Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Пошлость есть скрываемая изнанка демонизма, – осадила я зарвавшегося блудного сына, а он тут же раскаялся и, ловко подхватив тему, запел голосом преподобного отца Сергия, – под демоническим плащом таятся Хлестаков и Чичиков, и феерический демон обращается в безобразного черта с копытом и насморком…

Его фраза, судя по тому, как он косил глаза в сторону, означала, что ангел уже приступил к службе и начал открывать страшную правду о своем конкуренте.

– Сволочь, – подумала я, как Сталин о Берии, – но ведь как предан!

– Не организовать ли мне гарем методом клонирования, – заметил Андрей с нескрываемой досадой, – что-что, а в этом случае всегда под рукой найдется женщина, которая будет мне рада.

– Я полагаю, в Москве твои мечты сбудутся – кто-нибудь, да всегда окажется под рукой, – отрезала я быстро и зло.

Его руки больно сжали мои плечи, потом обмякли и исчезли. После некоторого молчания он произнес:

– А, тебя, наконец, прорвало! Признаться, я ожидал этого еще вчера вечером. Я так понимаю, что программа-максимум оказалась несовместима с вечной любовью?

– Через два дня мы уезжаем, и ты зря сжег мои таблетки.

– Они тебе больше не понадобятся, через день ты начнешь стараться изо всех сил родить мне ребенка.

Мальчики, как ты говоришь, любят портить красоту, а это самый цивилизованный способ. Не тифом же тебя заражать!

– Соцобязательства, значит! И как раз к концу апреля! Встречный план тоже возьмешь?

– Я не против, если получится двойня, – сказал он с обезоруживающей улыбкой, – как там у тебя с наследственностью?

– Андрей, я не стану распоряжаться чужими судьбами, я вольна распоряжаться только собой, и готова видеть тебя раз в неделю. Полагаю, эта схема поведения тебе давно уже знакома. Сможешь приходить?

– Почему ты никогда прямо не спрашиваешь, как я жил до встречи с тобой – неужели тебе не любопытно?

– Сначала я была уверена, что ты свободен, а потом не хотела ничего не знать.

– А сейчас?

– Оставим ненужные разговоры!

– Вот именно! На этом месте я всегда получаю хороший мужской отпор, и мне это не нравится. Чего ты так боишься, Марина?

– Ничего, кроме излишних сложностей. У меня ведь сейчас все в порядке! Оклад – двести рублей.

Прирабатываю переводами. Отдельная квартира. На учете в псих-диспансере, тубдиспансере и милиции не состою. Семьи нет. Связи, порочащие моральный облик, имею. В чужие дела не вмешиваюсь. Не находишь, что для еженедельного контакта характеристика отличная?

– Добавь – в картах везет!

– Хочешь подвести итоги?

– Да, и итоги не слишком утешительные – мы оба не доверяем друг другу.

– Что именно тебя беспокоит?

– Знаешь ли, жизнь, все-таки, сложная штука, и я не застрахован от ошибок. Вот так ошибусь на минутку, а ты таких дров наломаешь, что потом не исправить.

– И ты хочешь подстраховаться! Может быть, объяснишь мне детали нового предложения, я не могу блуждать в потемках.

– Я не буду тебе ничего объяснять и обещать, а ты сделаешь так, как я хочу. Можешь назвать это потемками, но мне нужно твое полное доверие.

– А как быть с первой заповедью? Никак, ты уже метишь на место господа бога?

– Роль тургеневской девушки тебе удавалась недолго, пока…

– Пять минут до боцманских шуток!

– Не перебивай старших, хотя ты, безусловно, уже взрослый человек, и ты совсем не похожа на обиженную девочку в светлом платьице, к которой я так спешил из Москвы. Честно говоря, меня это вполне устраивает, но у меня концы с концами никак не сходятся, и я так и не понял, кто ты.

– И, несмотря на это, ты строишь планы на будущее?

– Я решил, что не стану больше копаться в мотивах твоих слов и поступков – меня теперь интересует только то, что у черного ящика на выходе.

– На выходе только одно – я никуда не денусь от тебя.

– Ты сделаешь так, как я хочу?

– Слишком похоже на ультиматум.

– Похоже, не спорю, но мне надоело сомневаться. До отъезда я должен знать о твоем решении.

– Давай, оба подумаем.

– Давай, лучше, уничтожим своих внутренних врагов.

О, боже! Как всполошился мой бедный ангел, как захлопал крыльями и захлопотал, а потом уселся на теплую печку этаким гномом в сером армяке и стал важно рассуждать, гоняя палец под вздернутым носом:

– Понятие – есть понимаемое в понимающем. Бесконечное богатство данных, приобретаемых ясновидением веры, анализируется рассудком. Непоколебимая твердость…

– Будет тебе, Хомяков, угомонись!

Тогда он вздыбил спинку и замурлыкал мне на ухо. И это было неотразимым аргументом в его пользу, потому что белый ангел прилетал редко, а пушистый черный комок на моем плече был единственным верным товарищем все последние годы, когда я просыпалась по утрам, и никого больше не было рядом. Нам было уютно вдвоем.

Глава 13

Утром мы проснулись втроем, то есть в том же составе, что и засыпали вчера вечером. Они оба не ушли от меня, хотя маленькому я умышленно наступила на хвост, а большому предложила отправиться в свою комнату.

– С какой это стати? – спросил он меня совершенно нагло.

– Все равно ты сделаешь это не сегодня, так завтра.

– Я же сказал тебе, Марина, теперь будет по-другому, – ответил он тем же тоном, – займи свое место у стенки.

– Как скажешь! – пожала я плечами, – по пустякам можно и уступить.

Я отвернулась к стене, но коту никак не лежалось на моем плече, и я уже засыпала, а он все щелкал зубами помоечных блох и вылизывал свои серные лапки. Ему явно хотелось поговорить, как и нашему третьему компаньону – тот тоже был еще живее всех живых. Начало разговора, впрочем, я продремала.

… – оправдывался третий, – нам, действительно, нужно быть немного богом, такие уж мы с ним ребята.

– А! Так у меня все-таки есть выбор? – отвечал ему мой голос, – в таком случае я выбираю его, а не тебя.

Он прямой и честный парень, без всяких, там, подвохов и претензий на мою бессмертную душу.

– Имеет место быть! – приосанился честный парень.

– Черт! – сказал третий. – Теперь я хорошо понимаю, почему баб на корабли не берут. В пять минут всех перессорят до смертоубийства!

– Жаль, вас всего двое. Втроем было бы удобней – тут тебе и производственная ячейка, и на троих, и богом легче представляться – раскаявшиеся грешницы от умиления будут сами клонироваться!

– Этого добра нам и так хватает, только успевай стряхивать, – продемонстрировал честный парень мужскую солидарность, и тут мяу не выдержал. Шерсть его мгновенно вздыбилась, он зашипел и вцепился когтями в голову честного парня. Тот взвыл одновременно со своим напарником, и они отшвырнули кота в сторону.

– Ой-ой! Разве так можно!

– Деяния, продиктованные пассионарностью, легко отличимы от обыденных поступков, совершаемых вследствие наличия общечеловеческого инстинкта самосохранения, личного и видового, – отчеканил мяу свою дежурную фразу, уловив краем глаза мое пробуждение, и я отдала должное этому прохвосту.

Он убил этим сообщением сразу двух зайцев, изящно закруглив свою несанкционированную беседу, с одной стороны, и оправдав передо мной сомнительный характер своих действий порывистой и жертвенной преданностью, с другой.

– Ни себе, ни другим! Типичный случай патогенного поведения! – продолжал кипятиться честный парень. – Уснуть спокойно не дадут!

– Это, чтобы посторонние круглешочки не снились, – заметила я холодно возмущенному фрейдисту, поглаживая дрожащую шерстку кота.

Когда воинственный пыл мяу достиг разумных пределов, я почесала своему двойничку под подбородком, разобрала пальцами колтун на левом боку, вытащила блоху из уха и убрала с хвоста репей. Мяу урчал, лизал мне щеки и переворачивался на спинку, подставляя брюшко, раздутое трупами экологически чистых мышей, еще вчера шнырявших по огороду в добром здравии.

Боже мой, как мы любили друг друга в этот час, как сливались в трепетном волнении наши души, как убедительно звучали в ночной тишине нежные клятвы. Я обещала мяу вымыть его завтра шампунем от блох, разрешить при случае валяться на деловых бумагах и никогда не наступать на хвост, а он мне – носить белые одежды, не ступать лапками в гнилую капусту и не красть моих ролей («Козлом буду, если…»). Наконец, он забрался мне под кожу плеча, и дополз, деликатно раздвинув мышцы и сухожилия розовым носиком, до моего несчастного сердца, мгновенно согрев его своим тепленьким тельцем. Коты всегда устраиваются около больного места.

И мы заснули, а утром я подозрительно всматривалась в Андрея Константиновича, пока он управлялся с колодезным воротом, умывался и завтракал ленивыми варениками со сметаной, но он казался воплощением спокойствия, гарантом стабильности и голубем мира, вернувшимся на ковчег с оливковым листиком, когда воды сошли с земли, и Господь уже раскрашивал свой заветный мост между дивным городом с прозрачными воротами и мокрой горой Арарат, и под его кистью красные вожди любовались желтыми бабочками с реки Хуанхэ, и оранжевое солнце светило фиолетовым принцам, когда те расплетали на зеленых берегах моря волосы голубых принцесс. Несть иудея, несть эллина, несть избранных и врагов, несть никого на горе Арарат, но ковчег уже показался у ее берегов, а голубь обогнал его и ждет на ветке оливы.

Да, вопросы защиты чести и достоинства стремительно теряли свою актуальность, и пацифисты уже выли от своей невостребованности в поисках хоть какого-нибудь регионального конфликта, и я уже было совсем успокоилась, поместив кошачьи происки в разряд ночных сновидений, этаких символических противостояний инь и янь, потому что точно отличить то, что было, от того, чего не было, уже не могла.

Высокие космеи, отягощенные розовыми и белыми цветами, заглядывали в окна беседки, мяу спал, свернувшись клубочком у меня на плече, Андрей Константинович мешал ложечкой сахар в кофе, и я упивалась этим мирным зрелищем. Андрей Константинович отложил ложечку, взял чашку в руку и, поймав мой взгляд, подмигнул с нескрываемым чувством превосходства.

– Ну что, разглядела меня у колодца? – спросил он, рисуясь первым и единственным красавцем Пакавене, но тут огромный жук-олень, похожий на боевой вертолет, вылетел из космей и плюхнулся с размаху прямо в голубую чашку. Рука дрогнула, горячий кофе пролился на джинсы, а чашка ухнула на пол. Мяу приоткрыл один глаз, и в один момент желтое поле глаза затянулось черным, тельце свилось в пружину, а лапки удлинились коготками.

– Что, ведьма, никак успокоиться не можешь! – стукнул потерпевший кулаком по столу, и от утренней благости бытия остались бы одни воспоминания, но я тут же с обиженным видом принесла из кухни новую голубую чашку.

– Суицидную пилюльку успела всунуть? – спросил он уже на тон ниже.

Тогда я пообещала немедленно простирнуть все, что нужно, благо наш Андрюс был шикарным парнем и имел вторую пару штанов. Его пыл тут же угас, но этот раунд мы тоже выиграли, и я мыла посуду на кухне, напевая оперным голосом с интонациями Ларисы Андреевны любимую песенку своего мяу, указывавшую на его самую страшную тайну – в глубине души он был кошечкой, а не котом.

Там сидела Мурка В кожаной тужурке, Из кармана виден был наган…

После завтрака мы отправились к Эугении. Она приняла нас чрезвычайно сухо, всем своим видом демонстрируя, что является жертвой шантажа и неблагоприятных обстоятельств.

– Пани Эугения! – решилась я почти сразу же на свое собственное расследование, – хотелось бы сначала кое-что объяснить. Так уж получилось, но эта история коснулась нас. Я не знаю, что думает Андрей Константинович, но я-то сомневаюсь по ряду обстоятельств, что ваш муж был убийцей. Вот украсть он мог – это точно известно! Но как вы объясните, что он уже второй раз фигурирует в подобных историях?

– Он и тогда не убивал, он очень любил меня, – разволновалась пани, – а к Вельминой дочке был неравнодушен Юлиус, отец звонаря. Женатый был, и сын рос, а на девчонку заглядывался!

– Вы считаете, это он убил ее?

– Я об этом уже почти сорок лет думаю, но не могу ничего понять, хотя это и перевернуло мою жизнь.

Я тогда училась в техникуме, и мне председатель обещал место школьной учительницы. Я верила, что Тадас невиновен, но как я могла учить детей, если мой муж оказался замешанным в эту историю?

– А куда он делся тогда?

– Он уехал на север, стал называться Федором Петровичем, а потом женился на ссыльной литовке и взял ее фамилию.

– А здесь он давно?

– Года два. У него умерла жена, а детей не было, вот Тадас и спился по слабости характера. По приезду он сразу же пришел ко мне – сказал, что всю жизнь скучал по родине и хочет жить со мной здесь, в доме своего отца, но мне только что дали звание заслуженной учительницы, и я не хотела никаких осложнений в жизни.

– А перед смертью он заходил к вам?

– Я увидела его дня два назад во дворе у Вацека. Его выгнали из магазина, а он где-то там в подсобке и ночевал. Идти ему было некуда, вот он и решил ночевать в Лаймином сарае. Сарай строил Пятрас, его отец, а амбарный замок мы с ним когда-то вместе покупали – раньше вечные замки делали. У Тадаса в сарае была мастерская, и свой ключ он увез с собой.

– Пани Эугения! Лайму убили точно так же, как и Вельмину дочь, но Юлиуса давно нет в живых.

Старухи говорят, что убивают оборотни. Все-таки, расскажите поподробней о той давней истории.

– Тадас тогда еле выпутался. Когда он ушел от Юлиуса, то встретил девчонку – она шла по дороге с большой корзиной. Грибов у нас раньше много было – не то, что теперь. Она спросила Тадаса, когда он уезжает, и они разошлись. И тут Тадас вспомнил, что забыл в баньке документы – он собирался в город на заработки, и в сельсовете ему справки выдали. Тогда он вернулся берегом к баньке, но девчонки больше не видел, а Юлиус занимался сетями. Они ушли потом вместе.

– А почему его взяли?

– Кто-то издали видел, как он ходил вдоль озера. Потом делали следственный эксперимент, проверяли одежду Тадаса и, в конце концов, его отпустили.

– Юлиус тоже был под подозрением?

– Его тоже допрашивали, но про его увлечение в деревне не знали. Я сама узнала это от Домци, жены Юлиуса. Она заметила его вздохи и очень расстраивалась.

– А что вы скажете про оборотней?

– Я в них не верю. Думаю, Юлиус подозревал кого-то, и поэтому его убили, – сказала Эугения, и глаза ее остановились.

– Откуда вы это взяли?

– Домця с детства была моей верной подругой и забегала ко мне каждый день. И внучка ее, моя ученица, тоже потом часто забегала. Так, вот, вскоре после убийства Домця перестала ходить ко мне, и я сама пошла навестить их. Она рассказала, что Юлиус даже спит с ружьем, а жене и сыну запретил лишний раз выходить со двора – боялся, что убьют! Мы вспоминали это с ней много раз потом, но так и не поняли, кого же он так боялся.

– Внучка Домци – это покойная лесничиха?

– Да, у нее было больное сердце, а леснику нужна была здоровая баба. Она, несчастная, последнее время на одних таблетках и держалась!

Андрей, молчавший все это время, вдруг сказал:

– Пани Эугения! Признаваться или не признаваться, кем был покойный, – теперь это уже только ваше дело. Но, если ваш бывший муж не убивал, то убийца снова проявит себя. Подумайте об этом. Всего доброго!

– Молодец, ты сразу нашла нужный подход, – похвалил меня Андрей, когда мы ушли от Эугении, – она поверила, что ты не считаешь ее мужа убийцей, поэтому и рассказала кое-что.

Я поблагодарила за комплимент, но хвалить меня было не за что. Я действительно, сомневалась в этом, потому что видела, как почтальон уходил ночью в сторону сарая. В таком состоянии и дохлую курицу трудно поймать! И пан Станислав, по-моему, тоже сомневался. Лайму к тому моменту уже могли убить, а он, возможно, не заметил трупа и испачкался в крови, когда забирался спать в угол сарая. А разбудил его, по-видимому, только приезд милиции. Но я хорошо помнила шутку Барона относительно женщин – если что, нужно сразу вырубить, и, может быть, почтальону эта шутка как раз и удалась.

– Мне хочется увезти тебя скорее отсюда, – сказал Андрей, – уж очень ты задумчива.

– Это мое обычное состояние в Москве, так что, лучше не увози!

– Ничего страшного! Я и сам скучный парень с вредными привычками – книги по алфавиту, обед вовремя, развлечения по плану.

– Раз в неделю?

– Никак, снова примериваешься?

– Уже нет – ты пьянствуешь и бьешь посуду. И у меня принципиально иной порядок на книжных полках – по цвету обложек. Мне так лучше запоминается.

– Первейший мещанский грех, – рассмеялся Андрей, – так наша история будет на черненькой полке?

– Я думаю, где-нибудь между приключениями бравого солдата Швейка и приключениями авантюриста Феликса Круля – оба произведения авторами не закончены, и остается простор для фантазии. Неплохая компания для любителя пользоваться чужой зубной пастой!

– Такой трехцветной? Имеет место быть! Впрочем, при всей твоей святости, ты тоже не упускаешь случая попользоваться чужим! – заметил он, заложив руки в карманы, и я не сразу поняла, что он имеет в виду.

Потом поняла.

– Ты плохо знаешь предмет. В последней заповеди сказано: «Не желай жены ближнего своего…», а насчет чужих мужей там нет ни слов – полный карт-бланш. Потом, конечно, они спохватились, но было уже поздно!

– Андрюс, ты мне послан богом! – прервала Жемина наш крайне содержательный разговор, грозивший вылиться в ожесточенную перестрелку.

Оказалось, жизнь продолжается, и нужно было перегрузить в лесу с грузовичка шурина Бодрайтиса левый комбикорм. Это была операция ежегодная и строго секретная. Я, правда, подозревала, что в такой же секретности, с этого же самого совхозного грузовичка и в этом же лесу перегружаются комбикорма в каждый двор Пакавене, но у чужих игр имеются свои правила. Андрей вздохнул, и Жемина побежала за Стасисом.

В деревне, как известно, приглядывают друг за другом пристально, и от крестьянского ока, познавшего, как завязываются хлебные колосья, скрыться трудно. Если уж заводятся тайны в деревенском дому, сказал мне как-то Стасис, то ими делятся только с родным братом, а с двоюродным уже нельзя.

– Так-то он хороший, – изрекла Жемина вслед машине Андрюса, – а как жить с ним каждый день, так не знаю. Мой тоже был хорошим, а теперь волосы от пьянки клоками вылезают.

– Где моя мама? – спросил с крыльца маленький Янис, прижимая к груди лук со стрелами, – я хочу домой.

– Она не придет домой, а папа сейчас приедет, – ответила Жемина, – идем со мной, я тебе там на кухне яичко сварила.

Пока она кормила Яниса, во дворе появилась беременная Ядвига. Выглядела она ужасно – постаревшее одутловатое лицо, красные отекшие руки, тяжелая утиная походка. Мы поздоровались и поговорили о погоде, будущем картофельном урожае и ее здоровье – все, кроме здоровья, казалось неплохим. Я осведомилась о сроках родов, а она спросила, когда я уезжаю, и ушла к Жемине на кухню одолжить стакан сахара для детей.

Когда машина вернулась назад с полу-открытой крышкой багажника, и три мешка комбикорма были разгружены, Андрей убежал звонить на почту. Вернулся он нескоро.

– Дозвонился, – сообщил он мне по приходу, и, помолчав, добавил до боли знакомую фразу, – да, дела…

– Дела ждут. Там уже Баронесса, небось, нервничает, идем к ней.

В Вельминой кухне вовсю шли приготовления к отвальной. Мальчики тут же укатили в райцентр за яблочным вином и скромными деликатесами районного масштаба. Сегодня был тихий вечер воспоминаний, и Андрею, как новому обитателю Пакавене, была уготована роль благодарного слушателя. Барон начал с широко известной истории о том, как он решил однажды погулять недельку в Пакавене зимой.

Зима получилась в тот год почти бесснежной, и Пакавене словно вымерла и застыла от ледяного ветра. Окна были плотно занавешены, но из каждого окна чужака сверлили недобрые взгляды. Он пришел к Жемине, и увидел на месте веселенькой луковой грядки окаменевшие помои с одинокой апельсиновой шкуркой. А на Кавене под шелест усохших камышей из черной воды всплывали зловещие пузыри и пучились на поверхности предсмертной пеной.

Барон понял, что крупно ошибся сезоном, но вспомнил рецепт Венички Ерофеева – у того в его Петушках всегда было лето. Жемина терпела Барона три дня, и все это время ее четверо мужиков сидели за столом, перестав глядеть в телевизор и колоть дрова. Поскольку Вельма жила зимой у своего среднего сына, районного прокурора, то Жемина выперла Барона на турбазу, где в это время пребывала республиканская сборная по лыжам. Лыжникам тоже хотелось промочить горло, но у них был строгий дядька, и им нужно было ставить рекорды. Тогда Барон одолжил на пару дней в райцентре у Лили своего друга Алоизаса, и они, в конце концов, прозевали обратный ленинградский поезд, потому что уследить за числами оказалось невозможно.

– Мне нужно еще раз позвонить, – сказал вдруг Андрей, – кажется, у Вельмы есть телефон?

Андрей вернулся, когда Вася рассказывал неприличный, но очень литературный анекдот о старушке-свидетельнице, отчаянно путавшейся в официальной терминологии. Когда мы отсмеялись, Барона снова понесло, и он припомнил относительно свежую историю о своей предпоследней студенческой практике.

Его допустили тогда под строгим присмотром взрослых коллег к первым самостоятельным действиям, и тут в приемный покой прибыла плачущая молодая женщина с годовалым ребенком на руках. Ребенок проглотил иголку с красной ниткой, упавшую с бабушкиной груди. Виновница события, убитая горем, стояла тут же, в толпе многочисленных родственников по обеим линиям. Барон предложил мамочке удалиться, раздел ребеночка и тут же обнаружил страшный предмет в отвороте кофточки. Быстро намочив красную нитку под краном, он выждал некоторое время и затем предъявил иголку счастливой матери. Ошарашенные коллеги наблюдали, как он принимал поздравления от родственников, даже не поинтересовавшихся, на радостях, откуда это он извлек иголку.

– А сколько было ошарашенных коллег? – спросил Андрей.

– Двое.

– Добавь меня, теперь их всегда будет трое, – загадочно произнес Андрей, и мы только спустя минуту поняли, что он имеет в виду.

А дело было в том, что Барон пошел по стопам своего дедушки, известного в Питере детского врача, но к двадцати четырем годам у него за спиной были только медицинский техникум, двухгодичная служба в армии армейским фельдшером и дежурства на скорой помощи. Поступив, наконец, в мединститут, он решил скрыть от пакавенского бомонда свое положение запоздалого студента и представлялся скульптором-профессионалом с персональными выставками, и это было чистой правдой. Полную истину, однако, знали только лучшие люди Пакавене, и они все присутствовали сегодня в Вельминой беседке.

Прошлой зимой Барон договорился относительно ординатуры в каком-то центре спортивной медицины, где ему и выдали дефицитный костюм фирмы «Адидас» всего за половину стоимости, но к лету поступило более интересное предложение, и он уже всерьез намеревался заняться микрохирургией уха, как оказался на грани разоблачения с появлением в Пакавене одной странной московской девушки с хроническим насморком, ежедневно устраивающей на Кавене скандалы по поводу предосудительного поведения наших нудистов.

Бедняги никак не могли взять в толк, почему же оппоненту не купаться на других озерах, где не было поводов для беспокойства, пока не опознали в Бароне предмета ее пламенной страсти. По вечерам она брала молоко у Гермине и кидала безутешные взоры в сторону Вельминой беседки. Он же воспринимал это как должное, слегка досадуя по поводу наших издевательств, пока однажды на мостках она не набралась духу и, подсев к предмету своего обожания, не произнесла, волнуясь и путаясь в терминах:

– Вы, случайно, не отоухоларинголог?

– По-по-почему я? – спросил ее оторопевший Барон, не признававший за собой явной принадлежности к определенному типу, за исключением взлелеянного им образа арийского супермена.

– Я видела, как вы осматривали своему сыну уши и мазали ему горло люголем, и хочу посоветоваться с вами по поводу своего насморка, – ответила она искренне, после чего долго и подробно рассказывала ему, как именно льет у нее из носа, пока предмет обожания не скрылся в кустах, распространяясь там относительно положения крыши у всяких пигалиц.

Его опасения, однако, были безосновательны, потому что нормальному обитателю Пакавене вообразить Барона врачом было невозможно. Однако у него были искуснейшие руки и какое-то доопытное понимание природы, и, спустя много лет, когда он спасет левую ножку Суслика от ампутации, та скажет, что теперь Барон может делать все, что угодно – убивать богатых старушек топором, примкнуть к арабским террористам или пойти по стопам папы Чикатилло, но теплое место в раю ему уже обеспечено.

Вечер разгуливался, но пришлось заняться поисками ребенка. Таракана обнаружили на большой яблоне Жемины, с изуродованной молнией стволом, где он коротал время с Сусликом, пользуясь занятостью родителей. Юмис не стал пилить яблоню, и она давала раз в два года странные сдвоенные плоды, поспевающие уже после отъезда последних дачников. На этой яблоне местная фармацевтика имела неплохую ежегодную прибыль, поэтому о сомнительном поведении Суслика тут же доложили Мише, а Таракану засунули в рот таблетку сульгина и поставили перед фактом окончания сезона. Тот, естественно, зарыдал, и это было как нельзя кстати, поскольку в обиженном состоянии он засыпал гораздо быстрее.

Новая порция горячей картошки уже дымилась на столе, и мы летали в картофельных парах по пространству и времени, уносясь в виртуальные миры Йокнапатофы, Макондо и города N, и золотой век поэзии сменялся без предупреждения серебряным, и сто лет одиночества мелькали, как миг, и на балконах с архитектурными излишествами декабристы с диссидентами подставляли капелькам дождя свои ладони, желчно приговаривая: «Что хотят – то и делают!», а боги уже развешивали кумачовыми полотнами свои уши, потому что им тоже хотелось перемен – не вечно же красить масляной краской золотые лампады в своих хорошо законспирированных спальных районах, и, в конце концов, можно хоть раз сделать то, что хочется!

Барон припас для отвальной новую (или хорошо забытую) серию анекдотов про героев гражданской войны, и, пока Петька искал за печкой стоячие носки начальника, а начальник сдавал экзамены в академию и сочинял стихи в стенгазету по заданию комиссара, обстановка за столом была вполне пристойной. С появлением пулеметчицы страсти, однако, накалились, и нашим мальчикам явно захотелось погулять по степи и помахать шашками.

– Свободу! – выразил Барон общее мужское мнение, и они все дружно исчезли, отправившись на туристический пляж. Мы остались с горой немытой посуды, а уже через пять минут с озера донесся разноголосый женский визг, знаменующий начало агрессии. Нижнепакавенцы, в связи с лесной опасностью, приспособились было купаться по вечерам на туристическом пляже в библейском виде, и ухудшили тем самым нравственность доброй половины турбазы, поскольку дурные примеры отличаются наибольшей заразительностью. Девочки вздохнули, но я была безмерно добра, потому что у меня был еще один день в запасе.

– Черт с вами, я сама вымою посуду, присмотрите там за моим.

– Мы присмотрим, – сказали девочки, хищно облизнув губы, – мы обязательно присмотрим, все будет в полном порядке!

Я мыла тарелки и грустно думала, что лето завтра для меня кончится, и то, что впереди еще август, особого значения не имеет. В Москве добегаешь из автобуса в метро, не успевая толком понять, какой именно сезон стоит во дворе. И что ждет меня в этом безликом августе, я не знала.

Через год осенью умрет Виктор Васильевич, и тетка будет спать с его удочками у кровати, надеясь достучаться ими по батарее до соседей какой-нибудь одной рукой, если другую хватит паралич. Съезжаться с племянницами она откажется, и вскоре умрет, так и не дотянувшись до батареи. С ней окончательно умрет и весь наш мир. Плох он был или хорош, но это был мир нашей молодости, и уже поэтому заслуживает славной эпитафии. Нам было дано долгое детство, и мы читали стихи, и колесили по нашей большой родине, особо не задумываясь о завтрашнем дне, а новый день автоматически выдавал положенную нам мзду. Она, действительно, была небольшой, но весь мир все равно принадлежал нам. Быть может, в действительности этот мир был совсем иным, чем нам казалось, но это никого не волновало…

С пляжа продолжали нестись женские крики, а кто-то вопил низким басом:

– Зз-загоняй… Держи ее!

Где-то тут, недалеко от Пакавене, стоит мельница, до которой я так ни разу и не дошла, и где-то в лесной тишине под пахучим плащом хвойных иголок расползаются в сторону грибницы, пронизывая землю своими белыми тонкими нервами, но они прорастут уже не моими грибами.

Я сложила на кухонном столе чужую посуду, а свою забрала с собой. Андрей появился в полночь мокрым и довольным, и на его плече красовались две отметины – розовая и ярко-красная. Наши дачницы летом губ не красили, и улики были явно оставлены ундинами с турбазы.

– Не менее сотни поймал, – прокомментировала я свои наблюдения, – мальчишник, видимо, удался на славу!

– Черт, как неудобно вышло! Увертывался, ведь, как мог, – горевал мой герой, разглядывая следы помады, – и что это женщины во мне находят?

– Вид у тебя слишком сирый для будущего многоженца, – подытожила я свои наблюдения и пошла выключать свет, – ступай-ка сейчас на диванчик, а завтра обсудим, как тебе ловчей увертываться.

– Завтра, однако, уже наступило! – сказал он, быстро взглянув на часы, и я очутилась в тесном кольце его рук, – но не бойтесь, леди. Служенье муз не терпит суеты. Я слегка нетрезв и сейчас уйду к себе, как и полагается после мальчишника.

– Отличный инстинкт самосохранения!

– Да это типичный акт самопожертвования. Я лишаюсь интереснейшей дискуссии. Что там у тебя в повестке – спортивная злость или полное разочарование в жизни?

– Оптимизм! Как у комиссара на революционном корабле.

– Что же, прекратить доступ к телу, да еще из именного пистолета – сокровенная мечта каждой феминистки, – уважительно заметил мой собеседник, но покойные члены Союза писателей тут же заворочались в гробах, протестуя против сомнительной трактовки классической пьесы.

– Зато итоги оказались вполне утешительными – все стали вилять хвостами и преданно смотреть в глаза.

– Мое любимое занятие, если за этим дело стало.

– Добавь – перед обедом, и все станет на место окончательно и бесповоротно.

– Да, картина складывается прямо-таки трагическая. Но кое-какие основания для оптимизма у нас все же имеются.

– Рассчитываешь на мое любопытство?

– Нет, для тебя это уже давно не является тайной, – сказал он уже в дверях, – я люблю тебя, и ты всегда будешь единственной женщиной в моей жизни.

Я осталась одна, потушила свет и открыла окно. Деревня уже спала, но в лесу была какая-то суета.