Текст книги "Марина Цветаева. Письма. 1928-1932"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Эпистолярная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
МЦ.
Впервые – Наше наследие. 2005. С. 82. Печ. по: Цветы и гончарня. С. 38.
78-29. А.А. Тесковой
Медон, 25-го декабря 1929 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Сердечно поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и с наступающим Новым Годом! Мне жалко этой цифры – 29, рука свыклась, глаз свыкся. У меня в детстве была странная игра: писать наперед годы. Помню восьми лет, в 1902 г. длинный столбец – 1928 г., 1929 г. и т. д. (начиная от 1902 г.) Писала в полном сознании предвосхищения и неизбежности.
Третьего дня уехал С<ергей> Я<ковлевич> – в Савойю. Друзья помогли, у нас не было ничего. Перед отъездом проболел целую неделю, – 39°, безумные боли в желудке. Пять дней ничего не ел, – только чай. Уехал во всяком случае на два месяца. Воздух там дивный, горный, – 600 метров высоты. Уединенный замок, – ныне пансион для выздоравливающих [898]. Все очень хвалят. Я за него счастлива, – первый отдых за 15 лет.
_____
Полтора месяца ничего не писала, извелась, жизнь трудная. Весь день раздроблен на частности, подробности, а вечером, когда тихо – устала, уж не могу писать, голова не та.
Теперь, с отъездом С<ергея> Я<ковлевича>, опять примусь. Я всегда взваливаю на себя гору. Очередную. Федра – Гончарова – Перекоп. – Ныне – но не называю, чтобы не сглазить [899]. Что́ бы мне писать восьмистишия! Беспоследственные и безответственные. А то – источники, проверка материалов, исписанные тетради, вся громадная работа до. «Как птицы небесные»… [900] Нет.
_____
Про Мура. Громадный. Ростом с 8-летнего, а вещи на 10-летнего. Всё еще в тех давних Ваших башмаках, – жаль расставаться, до того крепки. И в фуфаечку голубую (от медвежьего костюма) еще влезает. Надставили штанами. Любит его больше всех «такая лохматая, привычная, уютная, – как собака голубая». Говорит чудесным русским языком, немножко начинает по-французски. Произношение отличное. На присланные Вами сто фр<анков> купила ему 2 пары теплых штанов (10–12 ans!!! [901]), Але три пары шерстяных чулок, и себе пару. Вот мы все Вами и одарены!
– С кем и как встречаете Новый Год? Пишите о себе. Как Ваше здоровье? Вашей матушки? Сестры? Всё следующее письмо о себе, непременно. Жду его.
…А по моему Г<оспо>жа Ю<рчинова> ищет не героя для своего романа, а – героя своего романа, т. е. будущего Г<осподи>на Ю<рчинова> [902]. – Найдет. —
_____
Целую Вас нежно, благодарю и мысленно чокнусь с Вам под Новый Год, – дай Бог – год нашей встречи.
МЦ.
Впервые – Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 82 (с купюрами). СС-6. С. 384–385. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 127–129.
79-29. Б.Л. Пастернаку
Медон, 31 декабря 1929 г.
– Борис! Это совпало с моим внезапным решением не встречать Нового Года, – отправить Алю туда, где меня будут ждать, а самой сидеть при спящем Муре и писать тебе. (Почему нет С<ережи>, сейчас узнаешь.) «Борис! Аля ушла на Новый Год, сижу с Муром, который спит, и с тобой, которого нет», – так начиналось, предвосхищая сроки. Утром сказала Але, а вечером твое письмо – да ка́к еще! Ездила в город, вернулась поздним поездом, на столе записка; «Мама! Очень интересное письмо. Если хотите получить – разбудите». (Ruse de guerre [903].) И я конечно не разбудила и конечно не искала, а письмо получила, потому что проснулась сама.
Борис, я с тобой боюсь всех слов, вот причина моего неписанья. Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены. Ведь всё что с другими – без слов, через воздух, то теплое облако от – к – у нас словами, безголосыми, без поправки голоса. Мало произнесено (воздух съел) – утверждено, безмолвно проо́рано. Борис, во всяком людском отношении слова только на выручку, на худой конец, и конец – всегда худой. Ведь говорят – на прощанье. Есть у Степуна, не знаю собственное ли, но исчерпывающее определение: «Романтики погибли оттого, что всегда жили последними» [904]. Каждое наше письмо – последнее. Одно́ – последнее до встречи, друго́е – последнее навсегда. Может быть оттого что редко пишем, что каждый раз – все за́ново. Душа питается жизнью, здесь душа питается душой, саможорство, безвыходность.
И еще, Борис, кажется, боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается. Последняя боль? Да, кажется, тогда, в Вандее, когда ты решил не-писать [905] и слезы действительно лились в песок – в действительный песок дюн. (Слезы о Рильке лились уже не вниз, а ввысь, совсем Темза во время отлива.)
С тех пор у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила годы – годы – годы. Последнее – вживе – то, из чего Поэма Конца, шесть лет назад [906]. Рождение Мура все то – смыло, всё то, и российское всё. Мне стало страшно – опять. И эту неприкосновенность – почувствовала. Я опять вернулась к своей юношеской славе: «не приступиться». Все это без слов. Совсем проще: я просто годы никого не целовала – кроме Мура и своих, когда уезжали. – Нужно ли тебе это знать?
Все это – начинаю так думать – чтобы тебе было много места вокруг, чтоб по пути ко мне ты не встретил ни одной живой души, чтобы ты ко мне шел по мне (в лес по́ лесу!), а не по рукам и ногам битв. И – никакого соблазна. Все что не ты – ничто. Единственный для меня возможный вид верности.
Но это я осознаю сейчас, на поверхности себя я просто закаменела. Ах, Борис, поняла: я просто даю (ращу) место в себе – последнему, твоему, не сбудься который у меня отсечено – всё быть-имеющее, всё, на чем я тайно строю – всё.
Борис, последний день года, третий его утренний час. Если я умру, не встретив с тобой такого, – моя судьба не сбылась, я не сбылась, потому что ты моя последняя надежда на всю меня, ту́ меня, которая есть и которой без тебя не быть. Пойми степень насущности для меня того рассвета. [907]
– Борис, я тебя заспала, засыпала – печной золой зим и морским (Муриным) песком лет. Только сейчас, когда только еще вот-вот заболит! – понимаю, насколько я тебя (себя) забыла. Ты во мне погребен – как рейнское сокровище [908] – до поры.
С Новым Годом, Борис, – 30-тым! А нашим с тобой – седьмым! С тридцатым века и с седьмым – нас. Увидимся с тобой в 1932 – потому что 32 мое с детства любимое число, которого нет в месяце и нужно искать в столетии. Не пропусти!
М.
NB! Меня никто не позвал встречать Новый Год, точно оставляя – предоставляя – меня тебе. Такое одиночество было у меня только в Москве, когда тебя тоже не было. Не в коня эмиграции мой корм!
А идти я собиралась на новогоднюю встречу Красного Креста, ни к кому. Не пошла из-за какого-то стыда, точно бегство от пустого стола. Письмо сто́ит стакана!
Это письмо от меня – к тебе, от меня-одной – к тебе-одному (твоей – моему). Вслед другое, о всем, что еще есть.
Нынче ночью – вслед – другое письмо. Про всё. Обнимаю тебя.
Впервые – Вопросы литературы. 1985. № 9. С. 277–278 (публ. А.А. Саакянц). СС-6. С. 275–276. Печ. по СС-6.
80-29. Б.Л. Пастернаку
31 декабря <1929 г.>
SANTE COURAGE FRANCE MARINA [909]
Телеграмма.
Впервые – Души начинают видеть. С. 515. Печ. по тексту первой публикации.
1930
1-30. Н.С. Гончаровой
5 янв<аря> 1930 г.
Дорогая Наталья Сергеевна!
Итак, Аля заедет за Вами завтра между 4 ч<асами> и 5 ч<асами>, чтобы вместе ехать к нам на елку [910]. Будете только Вы.
Радуюсь встрече.
Аля зайдет в мастерскую, а если Вас там не будет – на Jacques Callot [911]. Завтра – понедельник, 6-е – Сочельник.
Целую Вас. Мур Вас очень ждет.
МЦ.
Впервые – Наше наследие, 2005. С. 82. Печ. по: Цветы и гончарня. С. 39–40.
2-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн
Медон, 20-го янв<аря> 1930 г.
С – все еще Новым Годом, дорогая Саломея!
Очень хочу повидаться, но не знаю, в Париже ли Вы. Напишите мне словечко. От С< ергея> Я<ковлевича> хорошие вести: за 3 недели прибавил 4 кило, по-моему хорошо.
Итак жду Ваших новостей и вестей.
МЦ.
Впервые – СС-7. С. 126. Печ. по СС-7.
3-30. Р.Н. Ломоносовой
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
1-го февраля 1930 г.
Дорогая Раиса Николаевна! Вы живете в стране, которой я всегда боялась: два страха: по горизонтали – отстояния от всех других, водной горизонтали, и по вертикали – ее этажей. Письмо будет идти вечно через океан и – вторая вечность – на сто-сороковой – или сороковой – этаж. Письмо не дойдет, или – дойдет уже состарившимся. Не моим.
Отсюда – всё, то есть: мое безобразное молчание на Ваше чудное, громкое как голос, письмо, и подарок. Есть у меня друг в Харбине [912]. Думаю о нем всегда, не пишу никогда [913]. Чувство, что из такой, верней на такой дали всё само-собой слышно, видно, ведомо – как на том свете – что писать потому́ невозможно, что – не нужно. На такие дали – только стихи. Или сны.
Вы не так видите, ибо там живете и там для Вас «здесь», но если бы Вы хоть час провели со мной, на воле, наедине, то Вы бы меня сразу поняли, ибо из таких чувствований, страхов, поступков – вся я. К тому же – я в Америке никогда не буду, знаю это, – не говоря уж о визах («визы» – вздор!) – чем устойчивее, благоустроеннее, благонадежнее пароходы – тем они мне страшней. Моя уверенность, т. е. уверенность моего страха (ВОДЫ), вызвала бы крушение – или ка́к это на́ море называется. Из-за одного неверующего (обратно Содому!) весь корабль погибнет [914].
Континентальнее человека не знаю. Реку люблю: тот же континент. На море – самом простом, почти семейном («plage de famille» [915], как в путеводителях) – томлюсь, не знаю, что́ делать. Уже два раза во Франции ездила по летам на́ море, и каждый раз, к вечеру первого же дня: не то! нет – то, то самое, т. е. первое детское море Генуи после: «Прощай, свободная стихия!» Пушкина [916]: разочарование. После первого раза – привычное. Сколько раз пыталась полюбить! Как любовь.
Все мои обожают: Мур за песок, Аля за свободу (от хозяйства и, может быть, – немножко от меня), Сережа (муж, так же странно звучит как звучало бы о Борисе, чужое слово, но называю, чтобы не вышло путаницы) за всю свою раннюю юность: Крым, Кавказ и – другой Крым, 1919 г. – <19>20 г. Я одна, как белый волк, – хотя бурый от загара – не знаю что́ делать на этом, с этим, в этом (песке, песком, песке). Лежать не могу, купаться – замерзаю. Люблю плоскую воду и гористую землю, не обратно.
На ездящих в Америку – на столько-то, т. е. определенный, или назначенный срок – и из нее возвращающихся смотрю как на чудесные чудовища, существа с Марса или далее.
_____
Недавно (для Америки недавно – с полгода назад) туда уехала моя большая приятельница, Елизавета Алексеевна Хенкина, жена певца, – м<ожет> б<ыть> слышали? С хорошим большим мальчиком [917]. (Приснилось или нет, что Вы мне о ней писали? Будто она писала – Вам!) [918] Есть у меня в Америке еще одна приятельница, дочка писателя Чирикова, Людмила (в замужестве Шнитникова), художница, красивая, даровитая, очаровательная [919]. В Нью-Йорке. (Для меня, как для всех необразованных людей, Америка – если не ковбои – так Нью-Йорк.)
_____
Как грустно Вы пишете о сыне: «Совсем большой. Скоро женится – уйдет» [920]. Моему нынче – как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м<ожет> б<ыть> с до – его рожденья. Его жену конечно буду ненавидеть. Потому что она не я. (Не обратно.)
Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» – «В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг – 20 лет. Прощай, Мур!» – «Мама! Я никогда не женюсь, потому что жена – глупость. Вы же знаете, что я женюсь на тракторе». (NB! Утешил!)
На Ваш подарок он получил – на Рождество: башмаки, штаны, бархатную куртку, Ноев ковчег (на колесах, со зверями), все постельное белье, и – ныне – чудный «дом на колесах» – «roulotte», где живут – раньше – цыгане, теперь – семьи рабочих. Приставная лесенка, ставни с сердцами, кухня с плитой, – все по образцу настоящего. Мур напихал туда пока своих зверей.
Аля на Рождество (тот же источник) получила шубу, башмаки и запись на Cours du Louvre: Histoire de l’Art: Histoire de la Peinture [921]. Учится она y Гончаровой, – ее в Америке хорошо знают, много заказов [922]. Москвичка как я. Я о ней в прошлом году написала целую книгу, много месяцев шедшую в эсеровском журнале «Воля России». Хотела статью, получилась книга: Наталья Гончарова – жизнь и творчество. – М<ожет> б<ыть> будет переведена на англ<ийский> яз<ык> [923]. (Оцените идиотизм, мне кажется – потому что Вы в Америке – что по-русски не дойдет. Мое отличие от остальных идиотов, что я свой – сознаю.)
Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье (конец). Написаны: Последнее Царское – Речная дорога до Тобольска – Тобольск воевод (Ермака, татар, Тобольск до Тобольска, когда еще звался Искер или: Сибирь, отсюда – страна Сибирь). Предстоит: Семья в Тобольске, дорога в Екатеринбург, Екатеринбург – дорога на Рудник Четырех братьев (та́м жгли) [924]. Громадная работа: гора. Радуюсь.
Не нужна никому. Здесь не дойдет из-за «левизны» [925] («формы», – кавычки из-за гнусности слов), там – туда просто не дойдет, физически, как всё, и больше – меньше – чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, – дара. Из любящих только я смогу. Потому и должна.
_____
Муж болен: туберкулез легких, когда-то в ранней юности болел и вылечился. Сейчас в Савойе. Друзья сложились и устроили на два месяца в санаторию. Дальше – не знаю. Начал прибавлять. (1 м<етр> 87 сант<иметров> росту и 65 кило весу: вес костей! И тяжелая болезнь печени, тоже с юности, мешающая питанию, т. е. восстановлению легких. Заколдованный круг.)
Я уже месяц одна с детьми. Уборка, готовка, стирка, штопка, прогулка с Муром, и – «как? уже два часа?» (ночи). Как и сейчас. Пишу по утрам, пока кипят супы и картошки. А по ночам – письма. Но я все-таки очень виновата перед Вами. Борис пишет часто, рвется на Запад (по мне – на волю!). А у нас украли Кутепова. По мне – убили [926].
Сейчас лягу и буду читать Ludwig’a «Wilheim der Zweite» [927].
Дорогая! А вот вещь, похожая на чудо – и на головоломку: любовь к тебе второго, сообщенная третьему, третьим – четвертому и четвертым тебе (Вам).
Учтите, что четвертый первого (и обратно), третий первого (и обратно), второй первого (и обратно) – но это еще не всё! третий второго (и обр<атно> никогда не видел.
Теперь подставлю имена: первый – Вы, второй – Борис, третий – Кн<язь> Святополк-Мирский, четвертый – я.
Слушайте:
…«А вот случай. У нас приятельница, Р.Н. Ломоносова, живущая когда в Англии, когда в Америке. В 26-том году в Германию ездила моя жена [928], и для нее эта дружба, завязавшаяся раньше путем переписки, нашла воплощение в живой и все оправдавшей встрече. Я же ее никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К.И. Чуковский [929], речь шла о переводе Уайльдовских Epistola in carcere et vinculis [930], с авторизацией, которую ей легко было достать для меня. Все делалось без моего ведома, К<орней> И<ванович> знал, что я бедствую и т<аким> обр<азом> устраивал мой заработок. Но фр<анцузский> и англ<ийский> яз<ыки> я знаю неполно и нетвердо, до войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, к<отор>ый мне готовил К<орней> И<ванович>, я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р<аиса> Н<иколаевна> человек не «от литературы», и только в самое последнее время я мог убедиться, что мои поделки что-то говорят ей (она мне писала про “Повесть”). По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем другим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает движенье европ<ейских> вещей, т. е. по ее счастливой непосредственности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы свидеться с глубиной, с которой она (т. е. Вы. МЦ.) сталкивается походя, уже на поверхности. Она – жена большого инженера и профессора, Ю.В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте – журналы, путешествия, переезды, общественность – все это она, видно, осиливает, смеясь. – И вот, меня волнует один ее почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи.
Иногда сюда приезжают просто путешествующие англичане и американцы, ездят, как съездили бы в Индию, или Грецию, или в Тунис. Было два случая, когда это были знакомые Р<аисы> Н<иколаевны> с рекомендацией от нее. Так, осенью, мы были в гостинице у некой Ms. М. Kelsey (?МЦ.), седой, порывистой, горячо во все вникающей, – милой – дамы [931]. В исходе долгой беседы она спросила, не имеется ли чего в переводе из того, что она записала под мою диктовку (я назвал ей с десяток имен прозаических и трех или четырех поэтов) и нет ли статей по-англ<ийски> или по-фр<анцузски>. И тут жена назвала Вашу статью в «Mercury». (NB! Тут следует чистопастернаковское, в самом прямом смысле отступление, как перед врагом – перед хвалой ему Мирского [932]. Так же, впрочем, Борис отступает перед всяким (завершенным) делом своих рук.) «Оно (т. е. отступление, МЦ.) послужило поводом к рассказу о Ломоносовой, а не может быть той дряни, которая этим обстоятельством не была бы обелена. Я уже познакомил М<арину> И<вановну> с нею. Теперь знакомы и Вы».
Это отрывок из письма Бориса Святополк-Мирскому (проф<ессору>) русской лит<ературы> в Лондоне, единственному в эмигр<ации> критику, ненавидимому эмиграцией, англичане любят и чтят), переславшему письмо на прочтение мне. Источник этого письма, заряд его – Вы, нужно, чтобы творение вернулось к творцу, или еще лучше – река вспять, как Темза в часы отлива. У меня здесь явно сознание завершенного круга, все сошлось – как в песне, как в сказке.
Увидят ли когда-нибудь иначе как синим или лиловым или черным чернилом на бумаге – четвертый первого, второй третьего, третий первого, первый второго? [933]
МЦ.
Об этом дохождении письма Борис не должен знать. Это его смутило бы. Не я переслала, само вернулось.
<Приписки на полях:>
Спасибо за карточку свою и сына. Какой большой сын! Какая большая даль! Какая маленькая Вы! Как девочка в стране гигантов.
Придет весна – солнце – опять буду снимать, тогда пришлю всех нас. А тот затылок (кудрявый) – моего сына, а не дочери, она совсем гладкая, как мы все, – и Мур вьется за всех.
– «Мама, как по-франц<узски> генерал?» – «Général».
– «Потому что у него – жена?»
Обнимаю и бесконечно – благодарю, и тронута, и смущена.
МЦ.
Впервые – Минувшее. С. 218–223. СС-7. С. 316–319. Печ. по СС-7.
4-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн
Дорогая Саломея! Я все занята красно-кре́стными хлопотами для стипендии С<ергея> Я<ковлевича> – чудно поправляется, а скоро уезжать, нужно продлить, Красный Крест дает, но с условием перевести его в настоящую (т. е. ужасную) 30-франковую франц<узскую> санаторию, – отвоевываю деньги на ту, где он сейчас, не знаю что́ выйдет, уж очень старорежимны, циркулярны – и все, что отсюда следует – люди. Концы дальние, возвращаюсь в запущенный дом, Але некогда – учится – и т. д.
Очень попрошу Вас, если можно, выслать иждивение, – новая беда: Але 16 л<ет> 5 мес<яцев> [934], т. е. 17 мес<яцев> штрафу за неимеющуюся carte d’identité [935], – боюсь приступить, а комиссар новый и свирепый – прежнего, милого за взятки убрали.
Очень хочу повидаться. Да! не придете ли 25-го во вторник на франко-русское собеседование о Прусте: Вышеславцев и не знаю кто [936] – 5, Rue Las-Cases – Musée Social, нач<ало> в 9 ч<асов>, Зайцев напр<имер> [937], – о Прусте: интересно!
До свидания, привет, как Вы́ живы?
МЦ.
Meudon (S. et О.)
2, Av
20-го февр<аля> 1930 г.
Впервые – СС-7. С. 126. Печ. по СС-7.
5-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн
3-го марта <1930> [938] понед<ельник>
Дорогая Саломея! <…> не могли бы ли Вы на следующей неделе в любой вечер кроме четверга позвать меня с Дю-Боссом [939], мне это до зарезу нужно из-за Мо́лодца, которого сейчас перевожу – стихами, на песенный лад, для Гончаровских иллюстраций, уже конченных [940]. С Дю-Боссом я раз виделась у Шестова, и он меня помнит, – часто спрашивает обо мне у Извольской [941]. Позвать к себе не решаюсь – очень уж беспорядочно, да и Мур не даст поговорить.
Говорю не о текущей, а о следующей неделе. Днем не могу из-за Алиных занятий.
Целую Вас, еще раз спасибо.
Впервые – СС-7. С. 127. Печ. по СС-7.
6-30. Н.С. Гончаровой
<3 марта 1930 г.> [942]
Дорогая Наталья Сергеевна!
Ждем Вас завтра на блины. Позавтракайте пораньше, чтобы пораньше выехать, встретим Вас на вокзале и пойдем гулять в парк, в котором Вы еще никогда не были – с чудными террасами (La Terrasse de Bellevue [943]) – от нас совсем близко. Блины будут в 5 ч<асов>, сможете вернуться не поздно.
Сделайте всё, чтобы именно завтра, у нас с Алей свободный день, и погода обещает быть чудной, – два дня совсем тепло, и уже есть цветы.
Почитаю Вам новое из Мо́лодца, за которого взялась [944]. Если не можете завтра, то в четверг, в то же время и с теми же планами.
Моему английскому переводчику написала [945], скоро будет ответ.
На вокзале встретим. Аля Вам скажет поезд, которым выезжать с Инвалидов.
Целую Вас и жду. Очень рада буду, если и М<ихаил> Ф<едорович> [946] сможет. Привет ему.
МЦ.
3-го марта, понед<ельник> – в лесу уже цветы (желтенькие).
Впервые – Цветы и гончарня. С. 31–32. Печ. по тексту первой публикации (с уточнением датировки).
7-30. С.Н. Андрониковой-Гальперн
Медон, 19-го марта 1930 г.
Дорогая Саломея! Спасибо за предложение того поэта [947], но хочу сначала начисто сделать хотя бы треть. Стихосложение усвоила в процессе работы, помог конечно слух. Вещь идет хорошо, могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор.
Видели ли Числа? [948] Даю во II № стих Нереида, можете прочесть его у Д<митрия> П<етровича>, как-то посылала. М<ожет> б<ыть> не возьмут из-за строк [949]:
Черноморских чубов:
«Братцы, голые топай!»
Голым в хлябь и в любовь —
Как бойцы Перекопа —
В бой. Матросских сосков
Рябь… – «Товарищ, живи!»…
В пулю – шлем, в бурю – кров, —
Вечный третий в любви.
(Это припев. Началось с купального костюма: третьего в любви с морем. Оцените, Саломея, тему: море, купанье. Хороша-купальщица! Скоро, очевидно, буду петь пароход и авион.)
Что́ еще Вам рассказать? Время измеряю продвижением «Мо́лодца». Много дома из-за Алиных лекций и музеев. Единственный отвод души – кинематограф, смотрела чудный фильм с Вернером Крауссом в роли Наполеона на Св<ятой> Елене [950]. Неприятна только первая секунда: неузнавание (слишком хорошо знаем то лицо, сто лет назад!), потом свыкаемся, принимаем.
Сувчинских видаю редко: он, как «la cigale ayant chanté» [951] – поет и вроде как голодает [952], кормится у матери В<еры> А<лександровны> [953], денег ни копейки. В<ера> А<лександровна> где-то чему-то учится. Все евразийцы служат, из<дательст>во пусто.
От С<ергея> Я<ковлевича> более или менее хорошие вести. Удалось устроить ему стипендию Кр<асного> Креста (около 3-х мес<яцев> ходила! с наилучшими протекциями) – 30 фр<анков> в день, а плата в пансион 45–50, нужно выколачивать остальные, надвигается гроза вечера, – с кем еще не знаю, все имена в Америке.
Очень благодарна была бы Вам, милая Саломея, за иждивение, 1-го у меня терм, мой первый без С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый всегда откуда-то как-то добывал.
Пишите о себе, каковы дальнейшие планы. Как съездил А<лександр> Я<ковлевич> в Америку и не соблазняет ли Вас?
Целую Вас и жду весточки. Еще раз спасибо за поэта.
МЦ.
Слышу, что Путерман опять оженился [954], – что это с ним??
Впервые – ВРХД. 1983. № 138. С. 174 (неполностью; публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 127–128 (полностью). Печ. по СС-7.
8-30. Н.П. Гронскому
<20 марта 1930 г.> [955]
Милый Николай Павлович! Если свободны, приходите завтра вечером, пойдем в наш к<инематогра>ф (хороший фильм) и расскажу Вам новости про свой вечер [956]. Завтра – пятница. Жду Вас до 8½ ч<асов>, но лучше будьте к 8¼ ч<асам>.
МЦ.
Четверг.
Не можете – заходите в субботу, не позже 3-х ч<асов>. Кстати передам Вам библиотечную книгу.
Впервые – СС-7. С. 213–214. Печ. по СС-7.
9-30. В.Б. Сосинскому
29-го марта 1930 г.
Милый Володя, как видите – устраиваю вечер и, увы, очень скоро, т. е. очень спешу с билетами [957]. Сделайте их, по дружбе, в возможно скорый срок и по образцу – прелестных! – прошлогодних [958]. М<ожет> б<ыть> в виду большего текста придется увеличить формат, – Вам виднее. Не удивляйтесь, что помечен Вадим, еще не успела запросить, но уверена, что не откажет, нынче пишу ему [959]. Сообщите мне, пож<алуйста>, адр<ес> Поплавского [960], – еще тоже не оповещен, но тоже уверена. Мне нужно наработать на Сережино лечение [961].
Очень благодарна буду за возможно скорое выполнение билетной просьбы, – дней так мало, а выбора нет – мой главный козырь Тэффи уезжает в начале мая.
Сердечный привет Вам и Вашим.
МЦ.
P.S. Если не трудно, отошлите прилагаемое письмо Поплавскому, – не знаю адреса.
_____
Милый Володя! Мне до зарезу нужно 3 экз<емпляра> № Воли России с «Твоя смерть» (проза о Рильке) – по-моему февраль или март 1927 г. Для франц<узского> и немецк<ого> перевода. Непременно три. За один готова заплатить.
Впервые – НП. С. 243–244. СС-7. С. 89–90. Печ. по СС-7.
10-30. Н.П. Гронскому
<1 или 8 апреля 1930 г.> [962]
Милый Николай Павлович,
Письмо от Тэффи, ждет меня завтра в среду к 11 ч<асам>, чтобы составить заметку для Возрождения [963]. До завтра мне необходимо знать, в каких книжн<ых> магаз<инах> продаются билеты. Нынче я дома от 5 ч<асов> весь вечер, завтра еду поездом 10 ч<асов> 50 мин<ут>. Ради Бога – известите, а то зря поеду.
У Вас в доме никого, только белье кипит в одиночестве.
МЦ.
Впервые – СС-7. С. 214. Печ. по СС-7.
11-30. Н. Вундерли-Фолькарт
Meudon (S et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
2-го апреля 1930 г.
Милостивая государыня,
ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.
Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему – кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> – это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который – будет.
Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, – пусть лежат они пять коротких десятилетий [964]. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним – Вы предоставите их Вашим потомкам.
Так лучше.
Письма Рильке, его книги с надписями и его – наверное, последнюю – Элегию [965] я завещаю веймарскому Дому Рильке [966] (почему не Святилищу – ведь любой дом был или станет благодаря ему святилищем?) с такой же просьбой: через 50 лет после моей смерти.
Милая милостивая государыня (Вы не можете не быть милой или быть немилостивой, раз Вы близко знали Р<ильке> и по-прежнему близки к нему) – в 1927 году я напечатала в русских журналах новогоднее письмо (стихотворение) к Р<ильке> [967] и еще одно, как бы это сказать, – Р<ильке> был моей последней Германией, как я – его последней Россией – словом – тоже письмо о его смерти между другими двумя: смертью старой девы и смертью мальчика (так уж случилось) – длинная фраза! [968]
Что до стихов – я просто не знаю, кто мог бы их перевести; по-русски я считаюсь одним из двух «самых трудных» поэтов (другой – Борис Пастернак, сын художника Леонида Пастернака, дружившего когда-то с Рильке, и, по-моему, – и не только по-моему – величайший поэт русского будущего), но другие страницы (проза, как это принято называть) [969] вполне переводимы. Будь у меня лишь время! (Лишь время.) [970]
Милая и милостивая государыня, разрешите задать Вам один вопрос, что стало с переведенным Рильке «Словом о полку Игореве» (древнерусский памятник), о чем не раз идет речь в его письмах? Ведь это я загадала желание, чтобы он однажды перевел Слово, а спустя три года после его смерти узнаю, что перевод выполнен уже двадцать лет тому назад [971]. – Такой вот удар в сердце. —
Вероятно, Вам будет приятно знать, что через две недели после его ухода я получила от него подарок: греческую мифологию по-немецки – 1875 года (год его рождения?) – для юношества. Он, собственно, доверил это своей русской помощнице, и книга пришла, когда он ушел [972].
Через несколько дней Вы получите французский – увы! плохой – перевод моего вступления к письмам Рильке, переложенным мной на русский. Слово «mystère» звучит по-французски иначе, чем наша русская «тайна» или Ваше немецкое «Geheimnis» (Geheimrath [973] и conseiller privé [974]). Да и сам французский холодней, светлей и раскатистей. Я исправила, где могла (то есть вычеркнула). К сожалению, вся интонация искажена: чересчур учтиво. Я пишу иначе [975].
Марина Цветаева
Ничего, ничего не знаю я о его смерти. Как ушел? Знал ли? Кто был возле него? [976] Какое слово было последним?
Только то, что в газетах [977].
И некого мне было спросить, ни одного имени я не знала – настолько я была с ним одна.
Милая милостивая государыня, если только это в Ваших силах, сообщите мне все, что знаете, – наверное, Вы знаете все, – а я даже не знаю, кто Вы.
Лишь одно: Вы близки к нему.
Впервые – Небесная арка. С. 184–186. СС-7. С. 354–355. Печ. по СС-7.
12-30. Р.Н. Ломоносовой
Meudon (S. et О.) France
2, Av
3-го апреля 1930 г.
Дорогая Раиса Николаевна! Как благодарить??
Поставьте себя на мое место и оцените его – или мою – безысходность. Всю безысходность моей благодарности. Мне часто говорят, еще чаще – говорили, что у меня вместо сердца – еще раз ум, – что отнюдь не мешало – критикам например – обвинять мои стихи в бессмысленности [978]. Ответ мой был один: когда у меня болит, и я знаю что болит и отчего болит – болит не меньше, м<ожет> б<ыть> больше, потому что нет надежды, потому что болезнь, при всей видимости случайности, хроническая. Так с чувствами. Хотите слово самого большого поэта – не хочется сказать современности, не мое мерило – просто самого большого поэта, который когда-либо был и будет – Рильке (Rainer Maria Rilke).
