Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 10"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Евгений Лукин,Леонид Каганов,Далия Трускиновская,Владимир Аренев,Дмитрий Володихин,Владимир Михайлов,Пол Дж. Макоули,Владимир Гаков,Дмитрий Байкалов,Олег Овчинников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Я должен… увидеть тебя. – Борису казалось, что каждое слово он взвешивает на невидимых весах, всякий раз опасаясь, что именно оно окажется лишним.

– Зачем? – В ее глазах под непослушной челкой застыла упрямая решимость ничему не верить, ничего не понимать, только раз за разом повторять: «Зачем?»

Зачем? В самом деле, зачем? Может быть, как раз для того, чтобы собраться вместе и сообща решить наконец, зачем… пока он не выбросил этот никчемный вопрос из своего лексикона.

– Светик…

– Что Светик?

– Я хочу… вспомнить… как пахнут твои волосы.

Борис ждал. Ему нечего было добавить. С учетом его положения, он и так сказал больше, чем мог.

– Волосы? – Носик по ту сторону экрана недовольно сморщился.

Вообще-то это был хороший признак.

В самолете он долго вытирал вспотевший лоб и по-младенчески лепетал:

– Ма… ма… – благодаря Бога, что именно сейчас Света решила удалиться в конец салона и потому не видит его позора.

– «Мартель»? Или «Реми Мартин»? – переспросила вечно улыбающаяся стюардесса и еще ниже склонилась над креслом странного пассажира. – Или, может быть, «Мартини»? – и легкий скепсис, проступивший в уголках губ, лучше всяких слов сказал, что она и в последнем случае уважает выбор Бориса, но лучше все-таки вернуться к коньякам. – Маленькую «Хеннесси»?

И ни тени раздражения ни в лице, ни в интонациях. Неудивительно, подумал Борис. На то она и стюардесса, чтобы быть готовой к любым неожиданностям. Даже к тому, что какой-нибудь переволновавшийся пассажир внезапно опознает в ней свою мать.

– Вот это! – наконец догадался сказать он и просто ткнул пальцем в нужную бутылку, так что столик на колесиках весело зазвенел.

– Это?

– Да, – буркнул Борис и отвернулся к иллюминатору.

Черт с ними, с дорогими сортами коньяка, с досадой думал он, пусть катятся с мелким дребезгом вслед за отлетающими вальдшнепами под звуки валторн – но этим утром он остался без «галстука»!

Впрочем, кому нужен галстук на курорте?

В аэропорту он остановил такси – казалось, одним своим насупленным видом – и пропустил вперед Светлану.

– Говори ты.

– Нашел себе бесплатного гида-переводчика? – усмехнулась она и, с улыбкой наперевес впорхнув на пассажирское кресло, продиктовала название отеля.

В номере Света немного попрыгала на кровати, позвенела бутылками в мини-баре, пощелкала каналами уникома и потянула с мраморной стойки коричневую кожаную папку.

– «Дорогие постояльцы отеля «Четыре Сезона», – с выражением прочла она и прокомментировала: – Да уж, не дешевые! «Администрация отеля просит Вас ответить на несколько вопросов. Ваши ответы помогут нам в дальнейшем…» – И рассмеялась, показывая Борису простой карандаш.

Борис кивнул.

– Дешевый… Дешевые… – он тщательно подбирал слова, помня, что «отель» и «апартаменты» уже выветрились из его головы. – Дешевая гостиница! Экономят на… – нет, авторучку ему, пожалуй, тоже не потянуть, – писалках… с шариками.

– Писалках с шариками? – повторила она, и поднятые брови отразили приятное удивление. – А, поняла! У тебя в голове опилки, и длинные слова тебя только огорчают.

– Да, я такой, – охотно согласился Борис и, расплющив нос указательным плацем, громко засопел, изображая огорченного Винни-Пуха. Вероятно, в этот момент он, скорее, напоминал Пятачка, но Светлана все равно хохотала до колик, так что Борису пришлось отобрать у нее карандаш, чтобы ненароком не укололась. Тут только до него дошло, что Свету удивило не то, что служащие отеля положили в папку карандаш вместо ручки, а то, что они даже не удосужились его заточить. Видимо, просто не ожидали, что приехавшие отдыхать постояльцы станут тратить время на заполнение анкеты, суть которой сводится к единственному вопросу: «Устраивает ли Вас наш сервис настолько, что Вы готовы оставить некую сумму чаевых в специально прилагаемом конвертике?»

– Да, тупой, совсем тупой, – согласился он, потрогав карандаш пальцем. – Бе… Бе… – Собственно, он только собирался добавить «безнадежно».

– Ты заикаешься? – удивилась Света.

– Нет, я не за… зззз…

Борис резко отвернулся к стене. Его взгляд отражал ту самую безнадежность, о которой он уже не мог… и никогда больше не сможет сказать вразумительно.

В аквапарке Борис съехал по разу с каждой горки и решил, что укатался покруче иного сивки. Он оставил Светлану в одиночку визжать от восторга в темных извилистых трубах, а сам устроился в тени под гигантским тентом, где для таких, как он, утомленных отдыхом были установлены жесткие сетчатые раскладушки. На соседней раскладушке, заметно сутулясь, сидела девочка лет пяти и читала книгу. «Усатый-полосатый» прочел Борис на обложке и улыбнулся, подумав, как мало изменился мир за последние тридцать лет. В детстве у него тоже была такая книга. Девочка читала очень старательно, вслух.

– Стала девочка учить котенка говорить. «Котик, скажи: мячик». А он говорит: «Мяу!». «Скажи: ло-шадь». А он говорит: «Мяу!». «Скажи…»

Девочка замолчала. Из-под надвинутой на нос бейсболки Борис с каким-то болезненным любопытством подглядывал, как она беззвучно шевелит губами и морщит еще не приспособленный к этому лобик, силясь собрать из букв сложное слово. Девочка оторвалась от книги, беспомощно огляделась вокруг и встретилась с ним взглядом.

– Дяденька, вы же русский? – решительно спросила она.

– Конечно, – не стал отпираться Борис. Изображать спящего было поздно.

– Тогда прочитайте мне, пожалуйста, вот это слово, а то я не понимаю.

Борис с улыбкой склонился над раскрытыми страницами.

– Скажи… э… эээ… – и не дожидаясь настороженного взгляда девочки, выдавил из себя жалкое: – Мяу-мяу.

Он ошибался, мир сильно изменился даже за последние тридцать дней. Теперь он, как и котенок, не мог произнести «э-лек-три-че-ство». Даже по складам.

– Вот какой глупый котенок, – рассеянно пробормотал Борис, возвращая книгу маленькой хозяйке, в глазах которой читалось разочарование во всем взрослом мире.

Борис спрятал неловкость под бейсболкой, но подремать так и не сумел. Минут через двадцать явился Светик, счастливый и мокрый.

– Айда, – сказала она и протянула руку. – Примем внутрь каких-нибудь алкоголистических напитков.

Вот у кого никогда не возникнет трудностей со словами, с завистью подумал Борис. Правда, научиться говорить правильно Светику тоже едва ли грозит. Подумаешь, суффиксы, приставки… Забыла слово – немедленно придумай новое. И что самое интересное, такая манера речи нисколько ее не портит, напротив, добавляет трогательного очарования.

– Котенок, – сказал он, глядя ей вслед. Сказал вслух, но так тихо, как будто скрывал что-то от самого себя.

Борис покачал головой. ИНДРА, ИНДРА! Дисфункция ты моя инволюционная… Что же ты со мной делаешь?

Наутро, с опаской заглянув в зеркало, Борис увидел в нем человека, который взял от жизни все и слегка надорвался. Зато на собственном опыте убедился, что для хорошей вакханалии, оказывается, вовсе не обязательно собирать толпу. Достаточно и двух человек, было бы желание – яркое, взаимное… Но то было утром, а сейчас, после теплого душа и двух баночек живительной «Пепси», Борис чувствовал себя вполне умиротворенным.

Гладкие прутья плетеного шезлонга впивались в непривычную к загару кожу. Можно было подложить кокосовый матрас, но для этого требовалось убрать Светину голову со своего локтя, встать, да к тому же проделать шагов десять по горячему песку. А ему хотелось лениться. Он так давно не воспринимал лень как самоценное занятие. Оказывается, зря.

Невдалеке о чем-то шептало море, спокойное, словно его последняя энцефалограмма. Ни единого всплеска.

– Знаешь, – заговорила Света, – вот говорят, что мы, девушки, любим ушами. А мне ты больше нравишься такой, как сейчас, молчаливый.

– Де-евушка, – издевательски протянул он.

– Не придирайся!

– Де-евушка, – повторил он и нахально захватил ее губы своими. Светины губы были мягче и пахли красным вином и апельсинами.

– Нет, правда. Ты стал таким нежным, таким внимательным. И, главное, у тебя появилось время, чтобы выслушивать все мои глупости. Ты больше не треплешься по уникому с «калеками» по бизнесу, можешь за целый день ни разу не взглянуть на часы… Мне, правда, нравится. Очень-очень.

А он только гладил ее волосы и довольно щурился на солнце, мало-помалу постигая то, что с детства понимали иные царственные особы. Иногда слова только мешают понимать друг друга.

«А ведь можно жить! – думал он, и грудь его, казалось, вбирала в себя по кубометру морского воздуха за вдох. – Пока не иссякла кредитная карточка, пока ты еще в состоянии сказать официантке на одном из четырех языков, которыми владел когда-то, или хотя бы показать на пальцах: «Пожалуйста, пару пива и какой-нибудь еды» – очень даже можно жить!»

Света права. Он стал больше слушать. Впервые в жизни у него хватало на это времени. Но это еще не все. Он и слышать стал лучше. И зрение как будто обострилось. Теперь он подмечал такие нюансы, на которые не обратил бы внимания еще месяц назад. Например, что Светик по три раза на дню меняет наряды, а когда красит ресницы, всегда немного приоткрывает рот. Что же делает с ним странный недуг с именем ведического божества? Вот уж воистину Индра-громовержец, действует не хуже молнии: сперва ка-ак жахнет прямо в мозг, а потом – либо мгновенная смерть, либо просветление. И кем он станет, когда синдром наиграется с ним? Калекой? Или, напротив, сверхчеловеком, который ничего не говорит, потому что все знает?

Профессор Станкович, ответьте, пожалуйста! Хотя бы подмигните.

Борис улыбнулся. Сегодня он без жалости, а скорее, с непонятной гордостью, словно ребенок с молочными зубами, расстался с «такси», «азалией» и «бессонницей», а совершенно необходимый в этих широтах «кондиционер» переименовал в детскую «холодилку».

Жаль только, что вместе с лексиконом не омолаживается весь организм, глядя на Свету, думал Борис. Он украдкой провел рукой по собственной шевелюре, которую тоже можно было назвать густой и даже непокорной, но, увы, разве что в седьмом классе, и пришел к выводу, что перебирать в пальцах ее волосы гораздо приятнее. Из озорства, от нечего делать или из желания перечудить экстравагантные прически аборигенок Светик этим утром соорудила на голове нечто несусветное: семь косичек, дерзко торчащих во все стороны и украшенных семью разноцветными и огромными, как у первоклассниц, бантами.

«Семицветик мой! – с нежностью подумал Борис. С той нежностью, на какую только способен немолодой уже человек, на пороге окончательной стабильности узнавший, что жизнь, которую, казалось бы, проще уже тихонько дожить, чем исправить, еще способна преподносить приятные сюрпризы. – Пусть у меня осталась всего тысяча слов, но все их я прошепчу тебе на ушко».

Судя по всему, ждать этого момента оставалось недолго.

Ее настроение было переменчиво, как субтропическая осень. Или это погода подстраивалась под перепады ее эмоционального ритма? Казалось бы, только что все было сверкающе-безоблачно, но вот подул ветер с севера и пригнал из-за далеких гор стаю туч, прохудившихся, пока пролетали над пиками. И вот-вот уже прольется ненужная влага, которая никому не принесет облегчения.

– Ну? – спросил он, на ранней стадии заметив ее упрямо вздернутый подбородок и немигающий взгляд, направленный на залив.

– Ничего!

– Ну, ну, ну…

Он завладел ее плечом, а следом и взглядом.

– Где-то там, – она упрямо отвернулась, указывая на море подбородком, – когда-то жила русалочка. Она пожертвовала голосом ради любви. А ты? Тоже отдал свой голос за пару стройных ножек?

Борис с сомнением взглянул на свои ноги. Пляжные шорты позволяли заметить: ноги как ноги. Жертвовать ради таких чем бы то ни было не имело смысла.

– Ты охладел ко мне, – спокойно сказала она. – Уже три дня ты не называешь меня де-евушкой. И я уже не помню, когда ты последний раз признавался мне в любви. Все прошло? Опять? Нет, ты ответь! И что дальше? Снова свидания в режиме «сутки через тридцать», а через полгода – последний звонок?

Он закусил губу и помотал головой, надеясь, что глаза его искрятся искренностью.

– Ты ведь не любишь меня, – пристально глядя исподлобья, сказала она.

– У-у… – отрицательно промычал он, понял, что сморозил глупость, и поспешил исправиться: – Угу. – Лучше, однако, не стало. – Глупышка! – нашелся он и попытался погладить ее по голове.

Она отстранилась, не отводя взгляда, покачала головой.

– Не любишь!

– Глупышка!

Она приблизилась, взяла его лицо в свои мягкие ладони.

– Ну. Неужели так трудно сказать: я люблю тебя, Света? Я же не требую невозможного. Просто скажи.

Борис пожевал губы, чуть не плача. Трудно. Иногда просто невозможно – он знал это по своему лексически благополучному прошлому. Именно эта фраза давалась ему с трудом всегда, даже когда он без напряжения оперировал «форексами», «фьючерсами» и «франшизой». А уж теперь… Он мог проо-ля-лякать ей, как француз, или проулюлюкать, как разбойник, но совершено не мог выдавить из себя эти пять звуков, когда между двумя слогами, похожими, как китайские близнецы, вклинивалась Бескомпромиссная Буква Б.

«Я люблю тебя, глупышка!» – хотелось раз за разом повторять ему, но получалось только:

– Глупышка… Глупышка…

Так называла его мама в раннем-прераннем детстве. Если верить семейной легенде, именно это слово Боря произнес первым, раньше даже, чем «мама» и «папа». И до своего второго дня рождения, услышав обращение Боренька или Бориска, недоуменно оглядывался по сторонам. Кого это вы зовете? Неужели меня? А кто же тогда Глупышка?

Он снял с пояса свой новый уником – специальный, приобретенный в отделе для глухонемых, оснащенный крошечной клавиатурой. Напрягая глаза и непослушные пальцы, вбил пять несчастных букв и нажал клавишу озвучки.

– Лю-блю, – пропищал электронный голосок, точно о порожек споткнувшись о среднюю «б».

– Глупышка… – повторил Борис, добавляя фразе человечности.

– Хватит! – Она порывисто выскочила из-за столика. – Заладил! – и бросилась мимо регистрационной стойки на улицу.

Борис тоже вскочил и бросился, но не за ней, а в номер.

Он ворвался к себе, похожий на разъяренного тигра. Невнятно мыча, принялся раскрывать чемоданы, выдергивать из шкафа выдвижные ящики и вытряхивать их содержимое на ковер. Выхватил из папки карандаш и до хруста сжал в пальцах, исторгнув вопль разочарованного хищника. Тупой, до чего же он тупой! В таком состоянии от него никакой пользы. Жаль, что в номере нет электронного повара, посетовал Борис. Разобрал бы сейчас, наверняка добыл бы чего-нибудь колющего и режущего, а так… Он пошарил взглядом в куче грубо вырванных со своих привычных мест предметов и устремился в ванную.

Искомое обнаружилось здесь, на мраморной полочке под зеркалом.

– Ура! – рявкнул он, но рявканье вышло вяканьем, «ура» без средней буквы не звучало.

Это был бритвенный станок с поражающим воображение числом плавающих лезвий. Нервными, трясущимися руками Борис начал отдирать резиновый уплотнитель. В конце концов отодрал, умудрившись при этом сделать почти невозможное – порезать палец. В принципе, это могло бы послужить поводом для судебного иска к компании-производителю «самых безопасных в мире бритв», но наверняка у них в инструкции есть пункт о вандалах. К тому же где найти адвоката для клиента, который не в состоянии сформулировать суть претензий?

Он устроился прямо в изголовье кровати, не обращая внимания на то, как кровь из порезанного пальца капает на шорты и наволочку, а из-под лезвия во все стороны разлетается кудрявая древесная стружка. С непривычки процесс заточки занял у него несколько минут, причем результат все равно выглядел довольно плачевно. А до чего неловко сидел в руке карандаш!

Когда же он в последний раз занимался этим? – роясь в папке в поисках чистого листа, попытался вспомнить Борис. Не отдавал команды голосом, не набирал на клавиатуре, а просто писал что-либо от руки. Личная подпись под документами не в счет, хотя и здесь он давно уже научился обходиться электронной копией. Получается, очень давно. Едва ли не со школы.

Медленно, стараясь, чтобы неуклюжие буквы не наползали друг на друга, Борис стал писать. Начал он так: «Той, которая сумеет разобрать мой почерк…»

Именно сейчас, беспомощный и безгласный, как новорожденный младенец, Борис остро чувствовал, что стоит на пороге новой жизни. Лучшей ли, худшей ли, наполненной привычным одиночеством и радужными перспективами карьерного роста или постоянной борьбой за выживание и теплом близкого человека. Неважно! Главное – новой.

«Кажется, я понял, – подумал Борис, и карандашный грифель замер на середине какого-то слова на «лю». – Это просто шанс. Еще один шанс. Спасибо вам, профессор!»

Владимир Аренев
Новый Гутенберг

Началось с раздевалки и душа. Выпускников построили в две шеренги (мальчики направо, девочки налево) и препроводили в длинные коридоры с металлическими шкафчиками и узкими скамейками.

– Камеры, – шепнул Дылда. И показал глазами на потолок, как будто Эрих сам не видел.

– Раздевайтесь! – вещал из репродукторов голос директора школы. – Одежду и вещи оставляйте в шкафчиках, взять с собой можно только несколько листов бумаги, обычный карандаш и ластик. Вы должны сложить их в специальные контейнеры и поместить в верхний ящик шкафчика. Содержимое контейнеров пройдет тестирование, чтобы выяснить, не содержатся ли гам элементы, которые могут быть идентифицированы как незаконные носители информации. В случае обнаружения…

Ну и так далее, они эту бодягу уже слышали. Обычное дело: если на контрольных в конце четверти или полугодия школа не могла себе позволить такую проверку, то уж на выпускных экзаменах – обязательно! Магда рассказывала, что правительство даже выделяет средства тем школам, что победнее, не способным оплатить тестирование, – а у Магды отец работает в министерстве образования, уж он-то в курсе.

– Не задерживайтесь! – прогремел директор. – Раздевайтесь – и живо в душ!

Волнуется! Машинное время в «тестятнике» дорогущее, а экзамен длится не один час. Опять же, все эти души и прочие «чистки»… Набегает прилично.

Эрих с тоской подумал о тех временах, когда на экзамен можно было пронести допотопные мобилку или пейджер – громоздкие, размером с полкулака. Ему прадед рассказывал, как он сдавал историю: договорился с приятелем, прямо с экзамена скинул ему вопросы, получил ответы, записал – и готово!

Эх, были времена! А теперь? Против каждого лома свой прием: от дезодорантного пера – душ, от мини-передатчиков, вживленных под кожу, – экранирующие стены класса плюс «глушилки»… И рентгеном, говорят, просвечивают так, что никаких шансов.

Насчет рентгена Эрих не знал, а все остальное – правда. Их школа, конечно, не супербогатая, но ни одна годовая контрольная без проверки не обходится. Авторитет заведения нужно поддерживать, любит повторять наслушавшаяся всяческих умностей Магда; к тому же, действительно, их школа считается одной из самых престижных, отсюда выходят специалисты высокого класса.

Есть, правда, и такие, которых «срезают», но о них-то как раз на первых «экранах» электронных газет ничего не прочтешь. О них – только в засекреченных сводках Минобразования. Эрих знает: взламывал, читал (это когда еще надеялся найти хоть какие-нибудь недостатки в системе проверки). Уже тогда он знал, что не сдаст химию ни в жизнь, даже если все лето будет зубрить только ее: теорию-то вызубришь, а задачки как решать?!.. Да и не разбирался он во всех этих «массах ядра» и прочих «в минус сотой степени»; есть в мире вещи, которые не поймешь, сколько бы ни ломал голову.

– Встаньте под сушилки! Ноги на ширине плеч, руки на поясе. Несколько раз подпрыгните как можно выше. Еще выше! Молодцы. Теперь пройдем в класс.

«Пройдем», как же! Как будто директор в самом деле стоит вместе с ними под душем или под сушилкой (ух, горячая!.. кажется, будто по коже наждачкой прошлись, так жжет).

Нет, конечно, директор сидит сейчас в учительской вместе с комиссией, приехавшими гостями (обмен опытом!) и здешним оператором и через визоры наблюдает за классом. В который, кстати, выпускники уже вошли – как и были, без ничего.

Эрих подумал, что где-то недалеко, может, даже за этой стенкой, находится еще один такой же класс, где рассаживаются девчонки. Тоже все без ничего. Но мысль эта, в любое другое время наверняка взволновавшая бы его, сейчас показалась просто неуместной. Не до того, нужно занять места согласно именным табличкам, расставленным на каждом столе. Там уже лежат и контейнеры с их бумагой, карандашами, ластиками…

«Только б не перепутать!»

Эрих сел за парту, поерзал, устраиваясь поудобнее, и нарочито не торопясь открыл контейнер. Вздохнул: «Свой!»

Считай, полдела сделано. Но расслабляться пока рано, самое сложное еще предстоит.

Прямо перед ребятами – на всю стену доска, разделенная на квадраты. Директор начал читать фамилии по списку, и каждому нужно назвать какой-нибудь номер из тех, что написаны на квадратах. Тогда квадрат проворачивается на оси, и становятся видны выбранные учеником вопросы.

Эрих выбрал тринадцатый, потому что у него это счастливое число: тринадцатого он родился – и, кстати, в тринадцатом году.

Квадрат с цифрами «1» и «3» перевернулся, Эрих прочитал вопросы, вздохнул и пододвинул к себе листки бумаги.

* * *

В учительской было жарко почти так же, как в душевой. И директор с удовольствием бы ослабил узел галстука, а то и вообще снял бы его вместе с пиджаком, как делал всякий раз, оказываясь в этой комнате. Но нельзя: высокие гости из-за границы по обмену опытом, – следует держать марку.

И истекать потом.

Учительская никогда не была рассчитана на большое количество людей, обычно здесь находились директор школы, чьи ученики сдавали экзамен, два-три наблюдателя из министерства образования да оператор, который обеспечивал техническую поддержку экзамена: от динамиков и визоров до проверки бумаги, ластиков, карандашей на вопрос наличия шпаргалок.

– Удивительно! – пропыхтел над ухом директора один из гостей. – Мы давно уже отказались от использования бумаги! Компьютеров, знаете ли, хватает. – Говорил он с раздражающим акцентом, глотая гласные и пр-р-родлевая согласные.

– Мы давно уже отказались от компьютером, – директор слишком поздно понял, что почти дословно повторил фразу тетя. Чтобы как-то замять неловкость, он принялся пояснять: – Компьютеры не годятся. Их слишком легко провести, даже если использовать просто как пишущие машинки. Но дело не только в этом. Экзамены устроены таким образом, чтобы как можно объективнее оценить знании учеников – в том числе, в экстремальной ситуации.

Он перехватил недоумевающий взгляд гостя.

– У нас тоже на бумаге и от руки почти не пишут, улыбнулся директор. «Пусть не думают, что мы – какая-нибудь отсталая страна». – Да, мы обучаем детей такому письму, но им редко приходится применять эти знания на практике. За исключением экзаменов. Подделать почерк невозможно, ответить за другого – тоже. А главное, и этом процессе не задействована электроника, которую, как я уже творил, легко обмануть.

– Вживленные нейросистемы? – понимающе кивнул гость.

– Не только. По сути, неважно, как они пытаются пас обмануть. Важно, что пытаются, и эта «гонка вооружений» только набирает обороты. Она заставляет их изощряться и изобретать совершенно невообразимые способы… получения информации из внешних источников. – (Директор вовремя сообразил, что слово «шпаргалка» вряд ли будет правильно понято гостем.) – Нынешний уровень информационных технологий открывает чересчур широкий спектр возможностей, который, как вы знаете, и пришлось сокращать до минимума всеми способами. – Он кивнул на мониторы, где видны были душевые и раздевалка. – Разумеется, такая ситуация во многом экстремальна для ребят. Но после долгих экспериментов пришли к выводу, что оптимальным является такой вариант экзамена, ответы на который дети пишут на бумаге и от руки.

– Но зачем вы даете им их бумагу, карандаши?.. Неужели… э-э-э… так сложно обеспечить их всем этим уже здесь?

– Да, это чрезвычайно усложнило бы задачу, – кивнул директор. – Видите ли, в данной ситуации дети должны получить хоть какой-то «якорь» – знакомую, привычную вещь, которая поможет им успокоиться. В результате серии экспериментов мы пришли к выводу, что карандаш, ластик и бумага оказываются очень важны в такой ситуации. Конечно, в прежние времена, когда люди писали на бумаге, эти предметы были обыденными, «безликими», если так можно выразиться, – и воспринимались по-другому. Но нынешнее поколение относится к ним иначе – как курильщик к своей трубке или музыкант к своему инструменту. Эти сравнения не совсем адекватны, но, думаю, главное отображают. Учтите, некоторые дети пишут карандашами лишь пять-шесть раз в год.

– Однако не мешает ли им это отвечать на вопросы экзамена? Если они так плохо и редко пишут от руки…

– Я не сказал, что плохо, – снисходительно улыбнулся директор. – Да, редко – но ни в коем случае не плохо. Пожалуй, это занимает у них чуть больше времени, чем у наших предков… но дело того стоит.

Гость с сомнением покосился на него, а потом ткнул пальцем в один из мониторов:

– Тогда почему этот мальчик с таким отрешенным видом водит карандашом по бумаге? Это не похоже на письмо.

– Не похоже, – согласился директор. – Наверное, он просто задумался о чем-то.

– Или не знает ответов на вопросы, – мрачно подытожил один из членов министерской комиссии.

* * *

Из всех ребят только Дылда сообразил, что к чему. Он сидел справа от Эриха и наблюдал за ним, подозревая: тот обязательно устроит что-нибудь этакое. К тому же в выбранном Дылдой билете вопросы были слишком сложные, так что он даже не пытался на них отвечать. Вот если у Эриха есть с собой «шпора», может, и Дылде чего обломится…

Но Эрих вообще ничего не предпринимал. Сидел себе, сперва листочки перебрал, как будто пересчитывал, потом взял второй сверху, пальцами по нему пробежался и давай карандашом водить, этак легонько-легонько его заштриховывать. Ну и на кой, спрашивается?!..

Дылда рассеянно следил за тем, как движется по поверхности карандаш, и вдруг увидел! Он чуть не закричал от изумления и восторга, но сдержался, только ахнул тихо.

Буквы, проступившие на листке, были почти незаметны, слишком нечеткие, мелкие. Сидел бы Дылда чуть подальше – и все бы проморгал.

Не нужно было обладать IQ академика, чтобы догадаться: под «бдительным оком» телекамер Эрих из ничего, из абсолютно чистого листка бумаги добывает ответы на свой экзаменационный билет. Как – дело десятое, об этом он потом расскажет (если захочет, конечно), а вот сейчас Дылде нужно дать ему знак, чтобы помог.

Их считали друзьями, хотя спроси кто Дылду, что он сам думает по этому поводу, не ответил бы. Не потому что глупый, а потому что не знает. Тут была не дружба, а что-то другое. Когда-то давно Дылда заступился за коротышку-новичка, только на днях переведенного в их школу, всегда носившего допотопные очки вместо удобных линз и на уроках отвечавшего лучше всех. Почему заступился? Да так… (Ладно, ладно! – просто хотел понравиться зазнайке Магде, которая умилялась видом «беззащитного» и «симпатичненького» очкарика.) Потом Эрих помог ему написать ответы на контрольной. Так они и опекали друг друга, каждый в меру своих способностей.

Но дружбы между ними не было. Или была – но в старомодном смысле этого слова. Сейчас ведь дружат, только если и тому, и другому от дружбы есть какая-то выгода. И всегда просчитывают, чтобы «не переплатить лишнего». А Дылда и Эрих дружили как получалось. Ни Дылда не считал, сколько раз спасал очкарика от местною хулиганья, ни тот – сколько раз помогал приятелю на уроках. Когда надо было, тогда и выручали друг друга.

Эрих всегда был горазд на выдумки, особенно что касается разных «шпор». Дылда иногда завидовал – не упорству его и не сообразительности, а тому азарту, восторгу, с которыми Эрих включался в игру «обмани учителей». И ведь обманывал! Даже сегодня, когда сам Дылда после прыжков в душевой уже ни на что не надеялся (свою «шпору» он зажимал пальцами ноги, но, поскакав, выронил, конечно).

Дылда перехватил взгляд Эриха. Тот уже написал свои ответы, а теперь показывал глазами сперва на листки Дылды, а потом на пол.

Вдруг Эрих шевельнулся, чтобы почесаться, и уронил свои бумаги. Дылда не «тормозил» и потянулся, как будто хотел помочь ему, а на самом деле спихнул со стола и свои листки. Остальные ребята кто с интересом, кто раздраженно глянули на них и отвернулись: каждому хватало своих проблем.

Когда они вдвоем лихорадочно подбирали разлетевшиеся страницы, Эрих молча подсунул Дылде одну из своих. Потом, уже сидя за партой, Дылда увидел: тонкими линиями на странице был обозначен прямоугольник. Который, видимо, он должен был заштриховать, как это делал Эрих.

Безумно потея от страха, Дылда взялся за карандаш. Только сейчас он начал понимать, какую невероятную работу проделал Эрих. Неясно как, но приятель Дылды ухитрился перенести на бумагу краткие конспекты ответов на все вопросы да еще запомнить, на каком листке и где именно находятся те или иные из них. Но даже не это самое сложное (с памятью у Эриха всегда было отлично) – как он смог вручную написать ответы на все билеты?!

Чудеса!

Позже Эрих объяснил: никаких чудес. Простая случайность, благодаря которой он обнаружил, что если писать с нажимом, подложив под страницу еще один чистый листок, то на нижнем текст как бы продавливается. И если его потом аккуратно заштриховать…

«Остальное – дело техники, – ухмылялся после экзаменов довольный Эрих. – Точнее, как раз не техники, а вот этих рук. Ну а самое сложное было – расположить все ответы, чтобы потом легко мог найти. Ничего, справился! Главное – мозгами пошевелить!»

«Насколько было бы проще, – с тоской думал Дылда, – если бы нам разрешали работать хотя бы с печатной машинкой!.. Скачал через Сеть нужную хакерскую программку, загрузил – и никаких проблем».

Он поглядел на Эриха, благодарно кивнул ему и продолжал выводить каракули, переписывая ответы на чистый листок. Очень болела рука – вся, от локтя до кончиков пальцев, но Дылда не сдавался.

* * *

– И вы не остановите их? – в голосе гостя звучало плохо скрываемое изумление. – Ведь ясно же видно, они списывают, оба!

– Таковы правила, – невозмутимо заявил один из министерской комиссии. – До конца экзамена мы не имеем права вмешиваться. Да это и ни к чему: камеры все фиксируют. При необходимости мы предъявим доказательства того, что ребята списывали.

Остальные министерские с неодобрением покосились на него, но – солидарность превыше всего! – промолчали.

Этот, говоривший, был прикомандирован к их комиссии указанием сверху, но откуда именно – неизвестно. Люди сверху, «подсадные», сопровождали каждую из комиссий на выпускных экзаменах, однако продолжали соблюдать инкогнито и рядиться в форму работников минобразования. А те, в свою очередь, не спешили играть в частных детективов и благоразумно держали носы подальше от чужих дел.