Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 10"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Евгений Лукин,Леонид Каганов,Далия Трускиновская,Владимир Аренев,Дмитрий Володихин,Владимир Михайлов,Пол Дж. Макоули,Владимир Гаков,Дмитрий Байкалов,Олег Овчинников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Мнение

Экспертиза темы

Не кажется ли вам, что Читатель грозит превратиться в исчезающую величину? С чем это связано? Не возникает ли у вас опасения, что литература (любая – хоть бумажная, хоть сетевая) имеет все шансы в скором времени фактически прекратить свое существование?

Александр ЗОРИЧ (Яна БОЦМАН, Дмитрий ГОРДЕВСКИЙ):

Яна:К сожалению, действительно имеет все шансы. Приметы упадка налицо. За пределами резко очерченного круга бестселлеров, качество большинства из которых оставляет желать лучшего во всех отношениях, средние тиражи художественных книг колеблются у порога минимальной издательской рентабельности. С другой стороны, видео– и аудиожанры, которые мы с Дмитрием называем «динамическими искусствами» (в противовес традиционным статическим: литературе, живописи, скульптуре), завоевывают потребительский рынок пугающими темпами.

Дмитрий:Самое неприятное, что любые теоретические контраргументы в защиту литературы выглядят блекло перед лицом повседневной реальности. Достаточно бросить беглый взгляд на современное информационное пространство: почитать программу телепередач, послушать радио, поглядеть сводные рейтинги популярности сайтов, спросить у любого знакомого подростка, сколько времени он проводит за компьютерными играми, а сколько – за чтением… Каков словарь коммерческой и социальной рекламы? Он совпадает с Топ-100 поисковых запросов Яндекса! А именно: война – пиво – Путин – Кавказ – теракт – Тату – Терминатор – авто – видео – линукс – софт на халяву и т. д. А чтение, книга, литература есть? Хотя бы в Топ-500? Куда там!

Яна:А ведь на самом деле чтение – это огромный институт культуры: Чтение с Большой Буквы. В СССР еще в 1920-х годах была запущена мощная машина рекламы Чтения. Она превосходно работала, причем на «обе стороны»: и на поддержку государственного строя, и на его развал. Нужно быть совсем наивным человеком, чтобы не понимать: только очень читающая страна под названием СССР могла развернуть в таких масштабах самиздат! Не в желании «знать правду» все дело, а в стремлении читать, читать и еще раз читать! В начале 90-х машина остановилась, Чтение лишилось рекламы. Создается даже такое впечатление, что новые хозяева новых республик, образовавшихся на развалинах страны, шестым чувством ощутили, что СССР пал жертвой «шибко грамотной» части населения, и впредь решили не повторять ошибок.

Дмитрий:Еще важный момент. Очень часто можно услышать или прочесть, что если бы современные писатели не писали «та-акой лажи», вот тогда бы ого-го! Но ведь это фарисейство: во-первых, далеко не все современные русские писатели пишут «та-акую лажу». Во-вторых, пожалуйста, вот вам не лажа со всемирного литературного Олимпа. На любой вкус! И что, читаете? Куда там! Сделали вид, что не расслышали, и потопали за «Клинским»…

Яна:В общем, без новой культурной политики антиутопическое видение «пивной Матрицы» (все – перед голубыми экранами, все – с пивом, а последние книги скормлены крысам) в ближайшие 20–30 лет легко может стать обыденностью.

Андрей САЛОМАТОВ:

Культурную жизнь человечества можно сравнить с геологическими процессами – те же пробуждение активности, спад, возникновение новых энергических точек. В XX веке наблюдалось мощнейшее извержение литературного вулкана (только в России количество грамотных увеличилось на два порядка). Но всякое извержение когда-нибудь заканчивается, и это совсем не означает гибель планеты. Исчезновение читателя – такой же миф, как и то, что СССР был самой читающей страной. И появление телевизора почти не изменило диспозицию. Почитывающие, ныне пересевшие к экранам, никогда не делали погоды. Пессимисты преувеличивают опасность бурного роста индустрии развлечений. Кто катался на каруселях – будет кататься, кто читал – будет продолжать читать, и количество их будет расти пропорционально росту населения. Диапазон человеческих интересов и возможностей все-таки широк. Кроме того, человечество взрослеет, умнеет, становится более образованным. Соответственно, меняются требования читателей, хотя на качестве чтива это мало отразится. Уже сейчас его в равных пропорциях делят телевидение и книга. Скорее всего, подобное равновесие сохранится долго, поскольку создание средней экранной истории не приносит большой прибыли, а качество заставляет желать лучшего. Удачные же истории на экране были, есть и будут редкостью.

Другое дело – литература, претендующая на нечто большее, где сюжет не является главным или обязательным. Сегодня в мире укрепился нормальный средний уровень без заметных взлетов. Скорее всего, это временно, и нас или наших потомков еще ждет очередное извержение. Это топтание на месте должно привести к выходу литературы на новый уровень, на более высокую, принципиально иную ступень. Когда это произойдет, не знаю. Но понятно, что в наше время застой в полторы тысячи лет уже невозможен. Есть еще один аспект: читать, как и ходить в оперу, престижно.

Да, книга может видоизмениться, но это не меняет сути. Если тексты перекочуют в электронные носители (библиотека в кармане), человечество только выиграет. Не так будут вырубать леса.

Так что никуда читатель не денется. И ожившие на экране комиксы не заменят вдумчивого текста. Хороший фильм «Солярис» совсем не то же, что роман С.Лема, и ни один симулятор никогда не сравнится с ездой в автомобиле или поездкой на слоне в деревню Пупкино.

Лев ВЕРШИНИН:

Мне всегда казалось, что за словами о том, что, мол, прогресс угрожает традиционной культуре, стоит не столько консервативный раж, сколько нескрываемый мазохизм. Если же подойти к вопросу спокойно, ситуация вовсе не так страшна. Мир не рушится, Басаев не повесил папаху на Спасской башне, и вообще – традиция стоит стоймя, как рейтинг президента, и никакие опасности ей не грозят. Кто сомневается, пусть пролистает любой справочник, посвященный истории театрального искусства. Сколько бы ни толковали о смерти оперы, сколько бы ни предрекали гибель оперетты, сколько бы ни судачили об агонии классики или сиюминутности модерна – ан нет, все живы, все процветают, и никто никуда не делся, и театр не вымер, не уполз в темные закоулки под натиском кино, а затем и телевидения. Впрочем, с кино то же самое: «Великий немой» ушел, но и остался – в уютных зальчиках для ограниченного контингента элитарных ценителей; широкий формат покорил мир и не умер, отравленный демоном голубых экранов.

И театр, и кино, и телевидение есть и будут. Просто каждый в результате занял в этом своеобразном экотопе свою нишу – кто-то потеснился, кто-то расширился. В этом, вероятно, скрытое коренное отличие культуры от природы – здесь нет борьбы на выбывание, вернее, есть, но применительно не столько к культуре, как явлению, сколько к ее носителям, которые, увы, в реальной жизни всего лишь люди, которым свойственны недостатки простых смертных. Но, как бы там ни было, даже опутывающие культуру силки условностей и капканы бизнеса, взятые из теории естественного отбора, вроде борьбы за зрителя любыми средствами, искусственного повышения рейтинга, морального убиения конкурентов и прочих малоприятных штучек, очень мешая процессу, никак не способны остановить его. Ибо люди, в конце концов, смертны, а искусство вечно, и бизнес, великий двигатель прогресса, подходя к культуре, с точки зрения экономической эффективности (шоу должно окупаться и продолжаться, желательно, в конвейерных ритмах и массовых количествах), ни на миг не забывает о том, что мнение публики изменчиво. Что ныне нерентабельно и забыто, завтра вполне может обрести второе дыхание. И, соответственно, окончательной сдаче в утиль не подлежит ничто.

Есть, однако, сегменты рынка, куда гигантам масс-медиа тыркаться нет резона. Это своего рода заповедники чистой мысли, в которых, разумеется, тоже вызревают перспективные для бизнеса идеи, но не так явно и напористо, как в коммерческих секторах.

Вот тут-то, в первую очередь, и приходится вспомнить о книге.

Будучи концентрацией человеческой мысли (умной ли, глупой ли – в данном случае совершенно неважно, ибо кому-то по нраву попова дочь, а кому-то свиной хрящик), книга дольше всех сопротивлялась вторжению новых технологий. Она достаточно легко «удержала» первый нелегкий хук, нанесенный XIX веком с его массовым почтением к журнально-газетной продукции; фактически, она проникла в нее, стала ее органичной частью, превратившись в «выпуски с продолжением». Устояла она и под натиском (казалось бы, почти смертельным), когда в бой пошло телевидение. Просто выяснилось, что желающий думать все равно никуда от книги не денется; ведь, согласитесь, экран представляет нам «вторичное» действо, задуманное, исполненное и отредактированное хоть и для зрителя, но не им самим. Книга же дает читателю не только право, но и возможность стать полноправным соучастником процесса, создавая в своем воображении миры и образы, пунктирно очерченные автором. И Атос, и Воланд, и Хома Брут, и Румата Эсторский, и гном Гимли – они ведь только для тех одинаковы, кто знает их в одной-единственной экранной ипостаси. А для каждого читателя они разные, и в этом состоит особая, ни с чем не сравнимая прелесть чтения.

А если и сравнимая, то разве что с полной абстракцией модерновой живописи, когда, глядя на сплетение полос и пятен, каждый строит картину для себя сам, руководствуясь ассоциациями и опираясь лишь на тему, заявленную названием.

В этом смысле книга, конечно, бессмертна. Пусть даже и в электронном виде, ибо ряды букв остаются рядами букв хоть на бумаге, хоть на пластике, хоть на экране компьютера. И люди не станут меньше читать. А сетовать на то, что, дескать, нынче народ разлюбил книгу и полюбил видеоигры, право же, не стоит: раньше тоже не все разумели грамоту, и далеко не все из грамотных уважали книгу, многим вполне достаточно было простейших навыков чтения, позволяющих отличить «м» от «ж». И все, как прежде, как в давнюю пору: самое главное – получить доступ, а кто как пользуется волшебным ключиком, это уже его жизнь, и ему решать.

Иное дело, что по мере компьютеризации нашего мира, скорее всего, перепрыгнут с бумаги на жесткие диски все справочные издания, словари, энциклопедии и прочая подручная снасть. А традиционная бумажная книга, скорее всего, в течение ближайших десятилетий удалится в свою экологическую нишу, спрячется от глаз досужей толпы, как некогда спрятались изящные папирусные свитки, а затем и тяжелые, исполненные на тугом пергаменте инкунабулы. Но не умрет. Во всяком случае, до тех пор, пока будут живы настоящие ценители, знающие толк в высоком чувстве ощущения в руке уютного томика, хранящего ни с чем не сравнимый аромат типографской краски, клея и переплета…

Публицистика

Кир Булычёв
Падчерица эпохи [10]10
  Окончание. Начало в №№ 6–8 за этот год.


[Закрыть]

«Малой кровью»

1.

Природа не терпит пустоты. И раз уж таковая образовалась в искалеченной фантастике, ее надо было заполнять.

И тогда пришли новые авторы.

Большей частью это были молодые инженеры и техники, интересующиеся движением науки, часто неискушенные в литературном труде и не вполне талантливые, а то и вовсе бездарные. Некоторые из них сгинули, выполнив свою роль. Другие стали известны и продолжали трудиться на ниве фантастической литературы еще много лет, пережив катаклизмы общественной жизни и проделав любопытную эволюцию к послевоенной «фантастике ближнего прицела» и далее – в наши дни.

Какова была отличительная черта «новой волны» фантастики?

Прежде всего – ее чудовищно низкий художественный уровень. Но это не столько вина ее, сколько беда. В который уже раз фантастика острее, чем все другие виды литературы, отразила те социальные изменения, которые произошли в обществе.

Изменился и сам читатель. Во второй половине 30-х годов читательский уровень серьезно уступал уровню читательской квалификации десятилетней давности. Дореволюционная интеллигенция была в значительной степени истреблена. Ее место заняли люди, обученные профессиональным техническим или административным навыкам, но за их пределами лишенные возможности приобщиться к мировой культуре, так как дозировка образования была достаточно скудной. Для этой новой аудитории, которая и составляла большинство читателей молодежных и популярных журналов, совершенно неважно было, как пишет писатель. Он должен был писать понятно и предлагать пищу, уже усвоенную из газет, как бы иллюстрируя картинками тот образ мира, что был впитан читателем. Даже если авторы и желали поведать о прогрессе в науке, редактура немедленно давала им понять, что важнее сейчас отразить более актуальную проблему – борьбу с внутренними и внешними врагами. Этот феномен был на пользу именно плохим, но умелым писателям, которые использовали страшный голод на остросюжетную литературу.

Произведения второй половины 30-х годов единодушно отражают теорию враждебного окружения и обострения классовой борьбы, они кишат шпионами и вредителями. Однако их служение сталинской пропаганде не следует понимать узко: нельзя забывать, что образ мышления и круг информированности молодых писателей были равны читательским. Они были в такой же степени порождением эпохи. И не все без исключения хитрили и лукавили. Я уверен, что в 1937–1939 годах молодые писатели находились в убеждении, что страна и в самом деле наводнена вредителями и диверсантами. Сегодня мы можем обращаться к той эпохе с объективностью историков, но когда Г.Адамов изображал шпиона Горелова на подводной лодке, то, скорее всего, искренне верил, что ни одна лодка без шпионов не обходится. Найти и разоблачить их – вот наша задача!

Так как известность писателей того поколения была широка, а их современники воспитывались на этих книгах сами и воспитывали на них своих детей, то неудивительно, что «Пылающий остров» и «Тайна двух океанов» многократно переиздавались вплоть до семидесятых годов, став своего рода классикой советской фантастики, наряду с «Человеком-амфибией», «Аэлитой» и «Гиперболоидом инженера Гарина», несмотря на несомненную разницу литературного уровня этих произведений.

Однако влияние романов 30-х годов на последующее развитие нашей литературы невелико. Мне представляется, что послевоенная советская фантастика берет начало от Александра Беляева и, как бы игнорируя двадцатилетие, последовавшее за 1930 годом, в качестве следующей точки отсчета принимает первые рассказы Ивана Ефремова.

Зато другой, военный аспект предвоенной советской фантастики сыграл куда большую роль.

Отношение к вражескому окружению как к силе, способной лишь вредить, было недостаточным и не могло удовлетворять задумавшегося над этой проблемой писателя или редактора.

Утопия светлого танцевального будущего среди фонтанов ушла в тень. Но утопические тенденции в фантастике оставались.

Можно сконструировать ситуацию, в которой оказался умный писатель-фантаст. Я намерен писать о советской утопии. Но я понимаю, что на пути к ее осуществлению стоят не только вредители и троцкисты, но и реальные фашисты. Мы пишем о них, говорим о них, мы опасаемся их нападения и делаем все возможное, чтобы укрепить нашу армию. Более того, будущая мировая война принимает все более угрожающие формы. Японские войска уже вторглись в Китай, уже горит Испания и захвачена Абиссиния…

Образ грядущей войны настолько пронизывает жизнь советского гражданина, что оттесняет на периферию сознания белогвардейцев и троцкистов. Человек начинает задумываться, чем же грозит ему война. Не только государству в целом, но и ему лично, его детям, его родственникам.

Следует заметить, что этот размышляющий человек живет в утопическом обществе, счастливом, монолитном, строящем фабрики-кухни и светлые общежития. Этот человек знает, что Красная Армия непобедима, что за рубежом у него союзники – иностранные пролетарии, которые только и ждут момента, чтобы свергнуть власть фашизма и капитализма. Вернее всего, враг и не посмеет напасть на наше государство. Но если все-таки посмеет, то…

И тут начинались сомнения.

Первое сомнение исходило из противоречия между провозглашенной утопией и окружающей действительностью. Ведь несокрушимость несокрушимостью, но мы только еще догоняем Запад. Мы счастливы, но каждый колхозник знает, что колхоз его беден и на трудодни только-только можно свести концы с концами; рабочий понимает, что завод его далеко не чудо промышленности; горожанин видит, что везде очереди и нет простых товаров; военный осознает, что армия перевооружается медленно и пока еще не достигла западных образцов. Правда, эти сомнения в значительной степени минимизирует разделение общества на «ячейки». То есть колхозник знает, что у него в колхозе плохо, но кино и газеты убеждают его, что где-то в других колхозах хорошо, на заводах замечательно, а в армии превосходно. Общественное сознание выделяет в категорию «плохо» тот уголок общества, где существует индивидуум, но уверено в том, что за пределами уголка дела обстоят лучше.

Но даже если человек безусловно верил в непобедимость Красной Армии и могущество нашей державы, его не могли не грызть сомнения, рожденные той же пропагандой. Ведь вокруг шпионы и вредители – шагу нельзя ступить, чтобы не встретить врага. Враги повсюду! Не ведет ли это к ослаблению страны? И другое сомнение: где же международный пролетариат? Почему он не встал на защиту Испании, почему он позволил фашистам захватить власть в Германии, почему он не борется против японского милитаризма? Почему он не всесилен?

На эти сомнения должна была дать ответ именно фантастическая литература, потому что внутренние вопросы советского гражданина были направлены в близкое будущее, то есть в область гипотетическую.

Следовательно, перед писателем, если он намерен был попытаться как гражданин дать ответы на вопросы, важные для общества, стояла задача нарисовать неминуемый военный конфликт, не выходя из рамок утопии, то есть нарисовать конфликт идеального и могучего советского государства и злобных империалистов и фашистов, которые посмеют в слепоте своей поднять на него меч.

Чтобы сделать такой шаг, нужна была определенная решительность. Или указание свыше. Без него фантасты, которые, возможно, и задумывались над этой темой, приступить к творчеству не могли. Во второй половине 30-х годов плата за ошибки была слишком велика.

2.

Первым на этом поприще выступил не фантаст, а писатель, имевший большие связи в верхах, автор реалистических и публицистических произведений – Петр Павленко.

Не знаю, насколько тема романа согласовывалась, но полагаю, что основание было [11]11
  Рукопись романа Павленко была отправлена на рецензию М.Горькому, доживавшему последние месяцы жизни и, судя по многим свидетельствам, угнетенному жизнью в сталинской утопии, но не имевшему сил сопротивляться. Горький, даже если и осознавал бредовость романа, был крайне осторожен в оценках и сравнительно мягко (возможно, надеясь этим отсрочить публикацию) заметил, что роман представляется ему только «черновиком повести, которую необходимо написать, имея в виду, и на первом плане, не просто «читателям, а читателя, который будет основным деятелем войны, решит ее судьбу». Роман опубликовали в «черновом» виде, да и премиями был отмечен «черновик». (Прим. авт.)


[Закрыть]. Уже в 1935 году начали печататься первые главы, а в 1937 году вышла книга сначала в Хабаровске, потом – многократно – в центральных издательствах.

Роман П.Павленко назывался «На Востоке» и представлял собой как бы переходное звено между фантастикой второй половины 30-х годов, рисующей идеальный облик индустриального будущего и активно борющейся со шпионами, и новой разновидностью фантастической литературы – военной утопией. Причем водораздел этих «жанров» проходит почти посередине романа. В первых частях, посвященных событиям 1932–1934 годов в Приамурье, развивается идея преображения Дальнего Востока, превращения его в мощный индустриальный район и неприступную крепость на пути японских империалистов, оккупировавших в 1932 году Маньчжурию.

Несмотря на очерковый, порой телеграфный стиль повествования, отрывочность сцен и перегруженность романа действующими лицами, литературный уровень его намного превосходит то, что писали в те годы фантасты-«специалисты». Люди в романе вступают в отношения между собой, переживают, спорят, борются со шпионами и диверсантами, разоблачают вредителей, помогают китайским братьям-партизанам, стараются населить Дальний Восток выходцами из европейской России. Правда, с каждой новой страницей все больше осознаешь, что это не реалистическое повествование, хотя автор уделил немало внимания именно реалистической части романа.

Тем не менее Павленко писал утопию. Перед читателем предстает какой-то странный край, в котором живут в большинстве своем энтузиасты, не думающие о куске хлеба, а движимые лишь высокими патриотическими соображениями, и все они что-то созидают. Действие перебрасывается с Колымы во Владивосток, от пограничной зоны до сибирских глубин, но во всем этом мире нет ни одного несчастного, ни одного заключенного, ни одной жертвы. Более того, автор не ограничивается утопическим преобразованием Сибири и Дальнего Востока, он перебирается на территорию Китая, где, помимо японских милитаристов, шпионов и недобитых белогвардейцев, подробно описывает операции китайских партизан, к действительной обстановке в Китае тех лет отношения не имевшие.

Тон и лексика романа отлично иллюстрируются такими, например, высказываниями автора: «Страна обживала новые города, ходила по новым дорогам, пела новые песни, и любила, и мыслила, как только раз или два в истории удавалось мыслить великим людям. И этот маленький красноармеец был одним из рядовых великанов начинающейся великой жизни».

Разумеется, не мог Павленко не отдать долг и традиционной шпиономании. Шпионы и диверсанты в романе обыкновенны, как мухи. Автор даже делает открытие: шпионаж для России традиционен. Вот как излагается задача для диверсантов: «В бумаге перечислены были задания первой очереди: ликвидировать председателя колхоза Богданова, начальника укрепрайона Губера, комиссара Шершавина, инженера Зверичева, секретаря районного комитета партии Валлеша».

Во второй половине романа японские милитаристы решают завоевать Дальний Восток.

С этого момента можно исчислять историю нового вида фантастики – военной утопии.

Эта разновидность литературы генетически восходит к разудалым произведениям 20-х годов, в которых небольшого удара по прогнившей капиталистической системе оказывалось достаточно, чтобы восстал весь зарубежный пролетариат и наступила эпоха социализма. Но исходные мотивы в военной утопии совсем иные; для того, чтобы понять их, следует рассказать, как же в воображении писателя Павленко разворачивается военный конфликт.

Истинной причиной войны послужили не только милитаристские устремления к экспансии и ненависть реакционеров к Стране Советов. Павленко рисует в романе, хотя и в скорректированном виде, реальную международную ситуацию середины 30-х годов, в преддверии мировой войны. «Одряхлевшую японскую империю» охватывает страшный голод, что смущает коварных англичан, которые полагают, что необходимо подтолкнуть Японию к агрессии против СССР и таким образом поправить ее экономическое положение. Японские армии движутся к границам нашей страны. В наступлении участвуют четыре отборные армии и морской флот. Удар наносится сразу по Приамурью и Владивостоку. При известии о подходе к нашей границе японских армий трудовой народ охвачен боевым энтузиазмом, во главе его становятся бывшие красные партизаны. Вначале японцы хотят разбомбить советские города. Но навстречу им поднимаются краснокрылые истребители и советские воздушные крейсеры. В воздушных боях Япония теряет свою авиацию, безнадежно уступающую советской. Следующий шаг неугомонных японцев – наступление на суше. И там японские армии никак не могут преодолеть колоссальный укрепрайон, воздвигнутый инженером Губером. Японцам приходится выкуривать советских стрелков, закопавшихся в землю. Когда же японские армии, совершенно истощенные этим наступлением, выдыхаются, сотни ранее замаскированных советских танков бросаются на японскую пехоту (у японцев нет своих танков), и она позорно бежит с поля боя. Тут советские воздушные эскадры поднимаются в воздух и летят на Токио. Ничто не может их остановить. Когда под крыльями наших воздушных гигантов открывается японская столица, она беззащитна.

Начинается апофеоз романа. Павленко восклицает:

«Продлись, мгновение войны!

Над кварталом внизу – огонь. Горят пристани, доки, пакгаузы. Между полосами огня движется что-то черное, плотное – возможно, толпа. С высоты семи тысяч метров город мал…

Залп третьей волны!

Внизу кипит, клубится дым, течет огонь. Пустыри открываются в центре города, иногда видно, как исчезают, сливаются с землей здания…

Прими желанную войну, Токио! Воюй, купец! Надень противогаз и стань на защиту своей наследственной лавки, заройся с головой в ее дымящиеся развалины… Война пришла к тебе на дом.

Она отнесется к тебе гуманно. Разрушит банк, сожжет дом, искалечит твоих детей, а самого тебя выгонит, обезумевшим, на токийские улицы!»

Таковы мысли Евгении, прекрасной девушки, командира советского бомбардировщика.

После этого налета почти все самолеты благополучно возвращаются домой. Правда, Евгении повезло менее других: ей пришлось опуститься в горящий Токио на парашюте, но японские коммунисты спасли ее, и те несколько дней, что прошли до гибели японского империализма, она спокойно пребывала в дружественном доме, читала новым друзьям лекции и вела с ними задушевные беседы.

Постепенно победа советского оружия на границе с Маньчжурией приводит к победе пролетарских революций на планете. Война еще продолжается, но пленные японцы начинают строить новые дома во Владивостоке, а им помогают привезенные туда же китайские и корейские партизаны.

Кульминацией романа становится появление Сталина.

«Толпа кричала и звала: «Сталин! Сталин! Сталин!» – и это был клич силы и чести, он звучал как «Вперед!». В минуту народной ярости толпа звала своего вождя, и в два часа ночи он пришел из Кремля в Большой театр, чтобы быть вместе с Москвой…

Его спокойная фигура в наглухо застегнутой шинели, в фуражке с мягким козырьком была проста до слез.

…Слова его вошли в пограничный бой, смешиваясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужественных дехкан в оазисах на Аму-Дарье… Это был голос нашей родины, простой и ясный, и бесконечно честный, и бесконечно добрый, отечески неторопливый сталинский голос».

Роман оставляет странное впечатление своей моралью – и в этом я не знаю ему последователей в нашей литературе, которой свойственны некоторые, скажем, гуманистические табу. Ни один из последователей Павленко, ни один из реалистических писателей ни разу, даже во время войны, не воспевал уничтожение беззащитного, хоть и вражеского города и убийство его населения. Причем, делается это в романе с каким-то садистским наслаждением. Даже появление Сталина сродни появлению вагнеровских языческих богов – ведь оно вызвано именно народной яростью, для которой, впрочем, в романе оснований нет, так как к тому времени пограничный конфликт локализован, японцы бежали и везде торжествует революция. Сталинская доброта и спокойствие даются именно на фоне народного возмущения, которое только что музыкально проиграно писателем в сцене налета на Токио.

Любопытно отметить и то, что революция в Японии вызвана истреблением сотен тысяч мирных токийцев. Но гнев японского народа обращен не против варварски уничтожавшей их эскадры, а против императора и японских капиталистов.

Эта черта книги Павленко более ни в одном романе не отыщется, но зато все остальные «указания», которые автор дал своим коллегам, будут реализованы.

Павленко, наиболее ярко воплотив идею военно-утопического произведения, не только избрал, но и разработал его основные ходы и даже типы характеров. Пожалуй, принципиальных изменений в этот новый жанр не внес больше ни один писатель.

Если до Павленко существовала утопия современная, то есть фантастическое отображение окружающей действительности, а также родившаяся в начале 30-х годов утопия «коммунистического завтра», происходившая из утопии современности и количественно развивавшая ее, то утопия военная генетически связана с двумя уже описанными типами утопии.

Не следует, по-моему, как это порой делается, относить военную утопию к пропаганде. Это явление куда более широкое и неизбежное. Ведь если мы живем в лучшем и самом счастливом государстве, если наша армия – самая передовая и великая, то понятно, что любая попытка посягнуть на нашу страну будет немедленно сорвана. Описание характера такого военного конфликта проистекает не из реальности (что является законом научной фантастики, которая обязательно берет за исходное окружающий мир), а из того образа реальности, который к ней имел лишь опосредованное отношение – реальности утопической, изобретенной прессой и литературой.

Сама концепция войны будущего в Советском Союзе всегда была оборонительной. Вы не отыщете ни одного романа или рассказа, в котором СССР выступал бы агрессором. Это всегда «ответный удар». Но ответный удар обрушивается на территорию врага. И если Павленко уничтожает в своем романе врагов, как муравьев, не обращая внимания на женщин и детей, то остальные писатели благоразумно ограничивают «ответный удар» армиями противников.

Военно-утопические произведения были по-своему логичны. Утопическое государство нельзя победить. Ему нельзя даже нанести какой-либо серьезный урон. Любая война против СССР неизбежно заканчивалась на границе страны, и действие переносилось в тылы противника. Что неудивительно: ведь по законам «современной советской утопии» наши самолеты были лучшими в мире, танки – лучшими в мире, пушки – лучшими в мире, и в эпоху танков и самолетов даже кавалерия Буденного оставалась непобедимой.

Я не знаю, насколько бы прочно укоренился в нашей литературе военно-утопический роман, если бы не последующие события, которые создали Павленко великую славу, а военно-утопическому роману дали надежду на превращение в роман пророческий.

В 1938 году, через год после выхода «На Востоке», японские части нарушили нашу границу у озера Хасан. Правда, конфликт этот был сугубо локальным, ни о каких бомбардировках Токио речи не шло, да и Владивостоку ничто не угрожало, но бои оказались тяжелыми. К тому времени уже развернулась кампания по уничтожению командного состава Красной Армии. Бои не показали явного преимущества Красной Армии, и эти события никак не вписывались в утопическую картину.

Не вписываясь, они были таковыми изображены. Пресса торжественно объявила о великолепной победе советского оружия, пионеры пели новую песню: «На высоком берегу Амура часовые родины стоят…» Конфликт был преподнесен как победа.

И тогда оказалось, что роман Павленко сыграл свою роль в этой победе, предсказав и живописав ее. То, что описание не соответствовало действительности, никого не беспокоило.

Очевидно, роман понравился Сталину. По крайней мере, с того времени Павленко, ранее автор почти неизвестный, попадает в обойму ведущих писателей страны. И все последующие его книги встречаются критикой на «ура». Когда были учреждены Сталинские премии за лучшие произведения советской литературы, одним из первых был награжден именно этот роман.