Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Глава 5

Утром я вернулась домой, и белых «Жигулей» у дома уже не было. Я поднялась на веранду поприветствовать своих стариков и взять черную краску для могильной ограды. Тетка, улучив момент, все же спросила про Андрея Константиновича.

– Он глубоко женат, тетя Ната, и не спрашивай больше о нем.

Она буркнула под нос нечто невразумительное и быстро отошла к кухонному столику, где Ругучис, местное божество ферментации с вечно кислым выражением своего белого лица, уже превратил позавчерашнее молоко в сегодняшнюю простоквашку. У моей тетки был собственный театрик, так тешивший вологодское сердце ее избранника. Щи супруги хлебали деревянными ложками из общей миски, и платочек повязывался в летнее время на манер первых комсомольских функционерок. Тенденция к опрощению вступала, однако, в сильное противоречие с ее любовью к вычурным шляпкам и кружевным блузкам, сколотым под шеей старинной камеей.

Виктор Васильевич, радея в свободное время за отчизну, составлял все последние годы новый рабочий календарь, где количество выходных дней и праздников стремилось к нулю. Этот проект неоднократно посылался им в высокие инстанции, молчавшие долго и таинственно, пока автор изобретения, разглядывая фотографии на первой странице газеты «Правда», не узнал во второстепенном члене политбюро ЦК КПСС своего племянника.

Виктор был девятым ребенком в крестьянской семье, поскольку рождаемость на Вологодщине в те незапамятные времена была, видимо, гораздо выше среднестатистической. Племянник от первого брата был, таким образом, ровесником Виктора, а поскольку жизнь раскидала братьев по разным концам Советской Родины, то восстановить родственные связи представлялось вполне естественным. В ЦК КПСС был отправлен запрос о родстве, и, хотя племянник впрямую так не признал своего дядю, но через три дня после запроса к Виктору нагрянули местные райкомовцы и с великим почтением повели разговор о проекте нового рабочего календаря, уговаривая автора сохранить существующее право на труд и на отдых.

Виктор решил сохранить для бездельниц Женский день календаря, и снова отправил этот проект, куда следовало. Тетка с ужасом призналась мне в своем предательстве, когда, стоя лютой зимой у почтового ящика, она зажмурила глаза и тихонько выронила мужнино письмо прямо в сугроб, спасая тем самым значительную часть человечества от вымирания, поскольку «черные субботы», пасхальные воскресники, дежурства в народной дружине и бесконечные переносы рабочих дней с потерей выходных и так резко снижали рождаемость в СССР.

После утреннего приема простоквашки они не утерпели и стали собираться со мной на кладбище.

Путешествие с Виктором Васильевичем длилось целую вечность, он шел с палкой, опираясь на теткино плечо и хрипло дышал. По прибытию на место старики уселись поодаль и оттуда руководили всеми моими действиями. Через пару дней, если не будет дождя, следовало позолотить колышки ограды, а Юмис обещал сколотить маленькую деревянную лавочку. Крест, естественно, не планировался.

После окончания малярных работ мы так же долго шли домой. Переодевшись, я хотела простирнуть подпачканный краской халатик, но, услышав за окном голос Баронессы, спряталась в соседнюю кладовку, где лежали мешки с ненужными дачными вещами. Когда опасность миновала, я тихонько огородами удалилась в лес и, собрав на опушке букетик цветов, понесла их к песчаному карьеру. Уже ничто не указывало на произошедшую трагедию, и я положила цветы на желтый песок.

Перед деревней на изгибе шоссе стояли милицейская машина и «Скорая помощь», а сами милиционеры и какие-то штатские люди смотрели вниз, где крутой откос озерной террасы зарос невысоким ивняком. Под откосом лежала колесами вверх помятая машина, люди в белом извлекали оттуда окровавленного мужчину средних лет, а рядом с машиной на земле сидел с совершенно отрешенным видом высокий блондин лет тридцати в джинсовом костюме с фотоаппаратом через плечо. Это место было проклято для автомобилистов, аварии случались здесь почти каждый год. Обоих пострадавших увезла скорая помощь, оставшиеся мужчины стали вытаскивать машину на шоссе, а я вернулась домой, забралась с одеяльцем в кладовку и легла там, как в большом чемодане, из которого меня зачем-то вынули двадцать семь лет назад.

– Не сочинить ли из всего этого балет? – подумала я о своем маленьком театрике, но одна сумасшедшая французская балеринка восточноевропейских кровей весьма ехидно прошлась относительно изобретателей велосипедов.

– Да вы понятия не имеете, кто у вас там за кадром вещает, – сказала я ей с максимальной язвительностью.

Мы тут же вступили в дискуссию об особенностях постмодернизма, и ее крепенькие ножки в шнурованных ботиночках принимали по ходу дискуссии занятные позы, и в кудрявом водопаде черных блестящих волос то и дело мелькали темные глазки и красные губки. Наконец, мы сошлись на том, что все уже придумано до нас, и фамильный замок Маркау-Воджи – тот самый, который так жаждала увидеть Баронесса, как нельзя лучше подходит для декорации к балету. Когда роли были распределены, я появилась за кулисами на приеме в честь испанского посла под руку с генералом.

Балеринке досталась роль маленькой Норы, и, пока она стучала ножками по деревянным ступенькам нашей лестницы, стены дома каменели и воздымались к небу стрельчатыми арками, выходя за кадр в вечернее небо. Заиграла музыка, и под простую мелодию Шопена замок наполнялся молодыми парами, и девицы взволнованно дышали грудью над высокой линией талии, а молодые люди откидывали назад свои темные кудри и путались в стихах. Они еще не прихрамывали от боевых ран, и разочарование бытием еще не коснулось их гладких лиц, и принц смотрел на них с легкой усмешкой, но сладкие звуки музыки, кружившиеся в воздухе замка, все же бередили его жестокое сердце забытыми воспоминаниями.

Юная Нора с плачем вбегала по заросшим травой ступенькам в каменный замок, но тут же уносилась назад, в заросли роз – ведь обитатели замка были слишком поглощены друг другом, и никто не останавливал маленькую бегунью. Она непрерывно плакала, потому что ее трепетное сердечко уже открылось для любви, и красивый принц с разочарованным взором и байроновской усмешкой чувственных губ казался ей воплощением мечты, и желание любить так тесно, так неотъемлемо сплеталось с отчаянным и безумным страхом перед этой любовью. И когда принц остановил маленькую бегунью, и развевающие крылышки прозрачного голубого шарфика упали на тяжелые складки красного плаща, то сердечко Норы не выдержало и разорвалось. Маленькой Норы не стало, а за кадром холодная светская дама вздохнула, и, поправляя малиновый берет, сказала собеседнику:

– Ах, принц, я любила вас в то лето, но, может быть, я любила не вас, а саму любовь?

Картинки погасли, и безумие последних дней, переведенное в плоскость либретто, перестало принадлежать мне одной. Я засыпала, а оно растворялось в этом мире, и, спустя какой-нибудь час, маленькая узкоглазая Нора уже рыдала в зарослях хризантем у дворца богатого мандарина. Проснувшись к вечеру, я обнаружила во дворе маленькое женское совещание, все смотрели под куст бузины за огородом, где головой вниз совершенно неподвижно лежал блондин с фотоаппаратом.

– Он уже два часа так лежит, пришел и лег, – сообщила Жемина, – это газетный фотограф, он родился здесь, а потом его родители переехали в Неляй. Они ехали со старшим братом и разбились перед озером. А машину отвезли к Бодрайтису в мастерскую.

Он лежал в полном шоке еще с час, а потом Жемина уговорила его перейти на сеновал и отнесла туда молока с какими-то бутербродами. Уже совсем стемнело, а я все смотрела из окна на сосны, луковую грядку и темный сарай, где был мой собрат по несчастью, а потом налила в бутылку черничной настойки и пошла на сеновал. Наверху было тепло и душисто, он лежал с открытыми глазами и спросил меня:

– Ks t?

– Я была на шоссе сегодня днем, а вообще живу здесь каждое лето.

– Что тебе нужно?

– Я принесла выпить. Тебе, наверное, нужно снять напряжение. У меня вчера был ужасный день, и я бы выпила вместе с тобой.

– Сигарет нет?

– Сейчас принесу. Подождешь десять минут?

– Подожду.

Где взять сигареты, я знала точно. Барон, хоть и покупал сигареты блоками, но ему всегда их не хватало, поэтому я иногда припрятывала пачечку в укромном месте, а потом в нужный момент ему же ее и отдавала. Последняя пачечка лежала сейчас под его матрасом, я ее спрятала, пока пела песенку и перечисляла его красоты. Войдя с искаженным от головной боли лицом, что позволяло не подвергаться расспросам и укоротить визит, я попросила анальгина. Пока Барон искал таблетки, пачечка переселилась в карман моей куртки. Барон пообещал завтра поутру зайти поболтать, и я удалилась на сеновал, прихватив по дороге у беседки кошачью консервную банку с водой, отличную противопожарную пепельницу.

Мы выпили, он выкурил сигарету, глядя в потолок, а потом приказал коротко и ясно:

– Еikite… Иди ко мне.

Я и пришла. Больше мы толком и не говорили, и через полчаса он заснул мертвым сном, а я вернулась к себе. Утром пришел Барон с загадочным блеском в глазах.

– Слушай, что, собственно, происходит?

– Личная жизнь не удается, друг мой.

– Я бы этого не сказал. По-моему, ты страдаешь от ее избытка. Я хотел догнать тебя вчера, но ты исчезла на сеновале – кстати, я сразу ушел. А куда исчез Андрей?

– К семье. Understand?

– Ask! – после некоторого раздумья ответил мой друг, – пошли завтракать и махнем потом на Кавену.

Знаешь, у меня у самого страшное горе – вчера с утра оставил велосипед у дома Алоизаса, и его увели. Я уж и в милицию с горя заявил. И смокинг – представь только! – пришлось везти на рейсовом автобусе.

На Кавене было полно голого народа, приехала с семьей моя питерская приятельница Галя – прошлой осенью они с мужем завербовались на север и зарабатывали теперь длинный рубль в городке с большим химическим комбинатом. Галя была самой воспитанной женщиной в Пакавене и вполне могла бы претендовать на роль английской королевы, если бы однажды посередине Кавены не спела мне куплетик про пароход и цаплю, от которого мои уши до сих пор имели подвядший вид.

Сегодня был день рождения ее дочери Вари, поэтому всех фотографировали и кормили покупными бисквитами с домашним заварным кремом и ягодками. Лариса Андреевна продемонстрировала нам грудными мышцами упражнение из йоги по прямому массажу сердца и спела имениннице романс очень нежным голосом, никак не соответствующим ее характеру, после чего отправилась в свой овраг улучшать голосовые связки свежей земляникой. Через некоторое время до нас донеслось ее приглушенное лесом пение, а потом она закричала.

Мы помчались на крики увидели ее у дороги, а неподалеку в траве в судорогах корчилась молодая женщина в красных джинсах. Увидев нас, женщина указала рукой в сторону шоссе и попыталась что-то сказать, но ее тело изогнулось дугой и затихло. Баронесса констатировала смерть в тринадцать тридцать пять, такова уж была сегодня Баронессина планида. Женщину мы узнали – это была молодая лесничиха, дочь звонаря Ремигиуса, Сидоров водил к ней за озеро детей кататься на лошади. Барон тоже пробовал, но лошадка была крестьянской, к суперменам относилась с прохладцей, и он отделался легким ушибом руки.

Лара рассказала, что когда запела, то рядом за молодыми сосенками раздался какой-то шум, и кто-то промчался по лесу в направлении шоссе, ломая ветки. Лараот испуга кинулась в другую сторону и закричала, наткнувшись на лежащую женщину. Двое побежали за озеро к леснику, кто-то помчался на велосипеде в деревню. Лесника на месте не оказалось, а милиция вскоре приехала. Недалеко от трупа лежал пакетик с сахаром, явно полученным в райцентре на выданные недавно талоны. Нас описали и попросили разойтись, а Ларису Андреевну с Баронессой забрали для дачи показаний, не забыв прихватить пакетик с сахаром.

Новость быстро облетела дворы, но звонаря Ремигиуса нигде видно не было. Лесник появился и сейчас сидел в районном отделении милиции, откуда уже вернулись наши дамы. С ними на автобусе вернулся из больницы и мой блондин. Он выглядел уже довольно уверенно и надменно, быстро нашел меня в толпе взволнованного событием люда и сказал, что брату стало легче, а он хочет поблагодарить за помощь, представиться и узнать, как меня зовут. Его звали Линасом Пушкайтисом, и он действительно работал фотожурналистом районной газеты. О происшедших в Пакавене событиях он случайно узнал в больнице, куда привезли труп.

– Отведи меня на место происшествия, – попросил Линас, – а по дороге я зайду в мастерскую.

Машину уже почти починили (мастерская Бодрайтиса с выездом под оранжереей веников не вязала) и обещали отдать часа через три. У Кавены Линас сделал несколько снимков, записал мой рассказ о лесничихе и убитой туристке, быстро выкупался, и мы пошли назад, затеяв занятный разговор о прусско-балтийской мифологии. Мне было легко с ним, да и вчерашнее приключение казалось уже выдуманным, как вдруг на обратном пути перед мастерской он сказал мне:

– Поедешь со мной сегодня, у меня свой дом в Неляе, и я живу один. Заеду, когда получу машину, – сказал и остался у Бордайтисов.

Да, дела… Жить в Пакавене стало неуютно, и возможность вообще выпасть из этой жизни в никуда казалась весьма заманчивой. Я раздумывала над предложением и общей ситуацией. Ах, как глубоко проникли вы, Андрей Константинович, в мое жизненное пространство, и теперь каленым железом нужно выжигать ваш сладкий образ!

– A ты где был, кошачья сволочь, когда я упивалась ролью доверчивой девицы? – обратилась я к своему черному ангелу, у которого тоже был свой собственный театрик. Он обожал играть роли русских философов, хотя лучше всего ему удавалась популярная роль молодого Михаила Боярского.

Мой черненький мяу тут же прокипятил свою одежду в отбеливателе «Лебедь» («Лыбедь» – по его терминологии), отчего она временно приняла сероватый вид, и, подпоясавшись веревицей, разлился соловьем:

– Заповедь четырнадцатая! «От клятвы чужеложства, играния и пьянства должен каждый отрок себя вельми удержать, и от того бегать, ибо из того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесные и душевные, от того ж рождается и погибель дому его, и разорение пожиткам».

– Батюшка, да ты совсем мышей не ловишь! «Юности честное зерцало» для отроков писано, а ведь нигде кроме, как на плече отроковицы двадцать восьмой год прозябаешь, комсомольский ты мой, – упрекнула я кота.

Пределом его мечтаний была главенствующая роль в нашем доме, но длительное отсутствие конкурентов сказалось на его ретивости самым губительным образом. Пакавене представлялась ему самым безопасным местом на свете, и он сутками отсыпался на моем левом плече.

– Тьфу, виноват, до сих пор ночными вепрями перепуган. «Тринадцатая добродетель, пристойная девицам, есть стыдливость: когда человек злой славы и бесчестия боится и явного греха бегает и, опасаясь гнева божия и злой совести, так же и честных людей, которые иногда о иных, как кто живет: худо или добро, рассуждать могут…»

– Ну, вот, и ладушки! Убедил…

Я быстро собрала кое-какие вещи, спустилась к старикам, и сказала, что уезжаю с экскурсионным автобусом посмотреть музеи – развеюсь и вернусь днями, а продукты, если нужно, подвезет Барон. Успев предупредить подъехавшего Линаса, чтобы подобрал меня на шоссе, я удалилась с сумкой к воротам турбазы.

Он решил сначала заехать в райцентр.

– Я съезжу на заправку, а ты купи чего-нибудь из еды. Дома у меня одна картошка, я перед аварией только из командировки вернулся, – сказал он мне у станции, протянув кошелек.

С мясом в магазине были перебои, и мясник, люто ненавидящий приезжих и вообще всех на свете, разливал у автомата молочный коктейль, переругиваясь с очередью. Автомат трясло, будто его делали на военном заводе по рецепту Калашникова. Тут же сбоку отоваривали талоны на сахар, не являвшимся ни мясом, ни молоком. Дачникам талоны не полагались, и мы привозили сахар с собой. Я прошла пару кварталов и вышла на центральную площадь с традиционным памятником.

Возле памятника две серые кошки катались по асфальту в полном экстазе, что означало ослабление режимных устоев в невиданных ранее масштабах – обычно по утрам остатки валерианы смывались каким-то неаппетитным, с кошачьей точки зрения, раствором. В гастрономе мясные прилавки тоже были пусты, но я купила мягкого сыра с тмином, прессованного творога, рижского хлеба, сливочного масла, подсолнечного масла, рыбных консервов и десяток яиц, и отчаянно бездумный автоматизм моих действий меня не пугал.

Линас ждал меня около машины. Приняв пакеты, он широко улыбнулся и сел за руль в отличном расположении духа. Мы поехали в обратном направлении и, минув Пакавене, вскоре добрались до реки, где прошедшей зимой утонул с трактором муж барменши. Речные боги, застывшие в ожидании новой жертвы, медленно повернули зрачки в нашу сторону, но мой паромщик молча нажал на газ, и сосны пакавенского леса стали уплывать за горизонт. За мостом был тихий городок Неняй, столица соседнего района.

– Да, человек не из болтливых, – подумала я с определенной благодарностью. Высокие сосны сменялись за окном молодыми посадками, мелькнул готический костел, аккуратная кладка которого из мелких красных кирпичей и сухость деталей свидетельствовали о девятнадцатом веке.

Наконец, мы въехали в Неляй. Я бывала здесь раньше – в городе жило много поляков, а польские торговки в рядах весьма благосклонно относились к приезжим, и крупные душистые ягоды черной смородины стоили, по московским понятиям, фантастически дешево. Моя тетка стерилизовала их без сахара по методу «пух-пух» и, упаковывая в два пластиковых пакета, отсылала посылкой к себе в Балашиху.

Мы подъехали к большим воротам, окаймленным бузиной. Новый деревянный двухэтажный дом с обилием кружевной резьбы располагался на окраине города у небольшого лужка, за домом стоял массивный каменный сарай буквой «Г», в передней части которого находились кухня, кладовая и небольшая гостевая комната, а хвостик от буквы был представлен гаражом, двумя пустыми стойлами и столярной мастерской. В доме имелся и полуподвальный этаж, отделанный деревом, где был устроен бар и стоял большой старинный рояль. Под сараем тоже имелось большое подвальное помещение, соединявшееся подземным ходом с домом и оборудованное под фотомастерскую и овощехранилище.

Палисадник поражал обилием цветов, а между зданиями, около деревянного столба, увенчанного резной мужской головой, был сооружен занятный рокарий с камнеломками, очитками и карликовым можжевельником. Со стороны луга вдоль забора рос шиповник, и последние цветы его розовели в густой зелени. Большая лайка заметалась, виляя хвостом, в обширном деревянном загончике – лаек нельзя сажать на цепь, это было известно.

– Я получил свою долю от брата за отцовский дом. Еще кое-что досталось, ну и сам подработал, конечно, – уточнил Линас происхождение своего богатства, – а дом мы сами с братом строили.

– Теперь хочу купить лошадь, – добавил он и перешел к текущему моменту, – я накопаю сейчас молодой картошки.

После ужина мы перешли в бар, и, выпив немного вина, я стала разглядывать многочисленные дипломы и всякие прочие свидетельства журналистских успехов, развешанные на стенах.

– Я не хочу уезжать из родных мест, – объяснил он мне свое величие, никак не соответствующее провинциальным масштабам, – хотя иногда очень хочется поговорить со свежим человеком.

Мы поговорили, и Линас отошел от бара к роялю. Мелодия из фильма об автогонщике и его женщине, которую он терял и находил на случайных перронах настраивала на сентиментальный лад, и я решила, в противовес, закурить.

– Не нужно! – тут же среагировал он, и, подхватив на руки, отнес меня на второй этаж этого сказочного замка в деревянную резную спальню. Бурного натиска прошлого вечера не последовало, я чувствовала себя весьма ценным объектом научного изучения. Проверялись все мои реакции, по ходу следствия менялись методики и результаты тут же заносились в потайные файлы его большого мускулистого тела. Казалось, чем бы он не занимался, результат предполагался быть положительным и только положительным.

Рано утром я открыла глаза и натолкнулась на пытливый взгляд серых глаз. Один Бог знал, о чем думал сейчас этот человек, но я не любопытствовала, мне было все равно.

– Я ухожу в редакцию, – сообщил он, – вставай, я покажу тебе хозяйство.

Подобный наказ получала, насколько я могла вспомнить, только Золушка, но я приняла вызов и полила грядки, собрала клубнику, выполола сорняки в картофельных рядах, вымыла полы, приготовила обед и покормила собаку. Линас появился около четырех с большой сумкой, переполненной всякими мясными продуктами, и застал Золушку на рабочем месте, перемазанную, как и полагается по сюжету, грязью, с мокрым подолом и красными от репчатого лука глазами.

– Тебе не кажется, что ты уже купил лошадь? – спросила я, но получила в ответ широкую улыбку, поскольку зрелище ему явно понравилось. Золушка была отправлена приказным порядком в душ. Я сидела без единой мысли на хорошо струганной лавочке, не в силах раздеться от усталости, когда Линас, ввалился в душ, успев, очевидно, осмотреть результаты моих трудов. Быстро скинув одежду, он подошел ко мне, и так же быстро раздел, поворачивая как большую куклу с незаведенной пружиной. Струи горячего душа ласково полились на мое измученное деревенским трудом тело, он легонько вскинул меня на грудь и …

Я отдавалась его ритму с покорной бездумностью, но в какой-то момент внутри ожили ласковые слова, так обжигавшие меня в тот свадебный вечер, и мое тело, занемев на секунду, затрепетало в острых сладких спазмах. Положительный результат был, наконец, получен, и принят партнером полностью на свой счет.

Поджаривал мясо и накрывал стол он сам, потом я полчаса полежала, и усталость исчезла.

– Брат, похоже, выкарабкается, – сказал он, – утром я ездил в больницу с его женой.

Сегодня он был разговорчивее и рассказал о семье брата, о своих родителях и погибших в сибирской ссылке родственниках.

– Мне хочется сфотографировать тебя в национальной одежде, – сделал Линас неожиданное предложение и повел меня в кладовую, где в большом деревянном сундуке с темными металлическими заклепками хранились наряды его покойных бабушек. Я тут же ушла в изучение фасонов и отделок, и он терпеливо ждал, пока я, наконец, не облачилась в узорчатое великолепие той из бабушек, которая имела приблизительно мои размеры, и не спрятала волосы под высокий кокошник. Работа фотомодели была не из легких, но меня подстегивала та смесь восхищения и горделивого довольства, которой светились его глаза в промежутках между щелчками фотоаппарата. Я распускала свои длинные русые волосы над старой прялкой, фигурировала на фоне деревянной резьбы, томилась у колодезного ворота и под деревом среди опавших летних яблок, которые завтра должна была убрать. Да, дела…

Пока я убирала наряды в сундук, кормила собаку, мыла посуду и занималась другой всячиной, фотографии уже были готовы. Он, действительно, был мастер своего дела (или своих дел), но вечером все же потерпел сокрушительное фиаско, когда все его усилия волнами разбивались о жесткие конструкции, скрывавшиеся в ватном теле механической куклы Суок. Мои искренние усилия реанимировать свой труп – вот что привело его в подлинное отчаяние. Но Линас был упрям, как и все его сородичи, и, после долгого молчания, решил не сдаваться.

– У нас есть время.

– Ты помнишь наш разговор на сеновале?

– Да, ты сказала, что у тебя что-то произошло. Но я не спрашиваю ни о чем, меня это не касается.

– Как сказать! Мне жаль, что мы не встретились немного раньше.

– Давай спать, у вас говорят, что утро вечера мудренее, – и он положил на меня свою руку, тяжесть которой я ощущала почти до самого утра, когда, наконец, забылась долгожданным сном. Когда я проснулась, его уже не было, и солнце вовсю светило в окна, и маленькие вампиры пищали в затейливых дырочках кружевных занавесок. Бог дал мне кое-что, и десятью днями ранее я, наверное, приняла бы этот дар, а сейчас это выглядело только усмешкой небес. Собрав вещи, я написала короткую прощальную записку с благодарностью за гостеприимство, проставив по привычке число и точное время, и оставила ее в двери.

Ворота деревянного замка захлопнулись, залаяла собака, и я ушла, сократив путь к вокзалу узенькой тропинкой через небольшой луг, расцвеченный клевером и ромашками.

Внезапно вынырнувшая из травы пушистая серая зайчиха поздоровалась со мной нежным голосом:

«Lab diena!», и исчезла, оставив ворох встревоженных бабочек. Я узнала заячью богиню Медейну, хозяйку здешних лесов, и ее поддержка в этот нелегкий день сняла мой ступор, и кожа опять стала ощущать тепло солнечных лучей и свежесть разгонявшего лучи ветерка.

Да, история плачущей Норы выглядела сейчас лишь утешительным призом. Она умела водить смычком по скрипке, и техническая сторона дела ее давно не пугала, но принц подарил ей старинные ноты и так прелестно подыграл на клавесине, что ей немедленно захотелось стать владелицей именно этого каменного замка, и никакого другого, и желание уже преобразовывало этот мир, и все в нем, начиная с серой зайчихи, уже полнилось неизъяснимыми тайнами и сакраментальными прелестями в самом ужасном значении последнего слова. Вернусь, вот, как ни в чем не бывало!

До отхода электрички оставалось еще полчаса, и можно было вдоволь налюбоваться кирпичным фасадом вокзального здания, густо заросшим диким виноградом. Я уже садилась в вагон, как чьи-то руки обхватили сзади мои плечи, и поезд отправился без меня. К изумлению бывшей Золушки, активистом хрустальной туфельки оказался вовсе не местный принц, а всего лишь Андрей Константинович Селиванов. В индийских фильмах на этом месте запели бы, а в отечественных лентах полагалось броситься на грудь и зарыдать. Неплохо было бы действовать в национальном варианте, но я не смогла, потому что не знала, что же делать после рыданий.

– Я сам отвезу тебя в Пакавене, – сказал он, – уж извини за дерзость.

Я молчала, прокачивая ситуацию. Выдают только лучшие друзья, и я быстро вычислила своего полуфашистского предателя.

– Я проезжал через этот город вчера днем, в пятом часу, но не знал, что ты здесь.

В начале пятого я была в душе, а найти меня здесь, однако, можно было единственным образом, прочитав записку в двери.

– Зачем ты читаешь чужие записки? – спросила я.

– Не чужие, и они меня касались, – ответил Андрей Константинович, – адрес я узнал в Пакавене.

– Ну что ж, следующий поезд через четыре часа, я вынуждена принять твое предложение, – сказала я, и мы отправились в путь.

– Знаешь, – сказал он, – все выглядит какой-то страшной нелепицей. Ты позволишь мне объясниться?

– Пожалуй, да, но не сейчас. Иначе тоже придется давать объяснения. А мне неясно пока, стоит ли вообще нам утруждаться.

– У нас еще есть время, – внезапно произнес водитель.

– Боже мой! – подумала я, – докатиться до текстуального сходства с оппонентом. И впрямь, все мужчины одинаковы.

– Чего ты хочешь от меня сейчас?

– Позволь мне по-прежнему находится рядом, больше ничего.

Отказываться было глупо, было совершенно очевидно, что маленькая гордая Джейн Эйр так и не смогла забыть своего мистера Рочестера. Впрочем, викторианские условности для этого серого воробушка уже ничего не значили, и его планы вполне соответствовали морали современной тусовщицы среднего возраста.

– Хорошо, но не сегодня, – сказала я, – включи что-нибудь!

Грустит сапог под желтым небом, Но впереди его печаль.

Зеленых конвергенций жаль, Как жаль червей, помятых хлебом…

– «Предчувствие гражданской войны», – определила я сходу.

– Марина! Что ты делала в доме холостого мужчины? – спросил меня Андрей, надеясь, очевидно, на чудо, – мне все-таки нужно знать точно.

– Ничего, кроме той малости, которую не успела сделать с женатым, – ответила я твердо, потому что обманывать человека, не поленившегося разыскать меня по другую сторону реки, мне уже не хотелось.

Недолго помолчав под музыку, мы прибыли в Пакавене. Мне сообщили, что лесничиха умерла от инфаркта, но думают, что до смерти ее довел лесник, потому что ссорились они ужасно и собирались расходиться, но не могли поделить имущество. Лесник, однако, наотрез отрицал свое присутствие у Кавены перед смертью своей жены, хотя, где же он был в это время, говорить отказывался.

Все гадали, куда делся звонарь, лесничихин отец.

Барон гостевал за озером вместе со всем своим семейством, но продукты тетке были доставлены им в срок. На него можно было положиться, если речь шла не о мелочах, но в мелочном масштабе это был отъявленный сучий сын. Три года назад, когда у Жемины не было коровы, я брала молоко за несколько домов отсюда у Терезы. Она оставляла его мне на пеньке у своего дома, поскольку подняться к утренней дойке мне было не под силу, но, хотя я и расплачивалась вперед, сиротливый вид белой баночки, часами стоявшей на пеньке, заставлял ее нервничать. Однажды Барон долго и слезно клялся темной ночью в беседке сбегать за забытой мной с утра банкой, если я дам ему еще пятнадцать капель. Приняв дозу, он немедленно отказался от клятвы. «Ты же обещал не кусаться!» – хором процитировали наблюдатели гусеницу, укушенную муравьем в конце переправы. Ответ муравья был широко известен, но Барон даже не смутился.

После дворовых разговоров я занялась стиркой, а потом поднялась в свою комнату, где меня давно ждали захватывающие романы Дюма и Апулея. Думать не хотелось, и я читала, пока на турбазе не кончила играть музыка, и не стихли последние шаги всех моих соседей по дому. В соседней комнате тоже было тихо, и я тихонько отвернулась к стене, где на выцветших цветастых обоях уже много лет красовалось расписание местных автобусов, нацарапанное шариковой ручкой кем-то из моих предшественников. Прошло еще два часа, а я все ждала, пока сон избавит меня от прошедшего дня. Теплый ночной ветерок снова и снова пытался рассказать о красоте звездного неба, сияющей там, за открытым окном. И я, прельстившись, наконец, рассказом, доверилась его нежным струям и унеслась к вершинам ночных сосен. Открывшаяся черная бездна и была вечностью, и в ней маленькими огоньками светились непохожие друг на друга миры.

Я опустилась в первом попавшемся мире на краю оливковой рощи. На горизонте виднелась вершина большой коричневатой горы, окутанная легкими облаками. Там бушевали страсти, и какой-то тип громовым голосом старого Станислава сулил всяческие неприятности своим домочадцам. У рощицы было тепло и тихо, и серый осел щипал неподалеку молодую зеленую травку. Внезапно послышался топот, и мимо меня по тропе пробежали полуголые белокурые атлеты, и первый из них нес большой горящий факел.