Текст книги "Рецензии на произведения Марины Цветаевой"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
Д. Святополк-Мирский
«Крысолов» М. Цветаевой{110}
На тех, кто любил Марину Цветаеву за «Стихи к Блоку», «Психею», «Фортуну», последние ее поэмы, написанные за границей, производят в большинстве случаев впечатление странное и неприятное. Оборот, принятый ее творчеством, раздражает и разочаровывает их – они чувствуют себя обманутыми. Они жалуются на «непонятность» и «надуманность» этих новых стихов, и с сожалением вспоминают о «простоте» и «непосредственности» прежних.[393]393
См., например, статью Боброва С. «Марина Цветаева. Царь-Девица: Поэма-сказка», в настоящем издании.
[Закрыть] И несомненно, что после «Ремесла» (или, вернее, начиная с «Ремесла») то же, что можно назвать творческой передачей, значительно осложнилось у Цветаевой и приняло формы настолько новые и необычайные, что прежняя установка читательского восприятия для них уже не годится. Всякое восприятие писателя читателем зависит от соответствия читательского представления о поэте его действительному существу. И так как это существо «всегда течет», читательское представление о нем должно тоже постоянно применяться к каждому его повороту или терять возможность его воспринимать. История каждого «романа» писателя с читателем полна таких разрывов, – за которыми не всегда следуют сближения. И чем сильнее была читательская связь с прежним писателем, тем труднее, тем даже безнадежнее возобновление ее с писателем изменившимся. Достаточно сказать, что до сих пор гипноз «Войны и Мира» и «Анны Карениной» настолько силен над русским (и иностранным) читателем, что исключает всякую возможность подлинно художественного понимания старого Толстого. И, наоборот, восстановление связи нередко происходит ценой полного забвения первоначального предмета любви: так поклонники «Детства» и «Воспоминаний» Горького утратили всякое воспоминание даже о таких несравненных вещах, как «Мой Спутник» или «Двадцать шесть и одна». Так и с Мариной Цветаевой – трудно нащупать то единство, которое связало бы «Фортуну» и «Конец Казановы» с «Поэмой Конца» и «Крысоловом».
Связующее же единство это, несомненно, существует – не столько в стиле и форме, сколько в том, что (если бы мы не боялись так напомнить о Белинском и Н.И.Карееве[394]394
Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) – критик, философ. Критиковал искусство, которое может воздействовать на читателя лишь внешними эффектами и громкими фразами.
Кареев Николай Иванович (1850–1931) – русский историк, философ, педагог.
В своих работах «Письма к учащейся молодежи о самообразовании» (выдержала 7 изд., 1890–1895) и «Беседы о выработке миросозерцания» (является дополнением предыдущей книги; выдержала 5 изд., 1897–1904) Кареев писал о том, что «самообразования не может быть без миросозерцания». Т. е. человек должен все видеть, слышать, читать и все это осмыслять самостоятельно. Он должен сам выработать миросозерцание, а не пассивно принимать на веру все ему сказанное.
[Закрыть]) мы бы до сих пор называли миросозерцанием. Определить это «миросозерцание» своими словами можно только приблизительно – оно романтично и идеалистично, но и то и другое как-то не по-русски. В цветаевском романтизме больше линии, чем цвета (самая ее невнятность происходит не от смазанности и неясности отдельных линий, а от чрезмерного количества мелких, разнообразно-пересекающихся линий). Такой «линейный» романтизм вообще не русская вещь и не случайно, что столь различные между собой «Фортуна» и «Крысолов» – два разновременных заострения этого романтизма – на иностранные темы. (С другой стороны, с точки зрения чисто языковой, Цветаева очень русская, почти что такая же русская, как Розанов или Ремизов, но эта особо прочная связь ее с русским языком объясняется не тем, что он русский, а тем, что он язык: дарование ее напряженно словесное, лингвистичное, и пиши она, скажем, по-немецки, ее стихи были бы такими же насыщенно-немецкими, как настоящие ее стихи насыщенно-русские).
В прошлом Цветаевой «Крысолов» имеет предшественников – много «крысоловного» есть в «Царь-Девице» (особенно в ее конце) и совсем как предисловие к нему звучит (напечатанная тоже в «Воле России») восхитительная «Полотерская». Во всех этих вещах романтизм Марины Цветаевой принимает определенно бунтарский оттенок, не только в том смысле, что в них ясно звучат определенно социальные, революционные ноты (звучащие и в других вещах, например, в цикле «Заводских»), но и потому, что в них ярко выступает озорство, можно почти сказать, хулиганство Цветаевой. (Хулиганство, гораздо более задорное и живучее, чем у покойного Есенина.) Озорство ее находится в подлинном родстве с частушкой, родстве не только духовном, но и формальном – и это одно из многочисленных указаний на сближение современной литературной поэзии с современной же поэзией народной. Понятно, что для среднего романтически настроенного читателя такие вещи, как в первой главе «Крысолова»: «маленькая диверсия в сторону пуговицы», должна производить впечатление – болезненно не-эстетическое и не-поэтическое. Между тем, именно в таких местах, именно в таком издевательстве над устоями мира вещественного и устойчивого, подлинный романтизм цветаевской поэзии утверждается особенно явственно.
Тема «Крысолова» одна из самых вечно-романтических тем, созданных романтичнейшим из народов – немцами. Это прославление романтичнейшей из земных вещей – der deutschen Musik – и посрамление косности и подлости устроенного общества. В выборе этой темы Марина Цветаева была верна своему романтическому существу. В разработке она подчеркнула и выдвинула ее анархические возможности.
Для цветаевского «Крысолова» по сравнению с другими «Крысоловами» (например, Браунинга3) характерно сильное подчеркивание сатирического элемента в изображении благонравных бюргеров Гаммельна, где один
Только товар и дорог:
Грех.
(Дорог – редок);
и внесение мотива обуржуажения разъевшихся «красных» крыс в гаммельнских подвалах, от которого их спасает анархический зов «немецкой музыки». – Еще особенно примечательна пятая глава, где ратсгерры обсуждают музыку и достоинство музыканта. Эта глава – торжество сатирической манеры Цветаевой. Наконец, интересно, что конечный мотив заданного сюжета – сказочное волшебное царство – «детский рай», в который музыкант уводит детей обманувших его гаммельнцев, – сохранился у Цветаевой только в заглавии шестой главы. Таким образом, месть музыканта, утопившего детей, только видимая в немецкой легенде (ибо утонувшие дети попадают в «детский рай»), у Цветаевой делается реальной, что придает всей сатире более сухой и как бы жестокий тон.
Несомненно, что «Крысолов» не только то, чем он кажется на первый взгляд, не только изумительная по богатству и стройности словесная постройка – это серьезная «политическая» (в самом широком смысле) и этическая сатира, которой еще, может быть, суждено сыграть свою роль в росте нашего общего сознания.
Д. Горбов
Мертвая красота и живучее безобразие
<Отрывок>{111}
<…> М.Цветаева – неплохая поэтесса, спору нет. Но сплетница она, судя по «Моим службам», – первоклассная. «Мои службы» – дневник. Дамский дневник. Форма, как видите, выбрана удачно. Где же и посплетничать всласть даме из хорошего общества, как не в таком интимном дневнике. Артистка своего дела, М.Цветаева не мельчит себя сплетнями про отдельные личности; она сплетничает про строй, которого не понимает и не хочет понять. «Нет, руку нб сердце положа, от коммунистов я по сей день лично зла не видела (может быть, злых не видела?). И не их я ненавижу, а коммунизм». Она несогласна с другими, мелкотравчатыми сплетниками, утверждающими, что «коммунизм прекрасен, коммунисты ужасны». Нет, коммунисты не так уж плохи. Цветаева рассказывает, например, об одном, который устроил ее на службу в Наркомнац. За эту поддержку она отплатила чудаку тем, что поиздевалась над ним в дневнике. Коммунисты были даже слишком хороши к ней, это чувствует, конечно, она сама: из ее уже клеветнического дневника видно, что они относились к ней как к товарищу по советской работе, а она двурушничала и втайне ненавидела все вокруг как могла. «Третьего дня узнала от Б<альмон>та, что заведующий „Дворцом Искусств“ Р<укавишник>ов оценил мое чтение „Фортуны“ – оригинальной пьесы, нигде не читанной, чтение длилось 45 мин., может, больше – в 60 руб. Я решила отказаться от них публично – в следующих выражениях: „60 руб. эти возьмите себе, на 3 фунта картофеля (может быть, еще найдете по 20 руб.), или на 3 фунта малины, или на 6 коробок спичек, а я на свои 60 руб. пойду к Иверской, поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивается труд“». Итак, счет М.Цветаевой ненавистному ей «строю» предъявлен с педантичной точностью, если не Шейлока,[395]395
Шейлок – главное действующее лицо в драме Шекспира «Венецианский купец».
[Закрыть] то базарной торговки. Если мы примем во внимание, что, по ее собственным словам, поэма, о которой идет речь, активно направлена против строя, который должен ее оплатить, положение становится прямо пикантным. Увы, спор между М.Цветаевой и «ненавистным строем» едва ли когда придет к благоприятному окончанию. Дело не в деньгах, конечно. В связи с укреплением нашего хозяйства авторские гонорары, как известно, повышены. Так что М.Цветаевой нет больше повода «не признавать коммунизм». Вся беда в том, что в связи с режимом экономии коммунисты перестали быть такими добродушными, какими их изображает М.Цветаева, и научились гнать прочь тех, кто застрахован от понимания новой России собственной глупостью и злобой.
И. Бунин
Рец.: «Версты», № 1
<Отрывки>{112}
Еще один русский журнал за рубежом – первая (и громадная) книга «Верст». Просмотрел и опять впал в уныние. Да, плохо дело с нашими «новыми путями». Нелепая, скучная и очень дурного тона книга. Что должен думать о нас культурный европеец, интересующийся нами, знающий наш язык, понимающий всю страшную серьезность русских событий – и читающий подобную русскую книгу? Кто тот благодетель, тот друг «новой» России, который так щедро на нее тратится? И что значит – «Версты»? Верстовые столбы, что ли, то есть опять «новые вехи»? И с какою целью расставляются они?
Редакторы – Святополк-Мирский, Сувчинский и Эфрон, ближайшее участие – Ремизова, Марины Цветаевой и… Льва Шестова. Что за нелепость, за бесшабашность в этой смеси: Цветаева – и Шестов! И какая дикая каша – содержание журнала! Треть книги – перепечатки из советской печати. Остальное – несколько вещей Ремизова,[396]396
В журнал вошел отрывок из готовящейся к печати книги «Николай Чудотворец» (вышла в изд-ве «YMCA-Press») и статья «Воистину (памяти В.В.Розанова)».
[Закрыть] поэма («Поэма Горы») Цветаевой, статья Лурье о музыке Стравинского, статья Шестова о Плотине, несколько статей Святополк-Мирского, затем опять перепечатки из советской печати… и, наконец, ни с того ни с сего, «Житие Протопопа Аввакума, им самим написанное»… Что за чепуха, и зачем все это нам преподносится?
«Мы, говорится в программной статейке журнала, ставим себе задачей объединение всего, что есть лучшего и самого живого в современной русской литературе…
В настоящее время русское больше самой России; оно есть особое и наиболее острое выражение современности. Намереваясь подходить ко всему современному, „Версты“ будут отзываться не только на явления русской культуры, но и на иностранную литературу и жизнь. Что же касается попытки найти естественное сочетание наиболее живых и нужных тяготений русской современности, то, объединяя в одном издании русскую поэзию, беллетристику, критику, библиографию и литературные материалы со статьями по вопросам философии, языкознания, русского краеведения и востоковедения, мы устанавливаем один из возможных обобщающих подходов к нынешней России и к русскому».
Вот, значит, каковы намерения журнала, – выписываю его программу почти целиком, выпустив всего пять строк из первого абзаца, ни в каком отношении не важных. Но, что можно понять из этого набора слов?
Только одно: хотим собирать все лучшее русское, все наиболее живое, нужное… Однако почему первые же строчки этих русофилов так скверно звучат по-русски?
«Объединение всего, что есть лучшего и самого живого…» А затем: весьма сомнительно, что все лучшее стремится собирать журнал.
Нет, у него есть, очевидно, другие, весьма предвзятые намерения. Как ни мало вкуса у его редакторов, все-таки видно, что действуют они не только по своему вкусу.
И действуют прежде всего страшно по старинке; эта смесь сменовеховства и евразийства, это превознесение до небес «новой» русской литературы в лице Есениных и Бабелей, рядом с охаиванием всей «старой», просто уже осточертело. Книга Протопопа Аввакума, конечно, всячески интересна, но зачем все-таки понадобилось «Верстам» печатать ее? Для придания себе серьезной, культурной видимости? Как всегда, очень интересен Шестов. Но чем его статья связана со всем прочим, что есть в «Верстах»?
Вот перепечатки из советской печати. Прежде всего – зачем они теперь? Русские зарубежные издания неизвестно по какому праву уже давным-давно так злоупотребляют ими, что смотреть тошно. А, кроме того, что в них замечательного и нового? <…>
А уж про Ремизова и Цветаеву и говорить нечего: тут любой дурачок за пятачок угадает, что именно дал в сотый, в тысячный раз Ремизов насчет Николая Чудотворца и Розанова и чем опять блеснула Цветаева:
Красной ни днесь, ни впредь
Не заткну дыры, —
жалуется она в своей поэме и продолжает:
О, далеко не азбучный
Рай сквознякам сквозняк…
Гора, как сводня святости,
Указывала: здесь…
Та гора была, как горб
Атласа, титана стонущего,
Той горой будет горд
Город, где с утра до ночи мы
Жизнь свою, как карту, бьем
Страстные не быть упорствуем
Наравне с медвежьим рвом
И двенадцатью апостолами…
А рядом с Цветаевой старается Святополк-Мирский: в десятый раз долбит, повторяет почти слово в слово все то, что пишется о нас в Москве, наделяя нас самыми нелепыми, первыми попавшимися на распущенный язык уничижительными кличками и определениями…[397]397
В рецензиях на ж. «Новый мир» и «Звезда» Д.Святополк-Мирский действительно довольно пренебрежительно отозвался об авторах и их произведениях: «Мы же ничего не потеряем, если вообще отнесем всю прозу за обложку журнала». А также отметил: «Все они <авторы> – вполне благонадежные коммунисты с „партбилетом в себе“, с одним и тем же запасом слов, чтоб далеко не ходить, взятых прямо из „Известий“ и „Правды“» и т. п.
[Закрыть] <…>
Антон Крайний
О «Верстах» и о прочем
<Отрывки>{113}
К журналу «Версты» – недавно вышедшему толстому зарубежнику – я намереваюсь подойти весьма просто. Просто исследовать, что это такое.
Для этого мне совершенно достаточно «ума холодных наблюдений», а «заметы сердца», горестные или не горестные, пусть делают читатели.
Предупреждаю, впрочем: исследовать факт я буду с определенной точки зрения: не левой и не правой, не новой и не старой, очень широкой, но очень определенной – общечеловеческой.
Есть такое понятие: «человек» и «человеческая» точка зрения. Она приложима ко всем предметам, во всех областях. И даже так, что взгляд «по человечеству» в конечном счете и решает все.
Зачем, однако, объяснять? Это понятно каждому. Другое дело, когда человек «забывается», т. е. забывает себя как человека. Но забытье, у нормальных людей, может проходить. Неизменны лишь органически-дефективные индивидуумы, от природы не понимающие, что такое «человеческая» точка зрения, и вообще лишенные внутреннего критерия. <…>
Все старое прошло и сгинуло, объявляют «Версты». Эмиграция – нуль. Она творить больше не может. Пожалуй, лишь «дотваривать», чего не успела в свои старые времена. Истинно новые творцы – в России, приобщившиеся к ее новой жизни. Впрочем, создается «прекрасное» и здесь – теми, кто повернут к сегодняшней России, кто прислушивается к ее песням.
Таково положение. Чтобы его доказать, а, вернее, для того, чтобы все могли к песням прислушаться, – «Версты» и наполнили ими свои страницы (первый промах: не следовало быть столь щедрыми…).
Особенно богат поэтический отдел. И так ярок, что один дает представление обо всем остальном. <…>
Взглянем на нового, новейшего – на великого Пастернака (таким называют его «Версты»). Мне сказал один читатель, свободный от «предрассудков», жадный к любой новой книге: «я готов на все, но только надо сделать выбор: или наш русский язык – великий язык, или наш Пастернак – великий поэт. Вместе никак не признаешь, не выходит»…
Чем же щегольнул в «Верстах» Пастернак?
Да ничем особенным, его «достижения» известны: «Гальванической мглой взбаломученных туч» «пробираются в гавань суда»… «Расторопный прибой сатанеет от прорвы работ» – «и свинеет от тины»… Далее, конечно, о «тухнувшей стерве, где кучится слизь, извиваясь от корч – это черви»…[398]398
Из стихотворения Б.Пастернака «Потемкин».
[Закрыть] Образы не молоденькие, но у новейших советских знаменитостей к ним особливое пристрастие: должно быть, старым считается буржуазно-помещичий Соловей с розой, так лучше хватить подальше. И хватают: редкая страница выдается без стерв, язв, гноев и всего такого. Открываю совсем наудачу какую-то «Новеллу»:
«В оскале ботинка гнила нога – И зевала рана по храпу». (Москва – Ленинград).[399]399
Из стихотворения И.Сельвинского «Казнь Стецюры».
[Закрыть]
У здешней великой – у Марины Цветаевой – стерв меньше, зато она, в поворотном усердии своем, перемахивает к довольно запредельным «новшествам»: в любовных строках (она всегда насчет любви), не желая описывать, «вороной ли, русой ли масти» ее возлюбленный. («Разве страсть – делит на части? – Часовщик я, или врач?») – под конец находит-таки ему (возлюбленному) достойное определение: «Ты – полный столбняк!»[400]400
Из «Поэмы Горы».
[Закрыть]
Прошу прощения за слишком длинные выписки: зато они исчерпывающи, и кто не читал «Верст», может быть так же спокоен, как если бы и читал.
Первое, непосредственное, движение всякого человека – беззлобно отмахнуться: «это мне совсем не нужно». Не то, что непонятно, или противно, или незабавно, – нет; а только самым обыкновенным образом «не нужно».
На этом «не нужно» сойдутся и простой читатель, и литературный критик; впрочем, критик может еще и объяснить, почему не нужно, без труда доказать, что это – не дурные стихи, не плохое искусство, а совсем не искусство.
Нерасчетливо было со стороны «Верст» так раскладывать перед нами образцы новой поэзии, если редакторы журнала хотят повернуть к ней кого-нибудь «лицом». <…>
М. Слоним
Литературные отклики
<Отрывки>{114}
Гиппиус назвала свой фельетон «О „Верстах“ и о прочем». И самое важное, конечно, в этом «прочем», потому что «Версты» только повод поднять вопрос о русской новой литературе.
В сущности, «Версты» поставили его скорее не прямо, а косвенно, – давши в своей первой книжке большое количество перепечаток. Составлять журнал из перепечаток – опасно: получится аналогия. До статей Бунина и Крайнего я считал это основной ошибкой «Верст», тем более что в перепечатках многое может показаться случайным. Но то, как «отозвались» на эти перепечатки наши критики, показало, что известную службу «Версты» сослужили: для того чтобы разъярить быка, перед ним машут красным; перепечатки «Верст» оказались обладающими свойствами красного цвета: по ним нельзя судить о силе и характере новой литературы, но реакция против них обнаружила все идейное убожество местоблюстителей.
Конечно, в критическом отделе «Верст» есть установка на Россию – и это надо всячески приветствовать. «Версты», очевидно, искренне желают быть вместе с Россией. Желание обычно считают отцом мыслей – но у «Верст» желание гораздо лучше своего детища. Некоторые из мыслей в «Верстах» настолько темны, что можно только догадываться об умысле.
Содержание журнала очень многоцветно. Но от обилия красок еще не получается картины. <…>
Оригинального в «Верстах» лишь «Поэма Горы» Марины Цветаевой – трагическая поэма любви, вознесенной над жизнью, вне жизни, как гора над землей, и жизнью земной раздавленная.
Марине Цветаевой дан необыкновенный пафос, при котором в каждом слове – молниеносность, разительность. Смысл сгущен, сжат, в каждой фразе – переполненность, образ – и символ и формула. И этот патетический избыток, эта напряженность высокого строя души (а не духа только) – в замкнутом словесном ряде. Своеобразный контраст творчества Цветаевой, быть может, и состоит в этом сочетании: бессмертность, сжатая в лаконичность, вихрь, заключенный в отрывистость, страсть к бескрайности в отчетливой, подобранной формуле, непрерывность движения, на лету взнузданная стихия, богатство, брошенное в коротком ударе словесной игры. Но за этой кажущейся игрой – созвучия, словесная связь, подчеркивание ударением и интонацией при сближении схожего (горе началось с горы, та гора на мне надгробием) – огромная работа, которая стремится устранить все случайное и лишнее и придать слову насыщенность и остроту. Слова нанизаны якобы по звуковой близости: нет ли более глубокого соединения понятий за этими словесными сплетениями?
Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные (вернее, простодумные) читатели не находят в произведениях Цветаевой ничего, кроме «набора слов», и никак не могут докопаться до смысла ее стихов и поэм.
С легкой руки критики, о Цветаевой укрепилось мнение, как о любительнице всяких словесных ухищрений и новшеств. Конечно, Цветаева – мастер слова, но нет ничего неправильнее формального к ней подхода. Кроме Пастернака, я не знаю в современной русской поэзии другого примера насыщенности мыслью и эмоцией, содержанием. Многие жалуются, что не могут понять ее стихов: на самом деле они не хотят сделать известного напряжения, чтобы проследить за бегом ее мыслей, за переполненностью ее души – на высоте люди со слабыми легкими – задыхаются.
Цветаева – новое. Она перекликается с теми, кто в России. Я уверен, что ее взволнованные строки кажутся там подлинным выражением пафоса и бури наших дней. Она единственное в «Верстах», что – не только желание, но и свершение, но она ведь не «Версты», она вне их.
А остальное тускло. Перепечатки интересны. Оригиналы приличны. Чужое ярко. А своего почти нет. Ядро «Верст», даже если тщательно его вышелушить, – оказывается окрошкой из евразийства, умеряемого разумом, приправленного неопределенной левизной и сдобренного эстетизмом.
Это еще не лицо. Мелькают разъятые черты, но еще неуловимо выражение; сквозят намеки и уклоны, но еще не очерчен путь.
Во всяком случае направление его идет не по эмигрантским топям. «Версты» обращены лицом к России – и это хорошо. Но еще лучше было бы, если б обращены они были своим лицом. <…>