Текст книги "Рецензии на произведения Марины Цветаевой"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

П. Пильский
Бор<ис> Зайцев и Марина Цветаева о себе и о других
<Отрывки>^{183}

<…> Вспоминаем, вспоминаем!.. Когда нет настоящего, уносишься в прошлое, – Марина Цветаева рассказывает о Мих. Кузмине, Есенине, о самой себе.

Петербург. Вьюга. Залитый огнями зал. Пред ней стоял Кузмин. Поражали его глаза. Казалось, кроме них ничего не было. Когда-то 15-летнюю Марину Цветаеву очаровала строчка кузминских стихов: «Зарыта шпагой – не лопатой – Манон Леско!»[583]583
  Из стихотворения М.Кузмина «Надпись на книге».


[Закрыть] Стих так заворожил юную поэтессу, что она даже отказала своему жениху: у него была борода лопатой, а воображение и сердце требовали шпаги.[584]584
  См. очерк «Жених». Речь идет об Анатолии Корнелиевиче Виноградове (1888–1946) – авторе художественных биографий.


[Закрыть] О Кузмине говорили двумя словами: «жеманный» и еще «мазаный».[585]585
  В письме к Кузмину, написанному в тетрадь, М.Цветаева отмечала, что рассказывала о Кузмине всем, кто спрашивал: «А Вы знакомы с Кузминым?» И однажды состоялся такой диалог:
  «—…рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…
  Он очень намазан?
  На—мазан?
  Ну, да: намазан: накрашен…
  Да не—ет!
  Уверяю Вас…
  Не уверяйте, п.ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.
  Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —
  В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо – в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр» (см.: Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997. С. 32–33).


[Закрыть] Но жеманности не было – было природное изящество: аристократическая традиция, пережиток далеких времен, – «сэврская чашка», француз с Мартиники XVIII века.

Внешность Кузмина была, действительно, не совсем обычной, и, кроме глаз, обращали на себя внимание «два кольца». Это очень хорошо и верно: «именно два кольца». Не думайте, что это – перстни: с гладкой небольшой головы, от уха к виску, пролегали два волосяных начеса.

М.Цветаеву спросили: «Как вам нравится Кузмин?» – «Лучше нельзя: проще нельзя». – «Ну, это для Кузмина – редкий комплимент».

Мелькая, проходит в этих воспоминаниях и Сергей Есенин – кудрявый, с васильковыми глазами, в голубой рубашке, его молодые частушки под гармонику:

 
Играй, играй, гармонь моя!
Сегодня тихая заря,
Сегодня тихая заря,
Услышит милая моя. <…>
 

С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 61
<Отрывок>^{184}

<…> Самым значительным в отделе стихов является все же и по замыслу, и по исполнению стихотворение Марины Цветаевой «Дом». Однако при всей убедительности данного символического образа (Дом – Родина), при всей рельефности его, и в этом стихотворении, как и в большинстве стихотворений М.Цветавой последних лет, есть какая-то тяжесть и схематичность. Иногда хочется сказать, что последние стихотворения М.Цветаевой – чеканная проза, а проза ее чистейшая поэзия. Так чистейшей поэзией является ее «Нездешний вечер», рассказ о встречах с Кузминым, Есениным, Каннегисером,[586]586
  В очерке «Нездешний вечер» речь идет о сыновьях инженера Иоакима Самуиловича Каннегисера (Канегиссера) (1860–1930) – Леониде и Сергее.


[Закрыть] и о некоторых других встречах с поэтами и людьми, близкими к поэзии, в Петербурге последних лет войны.

Кто, кроме Цветаевой, мог бы с такой остротой передать и внутреннюю простоту за внешним, кажущимся жеманстом Кузмина – одного из самых непосредственных лириков, – и восторг, который вызывала Ахматова, и всю насыщенность поэзией, которая так характерна для того времени. «Пир во время чумы? Да. Но те пировали – вином и розами, мы же – бесплотно, чудесно, как чистые духи, – уже призраки Аида – словами». <…>

А. Даманская
«Сын памятника Пушкина»
На вечере Марины Цветаевой о великом поэте^{185}

Марина Цветаева, ежегодно устраивающая свой вечер стихов и прозы, выступила в одном из самых поместительных публичных залов Парижа – в зале Социального Музея.

В своих чтениях об Андрее Белом, Есенине, Кузмине, Блоке – отличная чтица, М.И.Цветаева, обладающая к тому же чрезвычайно приятного тембра звучным голосом, – показала себя мастером литературного портрета, вернее литературной скульптуры. Русские поэты, о которых она читала, вставали перед слушателями в таких рельефах, такими видными, почти ощутимыми со всех сторон, – какими не может изобразить человеческий облик самая искусная кисть.

Вчера Марина Цветаева читала перед густо наполненным залом о Пушкине. Казалось бы, что еще можно нового добавить о Пушкине после всего, что сказано о нем? И удастся ли, думалось друзьям талантливой поэтессы, захватить внимание слушателей в эти дни, когда только что отшумел длинный ряд Пушкинских празднеств. Но за какую бы тему ни бралась Марина Цветаева, о чем, о ком бы она ни рассказывала – человек, вещь, пейзаж, книга, в ее творческой лаборатории получают новое, как будто неожиданное освещение, и воспринимающееся, как самое верное и незаменимое уже никаким иным.

Памятник Пушкина в Москве – одно из первых и самых сильных впечатлений маленькой девочки, игравшей около памятника Пушкина, гулявшей с няней к памятнику Пушкина, и мерилом – расстояний, высоты, мощи, недоступности, несокрушимости – взявшей памятник Пушкина.

Когда к отцу ее, директору Исторического музея, пришел важный седой господин, почетный опекун музея и мать наказала ей сидеть тихо в зале и внимательно смотреть, запомнить лицо господина, который будет выходить из отцовского кабинета, потому что это сын Пушкина, – то в детском уме тотчас встал черный бронзовый памятник – другого Пушкина она еще не знала, и няне было тотчас сообщено, что «приходил к папе сын памятника Пушкина».[587]587
  Старший сын Пушкина Александр (1833–1914).


[Закрыть]

На детском утреннике в Большом Московском Театре, где показаны сцены из «Руслана и Людмилы», «Мазепы», «Евгения Онегина» – девочка отбирает для себя ту часть спектакля, которая дала ей первую сладкую и томительную догадку о любовной печали, о любовном страдании, позднее – вливаются в детскую душу горячие струи горячей жизни из «Цыган», в забавных и наивных восприятиях одной, другой строки Пушкина – ребенок настойчиво и страстно ищет путей к познанию поэта… И уже это не «памятник Пушкина» на Тверском бульваре, а Пушкин хрестоматий, потом Пушкин благоговейно хранимых под подушкой книг, и, наконец, – но через какой долгий срок, и длинный путь приобщения «свой» Пушкин – «мой Пушкин», – перед которым, преклоняясь, едва ли не талантливейший из современных русских поэтов слагает великолепный, нетленный венок: переведенные Мариной Цветаевой на французский язык стихи, переведенные бесподобно и с такой торжественностью подлиннику, с такой чуткой передачей ритма, дыхания, аромата пушкинского стиха, что каждое стихотворение покрывалось восторженным и благодарным шепотом, и словами благодарности…

Та часть чтения, в которой Цветаева рассказывала, как завороженная впервые прочитанной поэмой «Цыганы» – она спешит в людскую приобщить своей радости няньку, ее гостя, горничную, и как о детский восторг разбивается скепсис ее слушателей – особо пленила слушателей свежестью и нежной теплотой юмора.

«Мой Пушкин» М.Цветаевой появится скоро в печати, но чтобы оценить всю значительность, всю прелесть этого произведения, – надо слышать его в чтении автора, и тогда лишь вполне уясняется и само название, тогда лишь вполне оправдана законность этого присвоения поэта поэтом: «Мой Пушкин»…

С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 62
<Отрывок>^{186}

<…> С огорчением прочли мы стихи Марины Цветаевой. Больно, когда такой большой поэт в погоне за какими-то странными словесными эффектами нарушает и гармонию стиха, и естественный строй человеческой речи, доходя до такой какафонии, как:

 
Сей мощи, и плещи, и гуще —
Что нужно кусту – от меня?
Имущему – от неимущей?
 

Или:

 
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания знаках?
 

Едва ли такая словесность может быть кем-либо воспринята как поэзия, как бы прекрасны и значительны ни были выражаемые поэтом чувства и идеи. <…>

А. Гефтер
Пушкинский вечер Марины Цветаевой^{187}

Вечер 2-го марта, устроенный поэтессой Мариной Цветаевой, доставил посетившей его публике редкое удовольствие. «Мой Пушкин» начался с ряда детских воспоминаний. Сначала «мой Пушкин», как «моя мама», «моя няня», четырехлетней девочки, полюбившей памятник поэта, потому что он (памятник) был черный и большой-большой, больше всех.

Потом, первоначальное знакомство со стихами Пушкина, уже любимого «через его памятник», составлявший границу прогулок и игр ребенка на Тверском бульваре… Она не все понимает в его стихах, они принимаются ею, как принимаются ребенком слова молитв, без критики и глубоко. Если происхождение любви к Пушкину имело своим отправным пунктом «Памятникпушкина» (одним словом), то дальнейшее развитие чувства обязано собственной ответной музыкальности и врожденной поэтичности богато одаренного ребенка. Сначала увлеченная поразившим ее памятником, а потом, постарше, – во власти поразительной музыки и замысла поэта, она избирает его своим вождем на всю жизнь, постепенно все глубже проникая в его колдовство.

Не каждому дано быть поэтом, конечно, но случайная встреча четырехлетней девочки с «черным памятником», мне кажется, имела свое значение. Не много детей знало лично Пушкина, а маленькая Муся Цветаева была уверена, что знала. «Памятникпушкина» был для нее живым. Над этим стоит подумать. Это интересно и прекрасно.

Да, Марина Цветаева имеет право сказать: «Мой Пушкин». Не только ее озаренное Пушкиным детство, по воспоминаниям о котором мы можем судить, какую роль сыграл он в ее жизни, но и ее стихи, не только посвященные ему, вернее, созданные им в ее душе его талантливого медиума, дают ей право на это восклицание: «Мой Пушкин!».

К концу вечера она прочла несколько своих переводов пушкинских стихов на французский язык, блестящих по точности передачи текста и по чудесной музыкальности, до сих пор никому из переводчиков не бывшей доступной.[588]588
  Двумя неделями раньше, 18 февраля, Цветаева выступила со своими переводами Пушкина на вечере, организованном негритянским населением Парижа. Марк Слоним, присутствовавший на вечере, писал спустя три дня: «Последней выступала Марина Цветаева, прочитавшая „К няне“, „Для берегов отчизны дальней…“, „Пророк“, „Прощай, свободная стихия…“ в собственных французских переводах. Эти переводы, интересные опытом тонифицирования французского силлабического стиха и исключительно близкие к подлиннику, вызвали единодушные аплодисменты всего зала» (Последние новости. 1937. 21 февр. С. 4).
  О французских переводах Цветаевой оставил интересное свидельство Дмитрий Сеземан (р. 1922), живший в 1939 г. в одном доме с ее семьей в Болшево: «В то время Марина Ивановна много переводила, в особенности кавказских и других восточных поэтов. Работу эту она выполняла добросовестно и тщательно, но относилась к ней как к необходимости. Я не помню случая, чтобы она, в болшевские вечера, читала отрывки из этих переводов. Зато к своим переводам Пушкина на французский язык, сделанным еще в Париже, она возвращалась охотно и читала нам их с удовольствием.
  Пушкин всегда был для Марины Ивановны духовной родиной, и теперь, вернувшись в Россию, где ждала ее гибель, она у него искала поддержки. Можно спорить об этих переводах, в которых, по моему скромному мнению, Марина Ивановна слишком настойчиво навязывала французскому стиху русскую тоническую метрику. Ясно, однако, что во французской пушкиниане переводы Цветаевой занимают первостепенное место» (Вестник русского христианского движения. Париж – Нью-Йорк – Москва, 1979. № 128. С. 178–179).


[Закрыть] Поразителен перевод «Бесов».

Единственное, о чем пришлось пожалеть, это о том, что поэтессе не поднесли цветов, которые она так заслужила.

С. Риттенберг
Рец.: «Современные записки», книга 63
<Отрывок>^{188}

<…> В отделе стихов представлены Г.Кузнецова, Ю.Мандельштам, Вяч. Иванов, В.Смоленский, Марина Цветаева.

Новые стихи Вяч. Иванова проще и как-то прозрачнее его прежних стихов. На них как бы отсвет гетевской лирики. Вяч. Иванов приблизился к Гете, но от поэзии наших дней, эмигрантской поэзии в частности, он так же далек в новых, как и в прежних своих стихах. Но эта «неактуальность», на наш взгляд, только увеличивает их своеобразную прелесть.

Так же особняком среди современных поэтов стоит Мар. Цветаева. Помещенные в 63-ей книге «С<овременных> з<аписок>» стихотворения ее посвящены Пушкину. В первом (Стихи к Пушкину) поэт резко полемизирует с почитателями, заменившими живого, настоящего Пушкина – кумиром, имеющим мало с ним общего. Богатые и неожиданные рифмы оттеняют смелые и парадоксальные образы, в которых выражена мысль автора, сама по себе нисколько не парадоксальная. В общем, «Стихи к Пушкину» только смелый фельетон в стихах в духе некоторых вещей Маяковского. Зато во втором стихотворении (Петр и Пушкин) так много пафоса, столько жизни в образах, местами столько мощи, что, несмотря на рассудочность замысла, фельетон здесь претворен в поэзию. <…>

Н. Резникова
Рец.: «Современные записки», книга 64
<Отрывок>^{189}

Недавно полученная очередная книга «Современных записок» читается с обычным интересом. Несомненно, «Современные записки» были и остаются лучшим общественно-политическим и литературным русским журналом за рубежом, и эмиграция может им по праву гордиться.

Весь помещенный в отчетной книге материал совершенно безукоризнен. Но говорить хочется больше всего о замечательной статье поэтессы Марины Цветаевой. Ее проза поразительна по своей оригинальности, своеобразию и внутренней правдивости. В прозе М.Цветаева высказывает себя и неожиданно заставляет читающего найти в ее крайне индивидуальных мыслях и настроениях общее со своими мыслями и настроениями, что и говорит об огромном таланте поэтессы. Ее «Мой Пушкин» – шедевр! Его хочется перечитывать бесчисленное количество раз… Поистине, это – подарок, бесценный и радующий, подарок, какой могут сделать только избранные и который, несомненно, оправдывает все горечи и трудности, что приходится переживать каждому писателю и поэту. <…>

Г. Адамович
Рец.: «Современные записки», книги 63, 64
<Отрывки>^{190}

Марина Цветаева – всегда и везде особняком. В ее стихах «К Пушкину» много верного по дословному содержанию. Настолько верного и бесспорного, что в сущности – Цветаева при всем своем боевом задоре ломится тут в открытую дверь. Гораздо глубже, гораздо оригинальнее – стихотворение о Петре и Пушкине. Оно вдохновенно не только внешностью своей, но и всем своим смыслом. <…>

Марина Цветаева, кроме стихов о Пушкине, поместила и прозу «Мой Пушкин». Ничего нового я никому не открою, если скажу, что, разумеется, о самой Цветаевой в очерке этом говорится много более, нежели о Пушкине. Но некоторые замечания, некоторые определения – блестящи и вознаграждают того, кто в этом потоке слов сумеет и захочет их выловить. <…>

В. Ходасевич
Рец.: «Современные записки», книги 63, 64
<Отрывки>^{191}

I (Книга 63)

<…> В отделе стихов – превосходный цикл В.Смоленского, которому в особенности удалось второе стихотворение – «пронзительно унылое».[589]589
  Имеется в виду стихотворение В.Смоленского «Так в безрадостной страсти сгорает холодное сердце…»


[Закрыть] Из двух стихотворений Марины Цветаевой о Пушкине в первом, быть может, слишком много полемики с почитателями Пушкина и слишком мало сказано о самом Пушкине, хотя самый «сказ» – превосходен. Второе стихотворение, «Петр и Пушкин», прекрасно по замыслу и восхитительно по форме. Тем не менее, принимая общую мысль пьесы, приходится на сей раз немного поспорить с самой Цветаевой о некоторых подробностях, не вполне соответствующих исторической действительности. Ганнибалу жилось при Петре вовсе не так легко и привольно, как кажется Цветаевой. Отправленный за границу для учения, Ибрагим буквально голодал и чуть ли не нищенствовал; тем не менее он мечтал пробыть во Франции еще один год, чтобы закончить образование, – но царь вытребовал его обратно в Россию, несмотря на все его просьбы. С другой стороны, неверно и то, будто Николай I «заморил» Пушкина архивами. Дозволение «рыться в архивах» было дано Пушкину по его собственному, вполне искреннему и горячему желанию.[590]590
  В письме к П.В.Нащокину от 3 сентября 1831 года Пушкин отмечал: «…царь (между нами) взял меня в службу, то есть дал мне жалования, и позволил рыться в архивах для составления „Истории Петра I“. Дай Бог здравия царю!» (Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. Москва: Правда, 1981. С. 44).


[Закрыть] И Пушкин в архивах вовсе не «закисал», потому что эта работа вполне соответствовала историографическим интересам и склонностям, которые всегда были ему свойственны, а в последние годы жизни в особенности усилились. Повторяю, однако, что в целом стихотворение прекрасно, и в особенности прекрасны его заключительные слова о Пушкине:

 
Последний – посмертный – бессмертный
Подарок России – Петра <…>
 

II (Книга 64)

<…> Чтобы оценить «Моего Пушкина» Марины Цветаевой, надо себе уяснить, к какому роду словесности он принадлежит. Мысли о Пушкине лежат в нем двумя пластами: пласт современных, взрослых соображений о Пушкине – и под ним пласт воспоминаний о первоначальных, детских восприятиях Пушкина, о событиях, связанных с именем Пушкина. Первый пласт сравнительно со вторым тонок, малосодержателен и играет подсобную роль. Следственно, «Мой Пушкин» – не критическое произведение, и соответственных требований к нему предъявлять не следует: он их не выдержит. Неправильно было бы причислить его к мемуарной литературе: не такова его, как выражаются в советской России, «установка». Всего правильнее назвать его этюдом по детской психологии, основанным на личных воспоминаниях автора. То обстоятельство, что собранные здесь воспоминания связаны именно с Пушкиным, имеет значение второстепенное. Этюд любопытен и содержателен не критическим, а психологическим своим материалом. Для интересующегося детской психологией это настоящий клад. Нет надобности прибавлять, что этюд написан очаровательно. Все знают, что на такие вещи Марина Цветаева – великая мастерица. <…>

В. Ходасевич
Рец.: «Русские записки», книга 2
<Отрывки>^{192}

По сравнению с первой книжкой «Русских записок», вышедшей прошлым летом, нынешняя вторая книжка – большая удача. На этот раз редакции повезло: ей посчастливилось получить несколько вещей, имеющих несомненную художественную ценность. Не могу, однако же, притвориться слепым и сделать вид, будто на сей раз мне все кажется благополучным. Есть и теперь в «Русских записках» кое-что вовсе плохое и кое-что сомнительное.

С этого плохого и сомнительного я и начну, потому что мне хочется, начав «за упокой», кончить «о здравии», а не наоборот. <…>

Наконец, сомнительной кажется мне статья Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачев». В ней есть несомненные достоинства. Анализ отношений между Пугачевым и Петрушей Гриневым, героем «Капитанской дочки», во многом сделан превосходно. В том, что Цветаева говорит о глубоком различии образов Пугачева, данных в «Капитанской дочке» и в «Истории Пугачевского бунта», нет ничего или почти ничего нового, есть некоторые спорные частности, но в основном она и здесь права. Ее неудача начинается с того момента, как она решается делать выводы. В основе этой неудачи лежит простая биобиблиографическая ошибка. Цветаева уверена, будто «История Пугачевского бунта» написана в 1834 г., а «Капитанская дочка» – в 1836, т. е. после «Истории…» В действительности это не так. «Капитанская дочка» была только напечатана в 1836 г., написана же она вчерне была уже осенью 1833 г., когда Пушкин еще только заканчивал собирание материалов для «Истории…» Таким образом, оказывается неверен исходный пункт цветаевских рассуждений: давая идеализированный, очищенный образ Пугачева в «Капитанской дочке», Пушкин вовсе не занимался сознательным поэтическим преодолением «низких истин»[591]591
  Из стихотворения А.С.Пушкина «Герой».


[Закрыть] о Пугачеве, изложенных в «Истории Пугачевского бунта». Вообразив, что «Капитанская дочка» писана после «Истории», Цветаева напрасно вообразила, будто чем больше Пушкин Пугачева знал извергом и дикарем, тем больше понимал его внутреннюю правду и красоту. Уж если на то пошло, факты как будто бы говорят как раз обратное: вообразив (в «Капитанской дочке») Пугачева добродетельным разбойником, Пушкин впоследствии его узнал таким, каким представил в «Истории». Мне кажется, однако, что и такое рассуждение было бы неверно. Истина лежит в другой плоскости, в обстоятельствах, о которых Цветаева мимоходом упоминает, но которых по-настоящему недооценивает. В эпоху писания «Капитанской дочки» Пушкин уже достаточно знал о Пугачеве, чтобы показать его таким, каким потом показал в «Истории». Расхождение же между этими двумя образами следует объяснить не сложным и демоническим процессом преодоления правды поэзией, как хочет думать Цветаева, и не давлением правительства, как полагает она же (ибо это давление одинаково тяготело над автором романа, как и над автором исторического труда), – а иными, более литературными, если угодно – более поверхностными причинами. Пушкин-прозаик в своем развитии отстал от Пушкина-поэта. Образ Пугачева в «Капитанской дочке» не вполне оригинален и условен, ибо создан под жанровым давлением романтической повести – отсюда его идеализация, идущая вразрез с историческими познаниями Пушкина. В эпоху «Капитанской дочки» Пушкин еще не умел сделать в прозе то, что давно сумел сделать в «Борисе Годунове»: взглянуть на историю поэтическим, но трезвым и сложным «взглядом Шекспира» – взглядом художника-реалиста. «Капитанская дочка» в пушкинской прозе занимает еще примерно то место, которое в поэзии занимают «Цыганы», «Пиковая дама» – уже значительный шаг вперед, потому что прозаическое развитие, в силу пройденного опыта, шло быстрее стихотворного. Однако до прозаического эквивалента «Маленьких трагедий» или «Медного Всадника» Пушкин не дожил. Объявлять «Капитанскую дочку» чуть ли не вершиной пушкинского творчества, как это делает Цветаева, значит говорить не серьезно и не исторично. Мне, впрочем, кажется, что тут на нее сильно повлияла советская юбилейная литература, изображающая Пушкина таким бунтопоклонником, каким он не был, несмотря на то что и в Пугачеве, и в Разине видел, конечно, не только варваров и преступников. Иначе, конечно, он «Капитанскую дочку» после «Истории Пугачевского бунта» не стал бы печатать. Но тут – особая тема, выходящая далеко за пределы этой статьи.

Переходя к положительной части книги, начну с той же Марины Цветаевой. В тесной связи с ее статьей о Пушкине и Пугачеве – цикл ее стихов о Стеньке Разине. Но в поэзии Цветаева не в пример более дома, нежели в истории литературы. Впрочем, история Стеньки взята ею не в бунтарском, а в любовном разрезе. Перед нами – новый поэтический вариант истории с персидской княжной – прелестно сделанный прелестными, очень «цветаевскими» стихами. <…>

П. Пильский
Шанхай, вымыслы и песнь любви
<Отрывок>^{193}

Как жили русские в Шанхае? Как Пушкин создал двух непохожих Пугачевых. Тут же, в этом критическом отделе, должна быть отмечена небезынтересная статья Марины Цветаевой о Пушкине и Пугачеве. Всю жизнь ее прельщало и околдовывало таинственное и манящее слово: «Вожатый». Таким Вожатым ей представлялся Пугачев. Она считает, что и Пушкин им зачарован. В «Капитанской дочке» Пугачев совсем не похож на своего однофамильца, а на двойника в пушкинской «Истории Пугачевского бунта». Писала иx одна и та же рука, но Пугачева «Капитанской дочки» создал поэт, Пугачева «Истории Пугачевского бунта» – прозаик. От Пугачева первого нельзя не придти в тайное восхищение, Пугачев второй внушает только отвращение.

Меж тем «Капитанская дочка» написана в 1836 г., а «История» в 1834 г. Значит, поэт создавал своего Пугачева после того, как историк и прозаик с этим лицом были хорошо ознакомлены. Поэт дал нам своего Пугачева, народного Пугачева, и его мы не можем не любить. Правда, в «Капитанской дочке» Пушкин-историограф побит поэтом, и все-таки, последнее слово о Пугачеве останется у нас навсегда за поэтом. Ни одной своей статьей Марина Цветаева не может вызвать согласия. Всё и все под ее пером переворачиваются, становятся к нам какой-то одной, совершенно неожиданной, стороной. Но никогда с Мариной Цветаевой не хочется спорить. Это и не нужно. Она не выдает себя ни за ученого, ни за критика, ни за исследователя – она пишет о том, что ей воображается, что снится, и ей все равно – было ли это или не было, так это или не так. Но и мы читаем ее, не ища полной правды, подтвержденной источниками, документами или жизнью. Откровения Цветаевой мы принимаем как вымыслы поэта. Доказательства? Но и они у нее играют чисто формальную роль. Это – даже не доказательства, а поэтические мотивировки, объяснения, почему ей вдруг так привиделось, приснилось и почудилось. <…>