Текст книги "Дневник метаморфа"

Автор книги: Мари Пяткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Дневник метаморфа

Глава 1. Дорогой дневник

Это пиздец. Решил вести записи, пока смогу и сколько смогу.

У меня жопа, дорогой дневник, как в демотиваторе с двужопым кентавром. Одни ягодицы – человечьи, ими он обращён к зрителю, другие – лошадиные, на них озадаченно смотрит. Полная жопа, двойной комплект.

Башка у Макса давно протекала, но всё по мелочи, он был смешным и мирным чудиком, объектом для шуток всей лаборатории, с ведром в тележке, пылесосом позади и тряпками: сухой и влажной. Редкие пегие волосёнки с проседью топорщились на макушке, высокий лоб украшали залысины. Часто улыбаясь, он показывал крупные, желтоватые, тесно сидящие в дёснах зубы.

Утром он зажал меня в вивариуме, среди клеток. Там повсюду громоздились вольеры, боксы и банки, стоял запашок мелочных жизней и величественных смертей во имя науки. Ещё там стояли электрооградки зверских углов, два стола с компами, анализаторы и закрытые боксы для крыс, получивших инъекции раньше. Из тех никто не выжил. Трупики я собирался сжечь в лабораторном мусоросжигателе и начинать новый опыт: намедни привезли вполне земных мартышек. Конечно, животных было жалко, но ещё жальче – многих и многих больных людей, с надеждой ожидающих нового препарата. Мы работали над созданием мощнейшего биостимулятора, запускающего эффективную регенерацию в поражённых органах и системах организма. Как на это подписался я, обычный инфекционист, простой человеческий медик, которых в каждой ручейной больничке навалом? Да очень просто – корешился с фармацевтами «Нealthy nation», а те сманили тайной. Предложили пойти в новую иномирную лабораторию врачом. Покрутили перед моим любопытным носом не деньгами, а открытием. Профильные статьи в ведущих скопусах, вероятная кандидатская и, о чудо – Нобелевская премия в случае успеха грезились мне в вечерних мечтах, но если и мечтать – то по-крупному, дорогой дневник, как в поговорке о королеве и миллионе.

Гостил в вивариуме на передержке и абориген – на полу стояла клетка с неким водоплавающим существом, довольно крупным, пушистым и тихим, кажется беззубым, которое на коптере привёз рыбнадзорный рейнджер Дмитрий. Рыболовная артель поймала животное сетью и вызвала его по рации, а тот усыпил для института.

– Только до обеда, – заверил Дмитрий, с хитринкой шурясь. – Потом придут зоотехники и заберут в ксенозоо, это что-то интересное, типа местной выдры.

– У нас объект закрытый, собственно, – осторожно заметил химик Костя, по совместительству инженер по ТБ.

Рейнджер расстегнул свой рюкзак и вынул вязанку вяленой рыбы, чистейшей, свежайшей, прекрасно просоленной, с набитыми икрой жирными животами, дорогой и деликатесной, отливающей янтарём и солнцем.

– Пожалуйста! – умоляюще сказал он. – У меня в ксенозоо родная тётка завкафедрой работает, так очень просит подгонять новинки в контактный зоопарк...

Разумеется, наш химик тут же сдался – очень тараньку любил. Клетку он велел поставить к другим, Дмитрий ушёл, и мы благополучно забыли о местной фауне, занимаясь собственной работой.

Кого что интересует, дорогой дневник. Меня, к примеру, зверушки никогда особо не занимали, как и выходы «на природу» с огороженного ксенорешёткой двора. Кровь мозгоеда приносила специально обученная сотрудница в холодильнике, затем пробирка отправлялась в центрифугу, где превращалась в сыворотку, коей кололи животных. Пока, увы, безрезультатно.

Жил я в медотсеке, где имел раскладной диван, компьютер и полку с молекулами, собранными из конструктора. На праздники и выходные «ходил в мир» с единственной в округе нулевой точки ручейников – своей лаборатории не полагалось, как поговаривали, по причине тотального контроля Ручья.

Я как раз раздумывал, выбирая из двух неприятных вещей наименее unpleasant effect: уколоть обезьяну сразу, или сделать утилизацию крыс, а потом уколоть, когда кодовые двери за спиной грохнули, закрываясь.

– Ну, давай, Коля! Коли! – крикнул Макс по кличке Паркинсон, с готовностью подставляя худое, татуированное предплечье.

Я не знаю, с какого дива он решил, что пришла пора опытов на человеке, что уж теперь-то однозначно открыт чудо-препарат от всех болезней сразу, на основе плазмы мозгоеда. Мы и сами не знали, что разработали, как оно будет действовать, и уж тем более – как скажется на людях. От предыдущей порции сыворотки крысы самым вульгарным образом сдохли.

– Не буду, – отрезал я, убирая стеклянный шприц за спину.

Эксперимент не допускал никакого пластика, только старое доброе стекло.

– Ты осёл, тугодум! – воскликнул с досадой Макс. – Ты хочешь прославиться или нет?! Вот же чудо-сыворотка, просто уколи меня!

– А вот дохлые крысы, – я пытался вразумить безумца.

Он резко выбросил дрожащую руку – хотел выхватить шприц, но я словно почувствовал, что Паркинсон попытается это сделать, и отступил на шаг.

– Нельзя, препарат не прошел клинических и биологических испытаний… – твердил я.

– Вот на мне испытания и пройдут! – Макс трясся от вожделения, а может просто утренний тремор одолел.

С одной стороны я его понимал – никому не хочется в молодом ещё возрасте, в тридцать пять сраных лет, страдать от дрожательного паралича Паркинсона. Мечтая об исцелении, Макс в нашу «Нealth nation» и устроился по программе реабилитации лиц с инвалидностью. Знаете эту дурацкую ручейную фишку, мол, в каждой структурной единице штат должен быть укомплектован одним лицом с инвалидностью, одним – иностранного происхождения, одним – нетрадиционной ориентации? Иностранцем был фармацевт, норвежцем, гомосеком – наш химик, а инвалидом – Макс. Этот странноватый тип, объект всеобщего подтрунивания, уже полгода ронял пробирки и вытирал мочу в вивариуме. С другой стороны, я всегда действовал строго по протоколу, придуманному умными людьми отнюдь не просто так.

– Испытания на человеке запрещены конвенцией ООН, вот специально мартышек привезли, – произнёс я, показывая на обезьяньи клетки.

Словно можно образумить лишившегося разума…

– Скажи это моему тёзке, Максу Петенкоферу! – нервически воскликнул тот. – Он целый коктейль из холерных вибрионов выпил и не заболел!

– Потому что наш организм по-разному реагирует на возбудителей, – миролюбиво пояснил я, отступая на шаг.

Драться с уборщиком хотелось меньше всего на свете, уж поверьте. Но, чёрт побери, мне не нравился безумный блеск в его глазах. В кои веки я порадовался тому, что и толще, и выше, и сильнее, и с ног меня так просто не сбить.

Увы, с Максимом придётся попрощаться. Жаль, работал он старательно, клетки чистил вовремя, посуду мыл как следует, но вот, пожалуйста – поймал нервный срыв, либо, в худшем случае, устроил откровенное вредительство, проплаченное конкурентами. Сегодня же рапорт подам и пусть пиздует восвояси с запретом работать за Ручьём. По-другому никак. Пусть дадут нам нового инвалида, глухого, к примеру, или без ноги…

– А твой тёзка, Николай Миновици, изучал удушение, – с радостью продолжил Макс, неотвратимо приближаясь. – Этот румын раз за разом сам себя вешал, затем описывал ощущения: нарушение зрения и слуха, галлюцинации, предсмертные оргазмы, он пробовал разные варианты повешения, разной длительности…

– Как ты психолога прошёл? – я нервно хохотнул. – Хочешь вешаться – пожалуйста, – заметил затем, – но препарата, не прошедшего клинические испытания, из моих рук ты не получишь.

Дорогой дневник, всё, что случилось дальше, походило на артхаузный фильмец с низким финансированием, и случилось оно слишком быстро.

Макс бросился в бой, согнувшись, словно примат, оскалившись широкими и частыми своими зубами. Он со всей силы толкнул меня в отчаянной попытке дотянуться до двух кубов янтарно-жёлтой жидкости, только что вынутой из центрифуги. Я успел отдёрнуть руку, но Макс ударил по кисти и выбил шприц. Шприц полетел как чёртова ракета и воткнулся в… загривок постояльца – того самого нового зверя, принесённого рейнджером, в передержке смиренно ждущего транспортировку. С жалобным резким плачем зверь отшвырнул шприц, и тот разбился на сотню мелких осколков. Макс упал на пол и с хохотом, царапая губы, принялся слизывать брызги сыворотки с плитки. Я схватил его за волосы, пытаясь оттащить, пока придурок не нажрался отравы и стекла, когда почувствовал тупую боль в руке: игла торчала в основании моего собственного указательного пальца. Глубоко застряла, еле вынул. Внутри у меня всё похолодело так быстро, словно кто-то вырвал ливер и сунул в камеру быстрой заморозки.

– Ну всё, концерт окончен, – пробормотал я, отпуская Макса.

– Нихуя-а-а! – пробулькал с пола тот. – О не-ет, он только начинается! Аха-ха-ха-ха!

Глава 2. Тенго

На танцы Тенго выгнала сестрица Иса, хотя она не делала ничего плохого, просто вылизывала шубу.

– Поди прочь! – заявила она, толкая её лапами. – Плыви знакомься, приманивай самца!

Дом был ещё папашкин и помнил родителей, и вот теперь сестра её прогнала лишь потому, что была голосистой и замужней. А Тенго – так, приживалка одинокая. Она обиделась настолько, что из задних лап сами по себе вылезли шипы, как в момент любви или опасности. Будто не сестрица перед нею хорохорилась, а настоящий сухопутный хищник, к примеру, или роскошный холостяк. Без насмешек и язвительного внимания сестрицы не остались ни сами шипы, ни толстые блестящие капли яда на их концах.

– Ну вот, супруг и господин мой Белрой, посмотри на эту психопатку! – со злорадным удовольствием воскликнула Иса, обращаясь к мужу. – У неё капает на нас с тобой да на племянника!

Белроя ни удивить, ни ошарашить, ни расшевелить было невозможно, он, как обычно, неподвижно сидел у окна и, зажмурившись на окружающий домашний мир, волной рассматривал стайки разноцветных рыбок, выискивая форель. Стоило ему эту форель узреть, как зять оживлялся и выпрыгивал прямо в окно, чтоб вернуться с рыбой в лапах, а дальше уж совал её в садок, если не был голоден, или ел, подолгу перекатывая с мелкими камнями во рту – как ели все дакнусы. Работал он в улиточном общинном хозяйстве, вместе с Тенго. Ничего сложного: мусор ластой вымести, водоросли дать, хищных рыб отогнать.

– Где капает? – закричал полугодовалый племянник Тюк.

Смешно переваливаясь на четырёх пока ещё лапах, волоча широкий, лопаткой, хвост, он выполз из детской – ни дать, ни взять – ящер, когда ещё на ножки встанет? Взрослели дакнусы не так чтоб и быстро.

– Тебе такую гадость видеть нечего! – брезгливо ответила его мамаша и запихнула Тюка назад в детскую.

А Тенго вытолкала взашей. Лепестки дома неохотно расступились, пропуская её тело наружу и немного воды во внутрь.

– Без зятя не возвращайся, глупая! – крикнула сестрица вдогонку.

Тенго поплыла прочь под злорадными взглядами и смешками соседей, кучно живущих в ближайших домах, которые дакнусы устраивали в бутонах гигантских кувшинок, устилающих дно. Выбросит кувшинка бутон – его растят, приручают с мелкого, подкармливают остатками пищи в сосало, потом – какашками, и постепенно выращивают новый дом. Если семья хорошо кормила свою кувшинку и приходили гости – она вырастала просторной, из двух, трёх комнат, с прозрачными оконными лепестками. Тенго с удовольствием жила бы одна, да кто ей, без пары, даст? Одиноким дом не полагался – живи с роднёй, испражняйся с ними вместе, да не забудь раз в два-три дня сходить в большую кувшинку совета старейшин…

Самки у дакнусов ценились звонкие и сварливые, так и назывались – голосистые. Почему-то считалось, что голос прямо пропорционален плодовитости, хотя прямой связи Тенго никогда проследить не могла, сколько ни смотрела. У голосистой сестры вылупился из яйца один единственный ребёнок, а у молчаливой соседки муж выносил два яйца и вылупилось сразу двое – большая редкость.

Сама Тенго выросла не только глупой, но ещё молчаливой и тихой, оттого непопулярной, на танцах её никто ни разу до сих пор не выбрал. Но такая же соседка нашла себе мужа, он сам приплыл, значит, и Тенго однажды повезёт. Просто её счастье где-то плавает. Вот встретит того самого, единственного, сразу поймёт: это судьба. Тогда Тенго скажет по всем правилам:

– Я нашла тебя! – и ужалит шипом, чтобы утащить и отложить яичко.

«Пересижу у водопада, или нет, возле устья другой реки, – подумала она, – пару дней. Лягушек наемся, там хорошие лягушки, жирные. А у водопада нет лягушек. Потом скажу Исе, что была на брачных танцах, смотрела, как танцует холостёжь, но самец не попался. Сестрица прокричится и простит…»

Увы, возле устья Тенго попала в ловушку кожаных. Залезла в штуку вроде садка, полную вкусной живой форели, а назад протиснуться не смогла – застряла. Там и задохнуться можно было запросто, ведь дакнус – не рыба, ему хоть изредка, да нужен воздух. Но, не успела она испугаться, как вместе с рыбой Тенго вытянули из воды прямиком на твёрдое плавучее гнездо. Она ослепла на солнце, забилась среди рыбы и затихла, глубоко дыша.

Кожаных этих, бесхвостых, в общине дакнусов сторонились, потому что не было в них Хранителей. Жили те на суше, делали странное, приплывали в твёрдых гнёздах – рыбу ловить, хоть ничего не обрыбляли, просто брали готовое, а так делать неправильно. Говорят, что первоначально, едва кожаные появились не пойми откуда, шаманы пыталась к ним волной прикоснуться, но те не понимали, что немудрено при жизни без Хранителей крови. Просто звери.

– От сухих – добра не жди, от неразумных особо, – сказали старейшины и строго-настрого велели плавающих твёрдых гнёзд избегать, а при виде кожаных – сразу уплывать и прятаться, что все и делали. Дёрнуло же Тенго к этой рыбе сунуться и вот, пожалуйста…

Что тут началось! Кожаные окружили Тенго со всех сторон, да как принялись кричать! Словно десяток самок. «Подойдут ловить – брачным шипом полосну и уйду под воду, а там ищи-свищи», – подумала она, напрягаясь и выпуская своё тайное оружие прямиком в лапы. Озираясь на новых, странных врагов, она на четвереньках, как ребёнок, поползла к воде. К счастью, спасение было близко. «Больше к устью реки ни за что не сунусь, – думала она, – ни хвостом, ни ластой…»

Но кожаные уйти не дали. Подходить, прикасаться к её блестящему, густому меху чужаки не спешили. Вместо этого в Тенго плюнули пером, и мир вокруг потух. В себя она пришла спустя много часов уже у них в доме, в тесном садке, как для рыбы, только без воды. В других садках сидели и бегали большие и мелкие сухопутные звери, все безхранительные и тупые, пытались выбраться наружу и не могли. Одни что-то ели и пили, глупые. Другие лежали неподвижно, как мёртвые. А в её садке не было ни рыбы, ни камней, чтоб растереть во рту и поесть.

«Кажется, они разумны, эти кожаные, – подумала Тенго, – хоть и без Хранителей. Они нас держат, как мы форель, про запас. Наверное, съедят, ведь мы едим пойманную рыбу…» Она закрыла глаза и как могла далеко послала долгую волну, затем, не веря себе, ещё одну. Лучше бы не делала этого, чтоб надежды не терять: нигде в округе не было ни единого дакнуса, только двое кожаных самцов суетились в соседней комнате. Более того, волна показала, что и воды рядом нет, ни большой, ни малой, а на долгое время пути – сплошная безводная гладь, да лес, полный хищников. Это и было ужасно, хуже всего.

«Что же мне делать? – думала Тенго, – Я пропаду теперь, как любой дакнус пропал бы, будь он хоть трижды с шипами. Брачное оружие – для свадьбы либо короткого боя. Даже если сбегу – погибну…»

В озере особых опасностей не водилось, каждый дакнус с детства знал, что безопасно лишь в общине, в которую разве что ящер иногда заплывал, но тогда звали шаманку, мамашу Сьё, та ему пела сонную песню и он засыпал…

«Надо перестать бояться, – уговаривала себя Тенго, – и попытаться объясниться. Если кожаные придумали, построили и вырастили эти все штуки, значит, они умны. Раз меня до сих пор не съели – значит, они не злы. Надо показать, что мне нужно домой, что меня нужно и важно отпустить… Попытаюсь пообщаться, вдруг поймут…»

Она морально приготовилась и собралась, придумала краткую речь. Едва открылся вход и вошёл один из кожаных, Тенго прижала лапку к груди и сказала:

– Привет, кожаный, меня зовут Тенго, я – озёрный дакнус, меня нужно отвести домой…

Кожаный ничего не ответил. Он мельком глянул на Тенго, прокричал ей что-то громко, как голосистая самка, и пошел к садкам со зверями. Нет, нет, так дело не пойдёт! Тенго снова прижала лапку к груди, с самым миролюбивым видом, показывая, что брачные шипы спрятаны, и повторила:

– Я – дакнус. Меня зовут…

Второй кожаный вломился, словно бешеный зверь, закричал, залопотал и, махая лапами, напал на первого, тут даже глупый догадается! Первый стал отбиваться. Твёрдая странная штука выскользнула из его руки и вцепилась Тенго в шею, как пиявка с западных болот, которая влезает сквозь подшёрсток, и без шаманки не достать.

– Ай-яй! – воскликнула она, стряхивая кусачую тварь.

Хвала Хранителям, стряхнулась она легко, упала на пол и сдохла. Второй кожаный явно был больной и ненормальный – он тут же принялся пожирать пиявку, а первый бил его, но вдруг бросил.

– Меня зовут Тенго, – сквозь слёзы сказала она, хотя уже поняла, что её не услышат и не поймут.

А потом заломило, запекло всё тело, будто Тенго попала в горячий источник, в морской вулкан, в гейзер с отравленной водой, из глаз сами по себе хлынули слёзы, и она закричала долгим, пронзительным криком.

Глава 3. Нужда в воре

Семнадцать лет – много или мало? Если человеку, к примеру, в субботу исполнилось семнадцать, и его мамка ставит на стол первую легальную бутылку портвейна, то «сущая фигня», «какие твои годы» и «всё впереди». А вот если судья впаял тебе семнадцать лет с конфискацией имущества за создание, участие и руководство преступной организацией с противозаконной добычей природных ресурсов, то впереди у тебя только негуманная, растянутая по времени смертная казнь.

– Что-то скучно, братцы, тишина эта зловещая, – сказал на перекуре бригадир, дядя Толик, обращая к зекам красное лицо. – Давай-ка, Петрович, свою запой!

Сам он был из вольнонаёмных, хоть работал в колонии уже много лет и на мраморе, и на янтаре. Он всякий день уходил к жене через нулевую точку. Остальных работничков вохровцы сгоняли в бараки, чтобы утром снова, как скот на выпас, отправить в мраморный карьер. По субботам была баня. Шульга кашлянул, сплюнул вязкую слюну, и затянул:

– Наколи мне, кольщик, ноль-портал, рядом с полевыми фазотронами! И рубильник, чтоб его включал, с переливами и перезвонами…

– Наколи мне домик у Ручья, – подхватил напарник Тим, с которым Шульга по очереди стоял на перфораторе, выдалбливая глыбы из глинистой породы, – Пусть течёт янтарной струйкой тонкою, чтобы от него портной-судья не отгородил ксено-решёткою!

– Нарисуй алеющий рассвет, кактус за колючкой электрической, строчку: «Лана, на хуй этот бред!» наколи, чтоб лазером не вычистить!

В оригинале пелось «мама», но мать Алексей по понятным причинам упразднил – она была ни в чём не виновата и, как могла, в одну душу продолжала вести на свободе его собственный, порядком захиревший нелегальный бизнес по рогам и копытам. Всё, что числилось на нём самом: дом, землю, нулевую точку и мебельную фабрику – отжало государство. Мать с тёщей, Златой и детьми теперь проживали на съёмной квартире, понемногу продавали и проедали янтарную его подушку – пускай, родным не жалко. Но не жировали.

– Если места хватит – нарисуй ящик, с янтарями, солнца полными! Унесу, волки, и вот вам хуй, чтобы навсегда меня запомнили! – пропел он. – И сняло немного, как рукой. Гладит мама седину курчавую! Ноль коли, чтоб я забрал с собой память, от которой полегчало бы…

«Не доводи, ма… – за пару камней раздобыв у вохровца наручный комп, писал Шульга домой. – Чем я только не жил, но всегда верил – ты меня ждешь. Тёще, детям и моей фригидной курице привет передавай. Да, янтаря в варенье не шли – тут его хоть жопой жуй, мы подбираем, потом меняем на хлеб и табак. А вот сала с чесноком перекрути и чёрного перца не жалей. Срок, конечно, мне неслабый навесили, но я ж назло всем вернусь…»

Жизнь текла размеренно: скотская работа до изнеможения, тёрки с охраной да мужиками, трижды в день – баланда, на которой еле выжить впору, не то что пахать на износ. Если бы не янтари, которые доводилось выкапывать из глины, вокруг начался бы падёж двуногого скота. Не лицензированный мрамор для надгробий и унитазов, а нелегальный янтарь основным бизнесом вохровцев с кумом, как все называли начальника лагеря, и являлся. Шульга не подсчитывал чужие заработки, зачем ему, но собственное место под зарешеченным солнцем выгрыз, словно врождённый навык имел. Койку занял верхнюю к окну, кружку чая пил большую. Он добился, чтоб к нему не лезли охочие почесать кулаки да эго, докумекал, у кого из охраны что можно выменять на каменные слёзы сосен, и устроился терпимо, если не считать истории со стукачеством.

Кум его вызвал под конец рабочего дня, когда насквозь пропотевший Алексей мечтал лишь о баньке с ведром воды и кружкой. «Чего ему понадобилось? – думал он, глядя на постную мину провожалы-вохровца, – Снова-здарова, старая песня?»

В кабинете начальника Шульга побывал трижды, ещё в самом начале срока, когда его только перевели в заручейный лагерь после суда, и всякий раз от начальства Шульга попадал прямиком в карцер. Кум вызывал его, говорил доверительно, пел соловейком, птичкой серенькой, обещал организовать почёт и оказать всестороннюю помощь, попутно просил докладывать, кто ныкает янтарь, кто из охраны, почём и сколько принимает, не утаивают ли от него доходы. Доносить сплетни – кто и что говорит, кто чем дышит, кто кому раздвигает жопу. Стучать просил.

– Никогда такого не делал и начинать не собираюсь, – спокойно ответил Шульга в ответ на певчие трели, и получил в грудь электрошокером.

Затем вохровцы деловито, с большим знание дела отпиздили его, а зализывать тумаки оставили в изоляторе два на два метра. Через неделю процедура повторилась снова по прежнему сценарию: пропозиция, брезгливый отказ, электрошокер, тумаки и карцер. Разрулил ситуацию, как ни странно, бригадир отбойщиков, вольнонаёмный дядя Толик. Глядя на фингалы по морде Шульги, характерные следы от шокера над воротником, он подошёл к нему в конце обеда и попросту спросил:

– Начальник стучать предлагает?

– Да, – не стал скрывать Шульга, у которого до сих пор болел весь корпус.

– Тут все стучат. А ты что?

– А я сказал – не буду.

– А как сказал?

– Да так и сказал – не стучал и не планирую.

– Неправильно ты, дядя Фёдор, колбасу держишь, – заметил бригадир. – Надо понимать место, время, обстоятельства. Ты – отбываешь наказание. Они – собаки мусорской породы.

– И как отказать, чтоб отстали?

– Попросту на хуй послать, – на полном серьёзе ответил бригадир.

– И что мне это даст? – не поверил Шульга.

– Хуже уже не будет, – дядя Толик пожал плечами. – Они, конечно, опять тебя напиздят, но этот раз станет последним.

В результате, когда Шульгу в очередной раз позвали в кабинет начальника, в ответ на все вступительные сладкие речи тот раздельно произнёс:

– Иди на хуй.

Били в тот день сильнее, чем обычно, но сомнительные предложения прекратились, словно источник пересох. И вот, пожалуйста, снова теребят.

Начальник лагеря сидел за своим столом и с меланхолическим выражением лица кушал порезанный колечками солёный огурец. Напротив него сидело двое, при виде которых Шульга ясно понял сразу две вещи: гости приехали ради него, и обычно эти гости выглядят по-другому. На секунду ему даже померещились козырьки над квадратными, похожими друг на друга мордами, но Алексей моргнул и козырьки пропали, а морды остались. Впрочем, выражение они носили доброжелательное.

– Присаживайся, Алексей Петрович! – сказал начальник лагеря. – Бери огурец, очень огурцы привезли хорошие. Знакомься, это твой тёзка, тоже Алексей, а это Павлик. У них есть предложение. Работа есть для тебя, Алексей Петрович. Водки хочешь?

Кажется самое большое говно в жизни Шульги однажды началось именно с такого предложения. Теперь за тем говном, приведшим к сроку, робкой поступью следовало очередное...

– Что за работа? – настороженно спросил он, беря в пальцы холодную потную рюмку идеальной прозрачности.

– Говорят, ты за Ручьём любого зверя можешь добыть, – произнёс Павлик.

Шульга подавился водкой и мучительно закашлялся.

– А не совсем зверя? – уточнил второй.

– Нет, – сквозь кашель пробулькал Алексей. – Я теперь просто зек. Я мрамор в карьере добываю.

– Скостим срок, – заметил начальник лагеря. – Обнулим. Сделай работку – и будешь свободен, как ветер в поле, от решётки и от мрамора. Из петли тебя сниму, Петрович, ибо в тебе нужда у серьёзных людей.

Шульга задумался.

– Вам нужен мозгоед, что ли? – спросил затем. – Если да – то без танка я пас.

– Просто помогите поймать нашего… – квадратный Павлик замялся, – внештатного сотрудника.