Текст книги "Рецензии на произведения Марины Цветаевой"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
В. Ходасевич
Рец.: «Современные записки», книга 55
<Отрывок>{166}
<…> Уже в рецензиях на предыдущие книжки я с особенным удовольствием говорил о воспоминаниях Марины Цветаевой, посвященных Максимилиану Волошину и историку Иловайскому. Теперь смерть Андрея Белого дала ей печальный повод продолжить прекрасный цикл. Для тех, кто не знает лично Андрея Белого, записи Марины Цветаевой послужат не только художественно блистательным чтением, но и в высшей степени любопытным источником осведомления. Те, кто знал Белого лично, должны будут признать, что в изображении немногих сравнительно своих встреч с ним Цветаева сумела нарисовать портрет исключительной силы и схожести. Цветаева дает отнюдь не фотографию, но живописный портрет, в котором сказалась отчетливо личность самого живописца. И со всем тем (вероятно, даже именно благодаря тому) цветаевский Белый смотрит с этого полотна, как живой, во всем своем фантастическом обаянии, как и в своей очаровательной невыносимости (ибо человек этот был чем очаровательнее, тем невыносимее). Если в портрете Волошина Цветаева, на мой взгляд, несколько нарушила пропорции, превратив своего героя в почти легендарного великана, то на сей раз она вполне избежала этого недостатка, чему и надо, конечно, радоваться. Будущий историк символизма в цветаевском очерке найдет не только замечательный портрет Белого, но и ряд весьма ценных биографических о нем сведений, от чего мемуарная, чисто документальная ценность «Пленного духа», разумеется, только возрастет.[556]556
Иного мнения придерживался Г.Адамович, поместивший в «Последних новостях» рецензию на 55 книгу «Современных записок» (1934. № 4809, 24 мая. С. 2), в которой отмечал: «Марина Цветаева, однако, ограничилась только впечатлениями от встреч с Белым, переплетенными с тем, что можно было бы назвать „впечатлениями от самой себя“, а от попытки понять его отказалась».
[Закрыть] Укажу, между прочим, на одну частность. Цветаева приводит письмо, которое Белый написал ей, прочтя ее книгу стихов «Разлука». Тут же она рассказывает, что эта книга послужила Белому толчком, после которого он и сам написал свой стихотворный берлинский цикл. Эти сообщения проливают любопытный свет на беловские стихи берлинского периода. Оказывается, во-первых, что их заглавие «После разлуки» имеет два смысла: общепонятный, биографический, поскольку их темою послужила некая разлука, пережитая в те дни автором, и тайный литературный, поскольку сборник «После разлуки» написан – после «Разлуки» Цветаевой и под влиянием этой «Разлуки». Во-вторых, обнаруживается кое-что в ритмической структуре беловской книги: ее спондеические и молоссные приемы при сличении оказываются восходящими к таким же приемам в книге Цветаевой. Понятно теперь и то, почему последнее стихотворение в книге Белого посвящено Цветаевой и почему оно говорит именно о ее «непобедимых ритмах»: посвящено было знаком внутренней признательности за воспринятые ритмы. Оно могло бы быть выражено словами: «твоя от твоих».
Воспоминания Цветаевой напечатаны с посвящением мне. Мне же уделено в них несколько лестных слов. Тут-то и начинается второе мое «по поводу». Не сомневаюсь, что литературная обывательщина услышит в наших взаимных похвалах голоса кукушки и петуха. Однако мы с Цветаевой можем хвалить или порицать друг друга, ничем не смущаясь. Литературно мы оба принадлежим к тому поколению, а главное – к тому кругу, в котором друг друга одобряли не ради взаимной услуги и осуждали не по причине зависти или ссоры. Эти навыки мы сохранили, меж тем, как несколько парвеню занесли в эмигрантскую словесность дух Фамусовых и Молчалиных. Уже читатель не без основания перестает уважать критику и доверять ей, ибо она отчасти отравлена новым духом. Что делать! Мы можем огорчаться его появлению, но не снизойдем, разумеется, до того, чтобы с ним считаться. <…>
П. Пильский
Рец.: «Встречи», № 6
<Отрывок>{167}
На окраине городка, при самом входе в Тарусу, расположилось хлыстовское гнездо. Это не дом – он сам невидим за густыми зарослями, – это именно «гнездо», а в нем живут «Кирилловны»: так все звали хлыстовок. О них рассказывает Марина Цветаева, как всегда, – очень своеобразно.
Эта талантливая писательница умеет и любит показывать мир так, как он мелькает и зыбится в полусонной душе: запечатленные призраки, ослепляющие частности, краски, лица, голоса. Обычных описаний нет, и тем не менее все рассказывается в своей легко уловимой и ясной картинности.
Цветаева – одно из самых интересных явлений нашей литературы. Все у нее своеобычно и не похоже на других: пятна, а не рисунок, сотрясаемостъ, а не плавность, капризы сложного словопроизводства – сложного и в то же время не вычурного, пусть редкие и непривычные, все же четкие эпитеты и определения. Хлыстовки «долуокие», глаза у них «водопьяные» и т. д.
В этом номере «Встреч» М.Цветаева дала новый отрывок своих воспоминаний – они рассказывают о детстве, отрочестве, – юности, и эти семейные портреты, обстановка, люди ужинают по-особенному, окруженные и освещенные не только воспоминаниями, но также чуть искусственным, сочиненным беллетрическим светом.
Спору нет: Марина Цветаева бывает увлекательна, другой вопрос – до многих ли дойдет ее речь, чуждающаяся шаблона и литературной обыденности. Зарубежных читателей можно подбрасывать в горсти, пересчитывать по пальцам и взвешивать на золотники – не то очень утомленный, не то совершенно беззаботный люд. Иногда кажется, что за русской гранью сошлись три отпетых: нищий, дурак и еще свистун, – не очень почтенная аудитория перед колченогой, подкошенной кафедрой! <…>
С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 55
<Отрывок>{168}
<…> Воспоминания Марины Цветаевой о встречах с Андреем Белым написаны с тою же яркостью, как и воспоминания о М.Волошине, историке Иловайском и его семье и др. В воспоминаниях своих Цветаева придает некий фантастический колорит всему, о чем она пишет, преображая действительность магической силой поэзии. Но именно потому образ Белого, данный Цветаевой, едва ли может дать полное представление об этом замечательном человеке. Здесь слишком подчеркнуты его мании, странности, которых было у него немало. Но сами по себе эти страницы полны величайшего интереса и сослужат, как материал, службу будущему беспристрастному биографу Белого. Хочется особо отметить обличительную речь, сказанную Андреем Белым «ничевокам» (было и такое литературное течение[557]557
Ничевоки – литературная группа, возникшая в Москве в 1920 г. под руководством члена президиума Союза поэтов Рюрика Рока. Они исходили из теории и практики русского футуризма, подражая и полемизируя с его поэтикой и его эпатажем.
[Закрыть]). Суть сводится к тому, что русская литература – дом, из которого уехали хозяева и в котором завелась нечисть. Но передана эта речь, по-видимому, почти дословно: в каждом слове узнаешь неповторимую манеру Белого. <…>
Н. Резникова
Рец.: «Современные записки», книга 55
<Отрывки>{169}
<…> Именно в последнее время, когда так тоскуешь по хорошей, умной книге, – «Современные записки» ждешь особенно нетерпеливо и относишься к ним с особенно ревнивой тревогой: «только бы „Записки“ остались на должной высоте, только бы дали ту пищу уму и сердцу, о которой так тоскуешь!..»
К счастью, и 55-я книжка «Современных записок» не разочаровывает. <…>
М.Цветаева снова подарила читателям одно из своих воспоминаний, как-то по-особенному ценных талантом не только ума, но и сердца, – «Пленный дух» (о встрече с Андреем Белым).
Об этой статье М.Цветаевой можно говорить или очень много, или почти ничего. Хвалить ее нет слов. Слишком в ней много поднято вопросов, слишком живым представляется Андрей Белый, слишком мучительной, какой-то нечеловечески мучительной видится его судьба, его одиночество, с изумительной чуткостью понятое умным женским сердцем. <…>
А. Бем
Письма о литературе
Соблазн простоты{170}
В многочисленных статьях о кризисе поэзии меня задевает не столько само существо вопроса, сколько некоторые попутные высказывания. Задевают, потому что, на мой взгляд, ведут к смешению понятий и сбивают с правильного пути тех, кто склонен еще к критике прислушиваться. Главным образом я имею в виду призыв к простоте в поэзии.
Из чего этот призыв вытекает? Поэзия, по мнению наших пессимистов, формально исчерпала себя. В области формы все испробовано; на этом пути нельзя ждать новых успехов. Остается другой путь – выявление в поэзии ее содержания. «Чтобы выявить содержание, внимание художника должно быть направлено прежде всего на само содержание. Форма явится как следствие. Один из лучших способов усовершенствовать форму – забыть о ней», говорит, напр., К.Гершельман в симптоматичной статье в № 6 сборника «Новь».[558]558
См.: Гершельман К. «О современной поэзии». Новь. Таллинн. 1934. № 6. С. 50–56.
[Закрыть]
Не имеет здесь смысла сейчас вскрывать всю зыбкость советов автора. Говорить о соотношении формы и содержания, вопросе очень специальном и запутанном, попутно невозможно. Неизбежно получится «любительство». Положение о слитности формы и содержания сейчас настолько прочно вошло в эстетику, что спорить об этом излишне. Да и сам К.Гершельман теоретически это признает, хотя практически советует обратное. Никак нельзя «забыть о форме», как нельзя «помнить о содержании», если, конечно, имеешь дело с художественным произведением. Совет этот впустую. А по существу в нем скрыто очень опасное место. Под другим соусом нас вновь толкают в сторону утилитарной поэзии, в сторону «служения» поэзии каким-то вне ее стоящим целям. А так как эти цели к тому же «с куриное яйцо», весьма скромные и «интимные», то поэзия рискует действительно зайти в тупик. «Эмиграция – должна сказать свое слово», это звучит сильно. Но когда это требование сводится к тому, что новое слово есть «интимность», т. е. «интимные переживания», пусть даже и таких проблем, как смерть и т. п., то «свое слово» становится уж не столь заманчивым. Поэзию призывают к повороту «от экспериментализма к интимности», от нее требуют, чтобы она выработала «новую форму, обеспечивающую ей максимальную насыщенность содержания при максимальном лаконизме формы». «Лаконизм формы», который почему-то должен обеспечить «максимальное содержание», понимается обычно как «простота», отказ от поэтической усложненности. Как пример такого поворота К.Гершельман приводит поэзию участников «Чисел». С еще большим правом я мог бы указать на подбор стихов в последней книжке «Современных записок». С легкой руки Г.Иванова такой поворот в эмигрантской поэзии, особенно у парижских поэтов, в последнее время действительно заметен. Но «простота» ли это?
У Георг. Иванова, во всяком случае, не простота. О стихах Георг. Иванова в его «Розах» можно с таким же правом сказать, что они до конца сделаны, как и стихи, хотя бы Map. Цветаевой, которую склонны в этой «деланности» упрекать. В них имеется именно то, что покойный Андр. Белый в своей книге о Гоголе назвал «формосодержанием».[559]559
В своей книге «Мастерство Гоголя: Исследования» (М.: Огиз Госиздат, 1934) Андрей Белый писал: «…у Гоголя „плюс“ достигается умножением того, что кажется минусом формы, на то, что кажется минусом содержания; и это потому, что форма и содержание даны у Гоголя в диалектике, меняющей плюсы на минусы…» (С. 6).
[Закрыть] Простота здесь предопределена не «интимностью» содержания, а она сама до известной меры эту интимность предопределяет. Или вернее – простота здесь не дана, а задана.
Ничего простого в этих строках нет. Простота обманна, она так же «формальна», как и сложность Цветаевой.
Наблюдательный критик Глеб Струве в свое время (см. «Россия и славянство», 17 окт. 1931 г.) эту «нарочитость» поэзии Г.Иванова правильно отметил. Среди особенностей цикла «Роз» он выделил: «нарочито скупой, однообразный словарь, монотонную повторяющуюся строфику, эллиптическую недоговоренность синтаксиса… вполне сознательную, а отнюдь не свидетельствующую о какой-либо небрежности».
Мы забываем, что по своему словарю, по подбору словесного материла Map. Цветаева, в сущности, тоже очень проста. Что может быть проще!
Сложен ход ее поэтической мысли. Но сложность его в том, что он именно прост, не усложнен мостиками логической последовательности, которая задерживает поэтический ход восприятия. Поэзия Цветаевой – «вздох и выдох», поэтическое дыхание, заразительное, как зевота. Начинаешь дышать ее воздухом, от прерывистости ее дыхания по-иному воспринимаешь мир. Через форму или вместе с формой начинаешь не только учащеннее дышать, но и волноваться ее волнением, мыслить ее логическими ходами. Сложность – здесь тоже обман – он вызван тем, что не успеваешь, не поспеваешь за поэтической напряженностью ее стиха.
И наконец, в чем сложность Бор. Пастернака? Нельзя понять поэта, нельзя судить о нем, пока не попадешь в его колею. Сложен Бор. Пастернак «ненаезженностью» колеи своей. Попасть в нее спервоначалу очень трудно. Даже больше – есть что-то в нас, что заставляет этой колеи сторониться, сворачивать на проезжую дорогу поэтического большака. Но тому, кто преодолеет эту своеобразную поэтическую лень, кто не побоится тряски по кочкам и провалам, тому откроется внезапно еще невиданный мир поэзии. Если у Цветаевой – ритм формообразующ, то у Бор. Пастернака – не могу найти другого слова – это «сквозняк», насквозь пронизывающий его стихи. С места сорваны в порядке сложенные листы бумаги на письменном столе, перепутались страницы – так смешались слова в необычном членении его синтаксиса. Сдвинуты вещи и вместо привычной логики создана своя – по-новому убедительная логика его образов. И опять – ничего сложного в словаре, никаких особых мудрствований.
Простота, на мой взгляд, только там, где нет «формосодержания», а есть – или форма, или содержание. Очень «прост» в своей поэзии А.Штейгер.[562]562
Штейгер Анатолий Сергеевич (1907–1944) – поэт, прозаик, публицист, мемуарист.
[Закрыть] Но прост не «простотой», а тем, что за этой простотой ничего нет. Это голая форма простоты и пустоты. Подкупающе «просто» звучат стихи Л.Червинской,[563]563
Червинская Лидия Давыдовна (1907–1988) – поэт, прозаик, литературный критик.
[Закрыть] но в них больше человеческого, чем поэтического. Но так же «прост» и Юрий Иваск в своем «Понте» («Новь», № 6), усвоивший «сложности» Map. Цветаевой. И здесь – одна оболочка поэзии. Живого ее дыхания – нет.
И все же мне хочется отметить одну черту, пожалуй, объединяющую, назовем условно, поэтов «Чисел». Это отнюдь не простота, а нечто совершенно иное. Так сразу этого и не объяснишь. Объединяет их, пожалуй, что они хотят своей поэзией больше «сказаться», чем «сказать». Поэзия для них не активный процесс преобразования мира через собственное его постижение, а только «отдушина» для личных переживаний. Поэтому в круг поэтического переживания втянут очень ограниченный мирок самого автора. В этом смысле, если хотите, их поэзия «интимна». Но за этой интимностью нет «трагичности», или, вернее, трагедийности, даже когда в ней идет речь о смерти и судьбе. Она размягчает, но не поднимает, в ней больше тоски, чем скорби, больше жалости к себе, чем к другому. Огромный жизненный опыт, редко выпадающий на долю человека, прошел по человеку, а не через него; раздавил, а не преобразил его. Здесь кризис не поэзии, а кризис – поэта. Там, где нечего сказать, а хочется только «сказаться», там высыхает подлинное творчество.
Отсюда и другая особенность: выпадение мира вещей из поэзии. Поэзия преобразует мир. Она взрывает его своим лиризмом. Но, взорванный, он в ней наличествует. Через преобразованный мир вещей познается мир души поэта. Прямой путь к нему не кратчайший путь. Не прямо к душе, а через преобразованное материальное окружение. Надо, чтобы сила поэтического напряжения сдвинула мир с привычного места, подчинила его себе. Когда поэт остается с глазу на глаз со своим внутренним миром, он редко достигает поэтической силы. Здесь успех дается только исключительно избранным. И успех этот обусловлен тем, что этот «внутренний мир» также взорван и смещен лирическим напряжением, т. е. сделан «вещью».
И тут-то кроется тот соблазн простоты, о котором и ради которого я пишу эти строки. То, что подлинному поэту дается в конце его литературного пути, с того призывают начинать только вступивших на этот путь. Мне кажется, для поэта почти неизбежен путь от «сложности» к «простоте», от преобразования мира вещей к преобразованию «мира души». Эта последняя простота итог величайшей сложности, формальное совершенство которой дается и большим поэтическим опытом и огромной духовной напряженностью. Простота, в этом смысле, приходит к поэту, но научиться ей невозможно. Вместо простоты тогда оказывается – пустота. На этот ли путь призывать молодую поэзию?
М. Бенедиктов
Вечер Марины Цветаевой{171}
М.Цветаева прочла на своем вечере, состоявшемся в зале Географического общества, два новых рассказа, точнее – два новых отрывка из вечной повести о самой себе. Как обычно, у этой замечательной, но парадоксальной писательницы, прочитанные отрывки представляют смесь подлинной лирики и тончайших психологических штрихов с расхолаживающими рассуждениями. Тема обоих отрывков – мать. В первом, более пространном, озаглавленном «Мать и музыка», особенно много рассудочных отклонений, чаще всего обусловленных фонетическими ассоциациями. Мать уверовала в музыкальный гений своей дочери с самого момента ее рождения.
С 4-летнего возраста девочка часами играет на рояле. Инструмент вызывает у нее одновременно чувства благоговения и отвращения. С глубоким проникновением в детскую душу Цветаева рисует переживания истязуемой музыкой девочки, в воображении которой и клавиши, и винтовой табурет, и метроном, и педаль становятся живыми существами, добрыми и злыми духами. Но когда писательница говорит о педали, она вдруг вспоминает другие фонетически сходные слова и, отклоняясь от своей темы, начинает рассказывать о неделе, о падали… Поскольку прочитанный рассказ имеет автобиографический характер, он дает, пожалуй, ключ к творческим особенностям Цветаевой. Ущербленная с детства музыкой, она пытается применять в литературе законы музыкальной гармонии. В творчестве Цветаевой сочетаются столь не сочетаемые: розановское и бальмонтовское, начала. С одной стороны, попытка обнажить душу до последнего предела, поиски самых подлинных слов. А с другой, увлечение чисто звуковыми ассоциациями, музыкой слов.
Почти совсем свободен от резонерских отклонений и от фонетических узоров второй прочитанный писательницей, отрывок: «Сказка матери». Эта очаровательная «Сказка» принадлежит к числу самых ярких произведений Цветаевой.
Марина Цветаева – превосходная чтица. Ее чтение имело большой успех у наполнившей зал публики.
Н. Резникова
Русские писательницы творят и на чужбине!.
(Беглый обзор женских литературных сил в Европе)
<Отрывок>{172}
Из всех видов искусства женщинам ближе всего всегда была литература. И если мы не знаем ни одной великой художницы, кроме Марии Башкирцевой, – мы знаем много прекрасных поэтесс. Вспомним хотя бы Сафо в древности и Анну Ахматову в совсем недавние дни.
Кто не обвинял женщину в склонности ко лжи, к бессмысленному и, казалось бы, унижающему вранью?.. Но не вытекает ли это пристрастие из органического стремления к сочинительству?
Многим женщинам свойственно смутное поэтическое чувство. Воображение их часто стремится воплотиться в какие-то формы, чтобы запечатлелись навсегда преходящие чувства, уничтожающие вещи.
И вот – женское литературное творчество.
В эмиграции русская женщина, вообще, окрепла и осмелела. Это распространяется и на литературу. Теперь уже далеко не всегда проза, написанная женщиной, принадлежит к тому низкому сорту литературы, который, по справедливости, называется «дамской литературой».
Из русских эмигрантских писательниц выделяется Марина Цветаева. Ее имя знакомо еще дореволюционной России.
В поэзии Марина Цветаева совершенно самостоятельна. В ее стихах звучит чисто мужская сила. Марина Цветаева как поэтесса – вся в поисках новых путей. И, иногда, в этих своих исканиях и стилизации, становится манерной.
М.Цветаева дает образцы единственной в своем роде художественной критики; ее биографические очерки и автобиографические статьи поражают тончайшим анализом и умной женской чуткостью. <…>
Г. Адамович
Рец.: «Современные записки», книга 57
<Отрывок>{173}
<…> Стихотворение Марины Цветаевой очарует ее поклонников. Рябина – в самом конце его, – действительно, эффект острый и сильный, вроде знаменитой блоковской «шубки меховой».[564]564
Из стихотворения Блока «Не спят, не помнят, не торгуют…»
[Закрыть] За рябиной – встает вся Россия. По существу же, стихотворение очень похоже на помещенный рядом отрывок из воспоминаний того же автора: блеск, нервы, заносчивость, самовлюбленность, обида, замкнутость, полумудрость, полуслепота. <…>[565]565
Из очерка «Мать и музыка».
[Закрыть]
С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 57
<Отрывок>{174}
<…> Воспоминания М.Цветаевой «Мать и музыка» полны какого-то магического блеска, какого-то колдовского очарования, как почти все, выходящее из-под пера М.Цветаевой, кроме, пожалуй, некоторых циклов стихов, в которых чисто «филологическая» стихия вытесняет и поэзию, и жизнь и которые представляются нам какими-то словесными опытами, лабораторной работой, по странному капризу выносимой на суд публики. К счастью, совсем не к этой категории принадлежит прекрасное стихотворение М.Цветаевой, помещенное в 57-ой кн. «Совр<еменных> зап<исок>», безусловно самое значительное во всем стихотворном отделе, на этот раз вообще очень удачном. В этом стихотворении речь идет о бесконечном одиночестве поэта, непонятости его современниками, в нем почти отречение и от родины, где все равно поэт не уживается, как не ужился на чужбине, и даже от родного языка.
Мне безразлично на каком
Непонимаемой быть встречным.
Но в самом конце, отвергая все стихотворение в одном образе, почти в одном слове дано почувствовать такую глубину любви к родине, такую муку тоски по ней…
Вот подлинная магия слова, и как жалки все усилия передать в прозе то непередаваемое единство формы и содержания, слова и чувства, которые достижимы лишь в подлинной поэзии. <…>
