Текст книги "Сон кельта. Документальный роман"
Автор книги: Марио Варгас Льоса
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Накануне отплытия „Либераля“ в „Чоррере“ вместе с сотней индейцев, доставивших собранный за последние три месяца каучук, появился управляющий факторией „Сур“ Карлос Миранда – толстый, очень белокожий человек лет сорока. По манере говорить и держаться он сильно отличался от других управляющих. Принадлежал, без сомнения, к среднему классу. Однако его послужной список был не менее кровавым, чем у остальных. Кейсмент и его коллеги получили несколько свидетельств о происшествии со старухой индеанкой из племени бора. Несколько месяцев назад в приступе отчаяния или умопомешательства она вдруг принялась призывать остальных сражаться, а не сносить унижения безропотно и не позволять обращаться с собой как с рабами. Но окружавших ее соплеменников эти крики повергли в оцепенение. А Карлос Миранда в ярости выхватив у своего помощника мачете, отрубил старухе голову. И, потрясая ею, объяснил туземцам, что так будет с каждым, кто попробует внять призывам старухи или не выполнит „урок“. Миранда оказался человеком, что называется, свойским – веселым и очень словоохотливым – и, стремясь понравиться консулу и прочим, сыпал шутками и забавными историями о колоритных и сумасбродных выходках обитателей Путумайо.
Шестнадцатого ноября 1910 года, поднявшись на борт „Либераля“, который готовился двинуться к Икитосу, Роджер Кейсмент открыл рот и глубоко, жадно вдохнул воздуху. Он давно не испытывал такого облегчения. Казалось, что, как только пароход наконец отвалит от причальной стенки, и тело, и душа очистятся от гнетущей тоски, какой Роджер прежде не знавал никогда – даже в самые трудные минуты своих африканских приключений. Кроме Омарино и Аредоми, он увозил еще восемнадцать барбадосцев, пятеро из которых – Джон Браун, Аллан Дэвис, Джеймс Мапп, Джошуа Дайалл и Филипп Берти Лоуренс – взяли с собой жен-индеанок и детей.
Барбадосцы оказались на пароходе в результате трудных и сложных переговоров с участием Хуана Тисона, членов комиссии, Виктора Маседо и их самих. Все они, прежде чем дать показания, потребовали гарантий, поскольку отчетливо представляли, на что способны их начальники, которых эти самые показания вполне могли привести в тюрьму. Кейсмент пообещал, что лично вывезет их из Путумайо целыми и невредимыми.
Однако за несколько дней до прихода „Либераля“ в „Чорреру“ „Перувиан Амазон компани“ предприняла настоящую – хотя и весьма сердечную – атаку на барбадосцев, обещая им, что никаких кар не будет, а заодно и – прибавить жалованье и улучшить условия, если они останутся на своих местах. Виктор Маседо провозгласил, что какое бы решение они ни приняли, компания уже решила скостить им четверть долга за купленные в лавке лекарства, одежду, продовольствие и утварь. Предложение было принято. И меньше через сутки барбадосцы заявили Кейсменту, что никуда не поедут, а останутся работать на своих факториях. Роджер понимал, что это значит: едва лишь он уедет, надсмотрщиков посулами и угрозами заставят отказаться от своих показаний, а его обвинят, что он сфальсифицировал их или выманил шантажом. Пришлось поговорить с Хуаном Тисоном. Тот напомнил Роджеру, что, хотя не меньше его потрясен творящимися здесь безобразиями и твердо намерен исправить положение, все же остается одним из директоров „Перувиан Амазон компани“ и потому, если барбадосцы желают остаться, не может и не должен уговаривать их уехать. Один из членов комиссии, Генри Филгалд, поддержал его, приведя те же доводы: Тисон работает в Лондоне в фирме сеньора Араны и если даже требует, чтобы методы добычи каучука в Амазонии подверглись глубоким преобразованиям, то никак не желает подставить под удар свою же компанию. После этих слов Кейсменту показалось, что у него земля уходит из-под ног.
Однако положение переменилось мгновенно и вполне в духе бульварного французского романа, когда 12 ноября в „Чорреру“ пришел „Либераль“. Привез почту – газеты и письма – из Икитоса и Лимы. И оказалось, что двухмесячной давности ежедневная столичная „Эль Комерсио“ в длинной статье объявила о намерении президента Аугусто Легии дать согласие на представления правительств Великобритании и Соединенных Штатов: для расследования преступлений, совершенных на каучуковых плантациях Путумайо, туда уже направлен с особыми полномочиями виднейший член перуанского судебного сообщества доктор Карлос Валькарсель. Ему поручено вести следствие и немедленно начать судебное разбирательство с привлечением в случае необходимости сил армии и полиции Путумайо, дабы виновные не могли избежать ответственности.
Статья произвела эффект разорвавшейся бомбы. Хуан Тисон сообщил Роджеру, что Виктор Маседо, переполошившись, созвал управляющих всеми, даже самыми дальними факториями на совещание в „Чорреру“. Сам же Тисон производил впечатление человека, раздираемого жестокими и непримиримыми противоречиями. Как человек, радеющий о чести своей страны и обладающий врожденными понятиями о справедливости, он радовался, что перуанское правительство решило наконец действовать. С другой стороны, он не мог не понимать, что действия эти могут обернуться крахом „Перувиан Амазон компани“, а значит, и его собственным.
И вот слухи, сплетни и страхи, порожденные известиями из Лимы, заставили барбадосцев еще раз переменить свое мнение. Теперь они желали покинуть „Чорреру“. Опасались, что перуанцы-управляющие на них, „чернокожих иностранцев“, постараются переложить вину за убийства и пытки туземцев, а потому хотели как можно скорее покинуть Перу. Они были ни живы ни мертвы от страха.
Роджер Кейсмент, никому об этом не говоря, полагал, что, если восемнадцать надсмотрщиков вместе с ним поплывут в Икитос, может случиться все что угодно. „Перувиан Амазон компани“, к примеру, их сделает ответственными за все преступления и посадит в тюрьму или попытается подкупом или силой заставить их изменить свои показания, Кейсмента же – обвинить в фальсификации. И нашел решение: по пути в Икитос он высадит барбадосцев в одном из бразильских портов, откуда и заберет их, когда на „Атауальпе“ пойдет из Икитоса в Европу с заходом на Барбадос. Своим планом он поделился с Фредериком Бишопом. Тот согласился, но предупредил, что до самой последней минуты барбадосцев в него лучше не посвящать.
Никто из управляющих не пришел на причал „Чорреры“ проводить „Либераль“. Говорили, что многие из них решили уехать в Бразилию или в Колумбию. Хуан Тисон, еще на месяц остававшийся в Путумайо, обнял Роджера и пожелал ему удачи. Члены комиссии, которым тоже предстояло провести в Путумайо еще несколько недель, попрощались с ним у трапа. Договорились, что в Лондоне, перед тем как Роджер представит в министерство отчет, они повидаются и прочтут его.
В этот первый вечер пути по реке красноватый свет полной луны заливал небо. Дрожал и переливался в темных водах вместе с искристым отблеском звезд, что казались светящимися рыбками. Было тепло, покойно, красиво, но по-прежнему чувствовался запах латекса, словно он навсегда застрял в ноздрях. Роджер, который подолгу простаивал на корме, облокотясь о фальшборт и созерцая пейзаж, внезапно ощутил, что лицо его мокро от слез. Как чудесно, когда мир на душе, боже мой.
Поначалу от усталости и не схлынувшего еще напряжения он не мог толком работать, приводя в порядок записи и делая наброски для будущего отчета. Спал мало, а если спал – мучился тяжкими снами. Часто вставал и выходил на мостик глядеть на луну и звезды, если небо было чисто. На том же корабле плыл бразилец-таможенник. Роджер спросил его, могут ли барбадосцы сойти на берег в каком-нибудь бразильском порту, чтобы оттуда добраться до Манаоса и ждать его, а уж потом вместе с ним – до Барбадоса. Чиновник ответил, что не видит к этому ни малейших препятствий. Роджер тем не менее был озабочен. И опасался, что произойдет такое, что избавит „Перувиан Амазон компани“ от каких бы то ни было неприятностей. Своими глазами увидев судьбу амазонских индейцев, он понял: надо сделать все, чтобы весь мир узнал об этом и предпринял шаги к тому, чтобы переменить ее.
Не давала ему покоя и Ирландия. Как только Роджер ясно осознал, что лишь решительные действия, иными словами – мятеж – спасут его отчизну от „потери души“ при колонизации, от участи, которой не избежали уитото, бора и прочие несчастные обитатели Путумайо, он загорелся желанием отдать все силы подготовке восстания, призванного покончить с многовековым угнетением.
В тот день, когда „Либераль“ пересек границу и вошел в бразильские воды, Роджер наконец отделался от томительного ощущения смутной угрозы. Но был уверен, что вслед за тем, как судно войдет в Амазонку и двинется вдоль берегов Перу, вернутся к нему опасения, что какое-нибудь непредвиденное и катастрофическое происшествие погубит все дело и обессмыслит все труды последних нескольких месяцев.
Двадцать первого ноября 1910 года Роджер высадил четырнадцать барбадосцев, четырех женщин и четырех детей в бразильском порту Эсперанса на реке Явари. А накануне собрал их, чтобы объяснить, какому риску подвергнутся они, если будут сопровождать его до Икитоса. Все может быть: „Перувиан Амазон компани“, стакнувшись с судьями и полицией, задержит их и на них свалит вину за все преступления, а не исключено, что их начнут шантажировать и запугивать, чтобы заставить отказаться от разоблачающих компанию признаний.
Барбадосцы согласились сойти на берег в Эсперансе и первым же кораблем доплыть до Манаоса, где под защитой британского консульства будут ждать, когда Роджер на „Атауальпе“, совершающем рейсы Икитос—Манаос—Пара, заберет их. Из Пара они и доберутся до дому. На прощание Роджер накупил им еды, выдал сертификат, что их путь до Манаоса будет оплачен британским правительством, и вручил рекомендательное письмо для консула.
Вместе с Роджером плавание до Икитоса продолжили, кроме Омарино и Аредоми, Фредерик Бишоп, Джон Браун с женой и сыном, Ларри Кларк и Филипп Берти Лоуренс с двумя маленькими детьми. Им всем надо было забрать вещи и получить наличные по чекам, выписанным компанией.
Четыре дня, остававшиеся до прибытия в Икитос, Роджер работал над заметками и составлял меморандум для перуанских властей.
Двадцать пятого ноября причалили. Британский консул мистер Стерз и на этот раз настоял, чтобы Роджер остановился у него. Барбадосцев и прочих разместили в пансионе неподалеку. Консул не скрывал беспокойства. Весь Икитос был взбудоражен известием о скором приезде судьи Карлоса Валькарселя. Тревожились не только служащие „Перувиан Амазон компани“, но и все горожане, ибо каждый знал – его жизнь зависит от Араны. А к Роджеру Кейсменту все были преисполнены враждебности, так что консул посоветовал ему, если дорожит жизнью, не выходить из дому.
Когда же после ужина за неизменной рюмкой портвейна Роджер рассказал Стерзу обо всем, что видел и слышал в Путумайо, тот выслушал его очень сосредоточенно, не перебивая и спросил только:
– Так же ужасно, как было в Конго при Леопольде Втором?
– Боюсь, еще хуже, – отвечал Роджер. – А впрочем, мне кажется, что расставлять злодеяния такого масштаба по ранжиру – это гнусно.
За время его отсутствия в Икитос из Лимы приехал новый префект – Эстебан Сапата. В отличие от своего предшественника он не служил в компании сеньора Араны. С момента появления он держался несколько поодаль от Пабло Сумаэты и прочих руководителей „Перувиан Амазон компани“. Он знал, что Роджер должен вот-вот появиться в Икитосе, и с нетерпением ждал встречи.
Свидание с префектом состоялось на следующее утро и продолжалось больше двух часов. Эстебан Сапата оказался молодым, очень смуглым человеком с хорошими манерами. Было очень жарко, он обливался потом и вытирал лицо большим лиловым платком, но так и не снял суконного сюртука. Роджера слушал очень внимательно, время от времени хмурясь и иногда перебивая его то уточняющими вопросами, то негодующими восклицаниями: „Какой ужас! Да быть того не может!“ Роджер рассказал ему все в подробностях, называя имена, цифры, указывая места, стараясь излагать только факты и воздерживаться от комментариев, но все же в самом конце произнес:
– Подводя итог, сеньор префект, могу сказать, что в разоблачениях Салданьи Рока и Уолтера Харденбёрга не содержалось преувеличений. Напротив, все, что было напечатано в лондонской газете, хоть и кажется вымыслом, – это даже еще и не вся правда.
Сапата страдальчески – и, как Роджеру показалось, вполне искренне – сказал, что ему стыдно за Перу. Подобное происходит потому, что государство еще не успело дойти до этих краев, не знающих закона и лишенных всяких органов и институций власти. Правительство полно решимости действовать. Потому-то он и здесь. И потому сюда прибыл такой известный своей неподкупностью и бескорыстием человек, как судья Валькарсель. И сам президент Легия намерен смыть пятно бесчестья и положить конец этим чудовищным злодеяниям – он именно так и выразился на аудиенции. Правительство его величества может быть уверено, что виновные понесут кару, туземцы же отныне будут взяты под защиту. Потом он осведомился, будет ли отчет сеньора Кейсмента обнародован. Когда же Роджер ответил, что такие документы, как правило, для печати не предназначаются и копия отчета будет передана перуанскому правительству, а публиковать его или нет – это уж на его усмотрение, – префект вздохнул с облегчением: – Слава богу! Если бы все это стало известно, репутации нашей страны в мире был бы нанесен серьезный ущерб.
Роджер хотел уж было ответить, что ущерб Перу наносит не отчет, а те происшествия, которые и обусловили его появление, но сдержался. Вслед за тем префект спросил, согласится ли прибывшая в Икитос троица барбадосцев – Бишоп, Браун и Лоуренс – подтвердить свои показания. Роджер пообещал завтра же утром привести их в префектуру.
Консул Стерз, выступавший в роли переводчика, вышел с этой беседы понуро. Роджер заметил, что он многое добавлял от себя – иногда целые развернутые фразы, причем они неизменно ставили себе целью смягчить неприглядную картину, открывавшуюся в рассказе о том, как угнетают и мучают индейцев в Путумайо. И недоверие его к консулу возросло: Стерз хоть и провел здесь несколько лет и был прекрасно осведомлен обо всем происходящем, ни разу не известил министерство о том, что здесь творится. Причина же оказалась очень проста: Хуан Тисон объяснил Роджеру, что у консула в Икитосе есть коммерческие интересы, а потому он тоже зависит от „Перувиан Амазон компани“. И теперь, без сомнения, очень беспокоится о том, как бы скандал не повредил ему и его делам. Консул был человек мелкотравчатый и нравственные свои ценности легко подчинял корысти.
Спустя несколько дней Роджер предпринял попытку повидаться с падре Уррутиа, однако в миссии ему сказали, что приор августинцев уехал в Пебас на освящение школы для туземцев – „Либераль“, кстати, заходил туда, и Роджер засмотрелся на домотканые туники индейцев племени ягуа.
И в ожидании отплытия на „Атауальпе“, который стоял под разгрузкой в порту Икитоса, он продолжал корпеть над отчетом. Лишь ближе к вечеру выходил прогуляться да раза два был в кинематографе „Альгамбра“. Его построили всего несколько месяцев назад: там шли немые фильмы в сопровождении безбожно фальшивившего музыкального трио. Роджеру любопытней было наблюдать не за черно-белыми фигурами на экране, а за восторгом ошеломленных зрителей – индейцев, пришедших из сельвы, и солдат местного гарнизона.
В другой раз он пешком дошел до Пунчаны по тропинке, которая на обратном пути от дождя превратилась в болото. Впрочем, пейзаж от этого не стал менее красив. Попробовал он, взяв с собой Омарино и Аредоми, дойти и до Кистокочи, но хлынул такой сильный ливень, что им пришлось прятаться в лесу. Когда же буря утихла, оказалось, что тропинка размыта и залита водой, так что пришлось поскорее возвращаться в Икитос.
Шестого декабря 1910 года „Атауальпе“ снялся с якоря курсом на Манаос и Пара. Кейсмент плыл первым классом, барбадосцы и Омарино с Аредоми – палубными пассажирами. Когда в ясное знойное утро пароход отошел от причала, и люди и постройки на берегу начали уменьшаться и исчезать вдали, Роджер вновь почувствовал, что освободился от какой-то угрозы – не физической, но моральной. Ему казалось, что, пробудь он еще немного в этом ужасном краю, где такое множество людей так незаслуженно и жестоко страдает, это мучительство затронуло бы и его, уже в силу цвета кожи и происхождения невольно сделав причастным к творящимся здесь гнусностям. „По счастью, – сказал он себе, – я никогда больше не вернусь сюда“. Эта мысль приободрила его и отчасти вывела из подавленного и сонливого состояния, не дававшего работать с прежней сосредоточенностью и напором.
Когда же во второй половине дня 10 декабря пароход ошвартовался в порту Манаоса, Роджер сумел справиться с упадком и обрести былую энергию и работоспособность. Четырнадцать барбадосцев уже были в городе. Большая их часть решила не возвращаться домой, а устроиться на железную дорогу Мадейра – Маморе, где предлагали хорошие условия. Остальные продолжили путь и 14 декабря прибыли в Пара. Там Роджер посадил бывших надсмотрщиков и Омарино с Аредоми на пароход, идущий на Барбадос. Поручил Фредерику Бишопу присматривать за мальчиками, а в Бриджтауне отвести их к преподобному Смиту, чтобы тот устроил их в иезуитский коллеж, где они до отъезда в Лондон могли бы приобрести самые первоначальные понятия, которые бы подготовили их к жизни в британской столице.
Вслед за тем он нашел корабль, отправляющийся в Европу. Это был пароход „Амброз“ компании „Бут лайн“, который снимался с якоря только 17 декабря. И в оставшиеся дни Роджер ходил туда, где любил бывать, когда служил здесь консулом, – в бары, рестораны, в Ботанический сад, на многоцветный и пестрый припортовый рынок. Он не испытывал никакой ностальгии по этому городу, потому что пребывание его в Пара было не слишком счастливым, однако с удовольствием вспоминал бурлящие весельем улицы, горделивую стать женщин и праздных юношей, которые, выставляя себя напоказ, прогуливались по улочкам, выводящим к реке. И еще раз сказал себе, что в отношении бразильцев к своему телу есть что-то здоровое и радостное – в отличие от перуанцев, например, или от англичан, которым всегда как-то неловко в своей физической оболочке. Нет, здешние люди ею гордятся почти бесстыдно – особенно те, кто молод и привлекателен.
Семнадцатого декабря он сел на „Амброз“ и, поскольку пароход прибывал во французский порт Шербур в последних числах декабря, решил сойти там и поездом добраться до Парижа, чтобы встретить Новый год с Гербертом Уордом и его женой Саритой. В первый рабочий день он приедет в Лондон. Как хорошо будет провести несколько дней с друзьями, в красивой студии, заполненной скульптурами и вещицами, напоминающими об Африке, поговорить о возвышенном и прекрасном – об искусстве, о книгах, о театре и музыке, то есть о самом лучшем, что способно создать это противоречивое существо, именуемое „человек“, когда не сеет вокруг себя зло, подобное тому, какое царит во владениях Хулио Араны в Путумайо.
Глава XI
Когда толстый смотритель открыл дверь камеры, вошел и молча уселся на край лежака, Роджер Кейсмент не удивился. С тех пор как вопреки правилам тюремщик позволил ему принять душ, заключенный – при том, что они не обменялись и двумя словами, – чувствовал: между ними возникла какая-то связь, и смотритель – сам, возможно, не осознавая этого, – перестал ненавидеть заключенного и винить его в гибели своего сына, убитого во Франции.
Был сумеречный час, и маленькая камера тонула в полутьме. Роджер видел широкий округлый силуэт смотрителя, сидевшего совершенно неподвижно. Слышал, как глубоко и часто, будто в изнеможении, он дышит.
– У него было плоскостопие и он мог бы не идти на фронт… – монотонно и нараспев, явно борясь с волнением, произнес смотритель. – На призывном пункте в Гастингсе его осмотрели и признали негодным. Однако он не согласился с этим и отправился на другой пункт. Хотел воевать. Ну, видели вы подобное?
– Он любил свою страну, – негромко сказал Роджер. – Патриотом был. Вы должны бы гордиться им.
– Что толку мне от того, что он герой, если его убили? – угрюмо проговорил смотритель. – Для меня весь мир был в нем. И теперь я и сам как будто умер. Иногда кажусь себе тенью, призраком.
В полумраке прозвучал приглушенный стон. Но, может быть, это лишь почудилось Роджеру. Он вспомнил тех пятьдесят трех добровольцев из Ирландской бригады, оставшихся в маленьком тренировочном лагере под Цоссеном, где капитан Роберт Монтейт учил их стрельбе из винтовки и пулемета, строю и премудростям тактики, пытаясь вопреки неопределенным обстоятельствам по мере сил поддерживать в них высокий боевой дух. И вопросы, которые Кейсмент тысячу раз задавал себе, сейчас вновь начали мучить его. Что подумали эти волонтеры, когда он исчез так внезапно, не простившись, а с ним вместе – и Монтейт, и сержант Бейли? Сочли их изменниками? Решили, что сами-то отправились сражаться в Ирландию, а их, втравив в это отчаянное предприятие, оставили за колючей проволокой, в руках у немцев, обрекли на ненависть других военнопленных из лагеря в Лимбурге, которые считали их перебежчиками, предавшими память однополчан, убитых в окопах Фландрии?
В очередной раз Роджер подумал, что вся жизнь его – бесконечная цепь противоречий, череда недоразумений и хитроумных ловушек, где искренность его намерений, истинность побуждений неизменно оказывались по воле случая или по собственной его неловкости искажены, искривлены, исковерканы и превращены в ложь. Эти пятьдесят три патриота, отважившихся противостать двум тысячам своих товарищей из Лимбургского лагеря и записаться в Ирландскую бригаду, чтобы вместе с рейхсвером – „вместе, но не в его рядах“ – сражаться за свободу отчизны, никогда не узнают, какую титаническую битву выдержал Роджер Кейсмент с германскими генералами, хотевшими посадить их на тот же пароход „Ауд“, что вез двадцать тысяч винтовок в Ирландию для Пасхального восстания.
– Я отвечаю за этих людей, – говорил тогда Роджер капитану Рудольфу Надольни, ведавшему в Генеральном штабе делами ирландцев. – Я убедил их дезертировать из британской армии. По закону они считаются дезертирами. И будут незамедлительно повешены, как только попадутся англичанам. А это произойдет непременно, если восстание не поддержат германские войска. Я не могу отправлять своих земляков на позорную смерть. И они не поплывут в Ирландию с транспортом оружия.
Да, это было весьма непросто. Капитан и другие немецкие офицеры, пытаясь убедить его, прибегали даже к шантажу.
– Что ж, мы тотчас сообщим руководителям „Ирландских волонтеров“ в Дублине и в Соединенных Штатах, что германское командование столкнулось с сильным противодействием мистера Кейсмента и потому не станет посылать в Ирландию двадцать тысяч винтовок и пять миллионов патронов.
Нужно было говорить, объяснять, доказывать – и при том сохранять хладнокровие. Роджер возражал не против самого восстания, но лишь против самоубийственной попытки „Ирландских волонтеров“ и „Гражданской армии“ схватиться с британскими войсками, не дожидаясь, пока германские субмарины, цеппелины и десантники отвлекут их, помешают им раздавить восставших и отсрочить независимость Ирландии еще бог знает на какой срок. Разумеется, двадцать тысяч винтовок совершенно необходимы. Он сам лично готов сопровождать этот транспорт в Ирландию и объяснять Тому Кларку, Патрику Пирсу, Джозефу Планкетту и остальным руководителям „волонтеров“, по каким причинам вооруженное выступление должно быть отложено.
Б конце концов он настоял на своем. Корабль с оружием вышел к берегам Ирландии; Роджер, Монтейт и Бейли на подводной лодке отправились следом. А пятьдесят три человека остались в Цоссене, ничего не понимая и, без сомнения, спрашивая друг друга, почему их обманули, почему трое лгунов плывут сражаться в Ирландию, а они, так долго готовившиеся к участию в операции, теперь без объяснения причин лишены этой возможности.
– Вскоре после его рождения жена ушла от меня: бросила нас обоих, – сказал смотритель, и Роджер вздрогнул от неожиданности. – Больше ничего о ней не слышал. Так что я был мальчику и за мать, и за отца. А звали ее Гортензия, и она всегда была с большой придурью.
В камере стало теперь совсем темно. Роджер не видел даже силуэта тюремщика. Голос, раздававшийся вблизи, больше напоминал скулеж какого-то животного, чем человеческую речь.
– В первые годы чуть ли не все жалованье у меня уходило на женщину, которая за ним смотрела, нянчила его, – продолжал смотритель. – Все свободное время я проводил с ним. Он рос слабеньким, нежным, послушным. Ничего общего с теми сорванцами, которые пьют и воруют и треплют нервы родителям. Был подмастерьем у знаменитого закройщика, тот хвалил его. Мог бы многого добиться на этой стезе, да вот вбил себе в голову, что должен идти на фронт, несмотря на свое плоскостопие.
Роджер Кейсмент не знал, что сказать на это. Ему было жаль смотрителя – видно было, что страдает неподдельно, – и хотелось бы как-то утешить его, но какими словами можно унять эту нутряную, утробную боль? Спросить бы, как его зовут, как звали сына – тогда бы оказался, быть может, немного ближе к ним, – но он не решался перебить его.
– Два письма пришло, – продолжал смотритель. – Первое – еще из учебного отряда. Писал, что ему нравится военная жизнь и, когда кончится война, он останется, может быть, в армии. А второе письмо было совсем другого рода. Целые абзацы были замазаны черной тушью – цензор вымарал. Нет, он не жаловался, но в каждой строчке сквозила какая-то горечь. И страх. Больше он вестей не подавал. А потом пришла похоронка. Сказано было – пал смертью храбрых в бою под Лоосом. Я и не слышал, что есть такой город. Даже на карте поискал, но не нашел. Должно быть, маленький совсем.
Роджер во второй раз услышал этот звук, напоминающий птичью руладу. Ему показалось, что неразличимый во тьме силуэт вздрогнул.
Что происходит сейчас с его пятьюдесятью тремя земляками? Проявило ли германское командование уважение к их договоренностям, сохранило ли маленькую бригаду как отдельную боевую единицу, оставило ли ее под Цоссеном? Он не был уверен в этом. Разговаривая и споря с капитаном Рудольфом Надольни, Роджер не мог не замечать, с каким пренебрежением стали относиться немцы к этой ничтожной горстке солдат. А ведь поначалу, убежденные доводами Кейсмента, что сотни военнопленных запишутся в Ирландскую бригаду, они поддержали идею объединить две тысячи их в Лимбургском лагере. Полный провал и горькое разочарование! Горше не было в его жизни. Эта неудача поставила его в нелепое положение и дымом развеяла его патриотические мечты. Капитан Роберт Монтейт считал, что ошибкой было обращаться сразу ко всем военнопленным, тогда как следовало разбить их на мелкие группы. Человек по двадцать-тридцать – тогда можно было бы вести диалог, отвечать на возражения, разъяснять недоумения. А чего другого ожидать от толпы исстрадавшихся, озлобленных поражением, униженных людей? Они поняли только то, что Роджер призывает их перейти на сторону вчерашнего и сегодняшнего врага, – потому и проявили такую враждебность. Впрочем, и ее можно истолковать по-разному. Однако никакими рассуждениями не вытравить горечь оскорбления: изменником, предателем, продажной шкурой, переметной сумой его называли те самые люди, его соотечественники, ради которых он тратил свое время, пожертвовал честью, поставил на карту будущее. Вспомнилось, как Герберт Уорд, подшучивая над национализмом Роджера, призывал друга вернуться к действительности и очнуться от этого „сна кельта“, который оковывал его.
Одиннадцатого апреля 1916 года, накануне отъезда в Германию, Роджер написал письмо германскому канцлеру Теобальду фон Бетманн-Холльвегу, напоминая ему основные пункты договоренностей относительно судьбы Ирландской бригады. Согласно им, солдаты могли быть отправлены воевать только за Ирландию и ни в коем случае не использоваться как германская воинская часть на других участках фронта. Предусматривалось, что, если Германия не одержит победу, ирландцев переправят в Соединенные Штаты или в какую-нибудь нейтральную страну, которая согласится принять их, ибо в Великобритании всех ожидает смертная казнь. Выполнят ли немцы свои обязательства? С тех пор как Роджер попал в тюрьму, эта тревожная неопределенность не давала ему покоя. А что, если капитан Рудольф Надольни, едва лишь они с Монтейтом и Бейли отплыли в Ирландию, расформировал бригаду и вернул добровольцев в Лимбургский лагерь, где те снова стали ежедневно подвергаться не только оскорблениям и унижениям, но и угрозам самосуда?
– Я просил, чтобы мне отдали его останки, – вновь донесся до него страдальческий голос смотрителя. – Хотел предать их земле, как полагается по обряду – в Гастингсе, где родился и он, и я, и отец мой, и дед. Мне отказали. Сказали, это невозможно в связи с обстоятельствами военного времени. Вы понимается что это такое – „обстоятельства военного времени“?
Роджер не ответил, понимая, что тюремщик разговаривает не с ним, а через него, с самим собой.
– Знаю, знаю, что вы хотите сказать, – продолжал тот. – От бедного моего мальчика ничего не осталось. Разрывной снаряд или мина обратили его в пыль. В том богом проклятом месте под названием Лоос. Или его свалили в братскую могилу вместе с другими убитыми. И я так никогда не узнаю, где он лежит, и не смогу цветочков принести или прочесть молитву.
– Самое главное – не могила, смотритель, а память, – сказал Роджер. – Это много важнее. Ваш сын – сейчас там, где ему важно лишь знать, что вы вспоминаете его с такой нежностью.
По тому, как качнулся силуэт, Роджер понял: его слова удивили смотрителя. Быть может, он и забыл, что сидит в камере с ним рядом.
– Если бы я знал, где искать жену, съездил бы к ней, сообщил, поплакали бы вместе, – сказал он. – Я не держу на нее зла, что ушла от меня. Но я даже не знаю, жива ли она. А она никогда не справлялась, как там сын, которого бросила. Нет, она не злая, а полусумасшедшая, я ведь вам говорил.
Сейчас Роджер опять задавал себе тот же вопрос, что не давал ему покоя ни днем, ни ночью с тех самых пор, как на рассвете, оказавшись на побережье Банна-стрэнда в бухте Трали, услышав щебет ласточек, увидев первые лесные фиалки, он спросил себя: как же так могло получиться, что никто – ни лоцманская шлюпка, ни баркас – не встретили „Ауд“ с грузом винтовок, пулеметов и патронов в трюме и субмарину, доставившую его самого, Монтейта и Бейли. Что же случилось? Ведь он собственными глазами читал письмо Джона Девоя графу Иоганну Генриху фон Берншторффу, и в письме этом было ясно сказано, что восстание начнется между Чистым четвергом и Светлым Христовым воскресеньем. И потому транспорт с оружием должен быть без опоздания доставлен 20 апреля в Фенит в бухте Трали. Там будет ожидать опытный ирландский лоцман и несколько баркасов, на которые перегрузят оружие. Все эти требования 5 апреля, особо подчеркнув срочность, Джозеф Планкетт повторил в Берне германскому поверенному в делах, а тот передал в Министерство иностранных дел и Генштаб, что оружие должно оказаться в бухте Трали 20 апреля – не раньше и не позже. И к этой дате и „Ауд“, и подводная лодка U-19 вышли в точку рандеву. Что за чертовщина вмешалась в эти дела? Никто не встретил корабли, и это привело к катастрофе и провалу восстания, а его, Роджера Кейсмента, заживо погребло в тюремных стенах. Как рассказали ему следователи Бэзил Томсон и Реджинальд Холл, когда в ирландских водах британские боевые корабли перехватили „Ауд“, его капитан, который, сильно рискуя, продолжал ждать „волонтеров“ и после того, как минул условленный срок, был вынужден затопить судно и пустить на дно двадцать тысяч винтовок, десять пулеметов, пять миллионов патронов – а ведь с ними мятеж, подавленный британцами с неслыханной жестокостью, мог бы получить шанс на успех.
