Текст книги "Сказания Фелидии. Воины павшего феникса (СИ)"

Автор книги: Марина Маркелова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Широкий проход от Дворца к Храму, несколько тоннелей в восточной части, превратившиеся в тюрьму Аборна, и три коридора, упирающиеся в небольшую площадку в западном крыле – вот и все, что было известно об огромном мире, раскинувшемся прямо под ногами.

Линварду не раз приходилось спускаться в подземелье, но всегда ему становилось не по себе, тесно, душно. Он не боялся хищных оскалов статуй или черноты бездонных глоток неизведанных тоннелей, но с неприязнью поглядывал в мрачные проемы, держался от них подальше и торопился оставить безрадостный лабиринт.

Это были владения Хорета, страшного надзирателя тюрьмы Аборна.

– Кого привели? – спросил он сурово, когда заскрипели тюремные двери.

– Бунтаря, – отозвался самый старший из воинов, Айлен.

Хорет, скрюченный, как околевший паук, вылез из тени, снял факел и подошел к гостям. Пламя проплыло перед лицами, облизало желтым светом.

– Бунтаря, бунтаря, бунтаря, – пробубнил он под нос, – не могли, кого получше найти. Ладно, идемте.

Хорет был низкорослым мужиком с толстыми, похожими на бревна руками и круглой, сутулой спиной, из которой, как гребень, торчал позвоночник. Он шел впереди, сильно хромая на левую ногу. В одной руке, поднятой над головой, нес факел, в другой, граблей висевшей вдоль тела – связку ключей, вздрагивающую от каждого шага надзирателя. Изредка мужик оборачивался, словно проверяя, не отстал ли кто. Тогда его глаза щурились подозрительно, губы растягивались, а на заросшем жесткой щетиной лице, расплывалась неприятная ухмылка. Не понятно было, кому она предназначалась – воинам или их пленнику. В полумраке узких коридоров Хорет казался одной из статуй, которая вдруг ожила и захватила власть в этом темном мире под землей.

Пойманный мужчина, тот самый, что взволновал толпу на площади, послушно шел туда, куда ему велели. Его руки были крепко стянуты за спиной, глаза завязаны платком. Пленник не думал сопротивляться, но спутники Линварда, Айлен и Ланз, то ли от злости, то ли от скуки, то и дело толкали его в спину и, стиснув зубы, добавляли словесную оплеуху. Мужчина спотыкался, падал пару раз, молча, поднимался и шел дальше, гордо выпятив грудь.

Линвард не вмешивался, хотя и не любил насилия над поверженными. Не желая ссориться с воинами, он ждал, когда они, наконец, дойдут до намеченной Хоретом камеры, но не выдержал, когда пленник, после очередного пинка потерял равновесие и, падая, уткнулся носом прямо ему в спину.

– Довольно! – рявкнул Линвард, резко развернувшись.

Мужчина осторожно встал сначала на колени, затем и вовсе поднялся. Губы его шевельнулись, сквозь зубы просочилась тихие и злые слова:

– Собаки, выученные человеком, травят своих волчьих братьев. Собаки вы и есть.

– Ну-ка, поговори мне еще, – пригрозил Айлен, – а ты, Линвард, кого жалеешь? Эту мразь, что попрала закон?

Линвард устало вздохнул и спокойно ответил.

– Мы не палачи и не судьи. Мы свою работу выполнили. Если он и заслуживает чего-то, то это не нам определять. А что касается жалости, так это совестью правильнее называть. Он связан, слеп, слаб, один среди врагов. Много ли чести его унижать еще больше?

– Добрый ты, Линвард, – негромко отозвался Ланз, – он нас ненавидит люто, а ты его по головке гладишь.

– Ударом на удар отвечаю, а этот не спешит руки распускать. Так зачем же первыми начинать?

– Воспитатель, – ухмыльнулся Хорет, – ладно, глаза-то ему развяжи. Можно уже.

Линвард дернул узел, тот ослаб, повязка спала с глаз пленника и повисла на взмокшей шее.

Тогда, на площади, когда выхватили из беснующейся толпы главного смутьяна, Линвард не разглядел его лица. Зато, в слабом факельном свете, видел теперь. Взъерошенные волосы с жирноватым блеском, густые светлые брови у перебитой когда-то давно переносицы, острые скулы, треугольный подбородок, заросший короткой щетиной, нос с легкой горбинкой, насмешка, застывшая на тонких губах. И светлые, то ли серые, то ли голубые глаза с огромными черными зрачками, в которых неистово скакали искорки. Линвард смотрел в них и думал, что это – невинные отблески факельного пламени или обжигающе ненависть к своим захватчикам?

Пленник был еще молод, но, несмотря на слабость и унижение, держался ровно, от чего казался выше воинов.

– Это ты, верно сказал, страж города, – заговорил он, обращаясь к Линварду, громко, уверенно, с едва заметной издевкой, – вы не палачи. Вы хуже… Тупые марионетки. Вас дергают за нитки, а вы и рады.

– Рот закрой и пошел! – прикрикнул Ланз. – С другими поговоришь, посмотрим, кто голосистей будет.

Узник пошел за Линвардом, как шел и прежде, только больше не молчал.

– Можешь снова толкнуть меня! – гудел его голос, отскакивал от каменных стен, летел по проходам и таял эхом. – Ничего, я стерплю, поднимусь. А вам не встать, когда ваш кукловод оборвет нитки. А они-то уже давно подгнили. Падете, взревете, и вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется. Жалкие душители. Ничего, не долго осталось. На всех вашей тюрьмы не хватит. Скоро увидите, чего стоит ваш Совет.

– Да ну, – ухмыльнулся Хорет, – мечтай, приятель, пока мечтается.

Надзиратель остановился, наконец. Поднес к глазам связку, покрутил, выбирая ключ, вставил в скважину, повернул со щелчком. Толстая решетка подалась вперед.

– Ну, заходи, – гоготнул он. – Уж извини, не королевские покои.

Пленник смело шагнул внутрь, Хорет развязал ему руки и поспешил замкнуть решетку.

– Совет изжил себя, – сказал бунтарь напоследок, не так злобно, как раньше, – вам пора бы это понять и встретить перемены достойно, как подобает настоящим воинам.

– Угомонись, – Хорет, как зверь, лязгнул на пленника зубами, – а то я тебе устрою прелести новой власти! Узнаешь у меня!

Пленник промолчал, он вцепился тонкими пальцами в прутья, приник к ним лбом и выслушал, наслаждаясь каждым срывом голоса надзирателя.

Линвард стоял напротив, прислонившись спиной к холодной стене. Думал о мужчине в камере. Пленник не боялся, он, словно губка впитывал громкие эмоции Хорета, упиваясь победой. Именно победой… Слова растормошили надзирателя, а гнев были ничем иным, как воплями безнадежности.

Глаза Линварда скользнули выше, под потолок. Оттуда, на собравшихся внизу людей глядела каменная помесь тигра, волка и змеи. Она разинула клыкастую пасть, сморщилась, высунула раздвоенный язык. Сожрала бы, будь живой. Зверь словно приметил воина, но для чего? Склонить на свою сторону или…

Линвард отогнал всякие «или». Когти скребли, да не давили. И он знал, чего от него хотела статуя. Того же, что и узник. Только Линвард был сильнее Хорета. Никаких сомнений, он помнил клятву. Что проникает внутрь, сливается с кровью. Предать ее – отравить себя. Умереть. Превратиться в статую зверя. Запереться в холодном подземелье.

– Ланз, Айлен! – Линвард призывно махнул рукой. – Пошли уже отсюда.

И двинулся прочь, подальше от мрачных тоннелей и тварей, что сидели в них.

ЧАСТЬ 2

Эпизод 1

Старик разомкнул веки. Несколько секунд он видел над собой лишь размытые белой мутью силуэты, но сонная пленка лопнула, медленно расползлась, и в подслеповатые глаза брызнул дневной свет.

Да, он встретил еще одно утро. Смерть умеет быть милостивой, но долго ее расположением не попользуешься. Как бы знать, когда ее терпение иссякнет …

Данасий прислушался. За окном верещали птицы: с восхищенным, задорным писком разрезали небесную синь ласточки, а какие-то уличные птахи, наверное, воробьи, устроившись на карнизах, завистливо чирикали им вслед.

Свежий ветер ворвался в комнату, подул на морщинистое лицо. Данасий улыбнулся, но сухие губы треснули, свежие ранки защипали. Он вздохнул так глубоко, как смог и тотчас в груди зашевелилось, защекотало что-то, поползло вверх, и на выдохе, с хрипом, плюхнулось в подставленный платок. Красное пятно цеплялось за белоснежные нити и расползалось, росло…

Данасий сморщился, смял платок и безнадежно уронил его на пол. Болезнь не оставляла ему надежды, рубила под корень. И запечатывала кровавыми печатями.

Все чаще и чаще ставила она свои страшные штампы. С легкой печалью Данасий понимал, что осталось недолго. Что совсем скоро в свитке его жизни поставят точку, скрутят, затянут бечевкой и запечатают. На этот раз навсегда.

Он снова вздохнул, уже осторожнее, боясь разбередить хворь, и опять подумал о птицах. Кем был он – Данасий, когда-то? Сначала – приближенным Совета, затем – его членом, а последние двадцать лет – Главой. Был ласточкой, носящейся в недоступной вышине, а сотни, тысячи людей – воробьев смотрели на него, зная, что никогда не полетят с ним вровень. Он поднялся не сразу, но зато, достигнув неба, крепко зацепился за облака. Не сбросить, не свергнуть.

Да только, кто он сейчас? Старая, потрепанная, но ласточка. Пусть не так быстр его перелет, как прежде, но он все еще выше всех. А когда придет время умирать – просто сложит крылья и камнем падет, быстро и сразу, разобьется вдребезги о землю Фелидии. Ничего не останется от дряблого тела, ветер, шутя, развеет прах, но, только, воробьи будут оборачивать любопытные глаза в небо, смотреть на других летунов, но его помнить. И восторженно чирикать. Память… Вот она – главная награда властителям.

Данасию было восемьдесят два года. За всю свою жизнь он жадно хлебал и из чаши горя, и из кубка радости. Он повидал многое, может даже и все, потому и не жаль было оставлять старику этот мир. Он устал, вымотался, но все же легкая печаль от скорой кончины поглаживала его глубокие морщины. Существовало то, от чего Данасию было так сложно отказаться. И это была власть…

Теплая чувственная волна поползла от макушки к пяткам Данасия. Обученный годами, он знал – это наслаждение. От осознания, что он до сих пор держит власть в своих руках.

Данасий чувствовал себя коровой, зажавшей в копытах огромный кусок каменной соли. Он лизал его постоянно, почти не отрываясь, а тот не становился меньше, став его потребностью. Но вот Глава постарел, ослабли его копыта, того и гляди разожмутся, уронят драгоценный камень. А что потом?

Соль упадет, и ее обязательно поднимут. От абсолютной власти еще никто не отказывался. Только вот в чьи руки она попадет? Кто и как распорядится ею? Будет ли лелеять, на радость Данасию, или безжалостно разобьет на тысячи кусочков, которые разлетятся, и никогда уже их не соберешь? Нет, этого допустить нельзя. Данасия передернуло от одной мысли, что все, что он берег, за что боролся, порой отчаянно и жестоко, может обернуться горсткой праха и сгинуть вовек.

Но как ему это предотвратить? Как остановить разрушение? Пока не поздно, пока слабые руки еще держат заветный камень, надо передать его достойному.

Но власть своенравна, ее мало приручить однажды. Она извивается, как змея, взятая под горло. Упустишь раз – едва ли поймаешь снова. Власть терпит, пока ты внимателен, но только стоит отвлечься – дернется, поползет к кому-нибудь другому и там совьет себе новое гнездо. Опять же – до поры до времени, но к прежнему хозяину уже не вернется, если только не захватишь силой. Свою власть Совет Семерых хранил три века, и только последние десять лет она подрагивала в его тисках. Год за годом дрожь усиливалась, и уже побежали кривые трещины по драгоценному кристаллу, но Данасий боролся вместе с остальными членами Совета. И, хоть он и выше их стоит, пусть его слово – последнее, только вместе они могут удержаться во главе Фелидии. Они – монолит, они – твердь, и никто их не сокрушит, никуда власть не уползет, если он – Данасий не ошибется с преемником.

Он должен быть осторожным и внимательным, у слабого старика, всего одна попытка, но он не промахнется. Но и затягивать нельзя – смерть дала незначительную отсрочку и не просто так из милости. Она никогда не делает ничего просто так. Не зря он слушал птиц и думал о коровах, лижущих соль… Ему дали время и немного сил. Надо их использовать.

Тощая, в мешке из дряблой кожи рука дотянулась до позолоченного шнура над изголовьем кровати, схватила крепко и бережно потянула. Негромкий звон растекся по комнате, и, откликнувшись на его призыв, почти сразу открылась массивная дверь. В комнату зашел молодой человек.

– Доброе утро, мой повелитель, – он поклонился, прижав к сердцу ладонь в беспалой перчатке, – как ваше самочувствие?

– А как может чувствовать себя тлеющий уголь, Паурун? – не зло отозвался Данасий. – Если Боги дадут мне еще пару дней, я буду самым счастливым стариком. Нам надо сегодня хорошо поработать.

– Что прикажете, мой повелитель? Прислать к вам лекаря?

– Да, пожалуй. Потом, пусть мне подадут завтрак. Еще, принеси мне лист бумаги, перо, чернила, приготовься идти к Кайзалу.

Слуга послушно кивал на каждое слово Данасия, но голова его не поднималась, глаза не осмеливались взглянуть на Главу. Лишь при упоминании имени другого члена Совета Семерых, они взволнованно метнулись вверх, но тут же, испугавшись, вернулись обратно.

– Что-нибудь еще? – тихо спросил Паурун.

– Нет пока, иди.

– Слушаюсь, повелитель. Разрешите доложить?

– Докладывай.

– Вас ожидает ваш сын, Глава Защитников Аборна, Таланий.

– У меня всего один сын, можешь не пояснять, – небрежно поморщился Данасий, – и долго ждет?

– Больше часа. Я сказал, что вы отдыхаете и беспокоить не велели, но он отказался уходить.

Правитель устало вздохнул, откинулся на подушки, уставился в безрадостный серый потолок, немного подкрашенный солнечными лучами.

– Ладно, пропусти его, – пробормотал Данасий, не смотря на Пауруна, – если ждет – значит, что-то важное.

Эпизод 2

Таланий ненавидел сидеть без дела. Время густело, превращалось в вязкое, пузырчатое, и уже не текло, а ползло, как ленивая улитка. Таланий сидел в большом зале уже час, но ему казалось, что прошло не менее трех, захотелось встать и уйти, но удержало упрямство. То самое упрямство, что некогда развело их с отцом по разные стороны.

Данасий мечтал, что Таланий займет его место, добравшись до вершины, на которой восседал сам. Но Таланий выбрал иную участь. Он ушел в воины, стал Главой Защитников Аборна. Годы, проведенные на службе, научили его трем вещам: выполнять приказы Совета, защищать любым способом столицу и решать споры мечом. Большего он не умел, да и не хотел уметь. Разговоры, рассуждения, прения – к этому он не привык, и когда Данасий выдвинул его, как одного из претендентов на освободившееся место в Совете Семерых, Таланий наотрез отказался, не дожидаясь даже обсуждений.

Это был конец. Данасий не смог простить ему отказа. Как Глава Совета Семерых он привык к подчинению. А Таланий – к свободе выбора. Ни один не пошел на уступки, а, жаркая многочасовая ругань вконец разорвала семейную связь. Ценой освобождения Талания стало отречение отца от сына.

Обиды молодых забываются быстрее, так и гнев Талания иссяк. Но головы он не склонил. Тому было несколько причин: и гордость, и упрямство, и уверенность в собственной правоте. Но, самое главное, Таланий знал, что ничего не изменить – в Совет был избран другой, а, значит, Данасий не захочет его даже видеть. Сын стал для него лишь подчиненным.

Но вот Данасий умирал, и сегодня Таланий пришел не просто с важным докладом. Слабо в нем искрилась надежда, что теперь-то отец простит. Что, увидев преломившуюся гордость сына, твердое сердце Главы размякнет и, хотя бы на день, вернется отцовская любовь.

Перед смертью люди много думают об ошибках, жалеют и хотят их исправить. А чем была их размолвка, как не чудовищной ошибкой, заставившей обоих мучиться.

Чтобы хоть как-то подтолкнуть время, он уставился на узор резной скамьи, на которой сидел. Завитки, цветы, спирали перетекали друг в друга и создавали особенный волшебный рисунок, видимый лишь человеку с хорошим воображением. Надо было лишь попробовать увидеть то, что скрывалось под явным. Так Таланий увидел, как сомкнулись лепестки и очертились глазницы, как угрожающе оскалился полураспустившийся бутон, а на месте едва прикрытой сердцевины разбух мясистый язык. То был уже не цветочный орнамент – голый череп голодного чудовища.

– Таланий! – звонкий голос молодого слуги беспардонно рассек мираж.

Таланий медленно поднял голову, безучастно взглянул на слугу – мальчика, которому едва минуло двадцать лет. «Юнец, – подумал он, – сопляк, а туда же. Нос кверху, презрение через край сейчас брызнет».

– Мой господин готов вас принять, – продолжил Паурун, – но настоятельно советую не волновать его сейчас.

Таланий резко поднялся, зло сверкнул глазами на слугу.

– Утри нос сначала, советчик, без тебя знаю, – грубо бросил он, и, проходя мимо, будто нечаянно толкнул Пауруна мощным плечом.

Слуга еле устоял на ногах, но не молвил ни слова, а только растер ушибленную руку, стараясь разогнать боль.

Перед дверью в покои Данасия, Таланий перевел дух. От волнения сердце его то замирало, то безумно колотилось, он собрался с силами, вздохнул, усмиряя чувства, и дернул за железное кольцо. Дверь поддалась, Таланий шагнул через порог.

Он слишком давно не видел отца. Память сохранила образ худого, но крепкого старца в длинных дорогих одеждах, его серебристые волосы, рассыпанные по плечам, аккуратную бороду, густые брови и внимательный взгляд. Данасий, несмотря на свой возраст, никогда не горбился, а при ходьбе опирался на толстую палку, изготовленную специально для него лучшим мастером Фелидии.

Но теперь Таланий не узнавал своего отца. Болезнь иссушила Данасия, превратила из худого в тощего. Кожа пожелтела, вытянулась и свисала складками, казалось, прямо с костей. Щеки впали, глаза выкатились. Волосы слиплись, распластались на подушке, как осьминог, обнявший камень, сильно поредели, удушливый запах старости убегал из комнаты через открытое окно.

– Отец, – потрясенно выдавил Таланий, и не узнал собственный голос.

– Докладывайте, Таланий! – прикрикнул Данасий и приподнялся на подушках, небрежно оглядев сына с ног до головы.

Талания как кипятком обожгло, он вздрогнул, вытянулся в струну, руку в кулаке прижал к груди и поклонился, как подчиненный своему Главе.

– Вы просили меня докладывать о всяких правонарушениях в Аборне, которые могли бы нанести вред Великим Законам. Вчера на дворцовой площади мои люди разогнали выступление сторонников единовластия, и, хочется верить, своими действиями предотвратили восстание. Зачинщики были задержаны и сопровождены в тюрьму, где переданы в руки судей. Жертвы незначительны – порядка десяти человек с легкими ранениями.

Слова бежали сами собой, Таланий не задумывался над ними ни секунды. Годы службы выдрессировали его говорить ясно, четко, без запинок, и сейчас эта привычка очень помогла. Потому что после холодного приветствия отца все мысли поглотило разочарование.

– На дворцовой площади! – хилое стариковское тело подбросило, а в бледных глазах Данасия полыхнуло пламя. – Прямо под носом?! Крысы! Да как это вообще возможно?

– Я не знаю как, – Таланий держался невозмутимо, хотя нутро его дрожало, – но возможно. Вчерашнее событие это доказало.

– Не знает он… Что предприняли судьи?

– Это не мое дело. О казнях пока нет слухов.

– Вот как, – в голосе Данасия было слишком много яда, – а что вообще твое дело? Кто допустил, что они свой нос высунули? С чьей шкуры за это драть? Не с твоей ли?!

– Мой долг – защищать свой город от внешней и внутренней опасности, следовать Закону и поклонятся своему Главе.

– Молодец, нечего сказать. Клятву выучил хорошо. Хоть на это твоих мозгов хватило.

Таланий вдруг вскинул голову, прядь светлых волос упала на лоб и рассекла его надвое, брови его нахмурились, но ни злобы, ни обиды он не чувствовал. Только горечь, что ребром застряла в горле и мешала дышать.

– Моих мозгов на многое хватает, отец, – смело, но задыхаясь от негодования, заговорил Таланий, – и жизнь моя тому пример. Я уже не подросток, чтобы кричать тут, что ты не прав, доказывать что-то. Что это даст? Ничего. Ты Глава Совета, ты выше всех, ты привык, что твое мнение всегда верное. Но я – не ты. Я давно простил твое отчуждение и надеялся, что наш последний разговор будет не таким напряженным, какой была наша жизнь. Я думал, ты сможешь уйти, не тая на меня зла и обид.

– А ты ждешь, не дождешься, когда я умру, – неприятно ухмыльнулся Данасий.

– Да как ты можешь так говорить?!

– Ладно, не ори. Если хочешь, чтобы я умер с легким сердцем, обещай мне, прямо здесь, прямо сейчас, – голос Данасия вдруг стал походить на лай охрипшей собаки. – После моей смерти неси свою службу так же исправно, как нес ее раньше…

И поперхнулся, не успев договорить. Таланий отшатнулся, кровь отхлынула от его румяных щек, оставив лишь бледные следы.

– Об этом бы ты мог и не просить, – тихо проронил он.

Но Данасий его уже не слышал. К горлу подкатило удушье, сдавило ветхие легкие. Слабое тело главы вдруг напряглось, задрожало, глаза выпучились, губы посинели, приоткрылись и через черную щель выдавился страшный сип. Через секунду он уже захлебывался в кашле.

Тогда Таланий впервые за многие годы почувствовал холодное прикосновение ужаса. Не помня себя, он схватил старика за трясущиеся плечи, приподнял и увидел, как во рту отца пенится кровь. Багровые пузыри лопались, не успев разбухнуть, превращались в тоненькие красные струйки, стекающие по морщинистым щекам.

– Отец! – что есть сил, закричал Таланий, но ничего не услышал в ответ.

Страх его оглушил, он же и спутал сознание. Таланий не отдавал себе отчета в том, что делает, все его движения совершались как-то сами по себе, были резкими, быстрыми, безумными.

Он развернул Данасия лицом вниз, рванул белоснежную простынь и прижал ее к окровавленным губам отца. Держал его бьющееся тело одной рукой, перехватив под грудью, а другой дотянулся до позолоченного шнура, и дернул несколько раз. Надрывный звон, возвещавший беду, рванулся прочь из комнаты.

Таланий чувствовал только, как мокнет простыня в его руках и как пытается вырваться немощное тело из сдерживающих его объятий. Он не понял, кто вдруг схватил его и оторвал от Данасия, отшвырнул, как старую игрушку, в сторону. Таланий не упал, он лишь попятился, отшатнулся в угол комнаты и только там несколько очнулся.

Он увидел двоих – слугу и лекаря. Паурун теперь схватил голову Данасия, а лекарь выхватил из своего чемоданчика какой-то пузырек, торопливо вырвал зубами пробку из горлышка и влил содержимое в рот Главе.

По комнате расползся едкий запах. Голова Талания закружилась еще сильнее и, медленно, чтобы не упасть, он пошел из комнаты, опираясь о стену.

Испуг отступил так же быстро, как и ворвался в его чувства. Когда Таланий вернулся в большой зал и сел на скамью, он смог понять, что в голове, как колокол бьются слова его отца. Голос Данасия сделался более низким и гулким, но ничего кроме него Таланий не слышал. А затем поднялся, пошел прочь из дворца. Оставаться в зале больше не имело смысла – к Данасию его еще раз никто не пустил бы.

Эпизод 3

Данасий не умер. Во время проглоченное лекарство погасило красную пену и вернуло старику возможность дышать. Паурун заботливо уложил Главу Совета удобнее, сменил испачканное в крови белье и поправил подушки. Данасий был в сознании, его впалая грудь ходила ходуном – после удушья старик никак не мог надышаться, слабость и немощь парализовали тело, а сам он походил на большую, безвольную тряпичную куклу.

Придворный лекарь Ласан долго выслушивал что-то в груди Данасия, потом оторвался от нее, молча собрал инструменты и лекарства, взглянул на Пауруна и безнадежно покачал головой.

– Сколько? – напряженно спросил слуга.

– В лучшем случае сутки, – сухо ответил Ласан, – если приступы не возобновятся. Но я ничего не обещаю.

Паурун заботливо укрыл своего повелителя теплым одеялом, наивно надеясь, что тепло подарит Данасию лишние часы жизни. В глазах юноши стояли слезы. Данасий успокоился, дыхание его замедлилось и стало ровным, мышцы расслабились. Паурун осторожно выпрямился, стараясь его не беспокоить. Но не вышло.

Как змея, долго выжидавшая свою жертву, рука Данасия взметнулась вверх, резко, быстро, внезапно, схватила предплечье Пауруна и стиснула с неожиданной для старика силой. Костлявые пальцы вонзились в молодую кожу не хуже когтей.

– Где мои перо и бумага?! – пробулькал его голос.

– Мой повелитель, – испуганно залепетал слуга, тщетно стараясь выбраться, – вам только стало лучше. Вам нельзя волноваться.

– Лучше?! Волноваться?! – Данасий грозно приподнялся. – Ты что, не слышал?! Мне жить пару часов осталось, а ты тут со своим волнением… Твари малодушные. Пусть жадностью своей захлебнуться. Ничего не получат! Всех подавлю! Они рта раскрыть больше не посмеют! Живо, Паурун, чтоб через две минуты у меня было все необходимое!

И разжал свои пальцы. Паурун отскочил и испуганно потоптался у двери мгновение, а затем бросился вон.

Жизнь, переполненная страстями, медленно покидала дряхлое тело Данасия. Когда Паурун убежал, он прикрыл глаза. И привиделась одна из творений Аталии, богиня смерти Нура. Хмурая, безрадостная, она брала за руку душу покойного и уводила в зал суда, где Зата и Аталия решали его судьбу. Нура была одета в темное платье, расшитое драгоценными камнями, ее шею и запястья обвивали ожерелья и браслеты из острых костей, на голове красовался убор из черепа хищного зверя, сдерживающий лавину ярко-рыжих волос. Она вышагивала из мрака, не спеша и уверенно, как дикая кошка, безжалостная, но прекрасная. Глаза ее блистали, но пропитанные холодом и ненавистью, больше пугали, чем восхищали. Нура была немой, но от шагов ее вздрагивали и гремели массивные украшения, страшные птицы, ее питомцы, вылетали из-за спины Богини и надрывно плакали над умершим. Эти печальные звуки и еще холодная длань Нуры – вот что переводило человека из мира жизни в мир смерти.

Но страх неизвестности длился лишь до суда, а потом, оправданный той, что его породила, Затой или Аталией, умерший уходил в мир небесной сказки, до тех пор, пока его создательница снова не творила его душе тело и не дарила новую жизнь. Но если богини не прощали ошибок… Об этом Глава не думал. Он прожил жизнь, послушный Великим Законам, так с чего бы ему бояться гнева Богинь и Великого Совета.

Данасий уже видел протянутую к нему из мрака белую руку, но вдруг звонкий голос Пауруна разбил предсмертный мираж. Старик очнулся, поднял голову, взглянул, прищурившись, на слугу. Паурун стоял у постели своего повелителя, держал в руках круглый поднос с пузырьком чернил, пером и двумя листами желтой, свернутой в свитки, бумаги.

– Вот все, что вы просили, – пролепетал он.

– Отлично, – промолвил Данасий, уже с трудом, слова давили грудь и порождали жгучую боль, – а теперь, пока я пишу, принеси воск. Печати мне, чем, по-твоему, ставить?

– Слушаюсь, мой повелитель, – и снова Паурун убежал прочь.

Ласан, остававшийся возле владыки, помог Данасию сесть, устроил на его тощих коленях поднос и развернул бумагу. Паурун как угадал – Данасий написал два письма. Глава Совета еле-еле водил пером: пальцы его ослабли, превращая красивый почерк в кривые закорючки, в которых с трудом угадывались буквы. Несколько раз с острого кончика пера срывались черные капли, шлепались на поверхность бумаги, и тут же впитывались, навечно оставаясь в ней чернильными звездами. Данасий никогда не позволял себе неряшливого письма, но теперь, когда он не знал, сколько осталось времени, ему было не до аккуратности.

Красный, обжигающий воск капнул кровавой слезой, прижатый печаткой, скрепил концы бечевки, плотно затянувшей послание. Паурун забрал свитки, бережно спрятал их на груди и, по приказу Данасия, унес их к Кайзалу. Ласан хотел остаться, но Данасий вяло махнул рукой на все его заботы.

– Иди, – попросил он, – один хочу побыть. Устал.

Силы оставили, но не от долгого писания. Когда была поставлена последняя точка, Данасий вдруг понял, как ему надоело все: думать, решать, беспокоиться, и тащить бесконечно долго, тянуть на собственной, уже надорвавшейся, больной спине всю страну. Он вдруг ощутил, как медленно сползает с него бремя ответственности.

Так жалко было отпускать власть, а вот отпустил, и не чувствовал теперь ничего, кроме облегчения. Душа его проснулась, встрепенулась, взмахнула крыльями, чего не смогла сделать прежде, стесненная запретами и ограничениями.

Данасий закрыл глаза и утонул в мягких подушках. Тяжелое одеяло навалилось на грудь, но это только радовало. Теперь он наслаждался покоем, безмятежностью. И птицы за окном больше не будоражили его воспаленный мозг. Их перекличка стала чем-то привычным, почти незаметным и приятным. Не обременяющими звуками уходящей жизни.

А потом все стихло: и птицы, и уличная толкотня, и даже дыхания своего Данасий не слышал. Все замолчало, будто опасаясь спугнуть незаметное приближение кого-то. Или чего-то?

Данасий слушал тишину, и ждал. По мрачному потолку побежала робкая рябь, будто камень стал водой, и кто-то осторожно подул на ее поверхность. Разошлись в разные стороны сильные, упругие волны, и из центра вдруг вынырнула маленькая и злая голова стервятника. Птица взглянула на Данасия, разинула хищный клюв, закричала. Из пустоты этому воплю ответила ровная и гулкая поступь и постукивание костяных украшений…

За окном играла разноголосица жизни, а в покоях Главы Совета с кружевных простыней постели вялой плетью свисала бледная рука бездыханного Данасия.

Эпизод 4

Глубокий утробный гул тяжело полз по городу. То прерываясь, то повторяясь, он собой заполнил улицы, переулки, тупики и даже вторгся без спросу в дома, поднял людей и обратил их взоры на улицу. Это был горн из храма – голос Аборна, из века в век, вещавший о важных для страны событиях. В тот день он гудел со скрытой грустью. Жители столицы забыли про улыбки, надели одежды мрачных тонов, женщины прикрыли платками и шарфами лица. Люди выходили из домов, сбивались в толпы, вытягивались в цепочки и шли на главную улицу города.

В тот день Аборн прощался с Главой Совета. Около десяти часов утра слуги, облаченные в траурные одеяния, вынесли из дворца массивный, обитый шелком и бархатом гроб, водрузили его на сооруженную за ночь платформу. Данасий лежал в окружении цветов, обернутый парчовой тогой. Его седые волосы, расчесанные, уложенные, придерживал золотой обруч с затейливой гравировкой, руки, скрещенные, покоились на груди под громоздким, украшенным драгоценными камнями, фамильным знаком. Его кожа казалась идеальной гладкой – морщины и старческие пятна затерли мазями, щеки розовели здоровым румянцем, а губы, смазанные маслом, припухли и смягчились. Данасий будто спал, но между тем шел уже третий день после его кончины.

Из дворца медленно выходили люди. Серые, словно тени, они по очереди приближались к гробу, кто молча, склонив голову к груди, кто, шепча себе под нос то, что предназначалось только покойнику. Этой чести удостоились родственники, друзья, соратники Данасия – те немногие, кого подпустили к забальзамированному телу. Отдельной группой все вместе, подошли члены Совета. Они окружили гроб, постояли несколько минут, боясь показать свое горе друг другу. Друзья и противники над телом умершего повелителя.