Текст книги "The Мечты. Весна по соседству (СИ)"
Автор книги: Марина Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
– Флоренции Эдуардовны из тебя не выйдет, поверь.
– Она, говорят, в Польшу уехала, к старшей дочке, – вздохнула Юлька. – Придется папу своими силами пристраивать. У кого-то же должна быть семья, раз у нас не сложилось!
– Чудище! – возмутилась Женя. – Ты как-то слишком рано решила сойти с дистанции.
– Да что я там не видела!
– Ладно, с этим потом разберемся. Давай чай пить.
– Да, давай... с тортом. Не рассказывай папе про этот плач Ярославны, ладно?
– Не расскажу, – Женя поймала взгляд сестры, на мгновение зависла и серьезно сказала: – Юль, еще одно… Я не хочу, чтобы ты думала, что Роман меня бросил. Мы расстались, так бывает. А о ребенке… о ребенке он вообще не знает. Не приписывай ему грехов, которых он не совершал.
– Как не знает? – икнула Юлька, в который раз за этот вечер подпрыгивая на месте. Впрочем, на то и восемнадцать лет, чтобы регулярно и высоко прыгать. – Как это не знает, а?! Ты что творишь?!
– Я отдаю себе отчет в том, что я творю. А теперь пьем чай и едим тортик. Тащи чашки!
Мелкая встала с дивана и, кивнув, задумчиво пошла из комнаты. За чашками. Старшая велела. Старшая всегда точно понимала, что делать, как поступить, что предпринять. К старшей в любое время можно было прийти с любым, даже самым страшным вопросом и за любым, даже самым стыдным советом, и она бы не высмеяла, а наоборот – все-все-все объяснила бы. Даже то, чего сама не знает. Потому что не было у Женьки молодости. Не было.
Юля дошла до порога и остановилась. Потом повернулась к сестре и очень серьезно и по-взрослому сказала:
– Это неправильно, что Роман не знает. Это твое дело, конечно... И я никому не проговорюсь... Но это неправильно.
Это неправильно. Ну и пусть неправильно!
Это неправильно.
Рома. Ромка. Роман.
Должно звучать грозно, веско, солидно.
«эР» – вначале определяет все и сантиментов не предполагает. После нее никакие вариации имени уже не имеют значения.
А ей – сколько ни повторяй – Ромка и Ромка. Родное. Родное – тоже на букву «эР».
Совсем неправильно. И Женя хорошо это понимала. Обычно она не позволяла себе думать об этом. Она не позволяла себе мечтать. И не позволяла себе летать. Потому что люди – не птицы. Потому что мечты сбываются не так, как задумывалось, и потому что, если уж отважилась – делай осторожно. И о счастье своем – молчи, молчи, молчи.
Ромка был очень похож на него... на счастье. Женя к такому не привыкла. Боялась привыкать. Правильно делала, что боялась. Ведь едва оказалось, что он и правда – то самое, загаданное ею, так сразу все и рассыпалось. Он создал для нее иллюзию. И он сам же эту иллюзию разрушил, очень ясно указав ей на ее место.
Больно? Больно. Как в первый день.
Она едва решилась быть смелой. Она едва решилась нырнуть в него с головой. Она едва решилась... И со всего маха долбанулась о камни. Как только череп себе не раскроила?
И все равно лежит тут на одном диване с задремавшей под утро Юлькой и... Ромкает.
Но, может быть, одну ночь в году, первый раз за столько месяцев – можно?
Отоспавшись, они с сестрой поедут гулять по городу. Жене полезно гулять. А сейчас еще и красиво, несмотря на плохую погоду. Она никогда не бывала в столице на новогодних праздниках. Не складывалось. Появится что-то новое в копилке ее впечатлений.
Но прямо сейчас, перед утром, она совсем недолго, прежде чем провалиться в сон, так неправильно и глупо повторяет тихонько в мыслях несмотря ни на что ставшее родным: Ромка.
* * *
Ну и пусть неправильно!
Женя. Женька. Жека.
Не существует для этого имени какой-то формы, в которой можно бы было произносить его хоть сколько-нибудь строго. Разве что так и не прилепившееся к ней – Евгения. Но и тут – как сказать. Слишком мягко, обволакивающе, податливо.
«Же», «Е», «эН». Набор букв тот же, что и в слове «Нежность». И по-другому не получается. Только – нежно.
На нее и сердиться из-за этого – никак. Как злиться на человека, у которого вот такое имя?
Нет, Роман пытался! Долго. Три месяца. Не за принятые квартиру с машиной. Не за переписку с другим мужчиной. А за то, что за столько времени она не смогла его полюбить.
Оказывается, он привык, что это его любят или, по крайней мере, выпрыгивают из трусов, чтобы создать подобную иллюзию. Он привык, что он все может, ему все подвластно, его хотят, он – приз. Он – цель. Он – добыча.
А Женя – взяла и не полюбила. Она не захотела хотя бы притвориться. Только трахалась с ним самозабвенно, с остальным контакта никак не выходило. «Да, Рома». «Конечно, Рома». «Я все понимаю, Рома». Сказка, а не женщина. Марья-искусница. Что воля, что неволя, все равно!
А ведь он знал ее темперамент. Помнил. Его перло, что ей плевать, кто он. Она и сейчас ему зубки показала на ректорской вечеринке. Квартиру, мать ее, приняла, и его же обвинила в откупе!
Где логика? Как ее понимать?! Что среди всего этого правда? Какая она настоящая? И как на нее сердиться, когда он каждую минуту хочет ее? Хочет к ней. С ней – хочет.
Стоит, опершись задницей о капот машины, смотрит на море, над которым, раскрашивая мир розоватыми брызгами, только-только начинает подниматься солнце, хлебает вискарь из фляжки и продолжает... Женькать.
Через полчаса он заберется в салон и попробует уснуть. До того времени, как оживет набережная, у него есть еще некоторое время. Первого января в этакую рань едва ли кто потревожит. Позднее он, если не протрезвеет, наберет Вадика, чтобы отвез домой. А может, и сам доедет. Пусть только в голове станет капельку яснее.
Но прямо сейчас, на рассвете, совсем недолго, прежде чем иссякнут силы бороться с усталостью, так неправильно и глупо он повторяет тихонько под нос несмотря ни на что свое нежное: Женька...
Стоит отдать должное упрямству и узколобости господина Моджеевского
Стоит отдать должное упрямству и узколобости господина Моджеевского. Сломался он не в тот же день. На какое-то время его дури еще хватило. Хотя он сам предпочел бы считать свое нежелание идти и разговаривать – силой воли, гордостью и твердостью моральных принципов.
Наступать второй раз на те же грабли? Увольте! Тем более, если в его прощении не очень-то и нуждаются, судя по тишине с того берега их с Жекой взаимоотношений, если теперь это так называется.
Короче, Роман планировал старость встречать в одиночестве и без баб. Довольно того, что Нинка как-то присмирела и стала отпускать к нему Таню безо всяких там подвохов и интриг. Однажды посреди января в пятницу Моджеевский приехал к себе на дачу, а там Танюшка сидит в гостиной на диване и Ленкины пироги уминает, сладкими пальцами елозя по телефону.
«А чёй-та ты?» – уточнил на всякий случай Моджеевский.
«А чё? Нельзя?» – хмуро спросила Танька.
«М-можно...» – пожал плечами отец. После чего ребенок уныло вздохнул и наконец пояснил причину своего несогласованного десятью звонками визита:
«Да мать хахаля завела... уехала на выходные с ним, а мне чего? Одной дома торчать? Тут хоть Бодька!»
Это объяснение было принято без поправок и дополнительных вопросов. В общем-то, как ни странно, но после стольких лет и не кольнуло нигде. Моджеевский даже удивился. Ему раньше всегда казалось, что если у Нины появится другой мужчина, он просто сдохнет. А оказывается, время – хороший доктор. Залечивает так, что и симптомов не остается. Или это новая безответная любовь – убойная пилюля при хронике?
Неважно. Факт оставался фактом. Между ним и Ниной закончилось все, даже ее желание месить его ногами в туфлях на острой шпильке. По почкам, по печени и больнее всего – в пах. А тут как-то так – раз! И томагавк войны если и не закопан, то заброшен подальше в огород, а Ромка и не воевал никогда. Он вообще был мирным человеком, если не считать попытки вышвырнуть Юрагу из города, но это же совсем иное дело – тут не он обманул, а его! И то... Моджеевский прекратил довольно быстро, едва дошло, что выгонять человека с работы – это несколько перебор.
Словом, он продержался почти целый месяц после их с Женей последней встречи. С учетом того, что творилось в тот период в его голове – дофига. За это время сорваться можно было раз двадцать, но Моджеевский, не оборачиваясь, уперто шел вперед в надежде однажды уйти достаточно далеко. Ну... как не оборачиваясь? Иногда все же за спину смотрел. Вдруг в него дорадой угодит кто? Или в задний бампер Москвичонок какой поцелует?
Но жизнь шла своим чередом, и Ромка даже гордился, что до сих пор своих остервенело возводимых бастионов так и не сдал. Этак можно дотянуть до весны, а там как знать... авось отпустит?
Однако была у Романа Романович одна отвратительная черта, которую он, признаться, и сам за собой замечал. Роман Романович зачастую немного торопился с выводами. Самую малость, ага. И бороться с этим не всегда получалось.
На календаре, в котором Аленка энергично зачеркивала проходившие дни красными крестиками, обозначилось двадцать четвертое января, а Ромка к восьми был уже на работе. Стоял прямо перед этим самым календарем. Пил утреннюю пайку кофе, изучал повестку дня, бухтел секретарше через раскрытую дверь в приемную, чтобы не забыла связаться с Панкратовым и отменить встречу – никак он в нее не вписывался со своим плотным графиком, иначе рисковал к ночи ноги протянуть. А потом у него проснулся телефон. Сам по себе проснулся – никто не пытался ему дозвониться. Начал пиликать уведомлением. Роман поставил на стол чашку. Наклонился, чтобы взять трубку, валявшуюся дальше по столешнице среди кучи бумаг. Поднял ее, приблизил к глазам. И так и застыл с перекошенной физиономией.
Двадцать четвертое января.
Женькин день рождения.
Женькин день рождения – двадцать четвертого января.
Он специально еще летом настроил календарь. Чтобы не пропустить ненароком. На всякий случай. Нет, конечно же, будь они вместе – ни в жисть не забыл бы, но черт... Они-то не вместе, а телефон, мать его, помнит! Телефон помнит, и его пальцы – ее помнят. Улыбку в уголках ее глаз – помнят его глаза. И негромкий ласковый голос – помнит сердце, которое и теперь бы от него вибрировало, если бы она была рядом и говорила с ним.
Моджеевский тряхнул головой, на минутку зажмурился, потом снова посмотрел на экран – но уведомление никуда не девалось.
«Жека ДР».
Понятно, что уж! Спасибо большое! Отличный повод свалить с работы пораньше! У любимой – днюха.
И невольно вспоминался день, когда у него самого был юбилей, их теплый вечер в ресторане прямо у закатного моря, лампочки, лампочки, лампочки, в которых Женина улыбка была такой светлой… И шелковистость кожи в его ладонях, в которых он сжимал ее запястья.
Жека, Жека, Жека… какого ж черта ты завела этот дурацкий виртуальный роман… Вот чего тебе не хватало?
А может быть, Моджеевский, тебя?
Роман сглотнул и все-таки опустился на стул напротив своего рабочего стола, не выпуская телефон из рук. Медленно перевел взгляд на окно. Почему-то удивился – снег пошел. Снег пошел. В их Солнечногорске – пошел снег, которого здесь почти никогда не бывает. Крупный такой, лапатый. И, вроде бы, даже не таял. Красиво. Редкость.
Когда она начала отдаляться?
В самом деле, был же этот момент, когда она начала отдаляться. Роман поморщился, болезненно вспоминая, но вспоминалось со скрипом, потому что, оказывается, многое помнилось только сквозь призму его собственных интересов. У каждого человека только его сторона. Вначале все было хорошо. Ну, в самом начале, когда они только трахались после работы и периодически с барского плеча он придумывал, чем бы еще впечатлить «девушку из народа». Ей все было в новинку. Ничего она не знала о его жизни и потому удивлять... поражать такую женщину легко.
Но чего уж скрывать – ему это нравилось.
И ей, кажется, нравилось. Она радовалась подаркам, общению, их близости. И ему тогда казалось, что у нее как будто бы все в первый раз – будто и не ухаживал за ней никто никогда. Моджеевского это подкупало тоже. И это же заставило его задержаться. Присмотреться. Осознать. В свои «немножко под сорок» – Женя была девчонкой в столь многих вещах, что невозможно не влюбиться. И он влюбился.
А она? Что видела она? Что в это время было с нею?
Нет, начало у них и правда было хорошим. Очень хорошим. Вот только полноценного сближения так и не случилось. У него были работа, дети, бывшая жена, снова работа, отъезды, приезды, проблемы – все не про Жеку, проекты, пресс-релизы, вечеринки, юбилей этот чертов, который в какой-то момент показался ему важнее, чем то, что было между ним и Женей. Еще были чаепития с Ниной, когда они обсуждали, что делать с Бодькой. Еще были бесконечные Нинкины звонки. Ее явление, пока он мотался в командировку. Все это время Женя оставалась одна. В его квартире. В той, где на балконе горела подсветка, а по вечерам место в изножье было занято Ринго. А еще в его квартире был интернет. Она туда разговаривать ходила. С этим...
Почему с этим, а не с ним?!
Роман скрежетнул зубами.
Нет, он отдавал себе отчет, что ищет причины. Объяснения. Оправдания. Чтобы сейчас иметь повод написать ей хотя бы смс с поздравлениями. Его собственный телефон – предатель. Эдак ударить в спину. Современные телефоны должны стирать всю информацию о бывших в день расставания. Номера, чаты, фотографии, даты. У человека рука так легко не поднимется. У Ромки не поднялась.
И все же. Что она видела, кроме его бесконечного бега наперегонки с обстоятельствами, которые к ним – к нему и к ней – не имели никакого отношения. Как она там сказала в последнее утро, когда они все еще были вместе? Спасибо, что оставил наше только для нас. А что у них было?
«Мне надо идти, Женя».
«Я все понимаю, Рома».
Один раз она перестала понимать. Не захотела понимать. Один чертов раз. А ночью ей написал Юрага. Которого до этого она послала.
Моджеевский растер лицо ладонью и все-таки уткнулся в телефон. Что там было-то? Фоточки из Копенгагена? Фареры? Фасады солнечногорских трущоб? Человек тянется к общению и ласке. Может быть, в этом и дело? А он сам способен слышать только себя?
Или все дело в том, что ему просто очень хочется ее увидеть. Скорее всего. Иначе к чему спустя столько времени искать объяснение поступкам, которые должны бы давно уже его не тревожить.
Женин контакт. Их чат с смсками, который он так и не удалил, утешившись тем, что тот с каждым днем уходил все дальше вниз. А оказывается, не так уж и далеко – на пару касаний пальцем.
Предпоследнее сообщение – от Жени в день вечеринки в «Айя-Напе». Буднично и по-домашнему, будто бы она годами встречала его с работы.
«В котором часу ты приедешь домой?»
Последнее. Его ответ.
«К шести тебе надо быть готовой».
Он тогда не написал, когда будет на месте. Он слово лишнее боялся проронить, чтобы не взорваться. Она чувствовала? Наверное, должна была. Спрашивала же.
«Привет, с днем рождения» на фоне их прошлого будет выглядеть пошло и неуместно.
– Алена, отмените сегодня встречи после четырех часов! – выкрикнул Роман в открытую дверь между собой и секретаршей. Ее мордочка тут же показалась в проеме и удивленно уставилась на начальство.
– В смысле отменить? – уточнила зачем-то она, обычно понимавшая с полуслова все, что касалось работы, но тут ее алгоритмы, видимо, заглючили. – У вас же там по проекту гостиницы расписано до ночи!
– Перенесите на завтра или послезавтра, – сдержанно ответил Роман. – Мне все равно. Фролова вместо меня не посылайте, но сегодня... мне нужен свободный вечер. Если кто-то сможет подъехать до четырех – я постараюсь принять.
– Как скажете, Роман Романович, – в замешательстве согласилась Алена. – Что-то еще?
– Да. Закажите цветы. Какой-нибудь... посолиднее букет. Розы...
– В «MilleFleurs»? – уточнила зачем-то его самая смышленая на свете помощница, заметно скиснув.
– Ну где вы там заказываете? – рассердился Моджеевский, и Аленка, что-то пробормотав, тут же скрылась с глаз. Роман замер на месте. Снег продолжал валить. Кажется, еще крупнее и гуще.
– Куда отправлять? – раздался писк из приемной.
– Никуда! – гаркнул он, придя в себя. – Отбой! Ничего не надо! Никаких цветов!
И этим значительно усложнил свою задачу. И удивлялся себе: получается, все уже решил? Ему понадобилось четыре месяца, чтобы все решить. Решить так, как не смог тогда, сразу. От самого себя тошно. До обеда он дотянул с трудом. На еду не прерывался. Все, что попадало в его желудок – имело жидкую консистенцию, темно-коричневый цвет и запах кофе. Крепкого и без сахара. Сладкий Алена пока не рисковала ему нести – и правильно делала. До кондиции, когда пора подслащивать, он дошел только к трем, но к тому времени уже от всего отказывался, что отвлекло бы хоть на минуту.
Это хорошо, когда работы много. Можно переключиться. Отключиться. Не думать. Ни о принятых решениях, ни о тех, которые предстоит принять. Он хочет поговорить. Он просто хочет поговорить. Нет, не трахаться. Правда, собрался не за этим. Не сегодня, не сейчас.
Даже если врет сам себе в эту минуту, когда выходит из здания «MODELIT», и, несмотря ни на что, больше всего на свете жаждет вернуть в свою постель женщину, которую так и не смог забыть.
Нифига не остужались мысли под снегом, который к исходу дня превратился в настоящую метель, такую, какую Рома не помнил с полжизни. Брендовые туфли скользили по гололеду, а белые хлопья падали на волосы, под воротник, на плечи темной куртки, которую он наспех накинул утром, не сверившись с прогнозом. Кто бы мог подумать! В Солнечногорске – снег. Невероятный день. Странный. Совсем перекошенный, перекроенный, как и он сам.
Отпустив Вадика гулять до завтра, он покружил по городу на уже примелькавшейся горожанам Бентли, давая себе время перевести дыхание, которое спирало от одной мысли, что сегодня они поговорят. Увидятся и поговорят. Потому что он, мать его, решил!
К пяти зарулил в ювелирный возле набережной, не зная, что покупать. Самое главное кольцо – уже подарил. Будто бы оно сделало кого-то счастливее. Но очень хорошо помнил ее вопрос, сам ли выбирал колье – или секретарша, как если бы это было важно. Так же важно, как долбящее по мозгам с самого утра «спасибо, что оставил наше только для нас».
Это было последнее, что он от нее услышал тогда, когда уходил насовсем.
И в противовес этому так и не вышедшая в глянце статья об их помолвке с фотографиями с благотворительного бала и из Италии, куда он затащил ее, не спрашивая, хочет ли она туда ехать. Где вы видели человека, который откажется от Тирренского моря?
«Да, Рома». «Конечно, Рома». «Я все понимаю, Рома».
Нет, он знал, как построить разговор. Он приедет к ней, поводов не впустить его у нее нет. Если там праздник... ну черт с ним, задержится. Что будет, если рядом окажется Юрага, Роман предпочитал не думать. В конце концов, когда-то давно, в самом начале, его меньше всего на свете интересовал ее семейный статус. Ей придется выслушать его при любом раскладе. Моджеевский скажет ей, что все знал про переписку с Art.Heritage, знал, кто он, и заодно – знал все про «Купидон». Если она захочет объясниться – они объяснятся. А она захочет. То, как Женя на него реагировала на той ректорской вечеринке... Черт, да она едва держалась! Как и он. Не могло тогда все так закончиться. Не должно было. Это он налажал – не только она. Они оба. Они так мало говорили. С другими – сколько угодно. Сами – нет.
Все остальное – лишь следствие. Даже то, что она не швырнула его подачку ему в лицо после того, как он ее бросил. Но то, что ее это зацепило... болезненно зацепило – очевидно же!
И они это обсудят тоже. Обязательно. Теперь он знал, что ей говорить.
Не знал только, что купить в этом дурацком ювелирном!!
Разве что... вот эти рубины...
Моджеевский долго и придирчиво изучал гарнитур перед своим носом. Тот и правда был довольно ничего. Не всемирно известный производитель, конечно, но рубинов Роман Жеке раньше не дарил, а эти были вполне неплохи для местного варианта роскоши. Все равно заказывать что-то другое времени нет. Серьги, подвеска, перстень. В платине и бриллиантах. Для примирения – может быть, и не лучший вариант. Но ей должно подойти.
К такому подарку – разве что розы. Претенциозные, бархатисто-бордовые. В тон.
– Бред какой-то, – проворчал Моджеевский под нос, глядя на все это великолепие на соседнем сидении авто. А потом, уже окончательно приказывая себе унять этот мандраж, будто ему восемнадцать лет, и он спешит на первое в жизни свидание, рванул привычным маршрутом к «Золотому берегу».
От набережной, заваленной сугробами за день, до высотки в такую метель – топать, конечно. Но и машиной быстро не получилось. Снегопад сотворил на дорогах коллапс. И Ромка сердился, глядя на происходящее, думая о том, что уже и бросил бы машину где-нибудь у обочины, чтобы потом Вадик забрал, да негде. Автомобили дружно сигналили друг другу, будто истерично повизгивая, в свете фонарей жизнерадостно кружились белые хлопья, радио голосило, наполняя салон звуками музыки. Когда впереди замаячили очертания «Золотого берега», пускавшего лучи прожекторов в низкое, темное, мутное, взболтанное небо, Моджеевский не без облегчения перевел дыхание.
Потом было просто.
Парковка. Взгляд на белоснежный «Ягуар», стоявший на своем обычном месте. Ключ от квартиры, который все еще валялся в его портфеле на заднем сидении, хотя и не предполагалось, что он им когда-то воспользуется. Бодрый шаг по глянцевому полу первого этажа. Подпрыгнувшие брови консьержа, все того же, что и раньше, которому Ромка за неимением свободных рук кивнул издалека, мол, привет!
Лифт.
Третий этаж.
Дверь, за которой очень тихо.
Запоздалая мысль, что гулянку закатить могли и не здесь. И еще – что надо было, наверное, захватить какого-то вина. Жене нравился рислинг.
К черту. Поздно.
В абсолютной тишине коридора Роман перевел дыхание и, пытаясь справиться с зашедшимся тревогой сердцем, коснулся ключом замка, отмечая про себя, что его-то она и не сменила. А после шагнул в темноту и... тишину... еще более впечатляющую.
От движения в холле зажегся свет.
Ему оставалось лишь смириться, что в квартире нет никого. Он самую малость просчитался.
И стоял на месте, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. На что бы он ни рассчитывал, день рождения Женя предпочла праздновать где-то в другом месте.
Из всех звуков – только его дыхание.
Облом, Моджеевский.
Роман невесело хмыкнул. Поставил пакет с украшениями на тумбу в углу. И подумал, что цветы бы тоже надо... в воду. Прежде чем уйдет. Жека, наверное, и так догадается, что он приходил.
Как был, не раздеваясь, он двинулся в сторону кухни. Оставит букет в мойке и дело с концом. Зашибись флористическая композиция. Придет – оценит.
Он неторопливо шел коридором, включая свет по пути своего следования, и, снедаемый все той же неосознанной тревогой, думал. Думал, что раз не судьба, то, может, и к черту. Однажды уже гонялся за прошлым, путая его с настоящим. Три года. Возможно, сейчас та же история, а он и не понимает этого в силу того, что все еще не научился легко расставаться с неисполненными желаниями. Сегодня его самым большим желанием была Женя Малич. Сегодня, вчера, неделю назад. И будет завтра.
А может, остаться? Дождаться? Ему ведь хочется – остаться и дождаться! И хочется найти повод простить ее.
Роман очутился на кухне, на которой не был несколько месяцев, и здесь тоже время словно застыло, тревожа его. Несколько шагов до раковины. Кран. Вода комнатной температуры. Неожиданное понимание того, что самого мучит нестерпимая жажда. Рука, протянутая за стаканом туда, где их держала Лена Михална, и вдруг Ромка, делая вдох, скорее принял, чем до конца уловил: здесь никого нет. В смысле – здесь давно никого нет. Здесь уже очень давно никого нет. Идеально расставленная чистая посуда со слоем пыли на стенках, ни единого предмета ни на одной поверхности. Ни тебе забытой в мойке тарелки, ни брошенной на столе ложки, ни кастрюльки на плите. Ничего. Порядок, какой оставляют там, откуда ушли.
Жениной смешной заварной кружки с большущим котом на крышке, которую она принесла из родительского дома, – тоже не видно. Нигде. Роман открыл и закрыл несколько шкафов, разыскивая эту самую кружку, когда букет уже валялся под струей воды. Не нашел. Лишь убедился, что все остальное расставлено с такой педантичностью, с которой даже Лена Михална никогда не подходила к вопросу состояния вверенного ей помещения.
– Черт! – выдохнул Ромка.
И заметался по комнатам, включая свет в каждой и приходя все в больший ужас. Везде то же самое. Все то же самое. Пустая, безликая, лишенная личных вещей квартира, стерильность которой нарушалась лишь слоем пыли на давно не протиравшихся поверхностях. Очень давно. Ничего Жениного. Ни его, ни Жениного. Вообще ничего. Как будто и не жили они тут. Как будто она здесь не живет.
Роман рванул к ним в спальню, где нашел только заправленную кровать и приоткрытую дверь в гардеробную. Единственное, что было не в порядке, – эта незакрытая дверь, тогда как все остальные аккуратно притворены. Там, внутри, та же стерильность, свидетельствующая об отсутствии жизни – только пустые полки и вешалки, на которых раньше была Женина одежда, кроме нескольких, но много времени не потребовалось, чтобы понять – это то, что дарил ей он, а не привезенное ею из особняка на Молодежной.
Моджеевский провел ладонью по тканям – разного цвета и разной фактуры, но объединенным их неподъемной для университетской бухгалтерши ценой. Точно вспомнил: этот костюм и блузки они привезли из Италии, это платье – куплено здесь, а вот тот шарф он приволок из Мюнхена. Хороший шарф из натурального шелка небесного цвета с акварельным изображением какого-то баварского пейзажа. Она любила такие надевать по утрам летними днями, когда собиралась на работу.
Все эти вещи Женя оставила. Необъяснимо. Или как раз ожидаемо?
Роман развернулся и вышел прочь. Шторы в спальне – плотно зашторены и почти не пропускали света с улицы, а ему вдруг подумалось, что на Новый год окна были такими темными не потому, что Женя встречает его не дома, а потому что Женя здесь... ну по крайней мере, не живет.
Он подошел к балкону. Пустил морозного воздуха в помещение. Вместе с ним в комнату ворвались злые и колючие снежинки. Роман втянул носом запах зимы, пришедшей в приморский городок, и посмотрел прямо перед собой. Туда, где располагался Женин третий этаж в доме напротив. Ее окна. Ее балкон. И, должно быть, ее жизнь.
В груди запекло, хотелось растереть ту ладонью и унять это жжение. Произошло нечто чудовищное – а он и не понял. Или он сам совершил нечто чудовищное?
Скорее интуитивно, чем в желании продолжать поиски, Роман повернулся назад, к кровати. Потом уже почти не удивлялся.
На прикроватной тумбочке, ровно на том месте, где он оставил, лежала стопка документов. Моджеевский и не глядя понимал, что это те самые, которые она так и не запихнула ему в глотку, когда он надеялся. Еще была шкатулка. Он медленно двинулся в ее сторону, присел на кровать, впервые за долгое время сминая темно-лиловое шелковистое одеяло, и, достав из куртки футляр с очками, напялил на нос новообретенные приборы видения, хотя и так было более-менее ясно, что это. Украшения. Все, что он подарил. До последней побрякушки. И кольцо, самое главное, из Италии – здесь же. Еще здесь – ключ, точно такой, каким он открывал квартиру. Выключенный айфон, так же, как и все предметы, покрытый слоем пыли. И даже беспроводная гарнитура. До маразма.
Несколько мгновений он перебирал все это богатство пальцами, берясь то за одно, то за другое, а потом его взгляд упал на листок бумаги, торчавший из кипы документов. Ромка потянул за него, сейчас очень точно представляя себе, как Женя в тот последний день пришла с работы после его... побега. И как ходила по комнатам, пока не увидела... вот эту стопку.
И его словно бы кто-то схватил за горло.
«Спасибо за время, которое мы провели вместе. Я думаю, нам обоим оно пошло на пользу. Эта квартира теперь твоя. И мой спорткар тоже, он же тебе нравился? Ключи в кабинете, в столе, где обычно. Машина в паркинге. Роман».
Это он написал?
Это он написал.
Горящие в пальцах строки написал он. И даже неплохо помнил, как это было. Он тогда долго стоял в этой комнате, пока вокруг мельтешили люди, чтобы собрать его вещи и ни клочка от него здесь не оставить. А он все колебался: дожидаться ее или нет. Объяснять – или не надо. А потом впервые подумал, что если она сама к нему придет с документами о собственности на квартиру и потребует объяснений, тогда они смогут поговорить. Не раньше.
Потому и бил наотмашь. Потому и старался, чтобы месть вышла побольнее.
Отомстил? Отомстил. Кому? Бабе?
Борисыч был прав. Он слабак. И еще трус. Он жалок.
И тут неважно, что она чувствовала к нему или к любому другому мужчине. В действительности это он унизил ее. И еще неизвестно, кто из них чьи ожидания обманул сильнее. Потому что Роман помнил ее самый первый взгляд там, на ступеньках, когда явился, чтобы предостеречь насчет сестры. Женя тогда едва не шарахнулась от него, и это вряд ли было связано с опасениями, что он пришел отбирать квартиру.
Ни на черта ей его квартира.
Он направлялся сюда уверенный в своей правоте и возможности требовать чего-то. А теперь оставался лишь один вопрос: оправдаться как?
Как оправдаться?
Можно ли пытаться оправдываться?
Даже если она его не любила.
Когда он уходил, цветы так и остались в мойке на кухне, а рубиновый гарнитур – на тумбочке у входной двери. В его собственной голове – каша. Но это только на первый взгляд. Когда столпы убеждений рушатся и падают на землю, лишь сначала кажется, что все погибло. А потом раз – поднял глаза и обнаружил, что за столпами прятался потрясающий вид, которого прежде и не замечал.
Впрочем, в те минуты Моджеевскому было еще очень далеко до того состояния, когда можно поднять глаза. Он и выходил-то, понурив голову и почти ничего не видя перед собой. Ему столь многое еще нужно было обдумать. Столь важное для себя решить. Хотя бы попытаться понять, что дальше. Он странно смотрелся сейчас, бредя по просторному, как во дворце, холлу на первом этаж «Золотого берега» – будто был пьян, хотя не выпил ни капли.
– Роман Романович! – окликнул его консьерж, выводя из этого дикого состояния. – Роман Романович! Вы что же? Возвращаетесь? Апартаменты приходили проверить?
Моджеевский остановился и посмотрел на невысокого мужчину неопределенной возраста перед собой. Тот работал здесь с первого дня введения здания в эксплуатацию. Ромка его помнил. Они даже перебрасывались парой слов иногда. Мужичок дураком не был. Вечно разгадывал кроссворды, а если чего не знал – спрашивал проходивших мимо. Или играл в шахматы с кем-то из дома. Занятный дядька... что он там хотел?
