Текст книги "Дневник метаморфа"

Автор книги: Мари Пяткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава 23. Охотник

– Зальёт нас, Петрович, – с тоской сказал дядя Коля. – Так и эдак помрём. Не сожрут – так потонем.

– Как говорила моя цыганская бабка – унылых бог не любит, – ответил злой Шульга, которому буря перебила на корню все планы.

В ответ дядя Коля цинично ощерился вставными зубами того оттенка, который бывает у немолодого человека, имеющего привычку заваривать чай непосредственно в кружке и отцеживать зубами в процессе питья.

Они сидели в старом браконьерском схроне внутри пустой секвойи. Алексей давным-давно нашёл это дерево, ещё в те времена, когда у него не было команды, кума-ручейника и возможности забашлять за легальный промысел, чтоб чуток расширить его, нелегально, после. Он дважды пересиживал здесь грозу, второй раз – вместе с лесной ксенокозой, невесть как вскарабкавшейся по стволу и в безысходности оставшейся тет-а-тет с двуногим хищником. У Шульги с собой были сухие хлебцы, от скуки он скормил ей половину. Так и переждали, и мирно разошлись после, ведь в тот раз река не разлилась.

Теперь в пустом нутре векового гиганта разместилась вся их снаряга и трое взрослых мужчин – он сам и два широких вохровца. Невзирая на полость, дерево было живым и могучим, оно пережило не одну такую бурю и переживёт ещё немало. После грозы в козьей компании Алексей спрятал в секвойе заначку, втиснул в трещину пластиковый пакет – там ждала, есть не просила, винтовка в промасленной тряпке, коробка патронов, сдутая лодка с насосом и складные вёсла. Спрятал так ловко, что не сразу и нашёл, думал – забрал кто-то из его же ушлых парней, но всё-таки обшаривал гигантское дупло, поливая бранью дождь и спутников, с которыми дело движется, как хуй по стекловате, но вдруг отыскал и попустился. С винтовкой, хоть на внештатного сотрудничка пули и не действовали, он сразу почувствовал себя лучше, ведь в лесу хватало зубов и когтей кроме Макса. Взять хотя бы тех же мозгоедов. Конечно, заповедник с фермой далеко, но в болоте жила другая стая, его могло размыть водой и растащить зверей по лесу. Он стал представлять, что к секвойе подплыли мозгоеды и вдруг полезли скопом в дупло – и передёрнулся.

Снаружи хлестал ливень и рокотал гром. Очень скоро журчащие по выпуклым лесным венам-корням потоки воды раздобрели, вздыбились и понеслись, сметая всё на своём пути, вымывая зверьё из нор, круша и выворачивая с корнем подлесок. Вохровец Тарас сидел у залепленного клеёнкой выхода и периодически отодвигал её край, чтоб проверить, как высоко поднялась вода, не зальёт ли убежище.

Буря и разлив реки спутали Алексею все его планы касательно поимки вурдалака – наводнение с раскисшей почвой в них не предусматривалось. Ещё его тревожила потеря царь-приблуды. Шульга рассчитывал, что Саныч вернётся, едва поймёт, что приблуда не пашет, либо сдохнет через двести метров, и они приблуду подберут, но этого не случилось. Теперь всё пропало в буре, шансы Саныча добраться до карьера или хоть до скал, чтоб залезть повыше, были равны нулю. Дурной пизды ребёнок сгинул в лесу навеки. Хорошо хоть вояки успели прислать дрон со снарягой и жрачем. Шульга развернул белково-энергетический батончик и со злостью впился в него зубами.

Когда буря стихла и они выбрались наружу, оказалось, что воды по пояс, а в лодке имеется царапина с дырой. Откуда она взялась – Шульга не помнил, хоть убейте, он и юзал лодку самую малость. Кажется, ту и впрямь брал кто-то из охотников, а починкой заморачиваться не стал. Пока заклеили, высушили и загрузились – уже и солнце высоко взошло. За вёсла сел Тарас, дядя Коля умостился на носу с длинной палкой в качестве багра, Шульга с винтовкой на корме устроился, и поплыли с богом.

Лес изменился. Деревья стояли, осаждённые мутной водой. Могучие колонны стволов по-прежнему подпирали небо, где-то в вышине их переплетённые руки скупо пропускали солнце. Хвойные лианы стлались по влажной коре, водопадами струились с нижних сучьев, оборванные и мёртвые, плавали в воде вместе с мёртвыми птицами. Многие деревья вывернуло с корнем, они упали и собственным весом обрушили другие. В прогалины сочился свет, дробясь и преломляясь крохотными искорками в миллиардах капель. Вода уже нагрелась и парила в этих редких солнечных пятнах, словно суп в огромной кастрюле томился на медленном огне. Воздух был мокрым, едва пригодным для дыхания, и красный от натуги Тарас на вёслах то и дело застревал. Двигались медленно, мешал валежник. Подлесок был сломан, перемолот, уничтожен. Путь то и дело загораживали кучи мусора и упавшие огромные кроны. Встречались и трупы животных, вокруг них уже кипели мухи – торопились жить.

Лодку тряхнуло – напоролись на бревно.

– Глаза пиздой обшиты?! – рявкнул Шульга дяде Коле. – Сейчас лодка сдуется, поплывём пешком!

– Я стараюсь! – огрызнулся старый вохровец, отпихивая с дороги плавучую преграду.

– Через два хуя вприсядку! – фыркнул Алексей.

– Начальничек, мы двое работаем, а ты сидишь, – негодующе продолжил дядя Коля и с силой толкнул импровизированным багром в очередное бревно, заступавшее путь.

Бревно взметнулось в воздух с плеском, в прыжке распяливая огромную светло-розовую пасть, полную острейших, кривых и частых зубов. Оно всё тянулось в высоту, на глазах обрастая подробностями – короткими перепончатыми лапами, бугристой спиной, могучим, покрытым отростками хвостом реликтового крокодила. От неожиданности дядя Коля прянул в сторону, нелепо махнул руками и свалился за борт. Алексей вскинул винтовку и нажал спусковой крючок. Грохнул выстрел. Дейнозуб утробно рявкнул – пуля попала по назначению, но огромное стремительное тело обрушилось на лодку, пасть сомкнулась на плече Тараса, не успевшего прикрыться веслом, и ящер рванул его в воду. Шульга почувствовал, что падает, но успел ещё раз выстрелить в гигантскую голову, целясь в покрытый пластинами висок, а затем уже упал вместе с перевёрнутой лодкой и на какое-то время оглох и ослеп – нырнул с головой. Ударился затылком о ствол, вцепился в выпуклый корень, упёрся ногами и вскочил, взметая брызги.

Он дослал патрон в патронник, но стрелять не стал – дейнозуб, размером с три их лодки, простирался между секвойями и качался на воде грязно-жёлтым пузом кверху, задние лапы чуть подёргивались, по хвосту пробегали конвульсии. Был он метров трёх длиной – молодой, парни били и пятиметрового. Достал, походу, первой пулей. Что-то шевельнулось рядом с ящером, и палец Шульги дрогнул на спусковом крючке. На поверхность, щедро окрашивая бурую воду в багровый цвет, всплыла нижняя половина Тараса – жопа с ногами в ботинках. Штаны на нём лопнули и сползли до колен, словно перед половым актом. На чуть обвислой левой ягодице виднелась татуировка: сердечко с надписью «Анна». Передняя его часть торчала у дейнозуба из пасти, сжавшейся в последней судороге и перехватившей Тараса пополам.

Справа забулькало и Шульга снова чуть не выстрелил – нервы стали ни к чёрту, но это оказался трясущийся, мертвенно бледный дядя Коля, подбиравшийся к нему.

– Ну хоть не пидор, – кивая на татуировку, сказал ему Шульга и потёр затылок – там образовалась шишка, хорошо приложился, хоть бы сотрясения не было, не хватало свалиться. – Эх, какие сапоги пропадают, – показывая на ящера, добавил он. – А также сумочка жене.

Дядя Коля ничего не ответил, зуб на зуб у него не попадал.

– Чего встал?! – рявкнул Шульга и отвесил тому лёгкую, звонкую пощёчину. – Лодку переворачивай, собирай снарягу!

Вохровец очнулся и молча стал выполнять поручение, временами зависая, словно полусломанный механизм. Прищур куда-то делся, он стал похож на старый мем со скверно выделанным чучелом лисы. Аптечку дядя Коля найти так и не смог, она сгинула вместе с сухпайками. Долго пришлось искать и второе весло, застрявшее между корнями под водой, к счастью, его нашли. Алексей осмотрел лодку, ещё раз залатал пробоины и снова подкачал.

– Садись на вёсла, – велел он вохровцу, устраиваясь на носу с винтовкой в одной руке и багром в другой. – К вечеру должны до скал добраться или мы не жильцы.

Тот покорно, без слова, сел и стал грести – изжёванный лесом старый подлый лис, повёдшийся на деньги и попавший в капкан. На секунду Шульге даже стало жаль его, но лишь на секунду, ему своё дело делать. Как говорила цыганская бабушка: собаке – кости, хозяину – мясо.

Глава 24. Дорогой дневник

Дорогой дневник, это пиздец. Пузо мне скрутило адски, и я совершенно не понимал, что происходит. Я что, рожаю?! А что хуже всего – не понимала, кажется, и Тенго, пришедшая в растерянность и ужас.

– Что мне делать, дышать, тужиться?! – подвывая от боли, орал я.

Но от супружницы не было никакого проку, она словно враз отупела.

– Я не шаманка, не шаманка, – бормотала гадкая дикарка, сотворившая со мной эту мерзость. – Это моя первая кладка!

– И последняя! Никогда! – кричал я, изгибаясь и корчась. – Никогда в жизни ты больше не всунешь в меня свой блядский яйцеклад!!!

О боги земные и янтарные, как же больно мне было, словно что-то жрало изнутри! Временами острая, резкая боль сменялась тупой, ноющей, затем вновь кромсала меня словно лезвием, и я кричал.

Тенго сунулась меня лизать – я оттолкнул. По её морде покатилась слезы.

– Мне тужиться, или что?! – взвыл я, садясь на корточки и раскачиваясь.

Она молча плакала. Облегчения не наступало ни в какой позе. Яйца лопнули, и теперь их кожица свисала из меня подобно тряпочкам. Детей видно не было.

– Мне где-то лечь? – я тормошил дикарку, пытаясь узнать хоть что-то полезное и, не добившись ответа, не сдержался: – Чего ты воешь?! Это мне больно, не тебе!

– Надо к шаманке, здесь нет шаманки, – только и твердила она, что было крайне странно – в нашей удивительной межвидовой паре тупил обычно я, Тенго, наоборот, являла расторопность.

Тогда я испугался настолько, что даже боль отступила.

– Что делает шаманка? – спросил резко.

– Заговаривает детей и отнимает у отца, – последовал ответ, – дальше родители кормят их жирными рыбьими животами, пока на ласту не станут. К полугоду у них зубы выпадут и сами есть начнут, с камнями…

Тенго снова заплакала. Я помолчал.

– Что случится, если не отнять?

– Они будут питаться жиром отца…

Я обмозговал и только теперь понял, что гарантированно сдохну.

– То есть, твои чёртовы дети меня сейчас тупо жрут? – уточнил, как хотелось – с максимальным упрёком.

Получилось жалко – голос дрожал.

– Наши, – робко поправила дикарка. – А у людей разве не так?...

Боги янтарного мира, как же я её возненавидел в тот момент! Тенго немедленно стала для меня средоточием мирового зла, словно была виновна в падении метеорита, грозе и наводнении. Только в метаморфозе был виноват уёбок Паркинсон. Проклиная роковую невезучесть, я взвыл от нового приступа боли – чудовища, которых я выносил, прогрызали себе путь не наружу, а в чрево, к нутряному жирку… О, бедный пенис! Мой краснолицый толстячок, несчастный дружочек, как ты там?!

– Когда ты собиралась сказать про это? – крикнул я в гневе.

– Никогда, – с невинным видом ответила Тенго. – Я думала, мы успеем добраться до озера, а там помогут.

Затем дикие боли утихли, теперь внизу живота просто ныло, видно, мелкие каннибалы временно насытились. Думать стало легче.

– Включи свой сканер, – приказал я. – Где тут комнаты шаманов? Как их можно отличить от других? Идём туда, может, что найдём полезное…

Тенго отёрла с морды слёзы, лапой отфутболила хищную губку, подкравшуюся сбоку и лижущую пролившуюся из меня жидкость, и зажмурилась, как всегда делала. О боги янтарного мира, – взмолился я мысленно, – помогите выкрутиться! Как, бывало, молился в юности, обдолбавшись фармацеей – Господи, пусть меня попустит! Теперь я молил о посторонней помощи.

– У шаманов были комнаты внизу, в теле кувшинки, – с удивлением сказала Тенго вскоре. – Там шишек много, больше, чем везде, у нашей шаманки тоже много шишек, она в них держит всякие полезности. За мной!

Проходили в своё жильё шаманы через сосало, куда дикая моя супруга лихо прыгнула рыбкой, а я сполз следом на жопе и хвосте, кряхтя и придерживая ноющее пузо. В общем, нырнули мы в старинный общественный туалет, только сухой и чистый, с покатыми гладкими стенками.

Внутри я снова убедился, что огромный цефалот всё ещё жив, хоть и находится в анабиозе. В желудке, размером с актовый зал, было влажно и тепло, а ноги по щиколотку ушли в вязкую как гель кислоту – пятки быстро стало покалывать. К счастью, флюоресцировал цефалот и здесь, совсем темно не было.

– Сюда, – Тенго потянула меня в сторону, и я с радостью выбрался из химически активной жижи.

Мы пролезли по гладкой короткой кишке и оказались в кишке большой – целом коридоре с ответвлениями – комнатами, которые, как назло, плотно закупоривали перепонки сродни тем, которыми в жару закрывается улитка. Как Тенго ни старалась – открыть не смогла, те держались на каких-то высохших соплях, очевидно, биологическом клее, прихватившем вход не хуже монтажной пены.

Стараясь медленно дышать и плавно двигаться для того, чтобы не потревожить утихших каннибалов, я вместе с нею стал обследовать перепонки одну за другой – все были накрепко закрыты. Вдруг меня озарило – как лучик тьму прорезал.

– Ты можешь желудочной слизи принести? – спросил я.

– Могу, мой дорогой супруг и господин!

Тенго схватила со стены подползающую к нам хищную губку и скрылась в узком проходе. Вскоре губка взвизгнула противным едким писком.

– Хранители! – завопила Тенго из желудка, кажется, её укусили. – Сдохни, сдохни, сдохни!!!

Раздался электрический треск и писк оборвался. Вскоре супружница как ни в чём не бывало появилась из лаза, в её лапах висела дохлая губка, обильно покрытая желеобразной кислотой.

– Мажь ею клей, – велел я, указывая на засохшие сопли.

Тенго как следует вымазала вход желудочным соком и, о чудо! Монтажную пену разъело на глазах. Подцепив когтями заслонку, мы с лёгкостью открыли вход и вошли в жилище древнего шамана.

Дорогой дневник, я уже писал, что любопытен, как десяток кошек и обожаю тайны? Отношения с тайнами у меня своеобразные: крепкие, как полицейские наручники, но неправильные, как изображения в кривом зеркале комнаты смеха. Именно ради раскрытия тайны я вкалывал в лаборатории, она манила меня больше, чем любовь, я гонялся за нею упорно и страстно, как охотничий пёс за зайцем, разве что рисковыми экспериментами гнушался. Тайна всегда была для меня подобна самой желанной красотке, перед которой теряешься и забываешь обо всём на свете, и смотришь, не в силах отвести зачарованный взгляд. Вот и теперь я уставился огромными глазами на открывшуюся картину, даже о грустном своём положении забыл.

Комната шамана имела выемку в виде ложа, чтобы спать, собственное небольшое сосало в центре и стены – вполне живые и флюоресцирующие. Это был отдельный небольшой цефалот внутри огромного, размером чуть побольше нашего Бобика. Детка первоприюта! Пол и стены покрывало множество шишек с прозрачными верхушками, словно детка-цефалот заболел чёрной оспой и его обсыпало булёзной сыпью. В каждой оспине что-то лежало. Я с любопытством заглянул в первую – внутри плавало растение. Посмотрел в другую – ещё одно растение, новое. В третьей, в прозрачной жидкости, какие-то моллюски отбывали вековое заточение… Я осматривал шишку за шишкой и в каждой видел спящие вместе с пленившим их цефалотом травы, рыб и маленьких животных. Большинство животных составляло пару: самец и самочка.

Кажется я напрасно считал народ Тенго диким и неразвитым, потому что увиденное напомнило огромный биологический банк. Булёзные шишки выступали в нём аналогом криокамер, с одной лишь разницей – они были совершенны, без всякой заморозки материал хранился в них идеально, живой-живёхонький. Что это, если не биологическая технология?! В восхищении я ходил между шишками и рассматривал удивительных существ и ростки. Любой из институтских задротов голову бы дал на отсечение, лишь бы одним-единственным глазком заглянуть в этот удивительный Ноев ковчег! В этот подвал Вавилонской башни! Поражённая Тенго занималась тем же, на морде было написано любопытство, даже плакать перестала.

– Этой рыбы я не знаю, – говорила она, тыкая пальцем, – и этой тоже. А вот эти улитки когда-то встречались, о-о-очень вкусные, но все повывелись, а тут не повывелись! Вот, хранятся.

Дорогой дневник, люди не пришли в ничейный дикий мир, у него уже были хозяева – народ Тенго.

С осторожностью и благоговением я приблизился к самому большому пузырю и заглянул в него. Там спало небольшое существо, очень похожее на Тенго, только маленькое. Оно сосало палец во сне.

– Малыш дакнус! – воскликнула супружница, всплеснув лапками. – Годовалый, как мой племянник Тилли! Он только должен встать на задние лапки.

У меня в груди шевельнулось острое чувство жалости. Ведь и этого, «замороженного» ребёнка кто-то выносил в яйце, как я своих каннибалов…

– Бедный малыш, его тут одного на тысячу лет заперли, – сказал я. – Бросили.

– Ему хорошо, он смотрит сны. Кувшинка по корням показывает всякое, – утешила меня Тенго. – Как ты себя чувствуешь?

Словно в ответ на её слова живот пронзила дикая боль – детишки проснулись голодными…

– А-а-а-а!!! – завопил я, сгибаясь пополам, потом и вовсе упал на пол.

– Мой дорогой господин и муж! – запричитала злодейка, заливаясь крокодильими слезами. – Прости, я не хотела!

На четвереньках я пополз к шаманской кровати, роняя капли крови из-под хвоста, и взгромоздился на неё, едва дыша. В глазах поплыли разноцветные круги, кажется, сознание покидало меня. Накатила тошнота. Заливаясь слезами от боли и несправедливости, я опустил лапу вниз и легко вытянул сперва одну кожистую окровавленную тряпочку, затем – вторую. Вот и всё, что осталось от тугих эндорфиновых яиц, радовавших меня долгими вечерами. Теперь из межножной яичной выемки свисало два кровавых лысых хвостика, прикреплённых к тёплым лысым попам. Я аккуратно потянул за один, взвыл от нового приступа боли, и мир перед глазами закачался.

«Это конец моего пути» – подумалось.

Тенго с отвращением схватила яичные шкурки.

– Я не хотела замуж! – выкрикнула она. – Я не хотела этого всего! Они меня заставляли искать себе мужа! Теперь шаманки нет, ты умрёшь, и мы с детьми тоже!!!

Она со злостью швырнула шкурки в сосало и то послушно проглотило их – ам! Тупая скотина, цефалот, также сожрёт и наши трупы. По стенам побежали новые огоньки флюоресценции.

Вскоре каннибалы насытились живой плотью и снова уснули, кровотечение прекратилось, боль покинула меня. Ей на смену пришли глубокая апатия, слабость и сонливость.

– Я отдохну немного, – сказал, еле ворочая языком.

– Не спи, Нико! – умоляла Тенго. – Не бросай меня одну!!!

– Просто вздремну, – жалобно просил я. – На секундочку…

Прикрыл глаза и провалился, словно под воду ушёл и стал тонуть.

Дорогой дневник, снился мне удивительный «кувшиночный» сон, полный чудес и волшебства.

Вдруг лопнула шишка-пузырь с детёнышем дакнуса, и тот сел в ней, как в кроватке, словно после отдыха в детском садике, как раз перед полдником, когда дают виноградный сок с творожной запеканкой. Осмотрелся по сторонам, выбрался из своей мокрой колыбели и на четвереньках пополз ко мне, беспомощно простёртому на ложе. В отличие от быстрой Тенго, его лапки пока не выросли, он двигался как земной утконос, смешной австралийский зверёк. Но голова была другой: мордашка с вибриссами, без некрасивого громоздкого клюва, большие глазки-пуговки с умильным блеском, маленькие круглые ушки. Очаровательный зверёк раздвинул пасть – и я увидел мелкие частые зубы. Странно, ведь Тенго уверяла, что дакнусы жуют камнями. Выходит, так было не всегда? У древних дакнусов были зубы? Тенго загудела, детёныш загудел в ответ. Они переливисто залопотали по-своему и Тенго вдруг заплакала, но малыш ей велел не плакать, а ложиться спать. Мол, утро вечера мудренее. Супружница сразу послушалась и устроилась, прижавшись к моему боку. Тем временем маленький дакнус уселся у меня в ногах, водрузил мне на бедро перепончатую лапку и запел как ангел небесный, как сказочная морская сирена. О да, он мог бы сбивать корабли с курса, приманивая их на скалы, и корабли поплыли бы. Каким прекрасным и сильным голосом обладало это крохотное по сравнению со мной существо!

Песня журчала как вода, и звала как кит, и трещала переливистыми трелями дельфина, от него словно тёплые волны исходили, и я размяк: в жизни не слышал такого райского пения, отродясь не видел такого прекрасного сна, как показала щедрая кувшинка в тот предсмертный день! И тут нутро цефалота пропало вокруг меня. Клянусь, дорогой дневник, я вдруг очутился в зале совета наверху, тысячи лет назад. Гигантский цефалот был полон жизни, подобно пчелиному улью. Повсюду суетились древние соплеменники Тенго, решали свои важные дела, в которых я даже что-то начал понимать. Я видел, как важно переваливаются яйценосцы, и все их радостно приветствуют, как волочат рыбу, громко перекрикиваясь, голосистые самки, ползают на четвереньках детёныши, как заседает совет из старых дакнусов обоих полов, с седыми мордами, одинаково важными и преисполненными достоинства. Цефалот приснил, как разводили рыбу и моллюсков, как загоняли сообща рыбный косяк и затем танцевали на песочном дне, как приручали больших существ, подобных дельфинам, как сражались с ящерами электричеством и ядом, и всё время над нескончаемым действом звучали переливчатые дельфиньи трели удивительного малыша. Цефалот показал, как обмелело море, выродилась рыба и наступил голод, а за ним Великий Исход. Дакнусы ушли и унесли с собой свои обычаи, биотехнологии, генотип, свою родовую память. И вот цефалот опустел, остался лишь малыш.

– Но почему?! – крикнул я.

Видение исчезло, а песня понизилась до ворчащей ноты и стихла. Малыш сидел рядом, склонив набок головку с короткими ушами, и смотрел на меня очаровательными глазками-пуговками с огромным блестящим зрачком и янтарной узкой радужкой. Моё сердце преисполнилось щемящей жалостью и сочувствием. Он так долго жил один, вернее, спал в анабиозе, пересматривая сны о прошлом великолепии, чтоб теперь проснуться в полумёртвом и пустом своём огромном доме посреди суши на многие, многие километры.

– Бедняга! – сказал я во сне, едва не плача, и погладил его по голове.

– Так значит, вы себя людьми называете, – произнёс малыш приятным нежным голосом, совершенно членораздельно. – Поразительно, до чего вы примитивны.

У меня отвисла челюсть. Тенго мирно спала рядом со мной, посапывая и легко подёргивая передней лапкой во сне – тоже что-то смотрела. Я потряс её и с чёткостью, совершенной и безжалостной, как лезвие острейшего скальпеля, вдруг понял, что не сплю. И резко приподнялся.

– Лежи, – спокойно приказал малыш, не пошевелившись. – Раз уж занял моё ложе. Поговорим.

И лапы мои замерли неподвижно, словно обладали собственной, послушной этому детёнышу волей. А был ли детёныш? Из глаз существа на меня глядел опыт тысячелетий, древняя мудрость и острый нечеловеческий ум. Я вспомнил приставку «перво», которую Тенго лепила ко всем подряд старинным вещам и явлениям, и догадался: первошаман.

– У-у! – рассмеялся первошаман, сложив губы уточкой. – Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гу-уляй!

Я молчал, не зная, что ответить, но вдруг вспомнил о детях и потянулся лапой к паху, проверить, торчат ли хвостики. Хвостики были на месте – висели неподвижно. Они мертвы?! Мои мучения были напрасны?! Я ощутил леденящий ужас.

– Спят от песни, – пояснил первошаман. – Я пока не решил, что с тобой делать.

– Ты владеешь магией? – спросил я первым делом, вернув себе дар речи.

– То, что вы, примитивы, называете магией, – шаман расставил голосом кавычки, – наше давнее умение обращаться с электромагнитными импульсами живой и неживой природы.

Я снова только рот и открыл.

– Как ты узнал мой язык? – спросил наконец.

Шаман уставился на меня и тонко, по-детски загудел – смешно ему стало. А мне почему-то обидно.

– Ты что, думаешь, это мы с твоей женой на твоём языке говорим? – нагудевшись вдоволь, спросил он. – Это ты говоришь на нашем. Посмотри на себя, на свою морду-у, глотку-у. У тебя перепонки между пальцами и… э-э… речевой аппарат.

– Но как?!

– Хранители Крови тебя изменили. По прихоти Первомужа, заметь, не по воле! Ты получил Хранителей от дакнусов и наших далёких сухопу-утных родичей.

Он пощёлкал перепончатыми пальцами, подбирая известное мне слово.

– Прионы, как ты говоришь. Они… – он снова щёлкнул, задумавшись, – адаптировали тебя, так сказать, по образу и подобию Тенго. У-у, какая у вас религия смешная, у-у-у!!! А слов лишних сколько придумали для описания несуществу-ующих и неважных вещей, поразительну-у-у!

– А это ты откуда знаешь?!

– Пока ты мои сны смотрел – я просмотрел твои, человечьи, – пояснил шаман. – Получил ответы на все свои вопросы к Первотворцам, ведь всё понять не мог, что с миром творится в последнее время, теперь знаю. А к тебе имею одну единственную просьбу.

– Какую же? – пробормотал я, тихонько толкая спящую Тенго.

Мне так не хватало её моральной поддержки и многословных энергичных объяснений! Но милая лежала неподвижно, обняв лапами собственный хвост, и мерно дышала.

– Назови мне причину, по которой я должен оставить тебя в живых, – сказал малыш.