Текст книги "The Мечты. Весна по соседству (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Изрядно потрепанный Моджеевский, всклокоченный и с рассеченной губой, за шиворот держал Бухана над раковиной, прямо под краном с раскрытой водой. Рядом с ним голосила Клара, пытавшаяся отбить супруга и одновременно рыдающая на тему того, что он в жизни на нее руки до этого не поднимал и, мол, кто же знал!
– Успокоился? – рыкнул Роман, встряхнув Бухана. Тот что-то нечленораздельно пробубнил и дернулся в его руках, но хватке Моджеевского можно было только позавидовать.
– Ну Роман Романович, он так больше не будет! – пуще прежнего зарыдала Кларка, до которой, похоже, все же дошло, что за лицо тут за нее вступило в бой. – А я от него уйду! Прямо сегодня уйду, Роман Романович! Жека! – она переключилась на вошедшую соседку. – Ну пусть он его отпустит, а!
Окинув взглядом всех присутствующих, Женя сделала глубокий вдох, в который уж раз удержала себя от накатывавшей паники и спросила Романа:
– Полицию вызвать? Или скорую?
– Какую полицию? Какую полицию?! Сами разберемся! – заверещала Буханова, но Роман уже ее не замечал. Смотрел на бледную Женю и точно так же делал глубокие вдохи.
– Я сейчас Филиппыча наберу, – наконец выговорил он, пристально вглядываясь в Женины черты. Бухан под руками трепыхнулся и попытался что-то прорычать, за что получил от Клары кулаком по спине. Если эта женщина дралась, значит, в медицинской помощи не нуждалась.
– Он же его прибьет! – вновь завыла она, непонятно кого имея в виду.
– Прибьет – уволю нахрен! – рявкнул Моджеевский. – Жень, иди домой, ладно? Я сейчас поднимусь к тебе.
В любое другое время она, конечно, его не послушалась бы. Но беременность диктовала свои условия, которые сейчас не устраивали Женьку, однако выбирать не приходилось. Поэтому она молча развернулась и потопала наверх, в этот момент ненавидя всё на свете. Соседей, адюльтеры, котиков, придурашенных олигархов, которых тянет быть ближе к народу, и собственные надежды на тихий вечер под пледом с чашкой чая в руках.
В квартире, которая в этот момент совсем не представлялась ей крепостью, потому что фиг тут от кого скроешься, вместо вошедших в привычку получасовых посиделок по возвращении домой, ей пришлось озадачиваться безуспешным поиском кофе по всей кухне, который папа извел как продукт бесполезный и даже вредный, и как результат – заваривать свежий чай. А после – чуть более успешно искать йод. В доме Маличей лекарства были редкими гостями. И из обязательного наличествовали какой-нибудь антисептик в каком-нибудь шкафчике и цитрамон в Жениной сумке. Иногда летом ему в пару добавлялся бактерицидный пластырь – ну это если обувь попадалась неудобная.
Но до лета еще далеко, тут хоть бы с текущим днем разобраться. Ужасным мартовским днем!
Женя стояла у окна и имела возможность наблюдать, как через двор несется Ромин прораб к их подъезду. И судя по выражению его свирепой морды, сейчас грядет второй акт Мерлезонского балета. Одна надежда, что Моджеевский на этот раз будет в роли рефери, а не главным действующим лицом, потому как лицо ему уже подрихтовали. Но Бухан ведь и правда никогда никого раньше не бил. Тихий был, спокойный, безобидный алкоголик. Нажрется и спит. А вот чего с человеком ревность делает...
Потом в подъезде было шумно, даже через два этажа и закрытую дверь все прекрасно слышалось. Матерились мужики, рыдала Клара. Баба Тоня, притащившая Василия, призывала к дисциплине, порядку и все-таки позвать участкового, чтоб неповадно было.
И черт его знает, чем закончилось там все это дело, но спустя совсем непродолжительное по часам, но бесконечное по ощущениям время в ее квартире раздался звонок, а на пороге ожидаемо и вместе с тем почти неожиданно показался Роман Романович, бизнесмен, меценат и псих ненормальный – помятый и побитый, но отнюдь не побежденный.
– Можно? – охрипшим, грубоватым голосом спросил он, кивнув ей за спину.
– Какого черта ты туда полез? – возмутилась Женя, отходя в сторону. – Тебе приключений в жизни не хватает?
– А если б он ее прибил? – удивился Ромка, глянув на нее с улыбкой и проходя в прихожую. Принялся разуваться, но вот оторвать от нее взгляда – не мог.
– А если б он тебя прибил?
– Ну все же нормально, чего ты? – пальто он тоже стащил и примостил на вешалку. А потом оказался с ней совсем лицом к лицу. – Меня не так легко извести.
– Где ты видишь нормальное? – буркнула Женя и решительно велела: – Иди умывайся, потом разукрашу тебя йодом.
– Он же щиплет!
– Потерпишь!
– Класс, – хохотнул Роман Романович и двинулся в направлении, в котором, помнилось, располагалась ванная. Помнилось ему правильно. А когда он глянул на себя в зеркало, так и вовсе ошалел от счастья. Тут тянет на продолжение больничного! Не идти же на работу в таком виде!
Умывание прошло с легким шипением – притрагиваться к лицу было больно. Но впереди ждала заслуженная награда – его сейчас Женька будет лечить. Потому, закрыв кран и вытерев руки о найденное на полотенцесушителе полотенце, он вышел обратно в коридор и отправился на поиски хозяйки квартиры.
Та обнаружилась на кухне. С пузырьком обещанного йода.
– К экзекуции готов, – заявил Роман.
Женька усмехнулась и кивнула на стул.
Он послушно сел и приподнял бровь. От этого движения заболела щека. Но Роман Романович был мужик – Роман Романович и виду не подал. Женя же демонстративно открыла пузырек с йодом и сунула ему в руки.
– А ватку? – не растерялся БигБосс.
Женька молча развернулась к шкафчику, вынула оттуда пакет с ватой и еще один флакончик. Моджеевскому повезло: пока Женя искала йод, под руку попалась перекись. Впрочем, устроить ему пытку йодом до сих пор хотелось. А лучше – зеленкой, чтобы долго помнилось. Но этим мечтам сбыться было не суждено, и Женя со всем смирением перед несправедливостью законов Вселенной принялась обрабатывать антисептиком ссадины, полученные Моджеевским по собственной дурости. А он, как последний идиот, сидел и разглядывал ее сосредоточенное на его ранениях лицо, едва держась, чтобы не разулыбаться и не испортить торжественность момента, тогда как больше всего хотелось сгрести ее в охапку и целоваться.
– Я цветы потерял, – глупо сообщил он, когда она перешла к его рассеченной губе.
– Какие еще цветы? – проворчала она. – Какого черта тебя вообще принесло?
– Подснежники… весна же.
Женя наконец закончила возиться с его лицом, выбросила вату, отобрала у него йод. Все это вместе с перекисью медленно и торжественно расставила по местам и, усевшись напротив, повторила свой вопрос:
– Какого черта тебя принесло?
– Мириться, – вздохнул он и тут же поправил себя: – В смысле – просить прощения. В смысле… я без тебя не могу. Нихрена без тебя не получается.
– Было бы желание, – вздохнула Женя, – и получиться может что угодно.
– Да в том-то и штука, что я без тебя ничего не хочу! Лежал бы и смотрел в потолок. Но каждое утро вставай и тащи свою тушу куда-то, потому что надо… Я люблю тебя, Жень, слышишь? Я очень сильно тебя люблю.
Женя замерла, вспомнив свои бесконечные разговоры с потолком, лицо стало застывшим. Успела подумать о том, что куда больше ей хочется разговаривать с живыми людьми. Но уже в следующее мгновение квартира огласилась звонком. Коротким, но настойчивым.
– Ты кого-то ждала? – осторожно спросил Роман, едва переведший дух после своего признания.
– Никого я не ждала! – буркнула Женя, и без незваных гостей выбитая из колеи, и поднялась. – Небось бабу Тоню принесло.
Но в этом утверждении Евгения ошиблась. Когда она открыла дверь, ей пришлось лицезреть на своем пороге господина Уварова. Видимо, сегодня пред ее ясны очи решили явиться сразу все раздражающие факторы. В смысле – мужики, выносившие ей мозг.
– Что же вы не уйметесь никак, – вместо приветствия выдохнула Женя.
Уваров стоял перед ней весь красивый, как обычно, ухоженный и с большим бумажным пакетом, источавшим божественный аромат пирожных из кондитерской на набережной, популярной среди приезжих, шатающихся у пляжа.
– Привет, Женёчек! – заявил Марат Валерьянович с явным намерением войти независимо от того, пропустят его или нет. – Я к тебе! Разговор есть!
– Не хочу я с вами разговаривать. Вообще ни о чем и вообще никогда, – сдержанно проговорила Женя, в эту минуту вдруг ясно представив себе, что, должно быть, чувствует Горбатова, когда кажется, что у нее из ноздрей валит пар.
– Ну Женя! Но это действительно очень серьезно! Это касается твоего будущего!
– Мое будущее не касается вас.
– Зато оно касается этого козла Моджеевского, который наградил тебя ребенком, а теперь бегает от ответственности! Думаешь, я не знаю? Думаешь, у меня сердце не болит, а? Это же мой внук! – трагично воскликнул господин Уваров, протискиваясь в квартиру Маличей.
– Мне совершенно безразлично, что у вас болит! – голос Жени зазвенел напряженными нотками. – Уходите! У вас здесь нет родственников.
– Это не так, а если ты отрицаешь очевидное, то мне придется заняться обследованием твоего психического состояния, потому что ты моя дочь, и мне не все равно, как ты себя чувствуешь! – хмыкнул Уваров. – Потому рекомендую просто прислушаться. Я уже встречался с юристами, и они уверили меня, что у нас есть все шансы. Мы Моджеевского в бараний рог скрутим, обещаю!
Последнее получилось достаточно громко, и на кухне оказалось слишком хорошо слышно, чтобы через мгновение в прихожей показался «этот козел Моджеевский», с любопытством оглядевший представившуюся ему мизансцену. Однако Уваров его не видел. Он, вперив взгляд в Женю, скидывал пальто, перекладывая пакет с выпечкой из одной руки в другую, и гнул свое:
– Андрей лопух, если до этого не додумался! И это говорит о том, что ему-то как раз на тебя плевать, в отличие от меня! Ты же обиженная женщина, ты же должна хотеть мести, а!
– Я хочу, чтобы вы ушли из моего дома, – закричала, не сдержавшись, Женя, – и никогда больше здесь не появлялись!
– Ну вот что ты как неродная? – вздохнул Уваров. – Придется ведь по-плохому, и вот таким…
– По какому еще по-плохому? – подал голос Моджеевский, скрестив на груди руки и прервав Уваровский словесный поток. – Жень, это кто?
– Мой биологический отец, – вдруг всхлипнула она, не глядя на него. – И я понятия не имею, откуда он взялся.
– А-а-а… а я-то думал, что у меня крыша едет… – пробормотал под нос Роман, понимая, что все наконец-то становится на свои места. Совершенно все, кроме, наверное, самого главного. Того, что он пока еще не знал, чего не мог с уверенностью утверждать.
Этих нескольких секунд Марату Валерьяновичу хватило для того, чтобы хоть немного прийти в себя и быстро перегруппироваться. Он выпятил грудь и решительно заявил:
– До суда, Женечка, нам лучше общаться с этим господином только через адвокатов! И прими во внимание, что я желаю тебе добра!
– Я полагаю, Евгении Андреевне лучше с вами вообще не общаться, – рявкнул Рома и коснулся Жениной ладошки: – Я разберусь, ты иди...
– Я устала от вас от всех! – дернулась от его руки Женя и, выдерживая характер, которым сегодня всецело верховодило Женькино альтер эго, ретировалась на кухню. В конце концов, и правда – ну сколько можно?! Или он сегодня вошел во вкус и решил на уже свершенных подвигах не останавливаться? Во всяком случае, видеть этого ей точно не хотелось.
А он не то чтобы прямо вошел во вкус. Просто расставив все по местам, уже никак не мог бросить как есть. Потому буравил взглядом вконец спутавшего реальности биологического родственника и ожидал, когда тот догадается, что пора делать ноги, иначе ему их выдернут. Тот же пока не определился, упорствовать или нет, и потому с неменьшим вызовом глядел на Моджеевского, и эта коррида имела бы все шансы окончиться поножовщиной, не будь Уваров в действительности несколько трусоват.
– Вот что, уважаемый, – наконец разлепил губы Моджеевский, двинувшись к Марату Валерьяновичу одновременно с тем, как сам Марат Валерьянович немного попятился назад, к двери, – у вас есть буквально полминуты на то, чтобы принять самое правильное решение в вашей жизни. Или вы сегодня же оставляете меня и мою семью в покое, или я звоню по одному-единственному номеру, и завтра ваше тело будут колыхать волны нашего замечательного теплого моря где-нибудь в районе Ивановки, а может, еще дальше. Обнаружат его приблизительно через полгода, не раньше. Наполовину съеденное рыбами. Вид у вас будет очень так себе, хоронить придется в закрытом гробу. Причиной вашей смерти назовут самоубийство. Вы оставите по себе прощальную записку, а следствие найдет свидетелей, что в последнее время вы пребывали в состоянии глубочайшей депрессии из-за… ну причины сообразят. Есть умельцы, которые очень чисто работают, не подкопаешься. Потому связываться со мной не рекомендую, вы и без того меня порядком утомили.
– В-вы мне угрожаете? – побелевшими губами и едва заметно заикаясь, спросил Уваров, на что Роман пожал плечами и усмехнулся:
– Я? Боже упаси. Обрисовываю ваше ближайшее будущее. Действие человеческого выбора в этом смысле – самый поразительный алгоритм. Закономерный, хоть и непредсказуемый. Но вам повезло, что у меня есть возможности пояснить, что будет дальше в зависимости от того, на что именно вы решитесь.
– Вы соображаете, что я этот разговор запросто записывать могу?
– Ну раз вы задаете этот вопрос, значит, едва ли. Но даже если и так… не вижу в этом большой для себя проблемы, а вот для вас – это может послужить отягчающими обстоятельствами. Ясно?
Куда уж яснее. Уваров икнул и стал будто бы меньше ростом. А потом наткнулся спиной на входную дверь.
– Да Евгения сама меня просила с вами связаться! – воскликнул он. – Иначе я б в жиз…
Договорить он не успел. Моджеевский ухватил его за грудки и решительно перебил, лишая последнего слова. Потому что у самого слова тоже рвались наружу, а отказывать себе Роман не привык. О том, какая витиеватая речь прозвучала впоследствии из уст этого уважаемого всеми крупного бизнесмена, нашему читателю знать совсем не обязательно, да и цензура обязательно вырежет, потому авторы спешат заверить, что когда господин Уваров под действием Ромкиного усилия в придании ему скорости вылетал на лестничную площадку, бросив пакет с выпечкой на полу прихожей Маличей, его словарный запас если не пополнился, то по крайней мере слегка освежился. А со словарным запасом у Марата Валерьяновича как у журналиста дела обстояли не самым худшим образом.
Выбор же его был очевиден. Уже вечером этого же дня ближайшим поездом он спешно покидал родной Солнечногорск теперь навсегда, а затем, несколько лет спустя, участвовал в паре ток-шоу, посвященных жизни родственников богатых людей, называя себя тестем господина Моджеевского. Но это все будет потом.
А сейчас было совсем не важным. Важно было другое.
Закрыть за ушедшим дверь. Развернуться на сто восемьдесят градусов. Выдохнуть. И отправиться наконец за Женей, скрывшейся на кухне. В конце концов, когда их так грубо прервали, они вели самый важный для него разговор. И Роман смел надеяться, что и для нее тоже.
– Он ушел, – сообщил Моджеевский, оказавшись в одном помещении с Женей. – Больше не придет, я думаю.
– Мне просто интересно, – она подняла на него злые глаза, – тебе нравится устраивать вокруг себя кавардак и неприятности?
– А я тут при чем?! Он же сам явился! Он и ко мне ходил несколько раз! – заявил победитель всех злодеев и защитник всех обиженных Роман Моджеевский, невольно улыбнувшись ее тону.
– А я почти уверена, что если бы не ты, он бы никогда не вспомнил обо мне!
– Да какая разница? Ушел же! Ну ты чего? Он что? Реально твой отец?
– Ты меня не слышишь? – закричала Женя. – Пока тебя не было, у меня была тихая и спокойная жизнь. А теперь я уже целый год живу в постоянном дурдоме! Я не могу так! И не хочу!
До Романа не сразу дошло то, что она сейчас имела в виду. Сначала все заглушил ее вскрик. Женин крик – это что-то из прошлой жизни, далекой, давней, когда он сдуру ушел спасать Нину, а оказалось, надо было спасать его с Женей отношения. От этого Роман чуть заметно вздрогнул, а потом шагнул к ней ближе.
– Но было же и хорошее, – хриплым голосом сказал он. – И есть.
– Ты умудряешься все перечеркивать! Как тебе это удается?
– Иногда люди ошибаются. Я же пытаюсь исправить, Жень!
– Исправить? – вскрикнула она. Схватила чашку, приготовленную для чая. И шарахнула ее о пол. Какой чай, когда живешь, как на минном поле. – Как это исправить?
У Романа даже ухо дернулось от неожиданности.
– Не порежься! – гаркнул он.
– Ну это же ты собираешься исправлять! – и на пол полетела вторая чашка. Любимая. С котом. Моджеевский подпрыгнул и заорал:
– Жека! Прекрати!
Она на мгновение остановилась и посмотрела на Романа. Лицо ее было сердитым и несчастным одновременно. И отправив на пол сахарницу, разлетевшуюся по полу не только осколками, но и сладкими крупицами, выкрикнула:
– Не указывай мне!
– Ты сейчас всю посуду перебьешь, сама поранишься и еще и… ребенку своими психами навредишь! Буду указывать, ясно? – рявкнул он.
– Права не имеешь!
– Да мне похрен! Где у вас капли, я тебе накапаю!
– Отстань от меня, пожалуйста, а!
– Вообще?
Женя, не отвечая, остановилась посреди устроенного ею побоища, и руки ее безвольно опустились. Она всхлипнула, отвернулась и быстро вышла из кухни. А Ромка, недолго думая, рванул за ней. Ну какие у него варианты? Разве они есть?
– Значит, вообще?! – выкрикнул он ее затылку. В ответ ему громко хлопнула дверь Жениной комнаты. Но закрытой ей оставаться никто не позволил. Роман дернул ручку вниз, та открылась и в мгновение он оказался на пороге ее спальни, в которой сейчас царил полумрак и лишь угадывалась Женина фигура на кровати.
– Я тебя люблю! – проорал Моджеевский со всей дури. – Что хочешь со мной делай, но я никуда не уйду!!!
И тут же осекся, услышав явственное рыдание. Внутри все в один момент – в момент ее всхлипа – скрутилось в узел.
– Женя, – вместе с выдохом вырвалось у него, и он шагнул внутрь. – Жень, не надо, а…
Но она продолжала всхлипывать и натягивала на голову покрывало, прячась от всего мира, в котором ей который уж месяц было отчаянно плохо. Моджеевский снова хапанул ртом воздух и сам не понял, как оказался прямо на полу возле Жени. Его ладонь со сбитыми костяшками пальцев, подрагивая, коснулась ее головы через плед, он сам склонился ниже и срывающимся голосом что-то сказал, не узнав самого себя. После чего обессиленно сглотнул и начал сначала, шепотом:
– Женя… Женечка, ну не плачь… я не хотел, я не знал, что ты так… прости меня, Женя. Не надо было приходить, у меня совсем крышу срывает! Я тогда вообще неправду говорил, что лучше б не забрал тебя из-под дождя. Прости… Я сейчас уйду, только не реви… Я … давай хотя бы тебе какую-то таблетку, Жень? Ну нельзя же так… хорошая моя…
– Нет у меня таблеток, – глухо послышалось из-под пледа. – Не надо мне таблетку.
– Тебе плохо, да?
– А с чего мне должно быть хорошо? – уныло всхлипнула Женька и высунулась наружу. Ее взгляд, заплаканный и больной, полоснул по его лицу, и он не нашел ничего лучше, как уткнуться лбом ей в плечо.
– Если я уйду – станет легче?
Она зажмурилась – сильно-сильно, и перед глазами ее запрыгали разноцветные мотыльки. И вздыхала через раз, отчего кружилась голова. Или голова кружилась от того, что она чувствовала Романа так, как не чувствовала много месяцев. И не верила, что такое будет возможно когда-нибудь.
Ощущая, как горлу подкатывает очередной ком, за что Женя себя ненавидела – слишком стала плаксива в последнее время, она сглотнула и проговорила неровным голосом:
– Нет, не уходи…
Роман вздрогнул и воззрился на нее. Щека его нервно дернулась, он протянул ладонь, коснулся ее лица, заплаканного, которого он в полумраке и не видел толком, и даже не проговорил, вдохнул и выдохнул:
– Ты так нужна мне, Женя...
– Ромка…
Моджеевский не выдержал, подался к ней, быстро коснулся своими разбитыми, опухшими губами ее щеки, горячей, влажной, мягкой. Его руки несмело обвили ее тонкие плечи, будто боясь касаться, но и боясь отпустить. А он шумно втягивал в себя ее запах, оказывается, такой родной, и никак не мог им насытиться. У него тоже кружилась голова. Ему дофига лет, а у него голова от нее... И сил нет оторваться...
Так же несмело Женя вскинула свои ладони, скользнув рваными, неуверенными движениями вдоль его плеч и шеи. Пальцы ее чувствовали его волосы на затылке, и ей казалось, будто только вчера она ощущала то же самое…
– Ты не уйдешь? – робко прошептала Женя.
– Я никогда больше... я тебе обещаю... я без тебя... я не могу без тебя, – шалея от ее прикосновений, ответил он. И как-то сам оказался уже сидящим на ее постели и прижимающим к себе крепче – ее, нежную, ласковую, чуть непривычно раздавшуюся, и оттого еще более свою. Он так соскучился по ней, что до этой минуты и сам о том не подозревал. Он так истосковался, что теперь не знал, как не причинить ей боль. Но перестать – не мог, и перетаскивая ее себе на колени, утыкаясь губами в полукружие ее шеи и плеча, только и мог, что раз за разом шептать ей свое: «Прости».
– Не обещай ничего, – бормотала Женя, прижимаясь к нему. – Я так устала…
– Можно я тебя поцелую?
Устроив голову на Ромином плече, она улыбнулась и проговорила:
– С каких пор ты начал спрашивать разрешения?
– С этих... С этих самых... – нежно коснулся губами ее виска, потом ушка, потом снова щеки, пока не замер у уголка рта. Его он коснулся тоже. Медленно и заставляя себя не распаляться сильнее. Хотя куда дальше-то? И без того в черепушке горело. И ниже пояса тоже.
Выдохни, Романыч. Выдохни и целуй. И все.
Он и правда ее поцеловал. Как мог медленно. С отчаянным голодом. Непереносимо жадно. И это все сразу... в один миг, потому что большего себе не позволил. Он потом разберется со всеми «можно» и со всеми «нельзя», сейчас довольно того, что есть. А есть шум в ушах, прильнувшая к нему любимая женщина и ее руки, обнимающие его. И так это странно, одновременно испытывать и умиротворение, и эйфорию. Странно, но вместе с тем совершенно естественно, как лучшее, что есть на земле.
Оторвавшись от Жениных губ, Моджеевский осторожно уложил ее на подушку. Сам устроился рядом, как был, в одежде, и тихо спросил:
– А можно я теперь всегда буду спать с тобой?
Она нашла его ладонь, сплела свои пальцы с его и проговорила:
– Ты не передумаешь?
– С ума, что ли, сошла? Я даже в командировки больше без тебя... не буду.
– До такого цирка мы не дойдем, – неожиданно сонно пробормотала Женя.
– Главное, что будем куда-то идти, – улыбнулся он. – Спать хочешь, да?
Она кивнула, слабо соображая, что он говорит, но не отпуская его руку и все сильнее сжимая его ладонь. Рома едва слышно хохотнул. Двинулся ближе к ней и поцеловал в лоб. Она задремала почти сразу, а он думал, что ему точно не уснуть. Слишком много всего. И все такое важное, что надо еще как-то уложить в себе. Слишком, слишком много! Но когда Женино дыхание сделалось мерным и спокойным, Моджеевский осторожно отстранился, потихоньку стащил с себя джинсы и рубашку, бросив их на пол у дивана. А потом залез к Жене под одеяло. Она и не пошевелилась – намаялась. Но снова взял ее ладонь и замер, глядя в очертания женского лица, угадывавшиеся в темноте.
А еще спустя несколько минут отрубился сам – с невероятным чувством, что наконец-то все хорошо. И что этой ночью они оба не будут вести своих бесед с потолками и стенами. Они будут спать, уткнувшись друг в друга и с полным осознанием того, что утром проснутся рядом.
