Теодора Хорта и супругов Бентли, а у него отсутствовала, хотя он подражал выражениям их лиц и интонациям, когда читал и комментировал Священное Писание, учил африканцев катехизису или участвовал в воскресной службе. Роджер, не атеист и не агностик, был всего лишь безразличен к Богу, чье бытие – существование „первичного принципа“ – не отрицал, но и раствориться в чувстве братского единения с другими верующими, ощутить, что приведен к некоему общему знаменателю, не мог. Путаясь и смущаясь, он неуклюже попытался было объяснить все это Теодору Хорту. Тот успокоил его: „Прекрасно понимаю вас, Роджер. Господь действует своими методами. Он будоражит, беспокоит, заставит нас искать. И так – до тех пор, пока однажды не воссияет свет и нам не предстанет Он. Так и будет, вот увидите“. Но, по крайней мере, за эти три месяца подобного не произошло. И сейчас, в 1902-м, спустя тринадцать лет, отношение Роджера к религии по-прежнему так и не определилось. Лихорадка прошла, и он, сильно исхудалый, от слабости еще нетвердо держась на ногах, вернулся к исполнению консульских обязанностей. Нанес визит генерал-губернатору и другим важным лицам. Снова стал по вечерам играть в шахматы и бридж. Сезон дождей был в самом разгаре и должен был продлиться еще много месяцев. В конце марта 1889 года, когда истек срок контракта с преподобным Уильямом Холманом Бентли, Роджер впервые за последние пять лет отправился в Лондон.
Глава V
– Горы пришлось свернуть, чтобы проникнуть сюда, – сказала Элис вместо приветствия и протянула ему руку. – Думала, ничего не выйдет. Однако же вот она я.
Элис Стопфорд Грин казалась человеком холодным, рассудочным, чуждым всякой сентиментальности, но слишком хорошо знал ее Роджер, чтобы не заметить, как сильно она взволнована. Голос чуть подрагивал, и ноздри едва уловимо трепетали – так бывало всякий раз, когда ее что-то тревожило или заботило. Она и в семьдесят лет сохранила девичьи-легкие очертания фигуры. Годы не тронули морщинами свежесть ее веснушчатого лица, не пригасили сияние ясных умных синевато-серых глаз. Она была одета, по своему обыкновению, с несколько чопорным изяществом – светлое платье, легкая блузка, башмачки на высоких каблуках.
– Как я рад, дорогая Элис, как я рад, – повторял Роджер Кейсмент, взяв ее за обе руки. – Я уж думал, мы больше не увидимся.
– Я принесла тебе книги, конфеты и кое-что из одежды, но на входе все отобрали. – Она скорчила легкую беспомощную гримаску. – Очень жаль. Как ты? Ничего?
– Ничего, ничего, – торопливо говорил Роджер. – Да это пустяки. Ты и так столько сделала для меня… Новостей нет?
– Заседание кабинета назначено на четверг, – ответила она. – Знаю из надежного источника, что этот вопрос стоит в повестке дня первым. Мы делаем все возможное и невозможное, Роджер. Ходатайство подписали около пятидесяти очень заметных людей. Ученые, художники, литераторы, политики. Джон Девой заверил нас, что в правительство вот-вот поступит телеграмма от президента Америки. Все наши друзья подняты на ноги, чтобы прекратить или хоть ослабить эту мерзкую кампанию в печати… Ты ведь в курсе дела?
– Не вполне, – поморщился Кейсмент. – Новости с воли сюда не доходят, а на мои вопросы надзирателям приказано не отвечать. Со мной разговаривает только смотритель, да и то исключительно чтобы как-нибудь оскорбить. Ты в самом деле веришь, Элис, что еще есть какая-то надежда?
– Конечно, верю, – ответила она твердо и с нажимом, но Роджеру все же показалось, что это ложь из жалости. – Все мои друзья утверждают, что такие вопросы кабинет решает единогласно. Если хоть один министр выскажется за помилование, ты будешь спасен. А судя по всему, твой бывший начальник, сэр Эдвард Грей[6]6
Эдвард Грей, лорд Фаллодон (1862–1933) – английский государственный деятель, в 1905–1916 гг. министр иностранных дел.
[Закрыть], – против казни. Не отчаивайся, Роджер.
На этот раз начальник Пентонвиллской тюрьмы не присутствовал. В комнате для свиданий был лишь молоденький надзиратель: показывая, что не прислушивается к разговору, он тактично повернулся к ним спиной и смотрел через решетчатую дверь в коридор. „Будь все тюремщики в Пентонвилле столь деликатны, жизнь была бы легче“, – подумал Роджер. Он вспомнил, что не спросил Элис о событиях в Дублине.
– Я знаю, что после Пасхального восстания Скотленд-Ярд устроил у тебя на Гроувнор-роуд обыск. Бедная Элис. Это было, наверно, чертовски неприятно.
– Да нет, ничего особенного. Уволокли кипы разных бумаг. Частные письма, рукописи. Надеюсь, вернут, едва ли им это пригодится. – Она горестно вздохнула. – По сравнению с тем, что пришлось пережить ирландцам, это совершеннейшие пустяки.
Неужели расправы продолжаются? Роджер старался не думать о расстрелах, о гибели стольких людей и прочих последствиях этой трагической недели. Но Элис, должно быть, по глазам поняла, как ему хочется это знать.
– Казни, кажется, приостановлены, – прошептала она, бросив взгляд в спину надзирателя. – По нашим расчетам, арестовано тысячи три с половиной. Большую часть доставили сюда и рассадили в тюрьмы по всей Англии. Удалось установить, что среди заключенных – около восьмидесяти женщин. Нам помогают несколько ассоциаций. Многие британские адвокаты предложили вести их дела бесплатно.
Новые и новые вопросы роились в голове у Роджера. Сколько его друзей оказалось в числе убитых, раненых, арестованных? Но он сдержался. Зачем допытываться, если все равно ничего нельзя сделать? Все, что он узнает, только усугубит накопившуюся в душе горечь.
– Вот что, Элис… Я хотел бы, чтобы меня помиловали хотя бы по одной причине – жалко будет умереть, так и не выучив гэльский. Если казнь отменят, я возьмусь за него всерьез и обещаю тебе – в этой самой комнатке буду говорить с тобой на родном языке.
Элис кивнула, и по ее губам быстро скользнула едва заметная улыбка.
– Это трудный язык, – сказала она, похлопав его по руке. – Требует много времени и огромного терпения. А ты ведь, мой дорогой, вел очень беспокойную жизнь. Но не огорчайся – мало кто из ирландцев сделал для нашей страны больше тебя.
– Благодаря тебе, дорогая Элис. Я стольким тебе обязан. Твоему радушию, твоей дружбе, твоему уму и культуре. Эти вторничные бдения на Гроувнор-роуд, где собиралось столько необыкновенных людей и царил такой высокий дух… Это – лучшее, что было в моей жизни. Теперь я могу тебе сказать это… И поблагодарить тебя, дорогой мой друг. Ты научила меня любить прошлое и культуру Ирландии. Ты так щедро дарила мне ее, и твои уроки безмерно обогатили мою жизнь.
Он высказал то, что чувствовал всегда, и смущенно замолк. Да, с самых первых дней знакомства он восхищался писательницей и историком Элис Стопфорд Грин, чьи книги и статьи о прошлом Ирландии, о легендах и мифах как ничто другое развили в нем особое чувство „кельтской гордости“, взбурлившее с такой силой, что он не позволял шутить на эту тему даже своим друзьям-единомышленникам. Он познакомился с Элис одиннадцать или двенадцать лет назад, когда попросил ее содействовать созданной им вместе с Эдмундом Д. Морелем Ассоциации за преобразование Конго и начал публичную битву против короля Леопольда II и его хитроумного творения – Независимого Государства Конго. Именно благодаря тому жару, с каким Элис ринулась в кампанию, обличающую ужасы колонизации, так много ее друзей из числа политиков и литераторов примкнуло к ней. Элис стала наставником и интеллектуальным поводырем Роджера, который, оказываясь в Лондоне, бывал в ее салоне еженедельно. Вечера на Гроувнор-роуд собирали видных профессоров, журналистов, поэтов, музыкантов, политиков, и все они, подобно хозяйке, обличали империализм и колониализм, ратовали за предоставление Ирландии автономии, а самые радикальные – за полную ее независимость. В уютном доме, где было так много книг из библиотеки покойного мужа Элис – историка Джона Ричарда Грина, – Роджер познакомился с Уильямом Батлером Йейтсом, сэром Артуром Конан Дойлем, Бернардом Шоу, Гербертом Китом Честертоном, Джоном Голсуорси, Робертом Каннингеймом Грэмом и многими другими писателями, чьи имена были у всех на слуху.
– У меня к тебе вопрос, который я хотел да не решился вчера задать Ги, – сказал Роджер. – А Конрад подписал ходатайство о моем помиловании? Ни адвокат, ни Гертруда не упомянули его имя.
Элис покачала головой.
– Я сама написала ему, прося участвовать, – сказала она огорченно. – Причины отказа не вполне понятны. Но Конрад всегда был человеком без четких политических убеждений. Да и кроме того, он ведь не коренной британец и оттого чувствует себя не слишком уверенно. К тому же, как поляк по происхождению, он ненавидит Германию… Заодно с Россией – обе столько веков кромсали его отчизну… Короче говоря, не знаю, в чем тут дело. Все мы, твои друзья, очень сожалели об этом. Впрочем, большой писательский талант вполне может сочетаться с политическим малодушием. Тебе ли не знать этого, Роджер?
Кейсмент кивнул. Он уже корил себя, что задал этот вопрос. Лучше было бы не знать. Отказ Конрада мучил его сейчас, как сообщение адвоката Гейвена Даффи о том, что и Эдмунд Морель по прозвищу Бульдог тоже не захотел поставить свою подпись под ходатайством о помиловании. Его друг, его брат! Соратник, вместе с которым они боролись за права конголезцев, ответил, что в военное время верность отчизне превыше личных симпатий.
– Да это не очень-то воздействовало бы на ход дела, – сказала Элис. – Конрад не имеет влияния на правительство Асквита[7]7
Герберт Генри Асквит (1852–1928) – премьер-министр Великобритании в 1908–1916 гг., лидер Либеральной партии.
[Закрыть].
– Ну да, разумеется, – кивнул Роджер.
Что ж, вероятно, и впрямь для успеха или провала кампании это не имело бы значения, но для него самого было бы очень важно. Между приступами отчаяния, которые охватывали его в камере, ему было бы так радостно сознавать, что знаменитый писатель, вызывающий восхищение у стольких людей – да и у него самого, – поддержал его в тяжкую минуту и, поставив свою подпись, как бы подал ему знак своего дружеского расположения.
– Вы ведь давно с ним знакомы? – спросила Элис, словно прочитав его мысли.
– Ровно двадцать шесть лет. Встретились впервые в 1890-м, в Конго. Он еще не был тогда писателем. Но, если память мне не изменяет, говорил, что начал сочинять „Каприз Олмейера“, первое, что потом опубликовали. У меня где-то хранится экземпляр рукописи. Морской роман. Он в ту пору еще говорил по-английски с таким польским акцентом, что я еле понимал его.
– Как и сейчас, – улыбнулась Элис. – Так и не избавился от него – говорит, будто „гальку жует“, по выражению Бернарда Шоу. Но пишет просто божественно, нравится нам это или нет.
В памяти Роджера тотчас воскрес тот июньский день 1890 года, когда взмокший под влажным зноем начинающегося лета, измученный москитами, которые чужестранца, казалось, терзали с особой свирепостью, появился в Матади молодой капитан британского торгового флота. Чернобородого коренастого поляка лет тридцати, с широким лбом и глубоко посаженными глазами звали Конрадом Коженёвским. По контракту с бельгийским акционерным обществом он должен был водить небольшой пароходик, перевозя грузы и торговцев от Леопольдвиля до первых, самых ближних водопадов на заводи Стэнли, в Кисангани. Ему предстоял первый рейс на капитанском мостике, и он был полон надежд и замыслов. И голова его была забита всеми теми невероятными мифами о великом гуманизме короля бельгийцев, не преследующего никаких иных целей, кроме цивилизации Африки и избавления конголезцев от рабства, язычества и прочих пережитков варварства. Хотя Конрад, опытный моряк, много плававший в Азию и Америку, был очень начитан и наделен явным талантом к языкам, Роджера с первой минуты покорила его почти ребяческая наивность. Симпатия оказалась взаимной, и с того самого дня и на протяжении трех недель, пока Коженёвский в сопровождении тридцати носильщиков не ушел по караванной тропе в Леопольдвиль, где должен был принять команду над своим кораблем „Руа де Бельж“, они виделись утром, днем и вечером.
Гуляли они в окрестностях Матади, добираясь до Виви – первой, недолго просуществовавшей столицы колонии, от которой ныне не осталось даже развалин, и даже еще дальше – до устья реки Мпозо, где четыре века назад, если верить легенде, первые пороги Водопада Ливингстона и Чертова Котла задержали каравеллу португальца Диого Као. На равнине Луфунди Роджер показал новому другу место, где Генри Мортон Стэнли выстроил свое первое жилище, впоследствии уничтоженное пожаром. Но главным образом они разговаривали – много и о многом, а больше всего – об этой новоявленной стране под названием Независимое Государство Конго, где Роджер жил уже шесть лет, а Конрад появился только что. И уже спустя несколько дней его взгляды и представления о том, куда он попал, переменились разительно. И, как сказал он Роджеру на прощание, рано утром 28 июня 1890 года, в субботу, отправляясь к Мон-де-Кристаль: „Ты растлил меня“. Да, так и сказал – со своим особым выговором, будто перекатывая во рту гладкие камешки: „Ты растлил меня, Кейсмент. Ты лишил меня веры в Леопольда II, в Независимое Государство Конго, а может быть, и в самое жизнь, как лишают невинности“. И драматически повторил: „Ты лишил меня невинности“.
Они переписывались и виделись в Лондоне, когда Роджер наездами бывал там. В июне 1903 года, спустя тринадцать лет после первой встречи, Кейсмент, как раз оказавшийся в ту пору в Англии, получил от Джозефа Конрада (теперь он звался только так и уже успел прославиться) приглашение погостить в загородном доме в Пент-Фарме, в графстве Кент, где с женой и сыном жил уединенно, замкнуто и тихо. Роджер с теплым чувством вспоминал уикэнд, проведенный в его обществе. В волосах Джозефа уже заметна была седина, он носил густую бороду, сильно располнел и усвоил себе несколько высокомерную манеру интеллектуального превосходства. Впрочем, по отношению к Роджеру по-прежнему был до крайности любезен и мил. Когда гость принялся расхваливать его последнюю вещь „Сердце тьмы“ – только что прочитанный им роман из конголезской жизни – говоря, что необыкновенные описания тех ужасов, которых они оба насмотрелись в Африке, буквально перевернули ему душу, Конрад остановил его. – Твое имя, Кейсмент, должно было бы значиться на обложке рядом с моим, – сказал он, хлопая Роджера по плечу. – Без тебя он никогда бы не был написан. Ты снял бельма с моих глаз. Благодаря тебе я прозрел и увидел, что такое Африка и Независимое Государство Конго. И жестокость человеческая.
После обеда, когда супруга Конрада, женщина очень незнатного происхождения, и его маленький сын встали из-за стола и друзья остались вдвоем, писатель после второй рюмки портвейна сказал Роджеру: тот сделал для конголезских туземцев так много, что заслужил право называться „британским Бартоломе де Лас Касасом“[8]8
Бартоломе де Лас Касас (1484–1566) – испанский священник, доминиканец, первый постоянный епископ Чьяпаса. Известен своей борьбой против зверств в отношении коренного населения Америки.
[Закрыть]. От этой похвалы Роджер покраснел до ушей. Как же могло так получиться, что человек, который был о нем столь лестного мнения и так рьяно помогал ему и Эдмунду Морелю вести кампанию против Леопольда II, отказался подписать ходатайство, где речь шла всего лишь об отмене смертного приговора? Чем бы эта просьба скомпрометировала его перед британским правительством?
Ему припоминались другие встречи с Конрадом. Один раз они виделись в „Веллингтон-Клубе“, членом которого Роджер, как и многие сотрудники министерства, состоял. В тот вечер он тоже был там с коллегами и уже попрощался со всеми, когда Конраду вздумалось непременно выпить с ним по бокалу коньяка. Затем писатель стал рассказывать, в каком смятенном состоянии духа вернулся через полгода в Матади, где Роджер Кейсмент по-прежнему занимался складированием и транспортировкой. И следа не осталось в Конраде Коженёвском от того юношески пылкого, пребывающего в плену иллюзий энтузиаста, каким запомнил его Роджер полгода назад. Он постарел, был издерган и озлоблен, испортил себе желудок, не уберегшись от тропических паразитов, а от постоянного расстройства пищеварения сильно исхудал. Говорил обо всем с горечью, на жизнь смотрел с безнадежной мрачностью и считал часы до возвращения в Лондон, где собирался заняться своим настоящим делом.
– Да, Конрад, вижу, джунгли обошлись с тобой немилосердно. Но не тревожься: такая уж это пакость – малярия, она долго еще дает себя знать, даже когда лихорадки больше не мучают.
Покуривая, потягивая из бокалов, они разговаривали тогда за столом на террасе домика, где помещались и контора, и квартира Роджера. На темном небе над Матади не было ни луны, ни звезд; ночь стояла ясная, дружный гул насекомых действовал на собеседников умиротворяюще.
– Да самое скверное – не джунгли, не этот губительный климат, не лихорадки, из-за которых я две недели провел в полуобморочном состоянии, – ответил Конрад. – И даже не чудовищная дизентерия, хотя меня по пять дней кряду несет кровью. Еще хуже, гораздо хуже, Кейсмент, те ужасы, которых я навидался в этой богом проклятой стране… Их ежедневно и повсеместно творят демоны черные и демоны белые.
Конрад на пароходике, принадлежащем бельгийской компании, отправился в рейс из Леопольдвиля до водопадов заводи Стэнли и обратно. Все с самого начала пошло из рук вон плохо. Он чуть было не утонул, когда по неопытности гребцов лодка, в которой он плыл, попала в водоворот и перевернулась. Потом свалился с малярией и трясся в жестокой лихорадке, лежа в своей маленькой каюте, и не мог подняться из-за страшной слабости. Потом узнал, кстати, что прежнего капитана „Руа де Бельж“, повздорившего с туземцами в какой-то деревне, расстреляли из луков. Еще один служащий компании, которого Конрад должен был доставить в Леопольдвиль, скончался по пути от неведомой болезни. Однако не физические неприятности терзали поляка сильней всего.
– Чудовищное моральное разложение, которое царит в этой стране, затронуло все решительно… – повторял он глухо и мрачно, словно под воздействием апокалипсических видений.
– Я попытался тебя предупредить, когда мы только познакомились, – напомнил Кейсмент. – Очень сожалею, что не сумел исчерпывающе описать, что ждет тебя в верховьях Конго.
Но что же так болезненно поразило его друга? Обнаружил, что самые первобытные обычаи, вроде, например, людоедства, все еще существуют? Что не перевелись еще рабовладельцы, всегда готовые обменять своих невольников на толику франков? Что предполагаемые освободители подвергают конголезцев еще более жестоким формам угнетения и рабства? Или впервые представшее ему зрелище того, как методичные удары бича, просекающие до живого мяса, расчерчивают черную спину на кровоточащие клетки? О подробностях Роджер не расспрашивал, но понимал, что капитан, наверно, навидался ужасов, если уж, не отработав трехлетний срок контракта, расторг его, чтобы как можно скорее вернуться в Англию. Конрад упомянул, впрочем, что по возвращении в Леопольдвиль имел крупный, что называется, разговор со своим работодателем Камиллем Делькоммюном – директором того самого акционерного общества – и назвал его „дикарем в жилете и шляпе“. Теперь он хотел лишь вновь оказаться в лоне цивилизации, что означало – в Англии.
– А ты читала „Сердце тьмы“? – спросил Роджер у Элис. – Как по-твоему – оправдан такой взгляд на человека?
