Текст книги "Рецензии на произведения Марины Цветаевой"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
В. Маяковский
О некоторых вопросах поэзии
Выступление на Пленуме правления РАПП в сентябре 1929 г
<Отрывок>{147}
<…> Вот говорят относительно поэтессы Цветаевой: у нее хорошие стихи, но идут «мимо». Отсюда вывод: надо дать Цветаевой зарядку, чтобы не шли «мимо». Это полонщина,[498]498
Имеются в виду работы советского критика Полонского (Гусина) Вячеслава Павловича (1886–1932), проповедовавшего реализм, но реализм «романтический». Был резким оппонентом Маяковского.
[Закрыть] которая шла «сама по себе», которая агитировала за переиздание стихов Гумилева, которые «сами по себе хороши». А я считаю, что вещь, направленная против Советского Союза, направленная против нас, не имеет права на существование, и наша задача сделать ее максимально дрянной и на ней не учить. <…>
А. Несмелов
Марина Цветаева о Маяковском{148}
Последняя полученная в Харбине (XI–XII) книга «Воли России» вышла как бы посвященная памяти В.Маяковского. Она открывается драмой покойного поэта «Баня», последним крупным его произведением, являющимся жестокой сатирой на советские административные верхи. У «Бани» Маяковского много общего для сатирических стрел с «Пушторгом» Сельвинского,[499]499
Сельвинский Илья (Карл) Львович (1899–1968) – поэт, драматург, прозаик. Его роман «Пушторг», опубликованный в 1929 г., явился первым советским романом в стихах.
[Закрыть] только Буфф Семенович Кроль последнего – вычерчен Маяковским уже до карикатурного образа товарища Победоносикова, которого изобретенная рабочим Чудаковым машина времени, отбывающая в эпоху социализма, выбрасывает из своей кабины.
Буффонадные срывы не затеняют общего – трагического для коммунизма – плана вещи: лишь нечто чудесное, то есть мало вероятное, может избавить страну от людей, возвращающих ее в русло буржуазного течения жизни. Эта тема, как мы видим, настойчиво повторяется в произведениях самых одаренных советских поэтов, что уже само по себе знаменательно.
Видимо, сложившийся за десятилетие советский быт обнаруживает тенденцию к сползанию в определенном направлении. Советское коммунистическое искусство сигнализирует опасность.
В книге несколько рисунков М.Ларионова и Н.Гончаровой[500]500
Ларионов Михаил Федорович (1881–1964) и Гончарова Наталья Сергеевна (1881–1962) оформили не одну книжку футуристов. Представители русского авангарда.
[Закрыть] к произведениям Маяковского. Манера этих художников – на любителей или на знатоков. Рассматривая эти рисунки, вспомнил Омск, выставку картин Бурлюка.[501]501
Бурлюк Давид Давидович (1882–1967) – поэт, живописец, график, театральный художник, литературный и художественный критик, публицист, мемуарист. Отец русского футуризма. Подобные рисунки лошадей были помещены им в футуристическом сборнике «Садок судей II».
В 1918–1919 годах Бурлюк предпринял «сибирское турне» – он побывал в Кургане, Петропавловске и Омске. В последнем городе его пребывание было наиболее длительным. Читая лекции, проводя дискуссионные вечера о современном искусстве, часто устраивая выставки, он оказал большое влияние на омичей, а особенно на молодежь, которая начала интересоваться современными течениями в искусстве.
[Закрыть] Синеглазая гимназистка, краснея от застенчивости, спрашивает художника:
– Почему, скажите пожалуйста, у этой лошади так много ног?
И Бурлюк ей:
– Так я решаю проблему передачи живописью движения. Ведь когда вы смотрите на движущееся колесо, вы видите не шесть и не восемь его спиц, – а сто, двести. Понимаете?
Гимназисточка поняла, но я не понимаю. Все-таки видим мы не сотни спиц, а движение тех же шести или восьми. Движение, а не размноженные спицы.
Рисунки Ларионова и Гончаровой ничего не поясняют в Маяковском. Некоторая необязательная ни для кого условность. Ничего категорического в восприятии.
Особенно ясно ощущается это рядом с изумительными стихами Марины Цветаевой, посвященными Маяковскому же. Семь стихотворений – семь взрывов вдохновения, и мы уже не можем видеть Маяковского иначе, чем этого хочет поэт.
Здесь категорическое воздействие – закон.
Вот строки, адресованные, верите, им, эмигрантскому Западу. У нас почти никто не шипел над гробом поэта:
Маяковский в гробу. «В сапогах, подкованных железом, в сапогах, в которых горы брал, – никаким обходом ни объездом не доставшийся бы перевал».
Так вот в этих – про его Рольс-Ройсы
Говорок еще не приутих —
Мертвый пионерам крикнул: Стройся!
В сапогах – свидетельствующих.
Самому Маяковскому:
В лодке, да еще любовной
Запрокинулся – скандал!
Разин – чем тебе не ровня? —
Лучше с бытом совладал.
И вывод:
Всю жизнь палил в правую сторону, лишь раз выстрелил в левую и погиб.
Лишь одним, зато знатно,
Нас лефовец удивил:
Только вправо и знавший
Палить-то, а тут – слевил.
Кабы в правую – свёрк бы
Ланцетик – здрав ваш шеф.
Выстрел в левую створку:
Ну в самый-те Центропев.
И самое страшное место. Встреча Маяковского с Есениным. Встреча там.
Советским вельможей
При полном Синоде.
– Здорово, Сережа!
– Здорово, Володя!
Умаялся? – Малость.
– По общим? – По личным.
– Стрелялось? – Привычно.
– Горелось? – Отлично.
– А помнишь, как матом
Во весь свой эстрадный
Басище – меня-то
Обкладывал? – Ладно
Уж…
И последние строки – гробовая крышка над мертвым лицом поэта. Гул пустоты и вечности:
Много храмов разрушил,
А этот – ценней всего,
Упокой, Господи, душу усопшего врага твоего.
Я вырвал отдельные куски стихов из живой ткани поэмы, да простится мне это! Но, не имея возможности целиком перепечатать вещь, я думал, что дальневосточные почитатели Марины Цветаевой будут рады услышать речь ее и в этих отрывках.[504]504
Полной противоположностью взглядам А.Несмелова и В.Логинова (см. его отзыв на с. 397) о стихах Цветаевой «Маяковскому» явился отклик харбинского критика О.Штерна. Описывая вечер литературного объединения «Молодая Чураевка», состоявшийся в апреле 1932 г. и посвященный второй годовщине гибели Маяковского, о тех же стихах Цветаевой он отметил: «Даже бесспорно умная и уже, конечно, талантливая М.Цветаева написала на смерть его прямо-таки изумительно бездарную поэму, внутреннего убожества и неискренности которой не может скрыть даже самая напряженная нарочитость этого произведения. Два отрывка из этой поэмы о сапогах Маяковского и о посмертной встрече его в раю с Есениным были прочитаны Н.Щеголевым (харбинский поэт. – Сост.) и оставили странное ощущение: недоумения, скуки и неловкости» (Рупор. Харбин, 1932. 24 апр.).
[Закрыть]
Что сказать о самих стихах? Если сравнивать творчество Марины Цветаевой с чем-нибудь – с кем его сравнить нельзя: не с кем, то лишь с алмазом: оно не только сверкает, но и режет. Каждое ее слово проводит по стеклу души неизгладимую черту.
В книге интересна заметка Мих. Адрианова о Николае Асееве.[505]505
М.Адрианов «Стихи Н.Асеева» (Рец. на: Асеев Н. Избранные стихи. М.: Госиздат, 1930 // Воля России, 1930, ХI–XII. С. 1054).
[Закрыть]
Едва ли, однако, можно согласиться с «ясностью следов влияния Марины Цветаевой» на творчество этого поэта.
В творчестве Асеева больше, в ритмах от Хлебникова, в конструкции же образа – от Пастернака, чем от Цветаевой.
Стихотворение Асеева «Синие гусары» не оставляет сильного впечатления: оно слишком явно «сделанное».
Ювелирная кропотливость работы.
XI–XII книга «Воли России» получена книготорговлей «Экспресс».
Вас. Логинов
Все то же{149}
Только что прошел вечер поэтов и литераторов в Комсобе,[506]506
Вечер в Коммерческом собрании в Харбине, посвященный Маяковскому, прошел в марте 1931 г.
[Закрыть] вечер, наполовину посвященный Маяковскому, – железобетонному сердцу, по выражению кого-то, барабанщику революции, барабанщику искусства, русскому Маринетти, урбанисту по преимуществу, поэту народных толп, обладавшему огромным четырехугольным ртом, из которого, как из бездны, извергались оглушительные слова: «левой, левой, левой…»
Поэт самолично свел расчеты с жизнью, совершенно так же, как его нежнейший антипод Есенин, ибо оба встали в непримиримое противоречие с бытом.
В последнем номере «Воли России», вышедшем в Праге в текущем году, помещено последнее произведение Маяковского – «Баня», – драма в шести действиях «с цирком и фейерверком», являющаяся злой сатирой на коммунистические верхи, где читатели узнают главных героев пьесы Луначарского и Горького.
Нельзя назвать это произведение блестящим, в особенности по сравнению с ранними произведениями Маяковского, но в нем есть некий «Марш Времени», – обычное стихотворение стиля Маяковского, написанное короткими рваными строчками, и в нем звучит непередаваемая предсмертная грусть, которая сквозит среди дифирамбов пятилетке и коммуне, через квази-ударный тон коммунистического агит-поэта:
Впе —
ред,
Вре —
мя.
Вре-
мя, вперед.
Вперед страна, скорей моя.
Пускай
старье
сотрет.
Вперед, время.
Время, вперед.
Пусть вымрет быт-урод.
Быт-урод не только не умер, – он сам убил Маяковского, и этот монотонный припев: «время вперед, время вперед», звучит и грустью и отчаяньем, и полной безнадежностью, несмотря на казенную браваду.
В том же номере «Воли России» – большая поэма Марины Цветаевой, которая называется «Маяковскому»,[507]507
Имеется в виду цикл из 7 стихотворений «Маяковскому».
[Закрыть] где эта идея поглощения Маяковского бытом выражена так резко и ясно, что дальше идти некуда. Старое некрасовское выражение: братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое,[508]508
Из стихотворения Н.А. Некрасова «В больнице».
[Закрыть] – еще лишний раз подтверждается этой замечательно сильно написанной поэмой.
Тирада о братьях писателях усиливается еще новой идеей: все то же… Все то же, что было и сто лет тому назад, и теперь происходит и будет происходить в будущем. И не только здесь, на земле, но и на небесах, не только в теперешней России, но и в некрасовской России, – это перманентное, тягучее, убивающее человека, его личность, его творчество, – «все то же».
Родители рудят,
Вредители – точут,
Издатели – водят,
Писатели – строчут.
Это мрачное, дико-пессимистическое мироощущение, пожалуй, нисколько не менее значительно и трагично, чем ставшее трафаретным некрасовское выражение о «братьях писателях» и их роковой судьбе, ибо и здесь их роковая судьба продолжается. Вот Маяковский на небе встречается с Сергеем Есениным и между ними происходит такой диалог:
Советским вельможей,
При полном Синоде…
– Здорово, Сережа…
– Здорово, Володя…
Умаялся? Малость.
По общим? По личным.
Стрелялось? Привычно.
Горелось? Отлично.
Так стало быть пожил?
Пасс в нек’тором роде.
– Негоже, Сережа.
– Негоже, Володя.
Ведь так и полагается быть поэту, хотя это и стыдно и совестно, – вопрос только, кому – самому ли горевшему, или стрелявшемуся поэту, или кому-либо другому. А по существу, конечно, это не хорошо, ибо что хорошего, когда человек стреляется или сгорает от водки.
Негоже, Сережа.
Негоже, Володя.
Прахом пошла русская поэзия и русские поэты и именно всегда шли и будут идти прахом – такова их участь, а почему – неизвестно, и кто от этого страдает – тоже неизвестно: сама ли по себе русская поэзия и русские поэты, Россия ли, общечеловеческая культура, искусство вообще, или вообще человеческая жизнь, независимо от нации и политики.
Тут же, на небесах, и Маяковский, и Есенин продолжают свой разговор, указывая на тени тех, кто отошел приблизительно таким же неестественным путем в царство небесное:
– Вон – ангелом! – Федор Кузьмич…
(Сологуб),
По красные щеки пошел
(за своей женой Анастасией Чеботаревской, бросившейся в Неву).
– Гумилев Николай.
На Востоке
В кровавой рогоже
На полной подводе.
– Все то же, Сережа.
Все то же, Володя.
Кровавая рогожа на полной подводе – вот характерный символ русской пишущей братии, которая, как оказывается, видит повторение своей судьбы и на том свете, ибо мертвые Есенин и Маяковский и на том свете решили по этому случаю быть бунтарями.
Сережа, мил-брат мой,
Под царство и это
Подложим гранату.
Все то же, все то же, – и там, и здесь, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, и нет выхода из всего этого.
И мертвый Есенин так заканчивает свой ужасающе-пессимистический диалог с мертвым Маяковским.
Вот последний призыв поэтических мертвецов, собственной жизнью и собственной смертью познавших эту ужасную истину, что «в мире – все то же».
Г. Адамович
Рец.: «Современные записки», книга 46
<Отрывок>{150}
<…> Стихи Марины Цветаевой – как говорится – «поклонников не разочаруют, противников не переубедят».
Глыбами лбу
Лавры похвал.
Петь не могу!
– Будешь! – Пропал.
(На толокно
Переводи!)
Как молоко,
Звук – из груди.
Пусто, сухб:
В полную веснь —
Чувство сука.
– Старая песнь.
Это начало стихотворения «Школа стиха».[510]510
Позднее стихотворение получило название «Разговор с Гением».
[Закрыть] Многие утверждают, что такие стихи – полная бессмыслица. Согласиться с этим я никак не могу: прочтите внимательно – все понять можно (кроме «толокна», пожалуй). Но не в этом дело, не в этом беда – в другом. Невольно спрашиваешь себя, читая «Школу стиха» или второе стихотворение «Плач матери по новобранцу», что побудило Марину Цветаеву променять живую, неисчерпаемую в богатстве и гибкости человеческую речь на однообразные выкрикивания и восклицания, длящиеся уже много лет и, при всей своей очевидной скудости, поэту еще не наскучившие. Вопрос остается без ответа, конечно. Но уверенности в исключительной даровитости Цветаевой даже и эта долголетняя «безответность» поколебать не может.
Г. Адамович
Вечер Марины Цветаевой{151}
Марина Цветаева каждой весной устраивает свой вечер.[511]511
Вечер состоялся 30 мая в зале Эвритмии. Годом раньше вечер Цветаевой прошел в Объединении «Кочевье» 10 апреля 1930 г.
[Закрыть]
В этом году в программе его, кроме стихов, были «Воспоминания о Мандельштаме».
Убежден, что далеко не всем, кто будет эти строки читать, имя Мандельштама известно. Странная судьба у этого поэта. В кругах литературных его стихи ценятся необычайно высоко, «на вес золота», можно было бы сказать. Анна Ахматова назвала его первым русским поэтом,[512]512
Г.Адамович вспоминает слова Ахматовой, сказанные ею после одного из собраний «Цеха поэтов» (Воздушные пути. Вып. 5. Нью-Йорк. 1967. С. 104).
[Закрыть] – и это было при жизни Блока. Но в «широкую публику» он не проник. Есть на это причины, конечно, – их долго бы излагать.
Итак, Марина Цветаева рассказывала о Мандельштаме. Не могу сказать, чтобы рассказ был достоин внимания. Скорее, наоборот. Было в нем много мелочей, много пустяков, еще больше полемического задору, – и хоть в полемике Цветаева была права, слушать ее было досадно и тягостно.[513]513
Свой очерк о Мандельштаме «История одного посвящения» Цветаева написала в ответ на появившиеся мемуары Г.Иванова «Китайские тени» (Последние новости. 1930. 22 февраля), который включил в них вымышленные подробности из жизни Мандельштама в Коктебеле. При жизни Цветаевой ее воспоминания о поэте напечатаны не были. Они увидели свет лишь в 1964 г. в ж. «Oxford Slavonic Papers».
[Закрыть] Раз в год выступает она – умный, талантливый человек – и не находит ничего поинтереснее, о чем бы поделиться со слушателями. О том же Мандельштаме рассказать можно было совсем иначе, совсем другое.[514]514
Ср. с дневниковой записью, сделанной сразу после вечера Цветаевой, другого его очевидца, поэтессы и журналистки Христины Кротковой: «Только что с вечера Марины Цветаевой… С изрядным опозданием на деревянной сцене появляется она – в ярко-красном вечернем платье, декольте. Держит себя очень непосредственно, но почти не бестактно. Звонкий, не низкий голос, которым она прекрасно владеет. Вероятно, из нее вышла бы неплохая актриса. Она из тех женщин, что любят себя, умеют собой наслаждаться. Она никогда не скажет истины, потому что истина – общее место, одинаковое для всех. Но по-своему она всегда права, парадоксально права. Тем, что она сама себя так любит, она умело подчеркивает, что в ней и другим можно любить. О Мандельштаме было не очень много. Главное было доказать, что он ее любил. Очень остроумно, талант бьет ключом и не угасает…» (Минувшее: Исторический альманах. 21. СПб.: Atheneum; Феникс, 1997. С.386).
[Закрыть]
Во втором отделении Цветаева читала стихи. Если бы оценивать стихи отметками, то за некоторые надо было бы поставить Цветаевой ноль, за другие двенадцать с плюсом.
А. Унтервальд
Вечер Марины Цветаевой{152}
Можно как угодно относиться к творчеству Марины Цветаевой, можно «любить», «не любить» ее стихи, но пройти мимо равнодушно для каждого, для кого поэзия не пустой звук, не представляется возможным.
Марина Цветаева – великий поэт и поэт самый «поэтический» из всех современных русских поэтов. В ее стихах все стихия и мощный вихрь, объясняющие ее провалы, ее небрежность, иногда очень досадную, но которая неизмеримо выше приглаженности и модной «сухости», отличающих почти все современные стихи.
Марина Цветаева не боится никаких тем, не подчиняется никаким правилам, не соблюдает никаких приличий. Она слишком большой и живой человек, чтобы оглядываться на строгие литературные лорнетки. Она ни по кому не равняется. Тем хуже для тех, кто не находит в себе сил, чтобы принять ее такою, какая она есть, кто недостаточно прост, чтобы понять ее высокую простоту.
За это Марину Цветаеву не любят.
Эту «нелюбовь» особенно подчеркнул ее последний литературный вечер, в известной степени позорный для парижской литературной эмиграции. Великого русского поэта пришло послушать не больше двадцати человек, по большей части родственников или близких знакомых. Зато вместо «литературного вечера» получился просто вечер, вечер, который благодаря своей интимности и простоте останется навсегда в памяти тех, кому посчастливилось на нем присутствовать.
Марина Цветаева читала свои стихи и прозу. Из прозы – свой, может быть, лучший, самый горестный и самый человеческий рассказ «Три смерти»,[515]515
Имеется в виду очерк «Твоя смерть».
[Закрыть] о смерти Райнера Мария Рильке, старой французской учительницы и слабоумного эмигрантского русского мальчика. Может быть, такие рассказы не надо читать – может быть, лучше не облекать словами то, о чем мы даже думать боимся, – после таких рассказов очень тяжело становится жить, – но мне представляется что об «этом» говорить и писать нужно.
Я думаю, что Райнер Мария Рильке благодарен Марине Цветаевой за рассказ о его смерти.
Во втором отделении Марина Цветаева читала отрывки из своей поэмы о Царской Семье и целый ряд лирических стихотворений, периода 1918–1931 гг. Между политическими стихами и «правыми», патриотическими, где Царь неизбежно рифмуется с встарь, – и стихами революционными, обыкновенно не бывает особой разницы. Слишком болезненна еще «тема» царской семьи, не совсем относится она еще к истории. Марина Цветаева и здесь нашла нужные простые слова, и поэма о Царской Семье у нее не вышла своеобразным «социальным заказом». От прикосновенья к большой и непоправимой национальной и человеческой трагедии, ее стихи стали только еще более значительными, трагическими и национальными. В последнем слове не надо усматривать снижения – всякий большой поэт – национален, потому что всякая большая душа не может жить в искусственной клетке, отгородившись от жизни и страданий своего ближнего. Хотим мы этого или нет – Марина Цветаева является нашей большой национальной гордостью. Она великий – и русский поэт.
Г. Адамович
Рец.: «Современные записки», книга 50
<Отрывки>{153}
Юбилей «Современных записок» – большое событие в нашей здешней жизни. Не обычное, рядовое «редакционное торжество» отмечаем мы в эти дни, а общий наш и редкий культурный праздник. Нечего, конечно, радоваться тому, что мы за границей так засиделись и что выпуск пятидесяти книжек журнала оказался возможным, – но надо радоваться, что хватило на такое дело у эмиграции духовной энергии и жизненной силы. <…>
Поэтический отдел богат, как давно не был. Это, вероятно, тоже результат юбилейных настроений: обыкновенно в «Современных записках» поэзию не очень жалуют. На этот раз редакции пришлось даже отказаться от обычного местничества и расположить стихотворцев не по старшинству, а по алфавиту. Мне очень понравились стихи Оцупа – в особенности, третье стихотворение,[516]516
Речь идет о стихотворении Н.Оцупа «Измученный, счастливый и худой…»
[Закрыть] простое, сдержанное и на редкость чистое. Стихи Ходасевича, как всегда, изощренно-искусны и ироничны. Не думаю, однако, чтобы «Я» принадлежал к лучшим его созданиям. Не лучшие свои стихи дал и Георгий Иванов (у него очень хороша только «метафизическая грязь» в последнем стихотворении; зато первое[517]517
В журнале опубликованы два стихотворения «Я люблю эти снежные горы…» и «Обледенелые миры…»
[Закрыть] – довольно вяло). Ладинский[518]518
Ладинский Антонин Петрович (1896–1961) – поэт, прозаик, журналист.
[Закрыть] красноречив и патетичен. Поплавский[519]519
Поплавский Борис Юлианович (1903–1935) – поэт, прозаик.
[Закрыть] певуч и задумчив. Есть настоящее чувство у Раевского, – в стихотворении, отдаленно напоминающем тютчевское «Пошли, Господи, свою отраду».[520]520
Раевский (наст. фамилия – Оцуп) Георгий Авдеевич; 1897–1963) – поэт. Брат Н.Оцупа. Имеется в виду его стихотворение «Открылась дверь. Широкой полосой…»
[Закрыть] Декоративен Голенищев-Кутузов.[521]521
Голенищев-Кутузов Илья Николаевич (1904–1969) – поэт, критик.
[Закрыть] Наконец, Марина Цветаева, как водится, уверяет, что она «одна за всех – из всех – и противу всех»,[522]522
Из стихотворения «Роландов рог».
[Закрыть] но что когда-нибудь это досадное положение изменится. Стихотворение, впрочем, отличное и, наверно, многим понравится: даровитая поэтесса несколько преувеличивает свое одиночество.
Цветаевой же принадлежит статья на тему об «Искусстве при свете совести». Тема острая и глубокая. О таком авторе, как Цветаева, нельзя сказать, что она с задачей справилась или удачно тему «разработала». Держится она в своих высказываниях так надменно-капризно и пишет с такой прихотливой артистичностью, что, применив к ней обыкновенное слово, сразу чувствуешь себя каким-то несчастным канцелярским чиновником. Цитирует она то Тютчева, то Верлена (с ошибкой, конечно, в обоих случаях),[523]523
В этой статье Цветаева неточно приводит строки из стихотворений «Она сидела на полу…» Тютчева и «Искусство поэзии» Верлена.
[Закрыть] «отвечает» за Гете, устанавливает прямую связь между собой и Пушкиным, говорит только с теми, «для кого Бог-грех-святость – есть»… Все это у нее, однако, выходит интересно и оригинально, потому что Цветаева умный и талантливый человек, с подлинным «полетом» в мыслях. Она не ломается, она всегда говорит искренне, в ее словах есть огонь. Но женщина и декадентка в ней не преодолены. <…>
В. Ходасевич
Рец.: «Современные записки», книга 50
<Отрывки>{154}
Недавно вышедшая книжка «Современных записок» – по счету пятидесятая. Таким образом, мы присутствуем при литературном событии, которое следовало бы отметить. В эмигрантской словесности «Совр<еменные> записки» были и до сих пор остаются одним из виднейших, центральных явлений. Если не весь ход нашей литературной жизни в них отразился, если многое совершалось и совершается за их пределами и даже вне их поля зрения, то все же нельзя отрицать и того, что история зарубежной литературы с ними связана непрерывно и что она даже испытала на себе сильнейшее их воздействие. Поэтому было бы небесполезно очертить общий характер журнала и путь, им уже пройденный, а кстати наметить и те задачи, которые, на наш взгляд, открываются перед ним для будущего. Однако сейчас, в связи с данной книжкой, касаться всех этих предметов было бы и технически затруднительно, и в литературном отношении непоследовательно: как-никак перед нами всего лишь очередной выпуск журнала, не нарушающий, разумеется, общего стиля «Современных записок», но все-таки более или менее случайный по своему составу. Это всего лишь одно из пятидесяти звеньев цепи, о которой, повторяю, можно и должно поговорить вообще.
Должен, однако, заявить сразу, что к рецензированию этой книги я приступаю с немалым смущением: как раз в наиболее существенной своей части она состоит из отрывков. Осуждать редакцию не решаюсь: на нее, вероятно, давит, с одной стороны, обилие материала (не следует забывать, что «Современные записки» – почти единственный у нас толстый журнал), с другой – желание предоставить читателю наиболее обширный и разнообразный выбор чтения. По правде сказать, я совсем не уверен, что читатель в конечном счете выигрывает от этой пестроты. Журнал выходит всего лишь четыре раза в год, от книжки до книжки читательское впечатление слишком успевает выветриться даже в тех случаях, когда, скажем, роман печатается почти полностью, но сравнительно небольшими кусками; в еще большей степени то же происходит с произведениями, которые вообще даются всего лишь в отрывках. Мне думается, что выходя только раз в три, порою даже в четыре месяца, «Современным запискам» следовало бы по характеру издания приблизиться к альманахам, т. е. в каждом издании давать не так много вещей, но зато каждую вещь представлять более полно. Вероятно, от того выиграла бы и публика, а уж авторы выиграли бы несомненно. Впрочем, на этом пункте я особенно не смею настаивать: возможно, что против моего предложения не мало есть возражений, если не с принципиальной, то с технической точки зрения. Как бы то ни было, задача рецензента разорванностью материала в «Современных записках» затрудняется в высшей степени. Как, в самом деле, могу я помочь читателю разобраться в ряде произведений, которых не знаю полностью, которых цель, смысл («установка», сказали бы в советской России) – для меня самого неясны? Никакое «критическое чутье», никакой литературный опыт не в силах предугадать то, что автор порою намеренно скрывает от читателя до поры до времени и что как раз наиболее необходимо для понимания и оценки всего произведения. Критику остается лишь угадывать – с чрезвычайным риском попасть впросак, либо ограничиваться «описанием» вещи, ее сюжета и стиля, – что тоже рискованно: ведь и то, и другое может быть по-настоящему понято и оценено только в связи с общим замыслом. Соответствие авторскому замыслу – необходимейший критерий при оценке всех частностей. Ведь даже в тех случаях, когда этот замысел представляется неудачным, приходится иногда признать, что поскольку исполнение ему соответствует, вещь «сделана» хорошо. Бывает обратное: превосходный замысел оказывается скомпрометирован слабым его осуществлением. Когда же этот замысел нам неизвестен вовсе или только угадывается более или менее смутно, – суждение критика превращается в измерение без мерила. <…>
Покончив с беллетристикой, перехожу к отделу поэзии. На этот раз он обилен и разнообразен по составу авторов, но, при общем довольно высоком уровне, особливо отметить в нем хотелось бы только стихи В.Смоленского,[524]524
Смоленский Владимир Алексеевич (1901–1961). В довоенные годы был близок к Ходасевичу.
[Закрыть] с неторопливой уверенностью развивающего свое дарование, и стихотворение Марины Цветаевой «Роландов рог». Впрочем, по отношению к «Роландову рогу» никакие слова об общем уровне уже не применимы: эта пьеса, воистину замечательная напряженностью чувства, мучительного и страшного, резкостью мысли и силою языка, несомненно принадлежит не только к числу лучших стихов Цветаевой, но и вообще к числу лучших стихов, написанных кем бы то ни было за последние годы.
К этому стихотворению тематически, кажется, примыкает статья того же автора – «Искусство при свете совести». К сожалению, она представляет собою лишь выдержки из целой книги, написанной, видимо, в очень отрывочной и порывистой форме.[525]525
Статья публиковалась в № 50–51 (1932, 1933).
[Закрыть] В ней много глубоких и острых мыслей, но столь же много неясностей, недосказанностей и, кажется, срывов. Не могу взять на себя смелости высказаться об этой работе, не прочтя ее целиком. <…>
