Текст книги "Рецензии на произведения Марины Цветаевой"

Автор книги: Марина Цветаева

А. Свентицкий
Рец.: Марина Цветаева
Царь-Девица: Поэма-сказка / Рис. Д.Митроxина. М.: Госиздат, 1922^{64}

 
Как у молодой жены – да старый муж,
Морда тыквой, живет шаром, дышит – терем дрожит…
 

По-видимому, сказка для детей младшего возраста – и начало поэмы и картинки Митрохина наводят на эту мысль, но уже на 11-ой странице, прочтя:

 
Можно рядушком прилечь?
Постеля узка!
Коль, и впрямь она узка – свернусь в трубочку.
Говорливые мои шелка, скину юбочку —
 

и чем дальше, тем пуще, тем откровеннее, – можно убедиться, что сказка эта не для детей, а для взрослых. О чем же говорит Цветаева на 159 страницах своей книжки. А о том, что молодая жена царя влюбилась в своего бессильного пасынка (подробно описывается, как «царевич до баб не охоч»); о напрасной любви Царь-Девы. Заклятия, чародейства следуют одно за другим, ведьмы с филинами летают, гусельки звенят «народные». Эпитеты сменяют мотивы частушек. Когда же, после всей этой кутерьмы, мы подходим к 151 странице и изящной виньетке с надписью «конец», у нас является вопрос недоумения – что же, собственно, хотела сказать Цветаева своей поэмой и для чего приклеено это странное послесловие, где говорится о мужичках, что пришли Царю «брюхо пороть».

«Да, Царь-Кумач, мы – Красная Русь» – дань ли это революционному духу или просто пошлина на товар. Но в конце концов дело не в том, что М.Цветаева пишет сказки для взрослых, а в том, что это лубочное ее произведение выпущено не каким-нибудь частным издательством в Берлине, а Госиздатом в Москве. Годами лежат, дожидаясь очереди, рукописи пролетарских писателей, а мы издаем Цветаеву, и это тем более печально, что сегодня Цветаева, отвешивая кому-то поклон, напишет зачем-то в конце своей книжки – «мы – Красная Русь», а на завтра, да нет, даже одновременно с этим, пошлет стиxотворение в эмигрантскую газету «Сегодня».

Там, рядом со статьями Амфитеатровыx-Кадашевыx и Тэффи – найдем и стиxи о Боге, Иоанне и Христе («Сегодня», 24 дек. 1922 г., № 291. Рига) вот этой же самой Марины Цветаевой, чью книжку так хорошо издал Госиздат. Цветаевой, конечно, весело, а главное, прибыльно работать тут и там, но Госиздату должно быть грустно: издавать книжку сотрудника белогвардейского органа.

Р. Гуль
Рец.: Марина Цветаева
Псиxея. Романтика. Берлин: Изд-во З.Гржебина, 1923^{65}

Марина Цветаева. Еще недавно это имя было мало известно. Теперь его знают многие. «Версты» – «Разлука» – «Стиxи к Блоку» – «Царь-Девица» – «Ремесло» – одну за другой выпустила талантливая поэтесса. Последняя – «Псиxея», лучшая из книг.

В подзаголовке стоит: «романтика». Зная Цветаеву, подзаголовок несколько смущает, не слишком ли буйна и кипуча цветаевская кровь для «голубого цветка»? Но романтика Цветаевой – своеобразна, она родилась не от худосочия и прозрачных щек. Типично «романтических» стихов в книге мало и они относятся к былым годам. В большинстве ж «Псиxея» Цветаевой – буйная Псиxея!

У Аxматовой стих строг и в напеве своем музыкально закончен. В чувстве стиха – всегда успокоенность. У Цветаевой стих разнузданный – рвется в безумных ритмах, а чувство в нем мятущееся, резкое, почти мужское. Поэтому частое пристрастие Цветаевой – короткая строка. Напор ритмов и чувств в короткой строке («Ремесло») порой утомителен. В «Псиxее» – этого нет. Рядом с типично цветаевским:

 
Руки люблю
Целовать и люблю
Имена раздавать
И еще – раскрывать
Двери
 
 
– Настеж! – в темную ночь!
Голову сжав
Слушать как тяжкий шаг
Где-то легчает
Как ветер качает
Сонный, бессонный
Лес. —
 

есть и другие, спокойные в своей музыке стиxи:

 
После бессонной ночи – слабеет тело
Милым становится и не своим – ничьим
В медленных жилах еще занывают стрелы
И улыбаешься людям, как серафим…
 

Разбитая на отделы – «Псиxея» очень хороша. Из отделов ее лучшие «Иоанн» и «Мариула». Приложенные отрывки «стихов дочери», может быть, печатать не стоило б. И не потому, что они не интересны. Не нужны также некоторые пояснительные приписки к стихам.

В целом буйная «Псиxея» говорит о большом таланте своего автора. Издана книга приятно.

Ф. Кубка
Поэзия революционной России
<Отрывок>^{66}

Очень интересное явление русской поэзии – молодой поэт Борис Пастернак, переводчик Клейста,[251]251
  Интерес к творчеству Генриха фон Клейста (1777–1811) Пастернак проявил еще в юношеские годы. Летом 1914 г. он перевел его комедию «Разбитый кувшин», а в 1918–1919 гг. – три драмы: «Принц Фридрих Гомбургский», «Семейство Шроффенштейн», «Робер Гискар».


[Закрыть] лирик лермонтовского стиля («Сестра моя жизнь»). Его последний сборник «Темы и варьяции»[252]252
  Пастернак Б. Темы и вариации. Четвертая книга стихов. Берлин: Геликон, 1923.


[Закрыть] тяготеет к экспрессионизму. Повседневное Пастернак воспринимает как вечное. Его поэзия органически связана с философией разума. Его стихам свойствен скептицизм, рассудительность. Из-за этого с литературно-исторической и философской точек зрения они многое теряют.

Марина Цветаева – полная противоположность Бориса Пастернака. Она вся – чувство, сказка, традиция, страсть. Она музыкальна и чувственна. Она любит Россию Блока и музыкальные сны Андрея Белого. Не только поет красу исторического прошлого, но и любовно тянется к светящемуся настоящему. Кремль царской славы – за каждым стихом, ее литературная культура насыщена Байроном и французским декадансом. В Марине Цветаевой соединяются благородная аристократическая традиция со страстным анархизмом простой русской души. Она погружена в музыку и воспоминания, в тихую тоску, она гордая и мудрая. Превыше тяги к белым и красным для нее является тяга к Руси. Ее патриотизм растет со страданием.

У Цветаевой вышли небольшие сборники стихов: о страждущей Москве, о любви к мужчине и ребенку. Последняя книга появилась в 1923 г.[253]253
  В 1923 году у М.Цветаевой вышло два сборника «Психея: Романтика» (Берлин: Изд-во З.Гржебина) и «Ремесло» (М.-Берлин: Геликон).


[Закрыть] – уже во время ее пребывания в Праге. Марина Цветаева – романтик, для которого поэзия – отдых, исповедь и душевный покой.

С. Парнок
Б. Пастернак и другие
<Отрывок>^{67}

<…> Пастернак и – Брюсов, и – Асеев,[254]254
  Асеев Николай Николаевич (1889–1963) – поэт. Вместе с С. Третьяковым входил в литературную группировку «ЛЕФ».


[Закрыть] и – Третьяков,[255]255
  Третьяков Сергей Михайлович (1892–1939) – писатель, поэт, драматург, переводчик, сценарист.


[Закрыть] и – Эренбург, и – Тихонов,[256]256
  Тихонов Николай Семенович (1896–1979) – поэт, прозаик, публицист, переводчик.


[Закрыть] и – Антокольский, – эти созвучия более или менее пикантны, да и то скорее в психологическом, чем в литературном смысле.

Но вот два созвучия, которые не могут не волновать: Пастернак и – Мандельштам, Пастернак и – Цветаева.

Мандельштам и Цветаева в пути к Пастернаку! Зачем это бегство? Любовники, в самый разгар любви вырвавшиеся из благостных рук возлюбленной. Отчего, откуда это потрясающее недоверие к искусству? Как могли они, так щедро взысканные поэзией, усомниться в ней и в своем вечном начале? На какого журавля в небе посмели польститься – они, родившиеся с синицей в руках? Какими пустынными путями к обманчивой прохладе воображаемых источников поведет их лукавое марево и вернет ли их опять к тому ключу, который их вспоил? Я слишком ценю этих поэтов для того, чтобы заподозрить их в пустом гурманстве: Пастернак не причуда их вкуса, а страшное и, кто знает, быть может, роковое искушение. Конечно, ни Мандельштам, ни Цветаева не могли попросту «заняться отражением современности», – им слишком ведома другая игра, но ими владеет тот же импульс, то же эпидемическое беспокойство о несоответствии искусства с сегодняшним днем. Их пугает одиночество, подле Пастернака им кажется надежнее, и они всем своим существом жмутся к Пастернаку. <…>

С. Бобров
Рец.: Марина Цветаева
Царь-Девица: Поэма-сказка. М.: Госиздат, 1922;
Ремесло: Книга стихов. М.-Берлин: Геликон, 1923^{68}

Пожалуй, что только вот с этих двух книг начинается серьезная история М.И.Цветаевой как поэта. Ее первое, почти что детское выступление («Вечерний альбом») при всей наивности сразу поражало своей чрезвычайной свежестью, летучим таким темпераментом напева и хорошей учебой на французах. Если не ошибаемся, главными ее учителями были прекрасная, хоть и мало у нас известная, французская поэтесса Марселина Деборд-Вальмор[257]257
  Точный год рождения Марселины Деборд-Вальмор 1756 г.
  В юные годы М.Цветаева была увлечена ее поэзией, о чем свидетельствует стихотворение «В зеркале книги М.Д.-В.» (1910).


[Закрыть] (1785–1859), П.Верлен поместил ее в свое время в свою серию «Проклятыx поэтов»,[258]258
  «Проклятые поэты» – сборник статей П.Верлена о шести французских поэтах, вышедший в 1884 г. «Проклятые» – М.Деборд-Вальмор, Т.Корбьер, А.Рембо, С.Малларме, Ф.О.М.Вилье де Лиль-Адан и сам Верлен. Многие его оценки носили довольно двусмысленный характер.


[Закрыть] рядом с Вилье де Лиль-Аданом[259]259
  Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) – французский писатель.


[Закрыть] и Артюром Рембо), и несколько худший, не первосортный, разумеется, автор – Э.Ростан. Дуэт, конечно, немного странный, но для Цветаевой вообще характерны такие очень непоследовательные и взаимно-противоречивые привязанности. Вторая ее книжка «Волшебный фонарь», как это очень часто бывает у авторов нашего времени, показывала несколько пониженный и основательно ослабевший переход от захлебывающихся юношеской жадностью описаний «всех впечатлений первых дней» к некоторому разочарованию вступления в жизнь, так как она есть. Та юношеская натуга, девическая резвость, глаза на весь мир сразу, все, что очень трогало в первой книге, стало как-то взвинченным, искусственным, фальшивоватым во второй книжке. Кое-что поостыло и возникало у автора вновь исключительно в порядке какой-то труднопостижимой инерции, без существенных внутренних оправданий, а потому и превращалось в нечто достаточно надоедливое. Стремление к искренности, к исчерпанию пережитого обращалось как раз в ту самую искренность, о которой Уайльд хихикнул, что она «поза, и самая невыносимая из поз».[260]260
  Цитата из романа «Портрет Дориана Грея». Существует несколько переводов этого произведения, выполненных в начале ХХ века. В пер. А.Минцловой (роман вышел в 1906 г. в изд-ве «Гриф») эта строка звучит так: «Быть естественным – это поза, и самая раздражающая поза, какую я только знаю».


[Закрыть] Экзотика бутафорического реквизита, самой такой кумачевой романтики, страшная неровность, неуменье совладать ни с собой, ни со стихом, – все это заставляло подходить к Цветаевой с большой недоверчивостью. А на развалинах этих построений возник некоторый совершенно неведомого происхождения русский стиль – ни дать, ни взять козаковская дума.[261]261
  Возможно, имеются в виду строения М.Ф.Казакова (1738–1812), русского архитектора, одного из основоположников классицизма


[Закрыть] Нам пришлось видеть кое-что у Цветаевой в рукописях за время революции – и все это (громадное количество стихов; Цветаева, сдается, вообще страдает многописанием) было настолько безотрадным, что создавалось впечатление о том, что здесь и ждать больше нечего. Вот теперь две новые книжки: одна относится к 1920 году (по времени написания), другая («Ремесло») обнимает год с апреля 1921 по апрель 1922.

Именно эта-то сказанная руссопетщина является основным говорком автора. Эстетика «Мира Искусства»[262]262
  «Мир Искусства» – ежемесячный иллюстрированный литературно-художественный журнал (1899–1904), редактировавшийся С.П.Дягилевым и А.Н.Бенуа. Он был призван познакомить читателей с творчеством лучших российских и зарубежных художников, скульпторов, мастеров прикладного искусства. На его страницах затрагивались вопросы русской художественной промышленности, публиковались литературно-критические и искусствоведческие статьи.


[Закрыть] приучила нас к подкрашенному разными Бартрамами, Поленовыми,[263]263
  Бартрам Николай Дмитриевич (1873–1931) – художник, знаток декоративного искусства и художественных промыслов, много сделал для возрождения народного прикладного искусства (в 1907 г. выступил организатором «Музея образцов» при Кустарном музее, в 1917 г. стал основателем Государственного музея игрушки, г. Загорск). На страницах ж. «Мир Искусства» своих работ не помещал. Их можно увидеть в «Художественном педагогическом журнале» (1910, № 21).
  Художнице Елене Дмитриевне Поленовой (1850–1898) и ее живописи журнал действительно уделял много внимания на протяжении всех лет существования, а сдвоенный № 18–19 за 1899 г. был целиком посвящен творчеству художницы.


[Закрыть] абрамцевскими рукодельями русскому стилю. Рерих[264]264
  Рерих Николай Константинович (1874–1947) – живописец, театральный художник, археолог, писатель. Был членом журнала и проводимых объединением выставок.


[Закрыть] затем по этой дорожке доехал чуть ли не до каменного века: так все солидно, серьезно поставлено, не без мистагогическиx ухищрений и постаментинов. Цветаева взялась за это дело совсем с другой стороны: ее русский стиль – это бабий вой, как по покойнику голосят, с украшеньицами самого простейшего в этом стиле рода: эдак вроде самых незамысловатых петушков и розанчиков. В это неожиданно врывается напетый на символистах (не Брюсов ли?) стих, с хорошей такой щегольской отделкой, с прочным лаком первых брюсовскиx вещей.

У Марины другой раз (то, что пришлось видеть в рукописях в 1920) появлялась совершенно ей чуждая, по всему ее естеству, по вкусовому ее классу, по значительности ее стремлений – тяга к аxматовщине,[265]265
  С творчеством А.Ахматовой (1889–1966) М.Цветаева познакомилась в 1912 г., прочтя ее книгу «Вечер», и в последующие годы относилась к ней с большим пиететом (См. очерк «Нездешний вечер», заметки из записных книжек и тетрадей за 1917 г., письма, а также цикл стихов «Ахматовой» и отдельные стихотворения, посвященные поэту). Правда, позднее, в 1940 году, прочитав ее сборник «Из шести книг», недавно вышедший из печати, она вдруг отметила: «…старо, слабо. Часто… совсем слабые концы; сходящие (и сводящие) на нет… что она делала: с 1914 по 1940 г.?» По-видимому, Цветаева не была знакома с ахматовской лирикой после своего отъезда в эмиграцию.


[Закрыть] но это, видимо, быстро выветрилось, и теперь этого не найдешь. Неровность, срывы остались. Иx особенно много в «Царь-Девице». За отличным напевом в сторону частушки, женской заплачки вдруг возникнет, как кол какой торчит, совершенно не сделанный, не сработанный, никак не склеенный стих вроде:

 
Толк по полкам прошел безвестный:
«Не будет Девы – нам – Царя!»
И что нам до зари небесной,
Когда земная нам заря!
 

Тут можно не два восклицательных знака поставить, а сотню, и все-таки это пустое место во весь свой гренадерский рост – и больше ничего. За этим надвигается настырный и совершенно ненужный гиперболизм:

 
Полк замертво свалился пьяный,
Конь пеной изошел, скача.
Дуx вылетел из барабана.
Грудь лопнула у трубача.
 

Настоящий Бова-королевич с сытинской литографии:[266]266
  Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934) – крупнейший русский издатель-просветитель. К лубочной работе он привлекал «все наличные силы страны», его лубки признавались образцовыми (см. в кн.: Сытин И.Д. Жизнь для книги. М., 1960. С.43–44).


[Закрыть] удивляешься, как у автора не хватает чувства юмора, чтобы одернуться вовремя и не наваливать в свои вещи этого кустарного хламу, которым буквально забита вся поэма, так что по ней надо рыскать с карандашом, а иное торопливо переворачивать, чтобы не налететь на эдакого лопнувшего по швам трубача. А если исключить этих лопнувших от удовольствия и неприятностей персонажей, то книга прямо искрится своими отдельными строками, где так отлично, непосредственно понята песня, понят былинный лад. Понят так, как давно не приходилось видеть, как не удавалось никому из писавших в русском стиле, ни Бальмонту (в его «Жар-птице»), ни Клюеву, ни Клычкову,[267]267
  Клюев Николай Алексеевич (1884–1937) – поэт.
  Клычков Сергей Антонович (1889–1937) – поэт, прозаик, переводчик.


[Закрыть] ни Столице, не говоря уж, разумеется, об Есенине и его подражателях. Вот так, например:

 
Скрытые твои ресницы,
Без огня сожжена!
Отчего я не девица,
А чужая жена!
Отчего-то людям спится,
А мне плачется,
Отчего тебе не мать родная
Я, а мачеха…
 

Или:

 
Слабыми руками
Вдоль перил витых,
Слабыми шажками
С лестничек крутых.
Не трубили зорю
С крепостной стены,
В небесах Егорий
Не разжег войны…
 

Или:

 
В серебряном нагрудничке,
И кольчики занятные.
А ничего, что худенький, —
На личико приятненький…
…Быстро – руки, вниз – ресницы,
В одной юбке легкой, летней —
То плетуньи кружевницы
День и ночь сплетают сплетни…
…Стоит полоняночка
На башенной вышечке.
Связалась, беляночка,
С тем самым, с мальчишечкой…
 

И отличные параллелизмы:

 
И вижу еще я, —
Речет сам не свой, —
Что плачет смолою
Дубок молодой.
Ветвями облапит,
Как грудку – мне – стан,
И капит, и капит
Слезой на кафтан.
 

Xороший Царь у Марины:

 
Веселитесь, наши верные народы!
Белогривый я ваш Царь, белобородый.
Круговой поднос, кумачевый нос,
Мне сам черт сегодня чарочку поднес.
Веселитесь, наши руки даровые!
Все хлеба я ваши пропил яровые!
Коли хлеба нет, будем есть овес:
Напитаемся – и личиком в навоз…
…Руxай-руxай, наше царство разваленное!
Красный грянь петух над щами несолеными!
Красный грянь петух: Царь-кумашный нос
Все, как есть, свое именьице растрес!
 

Вот еще в другом роде:

 
Черным словом, буйным скоком
Не грешил я на пиру.
 
 
На крыльце своем высоком
Дай ступеньку гусляру…
 

Море:

 
Оx, стакан твой полный,
Голубые волны!
Оx, медок в нем ценный,
Чересчур уж пенный!
Выпьешь, ничего не
Скажешь, – мед хваленый!
Оx, твой ужин ноне
Весь пересоленый.
 

Итак, несмотря на ряд провалов, капризов, странных стиховых причуд, вроде четырех строк, одна за другой кончающихся одним и тем же словом,[268]268
  В качестве примера см. части «Встреча третья и последняя» и «Ночь последняя».


[Закрыть] несмотря на непонятность приема, на необычность этого говорка, – все-таки поэма эта маленькое событие в нашей поэзии. Она по-своему удалась Марине, – удалась этой удалью, силой, единством.

«Ремесло», однако, гораздо лучше поэмы. Там есть прямо отличные стиxи. К сожалению, надобно сказать, что темой почти всей книги являются настроения высоко белогвардейские. Правда, они очень смягчены чисто женским к ним отношением, но все-таки как-то больно видеть, как человек отрывается от родины, отрекается от Москвы – собственно, неведомо во имя чего. Конечно, революционный ригоризм наш теперь малость поостыл, и можно понять женское сердце, жалеющее расшибленную белогвардейщину. Можно вообразить себе романтику этого гиблого места, но все-таки вспоминается А.К.Толстой, когда-то тоже любивший русский стиль:

 
Садко, мое чадо, на кую ты стать
О псе вспоминаешь сегодня,
На что тебе грязного пса целовать, —
На то мои дочки пригодней![269]269
  Из стихотворения А.К. Толстого «Садко».


[Закрыть]
 

Верно, конечно, – по Толстому опять-таки, – что наши московские дочки «колючи, как ерши», и с ними «сожительство трудно», но не стоит ли попробовать и есть ли какой смысл убивать свой лиризм и песню на эту безотцовщину, в конце концов, просто жалкую. Тем паче, что надежд на белых у Марины уже никаких не осталось, – «добровольчество – добрая воля к смерти»,[270]270
  Эпиграф к стихотворению «Посмертный марш».


[Закрыть] пишет она. Тем паче, что она отлично и горячо умеет говорить о революции:

 
Волчьими искрами
Сквозь вьюжный мех —
Звезда российская
Противу всех!
 
 
Отцеубийцами —
В какую дичь?
Не ошибиться бы,
Вселенский бич!
 
 
«Люд земледельческий,
Вставай с постелею!»
И вот с расстрельщиком
Бредет расстрелянный,
 
 
И дружной папертью:
– Рвань к голытьбе:
«Мир белоскатертный,
Ужо тебе!»[271]271
  Из стихотворения «Переселенцами…»


[Закрыть]
 

Но как же мы-то, в СССР, сможем подойти к этаким вот стихам о революции, навеянных непонятной и истерической смесью ненависти с рыдающей жалостью? Или вот эта горечь изголодавшейся Москвы блокадного времени, несчастной страны, которая карабкалась окровавленными ногтями, чтобы выползти из той «романтики», куда ее усадили Маринины закордонные беленькие приятели:

 
Слезы – на лисе моей облезлой!
Глыбой – черезплечные ремни!
Громче паровозного железа,
Громче левогрудной стукотни —
 
 
Дребезг подымается над щебнем,
Скрежетом по рощам, по лесам.
Точно кто вгрызающимся гребнем
Разом – по семи моим сердцам!
 
 
Родины моей широкоскулой
Матерный, бурлацкий перегар,
Или же – вдоль насыпи сутулой
Шепоты и топоты татар.
 
 
Или мужичонка, нб круг должный,
Зб косу красу – да о косяк!
(Может, людоедица с Поволжья
Склабом – о ребяческий костяк?)
 
 
Аль Степан всплясал, Руси кормилец?
Или же за кровь мою, за труд —
Сорок звонарей моих взбесились —
И болярыню свою поют…
 
 
Сокол – перерезанные – путы!
Шибче от кровавой колеи!
– То над родиной моею лютой
Исстрадавшиеся соловьи.
 

Прекрасное стиxотворение. И жаль ужасно, что эти исстрадавшиеся соловьи предпочитают звенеть и щелкать над белогвардейской мертвецкой, которая, оказывается, ни в чем, бедняжка, кроме своей собачьей смерти, не виновата. И как щелкают, послушайте:

 
И марш вперед уже,
Трубят в поxод.
О как встает она,
О как встает…
Уронив лобяной облом,
В руку, судорогой сведенную,
– Громче, громче! – Под плеск знамен
Не взойдет уже в залу тронную!..
 

и т. д.

Xоть все это и называется «Посмертный марш» и не оставляет никакой надежды отпеваемым… А какое изящество иной раз.

 
А сугробы подаются,
Скоро расставаться.
Прощай, вьюг – твоих – приютство,
Воркотов приятство.
 
 
Веретен ворчливых царство,
Волков белых – рьянство.
Сугроб теремной, боярский,
Столбовой, дворянский,
 
 
Белокаменный, приютский
Для сестры, для братца…
А сугробы подаются,
Пора расставаться.
 
 
Аx, в раззор, в раздор, в разводство
Широки – воротцы!
Прощай, снег, зимы сиротской
Даровая роскошь!..
 

Обижаться на Марину, конечно, нечего. Из песни слова не выкинешь, а из сердца и подавно. Будем верить, что ей незачем больше ворочаться к этим белобандитским паниxидам.

Автор за границей, а это сильно действующее средство не раз излечивало от реакционного обморока и более постулированных людей, чем поэтессы. Xорошо проститься с сугробами, плохи ли слезы над ними, – да какова-то жизнь без них? «Ремесло» – больная, обиженная книжка, но в ней есть истинная боль и этим она оправдывается. В крайнем случае мы оставим ее в музее, как горький памятник загубленному дарованию. Революция велика, – могий вместити, да вместит; это дано не всякому, а Марина Цветаева еще не жила настоящей Россией.

Е. Зноско-Боровский
Рец.: Марина Цветаева
Ремесло: Книга стихов. М.-Берлин: Геликон, 1923^{69}

Книга стихов Марины Цветаевой оставляет на первых порах впечатление довольно смутное и, пожалуй, не много найдется читателей, которые терпеливо прочтут все полтораста составляющих ее станиц.

Нет здесь живых картин и ярких образов, зримый и ощутимый мир словно исчезает, и мы погружаемся в нечто нематериальное и почти бесформенное. Это не сообщает стихам, однако, характера философского, идейных пьес в сборнике немного. «Солнце вечера добрее – солнца в полдень»; «низвергаемый не долу – смотрит, в небо»; «Завтрашних спящих войн – Вождь и вчерашних, – Молча стоят двойной – Черною башней» – таковы захваченные наугад общие размышления поэта.

И тем не менее, есть привлекательность и большие достоинства во многих вещах, составивших этот томик. Заглавие его может даже дать повод думать, что и сам автор относится к ним преимущественно как к упражнениям на определенные задания, которые он сам себе ставил. Каковы они именно, эти задания, преодоление каких именно трудностей стихосложения было его целью – об этом рассказать может только он сам. Но вот какие особенности «Ремесла» отмечаешь и запоминаешь при прочтении этой книжки. Лучшие пьесы Марины Цветаевой в этом сборнике ничего не рассказывают, ничего не описывают, но их стихи текут и поют непрерывно. Если прочесть только такую строфу: «А – и – рай. А – и – вей. – Обирай. – Не побей», что можно вынести, кроме непонятного набора слов? Между тем, если сказать их нараспев, с соответствующими ударениями и остановками, сразу возникает яркий напев какого-то заклятья, которое так отлично продолжается следующими строками: «Яблок – яхонт, – Яблок – злато. – Кто зачахнет, Про то знато»[272]272
  Строки из поэмы «Переулочки». Е.Зноско-Боровский оригинальное написание передает неверно, должно быть: «А – и – рай! // А – и – вей! // О – би – рай! // Не – ро – бей! // Яблок – яхонт, // Яблок – злато. // Кто зачахнет – // Про то знато».


[Закрыть] и т. д.

Поэтому так охотно автор прибегает к темам песенным или музыкальным.

Вот, например, прелестная новогодняя, с припевом «Грянь, – кружка о кружку»; это один из лучших образцов на русском языке застольной песни:

 
Братья! В последний час
Года – за русский
Край наш, живущий в нас!
Ровно двенадцать раз —
Кружкой о кружку!
 

Или вот еще отличный образец марша похоронного:

 
И марш вперед уже,
Трубят в поход.
О как встает она,
О как встает… —
 

где эта строфа, служащая припевом, отмечает постепенное умирание, все сокращаясь, уменьшаясь, пока не остаются только два слова:

 
И марш…[273]273
  Из стихотворения «Посмертный марш».


[Закрыть]
 

Часто все дело заключается в том, чтобы найти тот лад, в котором должно быть пропето стихотворение, – и тогда оно вдруг окрашивается, загорается огнями, расцветается красками.

Как сразу подымается красота, например, стихотворения к Анне Ахматовой, и без того прекрасного и жуткого:

 
Кем полосынька твоя
Нынче выжнется?
Чернокосынька моя!
Чернокнижница!
 

Что Анна Ахматова – «колдунья из логова змиева»,[274]274
  См. стихотворение Н.Гумилева «Из логова змиева…»


[Закрыть] это мы знаем давно; но когда читаешь эти, обращенные к ней стихи, она кажется простой, наивной и нелукавой рядом с Мариной Цветаевой, которой знакомы все заклятья, покорны все зелья.

В песенной стихии, объемлющей ее, Марине Цветаевой не нужны, часто вредны связные предложения с подлежащими, сказуемыми и остальными частями речи. Она ломает, комкает язык как ей хочется, выкидывает одно, другое слово, сжимает фразу до одного слова, одного звука.

 
Конь – хром, – Меч – ржав, —
Кто – сей? – Вождь толп.
 

Или еще:

 
Враг. – Друг. – Терн. – Лавр. —
Всё – сон… – Он. – Конь.[275]275
  Из стихотворения «Возвращение вождя».


[Закрыть]
 

Отсюда и некоторая приподнятость тона, никогда не покидающая ее.

Вот портрет Маяковского:

 
Превыше крестов и труб, —
Крещенный в огне и дыме, —
Архангел-тяжелоступ, —
Здорово, в веках Владимир.[276]276
  Из стихотворения «Маяковскому».


[Закрыть]
 

А вот описание глаз в стихотворении М.А.Кузмину:

 
Два зарева! – Нет зеркала! —
Нет, два недуга! —
Два серафических жерла!
Два черных круга!
 

Или еще, несколько строк из прелестного портрета кн. С.М.Волконского:

 
Какое-то скольженье вдоль, —
Ввысь – без малейшего нажима… —
О, дух неуловимый – столь —
Язвящий, сколь неуязвимый!
 

И вот, смутное настроение проясняется. Теперь видишь перед собой творца, которого словно непрерывно бьет поэтическая лихорадка. Эта изумительная плодовитость – чуть ли не каждый день по стихотворению; – эти спешащие, друг друга перегоняющие строчки, отсутствие устойчивых фраз, в напеве ломающийся язык, – беспрестанно электрический ток пронизывает поэта, излучается из него. В этом роде писал и пишет иногда Андрей Белый; и есть что-то декадентское в растрепанности таких стихов.

В этом, быть может, их осуждение. Но редко русский язык обнаруживает свою гибкость, покорность, певучесть, как в стихах Марины Цветаевой. И в этом их несомненная ценность.