Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Сообщи, когда будет свадьба, я пришлю подарок, – сказала она мне, наступив на больную мозоль.

Тетке стало явно не по себе, и я тут же замяла вопрос, благо раздался долгожданный шум тормозов. Когда я, попрощавшись с Эугенией, поднялась в свою комнату, Барон перевязывал Андрею левую руку бинтом сантиметров на десять выше ладони. Рядом на газетке лежали два окровавленных носовых платка.

– Не помешаю? – спросила я, – бандитская пуля?

– На колчаковских фронтах, – сказал раненый виновато.

– А когда это вы успели так тесно подружиться?

– Когда ухо отвозили, он мне показался надежным парнем. Смотри, как профессионально забинтовывает.

Барон при этих словах приосанился, но меня эта дружба сегодня совершенно не устраивала, поскольку Барон уже косился оком на мою тумбочку. Эта дружба меня не устраивала и в будущем – нечего делать из Барона общее достояние!

– А тебе, мой друг, пора домой, – напомнила я Барону, когда тот закончил перевязку, – и вообще отойди подальше от гроба.

Барон, оторвав взгляд от тумбочки, изобразил одновременно абсолютное отсутствие злонамеренности, глубокое возмущение моей подозрительностью и полное разочарование отказом.

– Для баб необходима японская модель воспитания – усиление внешнего контроля по мере взросления.

В этом случае внезапная потеря хороших манер практически исключена, – изрек он глубокомысленно, выразив озабоченность моей трансформацией в рамках европейской модели воспитания, где все происходит как раз наоборот.

Андрей Константинович заверил всех, что займется этим вопросом лично и без промедления.

– Внезапная потеря… Полагаешь, дурное влияние? – спросила я Барона очень серьезно, перебрасывая камушек в чужой огород. Андрей Константинович слегка задумался над этой версией, а я задала Барону второй вопрос.

– Не знаешь, случайно, кто спер на днях мой «Огонек» с фотографиями воспитанниц Смольного института?

– У меня там бабушка училась, могла бы и по-хорошему отдать, – донеслось уже с лестницы.

– Ты не спутала персонажей? – от души веселился блудный сын, – я и сам рассчитывал на семейную сцену в связи с долгим отсутствием.

– Как показал опыт, тебе их устраивать без толку, все равно конец предопределен.

– Мысль начинать ссоры с конца совсем не дурна, но не простирнешь ли сначала мою одежду?

– Мне крайне лестно, можешь пользоваться моей зубной щеткой.

– Носки я постираю сам, – заколебался командир.

– Не оскорбляй моих материнских чувств. Тебя раздеть?

– Как я понимаю, ты собираешься извлечь максимум из моей временной беспомощности, – ответил Андрей Константинович, и глаза его заголубели еще больше.

– Для мазохиста это просто находка, – заметила я и спустилась вниз, чтобы приготовить ужин и замочить в холодной воде запачканную кровью одежду.

– Так, где же вы пропадали, и почему Барон трезв, как стеклышко? – спросила я во время ужина.

– Вчера ты заявила, что ничего не хочешь знать о моих занятиях, вот и помучайся догадками.

Мучиться сейчас было некогда, и после ужина я согрела воду помыть ножки Андрею Константиновичу, стараясь не слишком обмануть его ожиданий. Он плавился от моих нежных забот, и счастливая улыбка не сходила с его лица весь вечер, но максимума из ситуации я так и не смогла извлечь. Он говорил о чем угодно, кроме того, что следовало бы сказать ему, как честному парню, в ответ на мое вчерашнее признание. Вопрос был в том, что же его останавливало, и вот тут-то и мог таиться подвох.

– Ты что-то вдруг загрустила, – обеспокоился Андрей моим внезапным молчанием уже перед самым сном.

– Сосны шумят за окном – наверное, погода портится.

– Отлично, тогда завтра мы вообще не будем вставать, – ответил он, улыбаясь, – а хочешь, съездим за озеро попить кофе?

– Кофейная гуща – это не то, – думала я, – пожалуй, ромашка больше соответствует ситуации. Гретхен гадала именно на ромашке. Небольшая средневековая дыба, впрочем, тоже подойдет.

Похоже, он поставил меня, наконец, на место, и к нему снова вернулась уверенность в себе. Мое маленькое экологическое пространство отныне входило в состав его территории на неизвестных мне основаниях, все решения принимались только в Кремле, а моральных сил для революционных преобразований снизу у меня уже не было. Небольшой пункт в Конституции вряд ли бы изменил существо дела, но, ей-богу, было бы приятней.

И тут я поняла, что не могу отвернуться к стене – Андрей Константинович безмятежно спал на терминальной части моих длинных волос. Моим первым и внезапным желанием было дотянуться до тумбочки и обрезать волосы маникюрными ножницами по неровной линии, но потом я все же вытащила их с чужой подушки – медленно, чтобы не разбудить его, но не придерживая – чтобы корни волос зашевелились от боли. Всегда нужно смотреть правде в глаза, и я теперь видела только стену. Может быть, это только формальность, но как без этого существовать дальше? Ах, лучше ему было бы не задевать мое самолюбие!

– Господи, – спрашивала я, блуждая в черной бездне среди светящихся миров, – почему этим летом я так тороплюсь жить, словно мне отмерено совсем немного?

Утро оказалось по-осеннему хмурым и дискомфортным, что вполне соответствовало моему внутреннему состоянию. Андрей еще спал, когда я вышла во двор, и Пакавене встретила меня первыми каплями дождя. Старушка-блокадница, уже оккупировавшая четыре конфорки из четырех возможных, сказала, что сегодня нужно бы помыть кухонную плиту. Намек был совершенно прозрачен, и обычно я делала это без всяких напоминаний.

– Нужно, – тут же согласилась я самым суровым и решительным тоном, – пока меня не было, ее сильно заляпали. Кто тут варенье варил?

Старушка ретировалась, но на мой голос тут же прискакал Барон с волнующим душу сообщением о том, как славно вчера вечером они посидели со Стасисом и Жигулевцевым. Темой собрания была добыча мясной закуски – они обговаривали, как бы прямо завтра подстрелить лесного кабана – вкусно, дешево, но довольно опасно, поскольку лесники в Национальном парке летом тоже не дремали.

– Пожалей несчастного немца, – дошел он до сути рассказа, – вынеси пятнадцать капель.

– Единственно, кого я жалею в этом мире, – ответствовала я твердо, – так это графа Де Бюсси. Но он был французом.

Положив в корзиночку крутые яйца, творог с красной смородиной и пол-литровую банку молока (молоко я брала теперь у славной женщины Терезы, жившей в конце деревни), я вышла из кухни, и, заметив краем глаза замызганную зелененькую палаточку у леса, впервые совершенно искренне пожалела, что Виелонис не фигурирует сейчас во дворе. Уж за ним признания в любви не задержались бы, и – ах! – как славно мы обсудили бы это.

Жемина караулила меня на крыльце, по-прежнему считая, что Андрюс был послан богом именно ей.

По деревне прошел слух, что в Неляе дают водку, а в таких случаях нужна была поспешность – водку летом брали ящиками.

– Сегодня совершенно исключено, – доверительно сообщила я Жемине, – у него чирей, и он сидеть толком не может.

– А лежать может? – поинтересовалась она не без ехидства, прикидывая в уме, кого ей бог еще может послать в это дождливое утро.

– Если налить.

– Моего тоже без этого уже не уложишь, – заметила она со вздохом, и, прикрыв голову целлофанчиком, помчалась к Бодрайтисам.

Когда я поднялась наверх, то Андрей закрывал окно, потому что неподалеку за холмом уже сверкали молнии, подтверждая свое короткое яркое бытие запоздалым шумовым эффектом, как в коротенькой пьеске принца Гамлета, когда сначала со зловещим сверканием глаз льют яд в ухо сонному королю, а потом повторяют это действие уже со зловещими словами, и вот тут-то зрители и вздрагивают.

– Оденься потеплее, – сказала я Андрею, – на улице сейчас такая мерзость. И кровать мог бы застелить, пока я завтрак готовила.

– Я невольно подслушал тут твои диалоги, – сообщил он мне, посмеиваясь, – ты не сердишься на меня за что-нибудь?

– Да нет, пожалуй. У меня просто неважное настроение.

– Что-нибудь случилось?

– Луна – сволочь. Облака, опять же, кретины, – дала я простенькое объяснение, хорошо понятное мужскому уму – не уточнять же правила с очередностью ходов, когда всем все известно, но одному хочется играть в другую игру, а другому крайне необходим тайм-аут для анализа проигрыша во втором акте и наблюдения над противником.

Реакция отслеживалась мной уже автоматически, без чего и игра – не игра. Андрей Константинович принял информацию, и вот тут я вдруг поняла, что должок за ним так и останется. Я поняла, что его останавливает, и его глаза отшатнулись от моих. Водился за мной такой грех, ничего не поделаешь! Но в следующую минуту меня было уже ничем не пронять – я осознала расклад вещей, и приняла его, как данность.

– Хорошая новость? – спросила я его.

– Честно говоря, не хотелось попадать в сложную ситуацию.

– Андрей, ты в полной безопасности – никаких сложностей, ловушек и обменов визитками. Но следующим летом я опять в Пакавене, и, если ты не против…

– Ну, если ты гарантируешь мою безопасность, то я не против. С такими, как ты, бывалыми, иметь дело – одно удовольствие!

– Вот именно, – ответила я с широкой улыбкой, – особенно, если не подчеркивать этого лишний раз.

В это время стены дома снова затряслись под ударами грома, а потом в комнате воцарилась зловещая тишина, будто вся Пакавене одновременно проиграла в карты и застрелилась.

– Не хотела тебя обидеть, – сказала я, подведя итоги, потому что никогда не видела его таким озябшим.

– Я боялся последствий твоих приключений в Неляе.

– Говорим одно, делаем третье, думаем второе. Мне бывает сложно тебя понять.

– У тебя, и впрямь, глаза бывают деревянными. И это теперь единственное, что может усложнить мою жизнь.

– Эх, хорошо смотреть фильм «Чапаев» – ежу понятно, кто там наш, а кто не наш.

– Да, уж, – согласился он, пододвинувшись поближе, – когда все наши, и все неважные – охренеть можно!

В этот момент Андрей Константинович был неотразим, как омут в глазах утопленницы. Блажены добродетельные лошади страны гуигнгнмов – нищие духом, не ведают они упоительного единства грязненьких еху, сплетенных в теплые пульсирующие шары. Без лжи, сомнений и соленой пищи – как понять им сладость слияния плоти и духа, когда все мое – это твое, а твоего уже не существует, потому что оно мое, и так по кругу в замкнутом цикле, и вопрос только в мере вероятности пребывания системы в данном состоянии, но кто же задает себе вопросы, вертясь в центрифуге?

Короче говоря, надвигалась попытка очередного душевного сближения, и я снова была на грани провала, как товарищ Бользен-Исаев-Штирлиц в одном из семнадцати мгновений весны, но свист в зале уже усиливался, зрители в нетерпении топали ногами, и выходить за рамки игры представлялось столь же нелепым, как и отдаваться в умелые руки Папы Мюллера. Снимет стружку и распнет на веревочках, а там уже играй, что прикажут – от Анны Карениной с ее непременным паровозом до любимой женщины механика Гаврилова, которая так до самого вечера и пронадеялась.

– Ладно, садись завтракать, раз ты свой в доску. Я поем попозже, – пресекла я коллективную попытку игроков полюбоваться сакурой во время штрафного удара.

Андрей надел теплую ковбойку с длинными рукавами, скрывшими бинты, и выглянул в окно. Дождик зверел на глазах, и Барон, ожидавший окончательного решения своей участи, скучая в дверях сарая со старым Станиславом, воспринял призыв с энтузиазмом. Этот сучий сын пользовался своим положением любимого дитяти совершенно беспардонно, и даже Баронесса далеко не всегда могла противостоять. Я решила не присутствовать.

– Полежу, пожалуй, с полчаса в твоей комнате, пока ты будешь охмурять моего друга. Больше пятнадцати капель ему не выдавай, Баронесса будет против.

– В такую погоду хороший хозяин и собаку не выгонит, – подумалось мне с дрожью уже под одеялом, я представила скукоженную фигурку Джейн Эйр в зарослях мокрого холодного вереска и тут же вошла в роль.

– Боги, боги мои! – плакала сиротка, – Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами! Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью…

А ночь густела, как тень черной лошади на руинах химических элементов, и страшные трясины Мурхауза ползли к моей постели, выбрасывая перед собой скользкие прогнившие кочки, и ужас тонущих вересковых песков был моим ужасом, но я знала правила игры, и огонек все же загорелся. Протянув руки, я нащупала твердую каменную массу – это был новенький театр Папы Карло, и там, за кулисами озябших артистов кормили горячей бараньей похлебкой с чесноком. Благодатное тепло незамедлительно разлилось по моему одеревеневшему тельцу, и напряжение последних часов ушло в сырую землю под театром, куда уходили и высоковольтные молнии с грозного балтийского неба.

Не повезло в эту ночь только Шарлотте Бронте – она попала под проливной дождь у водопада в нескольких милях от Хауорта, сильно простудилась и умерла в марте 1855 года на руках Артура Белла Николлса, не успев воплотить в жизнь те представления о любви, которые жили в ее душе.

– Все люди должны умереть – прокомментировал эту ситуацию унылый голос Карабаса Барабаса – он все еще мок там, в Скагганакской пропасти, под холодным дождем, не в силах отодрать бороду от клейкого соснового ствола.

– Но все же просится слеза, – возразила я ему, подсушивая у камина длинные голубые локоны со слипшимися бантиками, – такое, уж, чувствительное лето, доктор, выдалось!

Пьеро тут же раскуксился, и его контактные линзы вывалились в тепленькую слезную лужицу.

Арлекин сочувственно засопел наглым, как у Сирано де Бержерака, носом и стал судорожно шарить руками по помещению в поисках стеклышек.

– Не напрягайся ты так, – предложила я ему, вытаскивая блудливые клетчатые ручки из-под своей юбки, – отдохни вместе с мистером Рочестером.

Убедившись в твердости моих викторианских позиций, все зевнули и разошлись, и я не заметила, как задремала под шум дождя, а когда проснулась, то, к своему изумлению, обнаружила в соседней комнате еще не расставшихся друзей, плавающих в густом дыму. Расстаться они уже и не могли по причине крайне плохой ориентации в пространстве. Судя по пейзажу на столе, от моих спиртных и съестных запасов остался пшик.

– А кто рылся в холодильнике?

– Я, – с глубоким достоинством ответил Барон, – но с разрешения хозяина.

Поглядев в мутно-голубые глаза хозяина, я сформулировала свои чувства следующим образом:

– Да, хотела, как лучше, а оказалось, как у всех! – и в это время под окном раздался голос Баронессы.

– Марина! Не знаешь, случайно, где Барон?

– Подымайся сюда, я сама его только что обнаружила.

– Ну, вот! – объявила Баронесса, взглянув на компанию, – теперь у тебя, как у всех.

Голос у Баронессы источал мед – сама приятность, искренняя подколодная радость за подругу и готовность поделиться бесценным опытом. Учуяв, что запахло жареным, хозяин вынул четвертак.

– Покажи-ка Марине ту пестренькую шапочку с шарфиком, я планирую зимой частые лыжные прогулки.

– Иными словами, пошли вон! – уточнила Баронесса, прихватив на развороте купюру, – не возражаешь, если наш у тебя тут и отоспится?

– Да, собственно говоря, я уже ничего здесь не решаю. Разве что ваш фамильный горшок сюда притащу.

– Не надо горшка, – хором запротестовали собутыльники.

Дождь уже кончился, Виелонис у баньки рассказывал нашей нижней старушке, «кто is who», а она внимательно слушала его из кухни, и мы постарались невидимо для спикера ускользнуть через двор Гермине в Вельмин дворовый флигель. Я поняла, наконец, причину непомерного энтузиазма Баронессы, так поразившего меня позавчера вечером. Она приторговывала среди знакомых модными вязаными шапочками, и, видимо, довела это до сведения Андрея. Я обожала Баронессу, мне самой такая предприимчивость и не снилась. Баронесса рассказывала, что свой первый бизнес-урок она получила, будучи практиканткой скорой помощи.

– Хочешь посмотреть, как три рубля из воздуха появятся? – спросила ее маститая наставница, и Баронессе стало интересно.

– Видишь, цветочным мылом по десять копеек на углу торгуют? Бери десятку и притащи сюда коробку.

Баронесса сгоняла на угол, и купила сто кусков мыла, которые на станции скорой помощи пошли уже по тринадцать копеек. В следующий выезд ее наставница уже натягивала на себя обновку, приговаривая деловито и сладострастно:

– Шикарная женщина – это у которой под рейтузами колготки без дырок.

На Баронессу это произвело неизгладимое впечатление, однако, она тут же решила, что спекуляция – это не ее профиль, и честный приработок без уплаты налогов куда достойнее ее происхождения.

Вязаная шапочка оказалась вполне приемлемой, а после примерки мы пили чай и обсуждали особенности существования доньи Флоры с ее двумя бразильскими мужьями, первый из которых, шустрый горячий мертвец, все еще посещал по ночам бывшую супругу. Живой супруг был человеком правильным, образованным и весьма сдержанным, но бедняжке одинаково хотелось обоих. Как говорит мой коллега Сандро Раутьян, главной бедой женской психологии является стремление оптимизировать ситуацию одновременно по всем направлениям.

Более всего нас волновали, однако, отнюдь не стремления доньи Флоры – их мы уже обсудили прошлый раз, когда сдавали книгу в библиотеку, а описание любимого блюда обоих супругов – мокеки с пальмовыми листьями на маисовом масле. Баронесса умирала от желания приготовить мокеку и тут же ее съесть, хотя рационального объяснения ее порыву не находилось. Маис, широко распространенный в Союзе с хрущевских времен, проблемы не составлял. Проблему составляли пальмовые листья, и я поделилась некоторым опытом. Однажды летом, при полном отсутствии капусты на даче, я сделала голубцы из свекольной ботвы и листьев крупно-кочанного салата «Айсберг» (рекомендую добавлять в фарш, помимо риса, мяса и специй, рубленые свежие грибы, помидоры, сладкий перец, чеснок, лук и много зелени). Таким образом, замену пальмовым листьям теоретически найти было можно, но как найти замену тому, чего ни разу в жизни не пробовал?

Мокека явно отпадала, и я пошла брать под контроль ситуацию в своей комнате. У кухни наблюдалось столпотворение жильцов. Крайнее возмущение выражали новенькие, занявшие с утра комнату Пупсика.

– Мы утром поставили на кухонный подоконник одеколон и литровую упаковку жидкости для мытья посуды, – требовал справедливости у Жемины гражданин в очках, а Жемина горестно смотрела вправо, в сторону дома своих соседей.

– Пьяницы проклятые, чтоб им пусто было. Еще и бомжа к себе привели из райцентра.

Виновники события вывалились из ветхого сарая дружной гурьбой, и, к моему ужасу, бомжем оказался человек, толкнувший меня на дороге под грузовик. Жемина обрушила на них град ругательств, но Янька заулыбалась и сообщила обществу, что они отправляются в кино.

– «Никто не хотел умирать», – уточнила она и добавила не без игривости, – мы тоже не хотим умирать, правда, Вацек?

Жильцы молча наблюдали, как они гуськом проплывали мимо кухни – Вацек в замшелых белых штанах, Янька в старом цветастом платье на четыре размера больше требуемого и бомж в бордовом женском плаще типа «болонья» с синяком под глазом. Замыкающий вдруг увидел меня и стал изображать призывные знаки. Я подошла.

– Ты меня извини, девка, не хотел я, – сказал он и поплелся за компаньонами.

Очкарик тут же прокричал, что прощения нужно просить у него, а Жемина задумчиво отметила, что бомжа, небось, выгнали из магазина.

– Он в мезапенасе грузчиком был, да совсем уже человеческий облик потерял.

Я поднялась наверх, прикрыла спящих одеяльцами, и тихонечко начала уборку стола. Пепел был во всех сосудах, а в алюминиевой миске под крышкой лежали горелые остатки газеты. Я хотела выбросить их в мусорное ведро, но оттуда посыпались маленькие обугленные таблетки. Спустя мгновение (не думай о мгновеньях свысока!) я вычленила содержание из формы, и ринулась к тумбочке, где и зафиксировала исчезновение крайне дефицитного символа своей женской свободы. Да, дела…

Помыв посуду, я ушла в комнату Андрея, и, лежа на кровати, следила за лунными бликами на стене.

Итак, если отвлечься от формы и извлечь содержание, я получила новое предложение.

Тускло раскрашенный образ дружной пары лыжников в теплых широких шароварах внезапно замаячил послевоенной открыткой на выцветших задолго до смерти бровастого вождя обоях. Лыжники неподвижно мчались по изогнутой голубой ленте, где затейливые узоры лубочной кириллицы складывались в надпись" Совет да любовь». Картинка представлялась такой же нежизненной, как любовный пафос советского фильма «Весна».

Дьявольские силы, поджидавшие в кладовке минуты моей душевной слабости, вдруг затянули капризными детскими голосами:

– Мама, купи мне лыжи, я тоже хочу кататься! – и разразились в ответ себе гнусным хтоническим ржаньем. Демонический хохот внезапно прервался спокойным дикторским голосом:

– А теперь, дорогие телезрители, познакомьтесь с репортажем нашего специального корреспондента из женской тюрьмы.

Окно засветилось голубым светом, и на экране появилась одиночная камера с узкой железной кроваткой на дальнем плане и желтоватым костяным унитазом на курьей ножке в углу. За унитазом чернела большая метла. На переднем плане за компьютером сидела бодрая немолодая женщина, немного похожая на мою двоюродную бабушку.

– Эта женщина сознательно лишила себя материнства, и, перейдя все пределы, скрылась от правосудия за Границей дозволенного. Но Интерпол не дал ей уйти от возмездия, и она отбывает в этой тюрьме свой срок уже тридцать лет и три года. Вы смотрите эксклюзивное интервью нашего корреспондента с интернациональной половой преступницей.

– How are you doing? Как вы поживаете?

– Отлично, прекрасно, изумительно!

– Осознали ли Вы свою вину? Страдаете ли Вы?

– Я уже толком не помню, что я там натворила, но в этом доме я ощутила себя по-настоящему счастливой. Мне разрешают пользоваться библиотекой, и я регулярно издаю свои труды.

– Хочется ли вам перемен в своей жизни?

– Да, и немедленных! Вы уже украли десять минут моей творческой жизни, и хотелось бы увидеть, как вы уходите. Understand?

– Ask! – ответил корреспондент, покосившись на метлу.

Экран погас, и последний performance пришелся мне по душе. Я не слишком-то боялась старости, интересные роли в моем театрике были для всех возрастов, и эта роль была мне мила. Оставалось втиснуть в нее свое представление о реальном счастье, которое должно было отличаться от идеального примерно в той же степени, в которой реальный социализм отличался от своего классического образца. Поэтому я добавила в свой ответ корреспонденту фразу о воскресных посещениях друзей, и с этой моделью уже можно было выходить на трибуну.

Во дворе раздался какой-то шум, и я увидела в окно, как из сарая Вацека вывалился и скатился по ступенькам смертельно пьяный бомж. Слегка отлежавшись под крыльцом, он встал на четвереньки и пополз за сарай.

– Эко развезло! – подумала я без всякого злорадства, – а не пей всякую дрянь!

Сзади меня раздался скрип, и на пороге показался Андрей Константинович. Судя по всему, он уже побывал во дворе, где окатил головку водой из умывальника.

– Сердишься?

– Нет.

– Почему?

– У каждого есть право на свои маленькие праздники.

– Да, – сказал он с глубоким чувством, – Пакавене создана именно для маленьких праздников. Жаль уезжать, но через несколько дней все же придется – у меня куча неотложных дел на работе. Сейчас как раз появилась новая тема с форменной африканской чертовщиной, жаль рассказать нельзя – ты бы не осталась равнодушной! Можно мне тут с краюшка прилечь?

– Господи, да ты все равно сделаешь по-своему!

– Вот именно, – ответил Андрей и мгновенно уснул, и я была рада, что он сейчас со мной. Я всегда была этому рада, и вообще – провались все пропадом на этом свете и, заодно, на том!