Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Скажи своей приятельнице, что в Неляе у рынка продают бархатные юбки.

Мы попрощались, и библиотекарша переключила телевизор на первый канал. На экране шла беседа тележурналиста с упитанным господином в темно-сером.

– По-моему, это Иван Ильич Сидоров, заведующий сектором тяжелой промышленности, – не утерпела я на прощание. Андрей посмотрел на меня с любопытством.

– Ты что, всех их в лицо знаешь? – спросил он, когда мы вышли.

– Всю колоду – от джокера до шестерок. Запоминается с детства само собой, я могла бы стать лучшим полит-информатором института. Мой бывший муж всегда гордился моими знаниями.

– Мне больше импонирует твое знание кулинарных рецептов.

– Да, для романтического героя ты слишком любишь поесть.

– Не печалься, для кухарок у нас все пути открыты, вплоть до управления государством.

– Я представляю этот путь в виде извилистого темного тоннеля с острыми зубами на входе и мужским желудком посередине. Добираешься с трудом до середины, а там тебя уже переварили и выкинули.

– Я отказываюсь сегодня от ужина.

– Блазонирую, – сказала я, подцепив словечко лапчатой серебряной вилочкой с тарелки Шварца, – червленое сердце убиенной коровы, окаймленное венчиком из листьев петрушки, на фоне белого соуса, густо усеянного горошком молочно-восковой спелости. Подумай хорошенько!

– Ты почти уговорила, – ответил он сразу же, и мы подошли к своему дому.

У нас во дворе появились Слава Фрадкин с сыном. Они приехали еще утром, но к обеду уже ушли в лес, и встреча состоялась только сейчас. Познакомились мы здесь же, года три назад, он снимал комнату прямо подо мной, и мы вместе ходили за ягодами-грибами. Слава был ленинградцем, но постоянно ездил в командировки в столичное министерство, и мы частенько виделись в Москве. Останавливался он обычно у брата своей супруги Любы, служившего там, где надо, и я пару раз бывала у них в гостях, слушая захватывающие рассказы радушного хозяина. Люба приезжала в Пакавене с младшим сыном и девочкой-подростком, дочерью ее покойной сестры, обычно спустя две недели после Славки – они растягивали таким образом пребывание своего старшего сына, сильного аллергика, на чистом сосновом воздухе.

Заботы о своей большой семье, страшная теснота в квартире и служба в двух местах одновременно вытягивали за год из Славки все жизненные соки, но от этого небольшого человека исходила такая благостность и доброта, что врагов, похоже, он не имел, за исключением нашей старушки-блокадницы, сильно притеснявшей его на кухне.

С раннего утра старушка собирала неимоверное количество ягод, а потом непрерывно варила варенье на всех четырех конфорках. Те счастливые моменты, когда другим удавалось втиснуться в ее расписание и кое-что сварить себе, омрачались ее малолетней внучкой, которая тут же становилась рядом и напряженно слушала чужие разговоры – дежурства у чужого обеденного стола казались ей дорогим детским развлечением.

Старушкины приятельницы тоже жаловались на внучку – пока они в лесу наклонялись за грибком, внучка успевала подскакивать и срывать его себе. Самой пламенной страстью этого своеобразного дитя были, однако, карточные игры, и в этом году дачная малышня под ее руководством разучивала в беседке покер. В Пакавене ее называли не по имени, а бабушкиной внучкой – именно она и засекла, как я садилась в машину Линаса.

Учитывая нелегкую судьбу старушки и ее почтенный возраст, я старалась избегать ссор и приноровилась готовить пищу, пока она ходила за ягодами или копалась на своей грядке, поливая салат большой лейкой, позаимствованной у моей тетки лет десять назад без соответствующего разрешения. В результате мы с ней жили довольно дружно, но Славке от нее доставалось так, что мало не казалось.

Вскоре после знакомства я поняла, что он сильно нервничает по этому поводу, и ежедневно уговаривала его не обращать внимания на происки старушки по примеру всех прочих, пока он не проговорился об истинных причинах своего беспокойства. Оказалось, он смертельно боится появления собственной супруги Любы, потому что оно предвещало серьезные кухонные схватки, грозящие свести на нет всю лесную тишину.

Вырисовывался образ бытового чудовища, и оно появилось с ранним ленинградским поездом, когда я еще мирно спала в своей комнатке. Я проснулась от шума во дворе, и, прислушавшись, поняла с ужасом, что случайно влипла в жуткую историю. Мои наручные часы сломались, и пару дней назад я попросила Славку, собиравшегося в райцентр по своим делам, отдать их в ремонт. И вот теперь бытовое чудовище вопрошало на весь двор, чьи это часики лежат у родного мужа под подушкой?

Я тут же спустилась вниз и увидела миловидную женщину с добрым лицом.

– Это мои часики, я ваша соседка сверху. Зовут меня Мариной, и я рассчитывала, что ваш супруг отдаст их позавчера в ремонт.

Она засмеялась, и сказала, что я сильно просчиталась. Муж только что признался, что два дня не мог вспомнить, куда же он засунул часы, и поручать ему ответственные дела может только министерство, лично ей это ни разу в жизни не удалось.

– Я сама их отдам в ремонт, мы сейчас едем в райцентр. Кстати, спасибо за ягоды, без вас он ничего бы не собрал.

Несмотря на доброе выражение глаз, Люба по приезду из райцентра в пять минут показала вздорной старушке, who is теперь хозяин в лавке, и на кухне воцарилось небывалое спокойствие. Толик, приняв материнскую позицию по больному для него вопросу, успокоился и перестал ревновать меня к своему папаше, полностью отдавшись своему любимому делу – велосипедным прогулкам.

Через пару лет он забросит велосипед, потому что увидит компьютер вблизи, и это станет его единственной любовью, смыслом жизни и источником существования одновременно. А пока Толик готовил велосипед к путешествию в дальние дали, и слушал, как папа передавал мне привет от мамы. Люба была большим оптимистом и легко несла свою нелегкую долю, а мне искренно нравилось быть в курсе их семейных радостей и горестей.

Я познакомила Славку с Андреем, но тот решил не мешать нашим разговорам и ушел наверх. Со Славкой мы виделись в Москве перед моим отъездом, и особых новостей у него с тех пор не было. Я уже рассказала ему все о главных деревенских событиях, не обременяя деталями своей собственной жизни, когда он сказал заветную фразу из моей пьесы:

– Да, тебе Люба письмо передала.

Я поблагодарила, спрятала письмо в карман, и, обнаружив наверху пустую комнату, приготовила ужин и сбегала на большое озеро с кусочком дефицитного кругленького мыла. Вернувшись, я тщательно проверила содержимое всех своих флакончиков и баночек и долго расчесывала волосы перед зеркальцем, а потом прилегла и стала прислушиваться к шагам на лестнице, пока радостное волнение от предстоящей встречи не перешло в глухую тревогу.

Когда, наконец, Андрей появился, я не стала спрашивать, где он был, и что случилось, так как передо мной стоял человек незнакомый и невеселый, а, вернее сказать, чужой и хмурый. Не раздеваясь, он молча вытянулся рядом, и в это время снизу послышались голоса. Стало абсолютно очевидно, что Славка корит сына за позднее возвращение. Андрей встал.

– Ну, что ж, местный секрет я разгадал. Сейчас покажу! – сообщил он мне и рывком выдернул из-под меня нижний матрас (в доме было несметное количество матрасов и кроватей, списанных на турбазе в новеньком состоянии, как имущество, неоднократно бывшее в употреблении).

Матрас шлепнулся на пол у стены, где доски были намертво прибиты к потолочной балке.

– Спокойной ночи, Марина, – сказал он уже в дверях, – сегодня я что-то не в форме, даже в теннис проиграл.

По моим соображениям это была откровенная ложь, из него так и фонтанировала недобрая энергия, но что оставалось делать?

– Спокойной ночи, Андрей.

Оставшись на верхнем матрасе в состоянии крайнего недоумения, я тут же занялась перемоткой событийной ленты в обратном направлении, пока не обнаружила подходящий фрагмент в туристической библиотеке. К тому времени кипение нашего большого деревянного чайника окончательно улеглось, коммунальная среда остывала вместе с ночным воздухом, и я скользнула белой тенью в соседнюю дверь.

– Однако, Андрей Константинович, – думалось мне над постелью своего спящего милого друга чукотским словом, хотя в моем исполнении оно было типично среднерусским, и я заимствовала его у Кисы Воробьянинова. Этот старый петух произнес его, разглядывая цены в ресторане, куда он опрометчиво заволок молоденькую глупенькую курочку.

– Однако, Андрей Константинович, – разглядывала я безащитную загорелую шею, где у провинившегося Кисиного друга появилась, в конце концов, узкая красная рана, – полоснуть бы острым зубом, а потом высосать всю кровушку без остатка. Сколько румян и белил зря пропало!

Вспомнив про французские духи, дефицитное мыло из еще более дальнего зарубежья и невостребованное говяжье сердце, я разозлилась еще больше, но утром все же навестила обидчика, решив, после долгого анализа ситуации, полностью проигнорировать плохое расположение мужского духа. Дело было отнюдь не в моем миролюбии, меня просто разбирало любопытство – ранг события в туристической библиотеке не соответствовал наблюдаемой реакции.

– Пойдем завтракать, я там соорудила путь к твоему сердцу. И не надейся сегодня испортить мне настроение, у тебя все равно ничего не выйдет. Тебя одеть?

– Не нужно, займи лучше свои позиции на кухне.

– Как скажешь, но не опаздывай.

– А то что, Марина Николаевна? – преувеличенно ласковым тоном спросил он, – достанутся объедки?

– Никогда, – сказала я ему, – даже разогревать ничего не буду. Я тут же приготовлю новенький хорошенький вкусненький завтрак. Но ведь можно избежать сложностей?

Моя необыкновенная покладистость, достойная восточной женщины, произвела должное впечатление, и он сообщил, что уже одевается. За завтраком я рассказала о вчерашнем разговоре с  паном Станиславом и упомянула о юбках. Баронесса тут же стала уламывать Андрея свозить ее с Лидой и Таней в Неляй, поскольку на утреннюю электричку они уже опоздали. Дамы смертельно завидовали моей черной бархатной юбке, приобретенной в местном «музее», и об этом знала даже местная библиотекарша.

Обычно безотказный, Андрей сначала отнекивался, а потом заявил, что боится запутаться в трех одинаковых юбках. Дамы заверили хором, что не имеют на него никаких видов, но, по его мнению, тогда смысл поездки терялся полностью. Дамы хором заверили его в обратном, но он сказал, что тем более не поедет. Дамы сказали, что сделают все, что он захочет, но он захотел почитать Войновича. Когда Андрей ушел, Баронесса собрала совет уже готовых к отъезду женщин, и они решили еще раз попытать счастья, подойдя к нашему крыльцу.

– Уговори его, а?

– Ну, ладно! Посидите, а я попробую, но быстро не обещаю, да и вообще ничего не обещаю – сами видите!

Я нашла его в своей комнате – Андрей читал книжку, лежа на кровати. Мой приход не явился, судя по всему, важным событием, и он продолжал читать, пока я обдумывала свои аргументы в противоположном углу комнаты. Подруги находились под окном, и стекла в мансарде подрагивали от их нетерпения. Я решила сразу ухватить быка за рога, ужаснувшись на мгновенье этому жестокому сравнению.

– Ну, пожалуйста, съезди в Неляй. Это не лучшее в мире место, но считай, что нас там никогда не было, я уже ничего не помню.

– Марина, я читаю!

– Что ж, – заметила я уважительно, – последней сукой буду, если помешаю!

Он оторвался от книги, рывком спрыгнул в носках на пол, и сказал:

– Ладно, но потом не жалуйся. Кстати, где мои кроссовки? Найди-ка их!

Кроссовки оказались глубоко под кроватью. Я стиснула зубы и опустилась на колени. Он воспользовался моим положением ловко, цинично и грубо, но протест против насилия был неуместен, поскольку агрессия сильно смахивала на полное моральное поражение противника. Противник быстро привел себя в порядок и удалился.

Да, дела… Звук мотора стих, и, посидев некоторое время на полу в полной неподвижности, я заметила на кровати книгу и машинально прочла несколько строк на открытой странице. Текст меня чрезвычайно заинтересовал. Речь шла о том, как просто Писатель, уставший от долгого и непонятного ожидания официального приема, решил взбунтоваться и немедленно покинуть усадьбу Великого Писателя, но не смог обнаружить любимых домашних тапочек. К нему тут же подослали для поисков пышнотелую дворовую девку, и та обнаружила эти тапочки глубоко под кроватью. Писатель не смог устоять и решил, что с отъездом можно еще немного повременить.

– Какой мерзавец! Он услышал наши голоса за окном и засунул кроссовки под кровать – подумалось мне.

Я перелистала страницы, и ближе к концу мне попался секретный отчет пышнотелой гэбистки о пребывании героя в усадьбе, которое кончалось описанием Писателя, как лица, не представляющего никакого сексуального интереса.

Подумав о сладкой мести, я неожиданно развеселилась. Нужно было воспользоваться отсутствием Андрея и помыть полы. На столе валялась порванная газета, в нее и была завернута книга. Я собиралась выбросить ее, но внутри лежал вскрытый конверт с запиской: «Нам было хорошо вместе, и ты все равно это вспомнишь. Жду тебя каждый вечер. Линас.»

– Бируте ездила в Неляй, и взяла книгу у Линаса вместе с письмом, а Андрей прочел его вчера вечером, пока я разговаривала со Славкой, – поняла я.

Да, дела… Часа через три, когда девочки вернулись с видом сытых клопов, объездив все возможные магазины в округе, я уселась на противоположный диванчик с иголкой и нитками, ожидая момента (не думай о мгновеньях свысока!), когда Андрей дочитает до нужной страницы. Он прочитал свой приговор, и поднял на меня глаза.

– Вот так вот! – сказала я, – но я все равно твоя женщина.

– Не исключено, – ответил читатель, взглянув часы, – хотя ты меня и не кормишь.

– Зато посмотри, какая чистота.

– Возможно, – буркнул он, взглянув на стол.

После обеда мы пошли за грибами. Лисички за сыроежками, дождевики за моховиками, и я потеряла своего спутника. Солнечный лес, наполнившись тревожными шорохами, тут же утратил всю свою привлекательность, и можжевельники приняли зловещий кладбищенский вид, и беспредельный ужас уже вползал в сердце холодной струйкой, когда я услышала свое имя.

– Марина, – сказал Андрей, – я здесь, с тобой!

– Не уходи! – меня трясло, как в лихорадке, – не уходи больше.

– Но тебе было неплохо и с ним!

– Нет, я просто пыталась вычеркнуть тебя из своей жизни, но у меня ни черта не получилось.

– Вчера мне казалось, что ты просто выдумала…

– Мне и самой так казалось… Не уходи…

– Я искал тебя после свадьбы всю ночь, а потом едва не заснул за рулем, – сказал Андрей, но в его объятьях ко мне вернулась некоторая уверенность в себе, и я ответила:

– Я была в лесу, и ты сейчас нашел меня. Видишь – Красная шапочка, корзинка, пирожки, одиноко и страшно, а я так хочу быть счастливой.

– История Красной Шапочки в сценарии транссакционного анализа Эрика Берна выглядит по-другому, – сказал он, – мать стремится избавиться от девочки, посылая ее одну в лес, бабушка держит дверь незапертой в надежде на приключение, Красная Шапочка залезает к волку в постель, а охотник убивает волка в надежде занять его место. Несчастному волку следовало бы держаться подальше от наивных девочек.

– Будь Эрик Берн социологом, а не психологом, речь шла бы о гуманитарной помощи, продовольственной корзине и коррупции.

Он постоял молча, переварил информацию и согласился с новым сценарием, потому что не согласиться было уже трудно и противоестественно.

– Что же, упоминание о взятке вполне уместно. Как там насчет пирожков со сладкой начинкой?

О, сладость примирения! Мы любили друг друга молча, но он умел говорить и без слов, а я отвечала ему, как могла, пока нас не занесло на такой маленький остров, где можно было существовать только вдвоем, и мы простили друг друга, потому что иначе было нельзя.

Жесткость черничных веточек, наконец, дала себя знать, и мы вышли на лесную дорогу в то удивительное время, когда с первыми сумерками очертания предметов кажутся более отчетливыми, чем при ярком солнечном свете. Легкая дымка в соснах и внезапная торжественность тишины придали миру полную нереальность, и мы оба ощутили это. Лес уже отдал чужакам свои ягоды и грибы, и спешил зажить своей таинственной ночной жизнью.

Безлея, богиня вечерней зари, спешила погасить последние солнечные лучи и передать дежурство своей чернокосой сестре Брексте, ведающей ночной тьмой. Усталая Лаздона, отягощенная ветвями лесного орешника, прятала на ночь от злых духов еще незрелые плоды, и районная ведьма Лаума Жемепатискайте уже отправилась на метле проверять владения своей прапрабабки, княгини Шумской. Хрюкающие полчища тяжелых ракет вылетели из таинственных клюквенных болот в поисках лесных врагов, и пастуший бог Гониклос велел убираться домашней скотине со своих тучных пастбищ в стойла, где верный Дворгаутис уже занял свой ночной пост.

Глава 8

Утро оказалось не из приятных. Вечный жених Гядик, устраивая вчера в стогу сена дежурное ложе, наткнулся на мертвое тело звонаря Ремигиуса. Его горло, перерезанное острой косой, кишело жирными белыми червями, а открытые неподвижные глаза который уж день рассматривали высокое голубое небо, навсегда поглотившее нехитрую музыку его медных колоколов.

Нашлась и коса, второй любимый инструмент звонаря – недалеко от берега озера, на черном илистом дне. Ремигиус любил косить в этих местах, где в высокой траве виднелись черные развалины баньки, и именно в этой баньке отец звонаря пил самогон с почтальоном Тадасом в день убийства Вельминой дочки.

Тело несчастной девушки, как рассказывала Жемина, тоже было найдено не так уж далеко отсюда, на лесистом перешейке между большим озером и озерцом Укояс, где к концу лета массой высыпали желтенькие маслята. Я ощутила беспокойство – который раз уже имя звонаря связывалось в моем сознании сложными путями со страшной сценой в песчаном карьере.

Я не выдержала и поделилась своими смутными мыслями с Андреем, но, к моему изумлению, он воспринял мой рассказ достаточно серьезно.

– Мне не совсем ясно, почему ты считаешь, что эта история касается тебя. Почему ты так волнуешься? – спросил он.

– Я не знаю, от меня ускользает что-то, связывающее меня с этой историей. Да, я нашла труп, а накануне видела недалеко от этого места звонаря, и все.

– Ты никого не видела у трупа?

– Нет, я и не оглядывалась. Я увидела ее, остолбенела, а потом очень быстро ушла, почти бежала. И никому, кроме тебя, ничего не рассказывала.

– Твое беспокойство может быть вызвано неприятными воспоминаниями. Это пройдет со временем, когда ты уедешь отсюда. А пока, давай-ка прокатимся в столицу, я ни разу там не был и с удовольствием посмотрю старинные здания.

Беда не приходит одна, и в это же утро Юмиса забодала на пастбище его же собственная корова. Эту плохую новость прокричала нам с велосипеда соседка, пожилая Гермине, чья корова паслась неподалеку.

Андрей повез Жемину и Стасиса на пастбище, и они переправили раненого в больницу. Жемина, упоминавшая мужа нехорошими словами раза три в сутки, по возвращению плакала навзрыд, потому что муж все-таки оказался любимым, да и жить в деревне без мужика – гиблое дело. По мере плача заочная фигура Юмиса разрасталась до монументальных размеров, и души квартирантов уже согревались в лучах его доброты, великодушия и трудолюбия. В этом мире, поистине, нужно умереть, чтобы тебя оценили по достоинству.

Станислав с подъехавшим из райцентра молодоженом Альгисом привели корову с пастбища. После побоища та уже успела запутаться в ветках дерева и сломать рог. Корова была по деревенским меркам не простой, а золотой, и давала, к радости обитателей дома, тридцать шесть литров молока в день, на треть больше, чем у соседей. Когда ее привели домой и привязали за огородом, она уже не буянила и выглядела довольно понуро. Вернувшаяся из больницы Жемина теперь причитала над коровой и грешила на деревенских завистников, отравивших рекордсменку.

Корову поили отваром дубовой коры, вливали растительное масло, растирали соломенным жгутом, но все было напрасно, и к вечеру она умерла, отправившись в заоблачные пастбища хлопотливого Карвайтиса.

Собирая нехитрый скорый ужин, я увидела в холодильнике банку с утренним молоком от мертвой коровы.

Труп громоздился под холмом за огородом, и я вылила эту скорбную жидкость в густую траву подальше от дома, попросив коровьего бога быть поласковей с нашей усопшей кормилицей.

Утром приехал ветеринарный фургончик, и следом за ним прибыл маленький экскаватор. Корову вскрыли и, обнаружив воспаление кишечника и двух бледных телят, рыбками свернувшихся в ее чреве, составили протокол, который мы с Андреем и подписали, как посторонние свидетели печального происшествия. Я спросила ветеринаров, не была ли отравлена корова, но старый ветеринар цыкнул зубом, а молодой объяснил, что специальных анализов они все равно делать не будут, и тайна будет похоронена вместе с коровой. Кроваво-розовый труп со снятой кожей противоестественно ярко сверкал на солнце, пока его не бросили в глубокую яму, вырытую экскаватором за огородом, и не засыпали желтым песком.

Все это время вокруг огорода приплясывала алкоголичка Янька, сожительница Вацека Марцинкевича, нашего соседа справа, в надежде отрезать заднюю часть коровы. Позапрошлой зимой она стащила на помойке у Жемины мерзлый труп поросенка, рассудив, что их пропитым желудкам ничто не угрожает, кроме отсутствия алкоголя. Вацек был интересным плохо выбритым брюнетом лет сорока пяти, и когда он в белых штанах второй свежести посещал летний кинотеатр, туристки оглядывались с нескрываемым интересом, а его спутница, тощая неопределенных лет бабенка с худым треугольным личиком и гниловатыми зубами, чувствовала себя при этом королевой.

У Вацека был хороший дом из белого кирпича, построенный им в лучшие времена, когда он директорствовал на турбазе и преподавал в районном техникуме. Но потом он сломался, его бездетная жена покинула эти края, и, в конце концов, он пригрел бомжиху из райцентра для совместного времяпрепровождения. Трезвый Вацек мог соперничать по знанию этикета с моей подругой Галей, но пьяным он был ужасен, как и его залетные дружки.

Эта парочка нигде не работала, но Вацека соседи звали иногда помочь в каких-нибудь крестьянских работах, а летом он каждую неделю брал мзду с квартирантов, занимавших его пятистенный дом. Вацек с Янькой ютились на другом конце двора в старом сарайчике на высоком фундаменте с шестью ступеньками.

Крепко напившись, Вацек подзывал Яньку на свое лежбище, и она, дрожа, шла отрабатывать свои хлеб и кров.

Через некоторое время все наблюдали, как Вацек выбрасывал ее из сарая, и избитая расплющенная бабенка скатывалась кубарем по всем шести ступенькам.

В деревне, тем не менее, Вацека уважали за его честность и прежние заслуги, хотя всякие косметические и хозяйственные жидкости с окошек чужих летних кухонь исчезали мгновенно. И дачники, несмотря ни на что, были у него постоянные, а старенький Николай Антонович, бывший авиаконструктор, ежегодно заводил здесь огородик со свежим салатом и редиской для своих бесчисленных внуков. Сама Янька выращивала только огурцы для закуски, присовокупляя к этому соление дармовых грибков. Собранные ягоды, а она собирала их феноменально быстро, продавались туристам. Дачники их не покупали с тех пор, как у Яньки вышел шумный скандал с одним из гостей сожителя, буйным художником Виелонисом, наложившим ночью, в знак какого-то протеста, изрядных размеров кучу в большой бидон с приготовленной к продаже черникой.

В этом году у них было подобие вечного праздника, потому что неизвестно откуда взявшийся Янькин племянник продал дом усопшей матери и явился с полученной суммой денег к тете устроить поминки. Он занял чердачок сарая, и беленькие кудри этого юного херувима виднелись там уже два месяца на фоне ежедневных рыданий по матери в узком семейном кругу. Растительная диета поминальщикам, видимо, сильно надоела, и возможность полакомиться свежей говядиной сильно волновала истощавшую хозяйку салона.

Ветеринары, однако, сидели во дворе, пока глубокая могила не наполнилась песком, похоронив заодно все Янькины надежды. После отъезда ветеринаров Андрей повез Жемину в больницу, и она поблагодарила его за безропотность красивой фразой:

– Андрюс, ты мне послан богом!

Вернувшись, Андрей углубился в свежие газеты, а я пошла к Баронессе. За столом в беседке сидел Ванечка и управлялся с жареной картошечкой, окаймленной с двух боков тушеными грибками. Один грибок был особенно хорош и вызывал постыдные желания. Я не удержалась и цапнула его с детской тарелочки.

Реакция ребеночка на поступок любящей его тети была неадекватной – он взревел белугой, отшвырнул тарелку и убежал за калитку в ближние кусты.

На его рев из кухни вылетела разъяренная мамаша и спустила на меня всех своих трансильванских вампиров. Оказалось, десятью минутами раньше оголодавший Барон тоже стащил с тарелочки своего младенца не менее симпатичный грибок, и дитя, пребывающее сегодня в дежурной оппозиции к своему папаше (тот не пустил его разглядывать ободранную корову), еле удалось унять. Разобиженная, я ушла за баньку к своему другу. Оскорбленный семьей Барон страдал вдвойне, так как у него кончилось курево. Эту беду я могла развести руками запросто, но пачечка сигарет была спрятана за пустыми литровыми банками на кухне в шкафчике Баронессы, а идти туда мне сейчас не хотелось.

– Ладно, оставайся, – сказал Барон угрожающим тоном, – а иначе мне ничего не светит, кроме желанного покоя.

– Ну что ж! – ответила я вполне мирно, – завтра уеду в столицу, вот и поскучаете. Подумаешь, дерьма-то, грибок червивый!

Барон внезапно оживился, и глаза его заблестели, как у чердачного кота, который, как известно, любит гулять сам по себе:

– Червивый, недоваренный и ядовитый. Может быть, мы еще спасли ребенка! Слушай, а твой-то не подкинет меня?

– ?

– Понимаешь, вчера Алоизас уехал в столицу по делам. Он останавливается в общаге художников, а для меня там всегда находят местечко, ты же знаешь!

– Ну, попытай счастья, Андрей сейчас добрый.

– Черт, мамочка не пустит… – было загрустил он, но потом глаза его засверкали нестерпимым желтым блеском, – так где, говоришь, сигареты?

Получив инструкции, Барон вскрыл тайник и попросил Баронессу устроить ему вечерком стриптиз.

Баронесса оживилась, так как это сулило ей маленькие женские радости, не носящие, однако, строго интимного характера. При их невеликом доходе экономия семейных средств была чрезвычайно жесткой.

Барон в последнее время единолично распоряжался семейной кассой, выдавая супруге весьма небольшую сумму на пропитание и складывая в чулок остатки денежек для покупок крупных вещей. Баронесса, сварив мясной суп, разбивала кости молотком и еще раз варила на них рассольник. Деньги на булавки Баронесса зарабатывала, как могла, в том числе и развлекая время от времени мужа красочными представлениями с переодеваниями и стриптизом в стиле европейского ретро.

Июльский стриптиз, к примеру, уже материализовался в бархатную юбку, а новых перспектив в самое ближайшее время не предвиделось. Экономный Барондаже нашел себе зимой некий эрзац. Наснимав в прошлом году любительской кинокамерой Баронессу в камышах Кавены (она изображала там русалку), он, являясь домой не в духе, выливал на нее все накопившееся за день раздражение и запирался в спаленке, где и просматривал фильм с ее же участием несколько раз кряду, сопровождая просмотр пивом. В связи с этим Баронессе пришлось освоить массаж, позволявший прирабатывать немного на чужих радикулитах и остеохондрозах. Кроме того, она усердно вязала шерстяные вещи на подаренной к свадьбе электрической машинке не только для своей семьи, но и для всех своих знакомых.

Баронесса, оценив перспективы, тут же уняла гнев, быстренько подала ужин, и появившийся Андрей вполне мог остаться в полном неведении относительно произошедшего, если бы мимо беседки с обиженной рожицей не продефилировал бы виновник дрязги, держа в тощей лапке пару свинушек, обнаруженных им во время рыданий под кустом. Увидев его, мы с Бароном хором предположили, что Бог еще накажет злобного мальчика за происки против любящих его существ. Баронесса дипломатично промолчала, а Ваня гордо отвернулся и стал открывать дверь комнаты. Вот тут-то ему на ногу и свалились полкирпича, слегка блокирующие эту самую дверь в отсутствие хозяев. Особо больно не было, но Таракана глубоко поразило возмездие небес, он решил помириться с нами и закончить ужин.

Я вспомнила, как мы крестили в местном костеле маленького Ваню – ленинградская кирха всегда была под особым присмотром, и вообще Барона могли запросто выставить из института за лояльность к любой религии, поэтому Ваня и стал католиком. В костеле за них хлопотала Вельма, и ксендз долго расспрашивал ее про национальность и род занятий родителей. Гуманитарный характер их профессий и примесь западноевропейских кровей показались ему приемлемыми, и счастливый отец долго гонял на велосипеде по окрестным магазинам в поисках полутора метров парчи.

Я сшила мальчику крестильное платьице на завязочках сзади, моя бабушка навязала кружев из тонких белых ниток, и Ваня с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Страсть к переодеваниям тогда проявилась у него впервые, и спустя много лет, уже будучи студентом мединститута, он вступил в военно-исторический клуб «Вольная команда», и по выходным дням в зеркале отражался викинг девятого века в кожаных портах, сшитых самим героем по выкройкам того нелегкого времени.

Конфуз вышел с крестными родителями. Вельма была согласна стать крестной матерью, но на роль крестного отца претендентов не нашлось по двум причинам: во-первых, претендент должен был обязательно заранее исповедаться, а, во-вторых, новое кумовство накладывало на семьи крестных родителей определенные обязательства, а усложнять и без того запутанные деревенские связи никому не хотелось, тем более, что у Вельмы был очень крутой и неудобный характер. Она пыталась дирижировать всей деревней, а ссориться с ней, учитывая служебную мощь ее сыновей, в деревне опасались. Барон метался по деревне, но все его собутыльники отворачивали глаза.

Мы прибыли в церковь в светлых одеждах, и дамы были в соломенных шляпках, но за внешней благопристойностью скрывалась полная растерянность, поскольку Ваня оказался религиозной сиротой. Бог от дитяти все же не отказался, и двое немолодых крестьян, пешком пришедших из дальней заозерной деревни помолиться, помогли приобщить нашего ангелка к католической церкви. Ваню с его четырьмя родителями увели в крестильню, а оставшиеся сидели в торжественной тишине деревянного костела, благоговейно разглядывая привядшие лепестки алой розы у ног печальной мадонны, укутанной в ярко-синее покрывало.