Текст книги "Марина Цветаева. Письма. 1928-1932"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Был у меня целый ряд ядовитых реплик Вам по поводу «дня ангела», но стоит ли (Вам и мне) по поводу ангела разводить – змей? Мне не хочется с Вами ссориться. Но и Алю – надписью – обижать и явно восстанавливать против Вас – не хочется ^[443]. Посему, разрешите подарить ей мне – Уленшпигеля, тем более, что у меня никакого другого подарка для нее нет. – Идет? —

Получила от Т<атьяны> Л<ьвовны> Сухотиной «La vérité sur la mort de mon père» ^[444] – читали? По-моему – мягко. М<ожет> б<ыть> как дочь обоих и не могла иначе (мог же однако Аксаков, как сын обоих, – в Семейной хронике!) ^[445] – С<офья> А<ндреевна> встает только-несчастная. Дана мать, жена, но не дана лгунья, сладострастная старуха, нечисть. Он бежал не только от ее рук, рыщущих ^[446], но и от ее губ, целующих (ИЩУЩИХ – лучше!) Такая жена Толстому – за грехи молодости!

Толстой обратное Пушкину: Толстой искал, Пушкин – находил. Толстой обратное ПОЭТУ ^[447]. Поэт может искать только рифмы, никак не смысла жизни, который – в нем дан. Искать формы ответа.

Я, конечно, предпочитаю поэтов, и – они не меньше страдают.

Решила ехать 27-го (любимое число Р<ильке>). Погода блаженная, много снимаю, но более или менее неудачно. – Будем снимать?

Радуюсь и я драконам. (Кстати, никогда не была в Версале осенью, а ведь – лучшее, что есть?) Спешу на почту с посылкой. Пишите о себе и своих.

                             М.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 110–111. Печ. по тексту первой публикации.

87-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 11-го сентября 1928 г.

Дружочек! Помните, с чего началось? «Ко мне временно переезжает чужая родственница ^[448] – по хозяйству и к Муру. Я впервые за 10 лет свободна. Давайте гулять».

Нынче этой свободе – конец: «чужая родственница» уходит к своим настоящим, по их требованию, даже не доехав до Медона. Я опять с утра до вечера при-шита, —паяна, —клепана к дому, к его надобам. С утра рынок, готовка, после обеда прогулка с Муром, – чай – ужин – (посуда! посуда! посуда!) – все как было.

Вы, отказываясь от поездки, отказались от большего, чем думали. Вы (мы) думали: «но есть Версаль». Нет Версаля, п<отому> ч<то> Аля должна учиться ^[449], а я – быть с Муром. Сентябрь 1928 г<ода> в Понтайяке был моей последней свободой вообще. 5½ мес<яца> свободы ^[450] (как когда-то – советской службы!) ^[451]. Моя свобода называлась – ВЫ.

Le sort se sert de moyens humbles, c’est à cela-même que je le reconnais ^[452]. – «Наталья Матвеевна» – «Анна Ильинична» ^[453] – Родственная размолвка – моя свобода – МЫ.

– «Но: нет дня – есть вечер». Нет – вечера, п<отому> ч<то> С<ережа> целый день работает ^[454] и не должен, возвращаясь, находить пустые стены. Вы меня поймете.

Дружочек, есть выход, милосерднейшая из погрешностей – компромисс. То тирэ между либо – либо, именуемое у католиков чистилищем. Не вдвоем, а втроем. Вы, Мур, я. В мои одинокие прогулочные часы, Вам совсем неподходящие, ибо учитесь. От 2 до 5-ти. Не два билета в Версаль, а 2½. И – иногда – вечерок.

Это будет Ваш час. Пользуйтесь им, когда хотите. Через день – два раза в неделю – раз – этот час Ваш. Я его ни у кого не отнимаю: Муру втроем веселей, чем вдвоем! Если бы Мур был ревнив, не было бы и этого.

– Спасибо за казачью постель ^[455] – ни конца ни краю. Перекличка с Тристановым домом ^[456]. Всё об одном!

_____

Другое. Не из-за Вас и меня, ибо – судьба (не судьба!), из-за меня и стихов – ибо СУДЬБА – должна быть! – ведь у меня совсем не будет времени писать, пожалейте меня просто по-дружески, утопленница – Левку́: «парубок, найди мне мою мачеху» ^[457] – Коленька, найди мне «чужую родственницу» – «в тихий дом, – по хозяйству и с “ребенком” ^[458], 200 фр<анков> на всем готовом, отдельной комнаты нет» – ведь у тебя знакомая вся русская колония, у меня никого кроме Адамовичей и К° ^[459], неужели не найдется такая сирота – старая дева какая-нибудь – лучше не воровка – и т. д., все, что знаешь.

Миленький, спрашивай у всех. Клянусь тебе, что не думаю ни о тебе ни о себе (не о тебе-и-себе) – устраивать свою сердечную жизнь – низость, на это – боги! и весь тот свет (grand large! ^[460] – а только о Перекопе ^[461], к<отор>ый пишу и должна дописать, потому что никто за меня не напишет, ни на сем свете, ни на том.

Я ОДНА МОГУ ТО, ЧТО ДЕЛАЮ, ибо Я ОДНА МОГУ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОГУ.

Поэтому (панночка, – а я ведь тоже панночка, и имя панненское: польское) ^[462] – парубок, найди мне мою мачеху!

– «Не было печали»… – Всегда накачают! Качай и ты – в обратную сторону.

– Как подарок? Мой последний свободный жест. (А то письмо – Ильиничны к Матвеевне уже шло, мало – шло: я с посылкой на почту, почтальон с почты с письмом).

Обнимаю тебя.

                             М.

<На полях:>

Будь я не я, я бы отстояла Н<аталью> М<атвеевну>, но я – я, и руки опускаются. Исконная неспособность на HE-СВОИ поступок.

Мне уже не живется здесь. Доживается.

Ходить с Муром (нашим шагом!) можно только неся его на плечах. Помнишь холмы Родэна? ^[463] Моя любимая окрестность. Туда – в складчину – плеч хватит.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 111–113. Печ. по тексту первой публикации.

88-28. В.А. Сувчинской

Понтайяк, 12-го сент<ября> 1928 г.

Дорогая Вера Александровна, очередной и так же предвиденный подарок судьбы: уходит Н<аталья> М<ихайловна> – обратно к Андреевым, не уходит, а забирается обратно. А<нна> И<льинична> – «Я должна Вас огорчить: забираю у Вас Наталью». Спрашивает, когда, и если не торопить – торопит. Я – ничего. («Даешь?». «Даю»). И никакое «чего» не возможно. Н<аталья> М<атвеевна> молчит, вчера целый день не ела и даже не пыталась, смотрит на Мура прощающимися глазами, мне всё это щемит сердце, и – ничего не могу. Я только сказала ей: «Н<аталья> М<атвеевна>, от нас бы Вы не ушли, пока бы не захотели сами, мы бы – никогда не захотели».

Неравный бой: натиска – и такта, тех всех слов и одной моей жалкой фразы. Стихи мне и здесь портят (сжатость).

Словом, – посуда! посуда! посуда! – и центральное отопление, к<отор>ое гаснет, и каждый день за кониной, всё то же в те же часы – и, главное: жалко Мура, Н<аталья> М<атвеевна> с ним так хорошо обращалась, а Аля его дразнит и уходя вечером я буду непреложно знать, что уложен немытым

<Страница оборвана>

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3). Предполагалось ранее, что письмо было адресовано В.А. Аренской (31 августа 1928 г. вернулась в Россию).

89-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 12bis сентября 1928 г.

Дорогой друг! К книге «Дафнис и Хлоя» чувствую отвращение, потому не надписала ^[464]. Эта книга у тебя не от меня.

Позволь конспективно: отвращение к идиллии вообще, ибо идиллия есть бездушие (душа – боль, отсутствие боли – отсутствие души). Отвращение к сладострастию. Книга сладострастна насквозь. Содрогание от сладострастия у детей. Дафнис и Хлоя – сладострастные дети. Презрение к бездарности этих детей – в их же пороке. – С чего начинается любовь Хлои? С того, что она МОЕТ Дафниса (может ли быть ТОШНЕЕ?) Вся книга из притираний и принюхиваний. Кто Дафнис? Никто, кто Хлоя? Никто. Не кто, а что: она – свой пол, он – свой. Непросветленный пол. И – глупый пол (м<ожет> б<ыть> – всегда глуп? не утверждаю). Пол не знающий ходу к другому.

Всё мне здесь омерзительно, сплошное jeu de mains ^[465], – неужель ты не почувствовал? Вспомни Ромео и Джульетту – тоже дети! A Manon и Desgrieux! ^[466] А себя – с первой. – Ты был таким? Ты ТАК – домогался? И фон тошный: все эти козы и козлы.

Уайльд с мальчиком ^[467] – да, Дафнис с Хлоей, – нет.

Оскопите Дафниса – будет ли Хлоя его любить? Нет. А Элоиза – Абеляра ^[468] – любила. Дафнис с Хлоей – козел с козой. Поучительно? Нет. Я – не коза, чему мне здесь учиться? И какое мое дело – как у животных? Лишь бы плодились!

Книга не только плотская, – скотская.

_____

А Гёте любил и советовал непременно, раз в год, перечитывать. П<отому> ч<то> сам – всю свою жизнь – по десятку в год любил таких Хлой. (Kätchen – Gretchen). Гёте, написавший Фауста, бежал трагедии. Хлоя (ТЕЛО) – его прибежище.

А я ничего родного не бегу, пусть оно даже зовется ад (Мо́лодец).

_____

Другая книга. Книга не любовницы, а любящей. Моя книга – если бы я не писала стихи. Думал ли ты хоть раз, читая, что она с ним – лежала (NB! Дафнис и Хлоя – ЛЕЖАЧАЯ книга). А ведь тоже был – первый раз! И пуще, чем Хлоин первый, – МОНАШКА! ИСПАНКА! Но все сгорает, чистота пепла. Эту книгу я тебе надпишу. Знаю как.

_____

Я еду 27-го. Зайди как-нибудь к С<ергею> Я<ковлевичу> и спроси, не нужна ли ему будет помощь с вещами на вокзале, когда мы приедем. «Я бы очень хотел помочь, но не хотел бы помешать», – говори то, что есть. И не сейчас, ближе к сроку, – после 20-го. А лучше так, С<ергей> Я<ковлевич> встретит нас на Montpamass’e, а ты – в Медоне, м<ожет> б<ыть> тележку достанешь там же. Можно с Владиком сговориться, чтобы не носило характера исключительности. – Почему на 2–3 дня раньше просишь? Я уже написала С<ергею> Я<ковлевичу>, что 27-го.

– Спасибо за статью В<олконского> ^[469]. О книге ему уже написала, напишу и о статье. Хорошо, что ты сидел у его ног и хорошо, что чувствовал себя мрамором. Любовь – соучастие. Любя Зевеса становишься Ганимедом ^[470]. (Ганимеда – Зевесом, это уж – долг В<олкон>ского.)

Как я рада этому Вашему союзу.

Как добры – в час без спасенья

Силы первые – к последним… ^[471]

– разве не о тебе и о нем?

– Статья хороша – как может быть хорошо то, что делается без любви. (Ему – не скажу).

Сейчас иду пешком в Ройян, по блаженному ветру. Но я уже здесь томлюсь. Если бы ты знал, как мне хочется в Версаль! Одно из моих любимых мест на земле.

                             М.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 118–120. Печ. по тексту первой публикации.

90-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 15-го сентября 1928 г.

Дружочек! я очень счастлива, что куртка пришлась, мне она в витрине сразу понравилась. Как я бы умела тебе дарить, если бы мне сейчас за 100 строк платили то́, что через 50 лет – моим потомкам – за одну! Редко кто умеет брать, ты чудесно берешь, просто – радуешься. Знаешь, что́ мне очень нравится в твоем лице? то, на что я в других лицах совсем не смотрю – раскраска. Согласованность глаз, щек, губ. Карее в глазах отблеснувшее на щеках – румянцем. Румянец – продолжение глаз. Говорю это тебе, как говорила бы о портрете 500 лет назад. И ты так же примешь.

О Д<афнисе> и Х<лое>. – Еще? – Еще! (Мережковский ^[472] прочел бы: о Дионисе и Христе, не смущаясь последовательностью. Нет, только о Дафнисе и Хлое.) Выписываю из записной книжки (шла с Муром на плаж):

«Дафнис и Хлоя. Книга первого удивления. Я люблю, когда первые удивления – позади.

_____

Дафнис и Хлоя – des niais ^[473] (недаром – déniaiser ^[474]). А вся книга – des niaiseries ^[475].

_____

Одно – любовь от взгляда, другое – от прикосновения. Франческа, Джульетта, – всё лики Психеи. Поэтому – трепет от строк. В лепете Джульетты и молчании Франчески трепет крыл бабочки ^[476].

Мы этих детей ЧТИМ, к Д<афнису> и Х<лое> мы (не я!)… снисходим».

_____

Ко́люшка, Ко́люшка, не доверяй слову «язычество». Только ПРЕОБРАЖЕННОЕ оно – довод. А Д<афнис> и Х<лоя> язычество в чистом виде. Такими, может быть, были боги и богини, когда «в первый раз»… А – может быть – те боги только сейчас доросли до себя? В нас.

– И все-таки, я не ошиблась, посылая тебе эту книгу. Во-первых и не в главных – ты должен ее знать, ибо читаться она будет пока мир стоит. А в главных – она тебе, ты ей все-таки – соответствуешь.

Ведь она по тону родная сестра Апулеевой Психее ^[477]. (Чортовы римляне: что Психея, что Хлоя – им все одно.) И именно этот тон (все латинство ВО ВСЕМ, ЧТО НЕ МЫСЛЬ) мне непереносим. Возьми у своей мамы моего Мо́лодца и открой где хочешь – вот мои Дафнис и Хлоя! Пастух и пастушка – парень и девка, оливковая роща – околица, ИДИЛЛИЯ – ПРЕИСПОДНЯ! Эти книги рядом не будут лежать, как я́ не буду – да ни с кем, пожалуй, потому что меня сожгут. («Не будут» как: не смогут: не ВЫЛЕЖАТ!) А Португальская монахиня с Мо́лодцем – да еще ка-ак! Такого ей было нужно, а не графа St-Léger!

– Lettres d’une religieuse portugaise ^[478], – пять или шесть? И ВСЯ ЖИЗНЬ, вся эта, вся та́. Лет ей было наверное столько сколько Хлое. Увидела с балкона. Балкон обвалился в ад. О, Гёте этой книги бы в комнате на ночь не оставил! – Р<ильке> с ней не расставался.

В ней ничего особенного, кроме всей СТРАСТИ СТРАДАНИЯ. Эта книга вечная, потому что ее всегда будут писать за́ново, и сейчас пишут – какая-н<и>б<удь> комсомолка в Тверской губ<ернии> – комсомольцу же. Любил – оставил. Жаль, что нет ее портрета (никогда и не было). Одни глаза.

_____

Спасибо, сыночек, за предложение помощи по дому. Ты меня умиляешь. Такое слово – уже́ дело, «давайте подмету» для меня – уже́ выметено. Ничего мне от тебя не надо, кроме твоей души, подсказывающей тебе такие слова. Нет, дружочек, мы с тобой будем мести – леса, с ветром, октябрьским метельщиком. Ты меня тронул и с Муром.

…Жалко – письма кончатся? Как ты похож на меня – ту́ (еще второго десятка!) И 500 километров, как 500 верст собственной земли. – Будет из тебя или нет – поэт?

                             М.

<На полях:>

Почему дома – чертовщина?

<На новом листе:>

– Жалко – письма кончатся? Как ты похож на меня – ту́! (еще второго десятка). И 500 километров разлуки как 500 километров собственной земли… Будет из тебя или нет – поэт?

О стихах скажу: в тебе пока нет рабочьей жилы, ты неряшлив, довольствуешься первым попавшимся, тебе просто – лень. Но – у тебя есть отдельные строки, которые – ДАЮТСЯ (не даются никаким трудом). Для того, чтобы тебе стать поэтом тебе нужны две вещи: ВОЛЯ и ОПЫТ, тебе еще не из чего писать.

Не бросай стихов, записывай внезапные строки, в засуху – разверзтые хляби.

– Скоро на Вы. Скоро – отчества. Но скоро и твой стук и мою дверь, может быть – мой в твою. Где и с кем ты живешь? Какая – комната? Ту я видела во сне.

_____

Почему дома – чертовщина? Не слишком ли веселое слово для всей той тоски (всех тех тоск?) Школьное – слово.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 123–125. Печ. по тексту первой публикации.

91-28. В.Б. Сосинскому

15-го сент<ября> 1928 г.

Дорогой Володя, обращаюсь к Вашей протекции: сделайте все возможное и невозможное: чтобы вытянуть у «Воли России» в лице – да в любом! – гонорар за моего Красного бычка, 96 строк – 100 франков (для круглости цифры) ^[479]. Сделать это нужно срочно, ибо 25-го мы должны уехать, а нынче 15-ое.

Если Сухомлин ^[480] в городе, лучше обращайтесь к нему, мы с ним расстались друзьями, – новыми друзьями, я ему Бычка читала, бычок вроде как его крестник, так и скажите. КРЕСТНИКУ (РОГАТОМУ!) НА ЗУБОК.

А 100 фр<анков> деньги маленькие, не для нас, а для редакции, ерунда – 100 фр<анков>.

Красного бычка выслала давно, месяц или полтора назад.

Отъезд предстоит мрачный. Мы ведь жили с А<ндрее>выми, дикими существами, очень трудно, спустя, установить количество лома. Уехали они, ничего не возместив, а писать А<нне> И<льиничне> сейчас, до проверки с хозяйкой вещей, – невозможно. [Зачеркнуто.] (На обороте оказалось начало какого-то письма, простите.)

Поэтому со всех сторон тяну – пытаюсь – авансы и остатки. С<ув>чинский, напр<имер>, сломал стул, нужно покупать новый, а это, здесь, – 100 фр<анков>. Вот тебе и Красный бычок!

_____

Ни о чем не пишу, потому что скоро увидимся. Очень радуюсь встрече со всеми вами.

Грустную новость об уходе Н<атальи> М<атвеевны> ^[481] Вы наверное уже знаете. Жальче всех – ее.

Милый Володя, умоляю Вас – добудьте мне эти 100 фр<анков>, даже если Бычок пойдет не скоро. Пусть они Вам их дадут, а Вы отправьте, а то наобещают и забудут. Скажите, что крайне и срочно нужно.

Сердечный привет Вам и всем.

                             МЦ.

Pontaillac

(Charente Infér)

Villa Jacqueline

Впервые – НП. С. 239–240 (с пропуском двух предложений). СС-7. С. 87–88. Печ. по СС-7.

92-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 16-го сент<ября> 1928 г., воскресенье.

Ко́люшка родной! Меня во сне всегда осеняют самые чудные мысли. Сегодня (только что!) мне снилось, что твоя мама лепит голого Мура. Давай это осуществим! Если бы ты знал, как он сейчас хорош! Посылаю тебе слабые подобия.

Понимаешь – возраст амура. Все – амура. Другого такого нет. Опасения: необходима ли долгая поза? Мур на нее заведомо-не-способен. То есть: ходить мы с ним будем хоть месяц каждый день, но как он будет сидеть и стоять – увы, даже не вопрос!

Я бы тоже твоей маме могла попозировать – тело. Меня тоже во второй раз не найдешь, не шучу, худых много, но моей худобы (худоба не как отсутствие, а как присутствие, наличность, самоутверждение, насущность, – сущность!) я еще не встречала. Собственно, – мужская сущность женского тела ^[482]. Природа колебалась, решила в последнюю минуту.

Милый, если бы я была красавица, я бы не предлагала, но я не красавица, я – я, мне ничего не стыдно, и дурно обо мне еще не думал никогда никто. – Но это я ей сама предложу, тебе неловко, обо мне, прошу, не упоминай.

Поговори с мамой о Муре, покажи ей карточки. ВОЗМОЖНО ли? Второе: можно начать в октябре, хотя бы с 1-го, но – не холодно ли в мастерской? Есть ли возможность тепла, сильного? (Твоя мама (как я!) всегда мерзнет, ей как раз будет хорошо.) Какова печка в мастерской – твоей бывшей комнате?

Говорю, точно все уже решено ^[483].

Ко́люшка, это необходимо! Главное – обе стороны (обе матери!) равно заинтересованы, для обеих – приобретение. Вот она, твоя «находка». Заходили бы по дороге в парк – часам к 2½, оттуда гулять – иногда – с тобой.

Еще одно – сходство. Я – за сходство. И твоя мама – за, не знаю как – словами, но – ДЕЛАМИ. Ты – похож, твой отец – похож ^[484]. Мур должен быть похожим, ибо дело художника уже сделала природа, как во всяком совершенном творении. (Этого маме не говори, – ничего о сходстве – художники обидчивы.)

Ко́люшка, очередное поручение, справься в надежном умном книжном магазине существует ли перевод Eckermann Gespräche mit Goethe ^[485] – ПОЛНЫЙ <подчеркнуто дважды>, не выдержки. Какого времени. Мне нужен наиболее современный, т. е. с наиболее полного издания. Хочу подарить тебе. Эта книга будет твоя насущная, она тебе нужна на всю жизнь. Сам не покупай, только подробно осведомься, ты должен ее иметь из моих рук. Сделай это скорее, тотчас по моем возвращении получишь. Ты не знаешь, что тебя ждет. Будем читать вместе: ты – франц<узское> изд<ание> ^[486], я подлинник. (ГЁТЕ НА ФРАНЦУЗСКИЙ ПЕРЕВОДИМ ВПОЛНЕ.)

_____

Самое интересное:

«Николаю я всегда рад. Но наши встречи редки и вращаются больше вокруг меня, нежели вокруг него. Мать его мне скорее понравилась, но мне кажется, что наш друг очень там одинок. Отец мне не нравится, хотя он со мной очень внимателен, любезен; а чем не нравится, тоже не могу сказать. Вообще я с людьми только в редких случаях определенен, а в большинстве – никак. Сестра и ее муж были там, когда я завтракал; скорее приятное впечатление. Николай приходил на мое чтение (Вы наверное уже знаете). Сказал мне много приятного, и я ему верю в его впечатлениях: это как будто я сам говорю, только без САМОхвальства. Встретил отца на следующий день; сказал ему, что сын меня одобрил, прибавил, что я ему очень верю.

– “Да, он мальчик рассудительный”. Он мне показался очень… посторонен».

_____

Не будучи близка твоему отцу, по существу согласная с С<ергеем> М<ихайловичем>, здесь скажу, что он реплики твоего отца не понял, явного холода и скрытой гордости (радости) ее.

<На полях:>

Он здесь бежал от того же САМО-хвальства, от к<оторо>го всю жизнь бежит В<олкон>ский. Но у В<олконского> детей нет, и он не ЗНАЕТ, что САМО– может распространяться и на сына – ошибочно, конечно. Я за и на своих всегда явно радуюсь, СКРОМНОСТЬ ПОЭТА, ЗНАЮЩЕГО, ЧТО ЛУЧШАЯ СТРОКА – САМА.

Но этого не знает – твой отец!

Обнимаю тебя. М.

Страстно жду ответа насчет Мура (лепки). Я не знаю твоей мамы, ты ее знаешь, не испорть НАТИСКОМ дела!

Все лето и каждый день благодарю тебя за аппарат.

Твой подарок.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 125–126. Печ. по тексту первой публикации.

93-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Pontaillac. Charente Infér

Villa Jacqueline.

17-го сентября 1928 г.

Дорогая Саломея, можно Вас попросить об иждивении? 25-го мы уезжаем, и предстоят платежи.

Наш отъезд – последний, и нас никто не провожает. Провожали и проводили всех.

В Руаян я больше никогда не вернусь, когда возвращаются – вещи двоятся. Кроме того, Руаян для меня кусок жизни, а не город. Отсюда – невозвратность.

Хорошее лето, без событий, одна природа. Я бы долго могла так жить, если бы не, с половины лета, угроза отъезда. А отъезд для меня – помимо лирики – сломанные или испорченные за лето вещи, страх очной с ними – хозяйка, счеты, подсчеты, увязка, отправка, – БОЮСЬ И НИ О ЧЕМ другом НЕ ДУМАЮ, вот уже две недели.

Я страшный трус, Саломея.

Напишите мне словечко о своей жизни, давно не писали. Встала ли Ирина ^[487]? Скоро увидимся, мне здесь всего 8 дней.

Пишу во втором ночи, целый день снимала и печатала, только что – проявляла, много хороших снимков, покажу.

Целую Вас

                             МЦ.

Впервые – СС-7. С. 117–118. Печ. по СС-7.

94-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 5/18-го сентября 1928 г. —

двойной цифрой всё сказано ^[488]

М<акс> Волошин, когда увидел меня в первый раз, сказал: «Двойной свет Возрождения» ^[489]. Мне было 15 лет, Волошину за тридцать ^[490]. То же мне сейчас говоришь – ты. Христианка. Невытравимая. Но – до Христа, без Христа. Рассеянный свет христианства. М<ожет> б<ыть> не могу перенести мысли, что Христос уже был, что нечего ждать ^[491]. (О как бы меня обспорили богословы!) Что БОЛЬШЕЕ – позади. Идти к Христу для меня – физический оборот головы назад, в те поля, в ту Палестину, в было. (Господи, Колюшка, до чего странно: смотри первую строку: «двойной цифрой все сказано», – я об Алином рождении говорила, и вслед – почти слово под словом: «двойной свет Возрождения», без всякой связи. – Переигралось.)

Сегодня подарила Але твоего Уленшпигеля, надпись не уничтожив, а закрыв. На столе лежали две книги в одинаковых обертках – твой Уленшпигель и твой Рильке. Я, думая, что Уленшпигель, раскрываю: Франческа и Паоло – Р<ильке> – Родэн, изумительная вещь ^[492]. Вот! вот! вот! О как бы меня с Хлоей и Франческой понял Родэн, уже понял, – ее! Она рукой закрывает ему глаза, не то вцепилась в волосы, не то: «не гляди», это – борьба, это – СТРАДАНИЕ. Где тут услада? Не переношу благополучия в любовной любви, очевидно – не переношу брака. Верней, – брак сам не переносит любовной любви, она его разрушает, разрушит. Люблю любовников (и слово и всё) – или уж братьев и сестер (лучше оба в одном) – а не женихов и невест, ибо что же Хлоя как не «невеста», Дафнис – как не «жених». О, ИДИОТЫ!

Невинность? Невинность, когда так любят, что о ПОЛЕ не думают, уничтожают его – объятьем. Франческе все равно, что Паоло друг, а не подруга, для нее Паоло – ЛЮБОВЬ. Для Хлои Дафнис – мужчина.

Понял меня?

Франческа до книги играла в куклы, Хлоя до Дафниса – сказала бы, да… Хлоя Дафниса раз-любила на кусочки, Франческа – того – целиком, ни queue ni tête ^[493], ОН.

Я говорю сейчас не как христианка, а как монашка, – ТА. Бог Франческу удостоил ада, мог бы и рая, – а куда с Хлоей? Куда с телом? В землю, гний. Хлоя, понимаешь, неодушевленный предмет. Если это природа, я за против-природу

…Мне синь небес и глаз любимых синь

Слепят глаза. Поэт, не будь в обиде,

Что времени им нету на латынь.

Любовницы читают ли, Овидий?

Твои – тебя читали ль? Не отринь

Наперсницу своих же Героинь. ^[494]

Я – 20-ти лет. Предшествующая строка:

«Нечитанное мною Ars Amandi ^[495].

Мне синь небес…»

Всего сонета не помню. Я́ – сонет, а? Да, потому что – Овидию. Ко́люшка, я не пишу сонетов и баллад не потому что я их не могу писать, а потому что отродясь могу, и отродясь можа́ – НЕ ХОЧУ. – Хороший был сонет. Ars amandi так и не читала, удовлетворилась однострочным признанием. Думаю, грубая книга. Если уж до чистки зубов… Вроде Моисеева Второкнижия (?) ^[496] – где всё предусмотрено. Название хорошее, им и пленилась.

Помню, читала эти стихи старику на 55 лет старше меня, мне – 20 л<ет>, ему 75 л<ет> – КАК СЛУШАЛ! Мариус Петипа́, актер, в 75 л<ет> игравший Сирано ^[497].

Итак, мы с тобой и здесь встретились, – твои 20 л<ет> – с моими! Я не твое лучшее я, а твое да́льшее я.

Алин день рождения. Сияет. Я ее недавно остригла – теперь как я – очень хорошо. Очень похорошела, похудела и выросла. Волосы золотые, – как у меня когда-то.

С утра получила Уленшпигеля, потом басский бэрет, потом целый ряд писем и открыток, потом Мур преподнес вино – а потом пирог (с абрикосами) прощальный дар Нат<алии> Матв<еевны>, а совсем потом, к<оторо>го еще не было – Мозжухин (не терплю!) в «Le Président» ^[498], в Ройяне, куда идем после ужина пешком. Аля очень хорошая девочка, вам с ней нужно помириться.

Дружочек, просьба! Пиши разборчивее, я ровно трети не понимаю, просто не знаю о чем речь. Другая, отвыкай на ты (и себя прошу) и от Марина отвыкай, та свобода кончилась.

Сентябрь застыл в синеве. Это уж не погода, а душевное состояние. Чище сентября не запомню – и не увижу. Но с твоим неприездом я уже примирилась:

– Линии мало,

Мало талану —

Позолоти! ^[499]

Это ведь настоящие слова – мне – цыганки (в грозу). Вот ты хотел позолотить – не сбылось. Твой неприезд – моя судьба, а не твоя.

Спасибо за собак. Трогательно. Только не вздумай дарить ему собачки, ему можно только растительное. Я когда-то подарила ему живой лавр – чудесное деревце, он его любил.

Я тебя люблю за то, что ты сам – терн и лавр, что мне с тобой в любую сторону просторно.

Пожелай мне благополучного отъезда, у нас столько поколотого и треснутого, безумно боюсь метаморфозы хозяйки-Пенелопы в фурию.

Ты конечно был за праздничным столом.

                             М.

Впервые – Несколько ударов сердца. С. 130–132. Печ. по тексту первой публикации.

95-28. С.Я. Эфрону

<В Медон>

Понтайяк, 19-го сентября 1928 г.

Дорогой Лёвинька, купила от Вас Але Шатобриана «Mémoires d’Outre-Tombe» ^[500] – не бойтесь, просто писал в старости воспоминания о Вандее, эмиграции и Наполеоне. Новатор в искусстве – нет, не могу, в моих устах – фальшь – проще: зачинатель эпохи в литературе и контрреволюционер в жизни, люблю это соединение. Книга выдержек (мемуаров – 6 огромных томов) – как раз для Али. Она такие книги любит, читает с увлечением и, попутно, учится. Одобряете выбор? Издание «Adolescence Catholigue» ^[501].

Лёвинька, очередные карточки – воскресные – возили Н<аталью> М<атвеевну> на Grande-Côte ^[502] (молча-прощальное, как ее стирка). Карточки неважные (а Зиночку ^[503] сняла – так позорно, – тоже пришлю) – но берегите, тщательно промыты, много возни. Выньте все карточки из моих писем и сложите в отдельный конверт, это будут – Ваши.

Нынче 2 раза гоняла в Ройян за вираж-фиксажем, обещали к вечеру, не оказалось. С ф<отогра>фиями – измучилась: всем хочется, и Вам и себе, и В<ере> А<лександровне> ^[504], и Н<аталье> М<атвеевне>, и Тешковой ^[505], – а снимаю по три, – и еще 2 коробки старых, – извожусь. Ничего другого не делаю, ни о чем другом (кроме стула С<увчин>ского ^[506], пришлёт или нет?) не думаю, изводящая страсть.

А в Медоне новое: лес и Мур, Версаль и Мур, парк и Мур. (Пишу под звон фильтра: ПРОМЫВАЮТСЯ ОЧЕРЕДНЫЕ. Лучшая впереди.)

Я рождена фотографом. (Помните возглас Л<ьва> П<латоновича> ^[507], когда у меня аппарат всё время «ехал»: – «Фотографа из Вас никогда не выйдет».) Сейчас 12, промывать буду до 2 ч<асов>. На окне сохнут оттиски. Зеваю. Случается, под звон фильтра – засыпаю. Уже сплю.

Скоро увидите свою ополоумевшую

(Ры) ^[508]

Впервые – НИСП. С. 337–338. Печ. по тексту первой публикации.

96-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 21-го сент<ября>. 1928 г.

Дорогой друг, Ваш почерк – чудовищен, будь я Волконским я бы сказала Вам, что такой почерк непочтение к адресату, нет просто бы сказала – без Вам, Вам бы он этого не сказал – потому же, почему не говорю – я. Если мой неразборчив, то – существом своим, замыслом каждой буквы, а не неряшеством. У меня нет недописанных букв. Клянусь Вам, что в последнем письме я при первом чтении не поняла 2/3, я – отлично читающая почерка! 1/3 так и осталась непонятой. Отдельные слова, без связи.

Сосредоточьте руку. Пожалейте букв, – этих единиц слова. Каждая – «я». Есть союзы, но, как и у нас, не больше двух. Примеры: «зритель» зр – зонтик – другое з, но каждый раз с р дает – зр, – такие вещи законны, беззаконна только случайность. А у Вас – сплошной союз, у Вас единица начертания письма не буква, а слово, одно сплошное слово, – ах, как Вам сейчас легко вывернуться («конечно: ЛЮБЛЮ»).

Не сердитесь, родной, Вы так обскакали свой возраст – миновав разум – мудрость, самолюбие – гордость, и т. д. что мне досадно неожиданно видеть в Вас – просто школьническое.

Пишите не так скоро – вот и всё.

_____

За Эккермана ^[509] сержусь. Ведь это – поручение. И все равно у Вас эта книга будет, – не затрудняйте мне достачи ее. Я прошу только об осведомлении. Покупать пойдем вместе. Сделайте это, родной! Вам дарить – одно блаженство.

_____

Плацкарты на 27-ое – взяты, выезжаем в 9 ч<асов> 15 мин<ут> утра с Rapide ^[510], не экспрессом. Аля сама брала и не потеряла billet de famille ^[511], – вот она какая умная.

Скоро укладка. Привезу тебе ра́кушки.

_____

Только что твое второе письмо, с рекой.

Я всю жизнь хотела такого как ты. Слушай историю. Я была в возрасте Франчески – 14 ^[512], любви совсем не любила (сейчас – не совсем люблю!) – живой любви, с поцелуями. И вот – сон. Лужайка. Кудрявые облака и бараны. Я зову: «Жильбер!» И – с холма – холмов – всех холмов весны – мальчик, подросток. Целует. Целую. И всё. Этот сон я запомнила на всю жизнь, – как всю любовь. – Бо́льшего я от нее не хотела.

(Странно, что я обычный глагол «иметь» заменила «быть», – только сейчас осознала: «БЫТЬ с кем-нибудь», иначе не говорю. Как хорошо, глубо́ко: «я с ней был», как однозначуще самой вещи, как односмысленно. И вот – я, конечно с тобой буду.)

Мы с тобой странно-похожи, страшно похожи, – до страсти похожи! Сплошные соответствия. Я, думая об Алином детстве: ангел, о Мурином – амур (или Амур!) и вдруг в тот же день читаю то же в твоем письме.

_____

О стихах. Ты еще питаешься внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта – 1) мир внутренний —2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Ты еще не окунаешь в себя зримость, даешь ее как есть. Оттого твои стихи поверхностны. Твои стихи моложе тебя. Дорасти до самого себя и перерасти – вот ход поэта. Ты сейчас отстаешь (ты многое знаешь, чего еще не умеешь сказать – оттого, что недостаточно знаешь) – вровень будешь лет через 7, дальше – перерастание, во всей его неизбывности, ибо – чем больше растет поэт – тем больше человек, чем больше растет человек…