Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Когда счастливый Таракан с зажатыми в кулачке предписаниями и бумажными молитвами выкатился из костела, то Барон спросил, чем же он может отблагодарить крестных родителей. Они стояли перед нами в поношенной одежде – хроменький человечек с обшарпанной сучковатой палкой в большой красной руке и полуслепая женщина в белом платочке, и, с трудом подбирая русские слова, сказали, что просто выполнили свой христианский долг. Барон тогда побегал по деревне и нанял машину, чтобы отвезти их домой. Они сели, сильно смущаясь, а мы долго смотрели с церковного холма, как новенький кремовый автомобиль, ослепительно сверкая лаковыми крыльями, уносил вдоль озера в маленькую прибалтийскую деревню частицу нашей коллективной души.

Мы кончили ужин на этой возвышенной ноте, пора было планировать свое путешествие и собирать вещи.

Ваню повели укладывать в доме у Татьяны, чтобы он не мешал матери утрясать свои финансовые проблемы в дворовом флигеле, но тут в доме раздался женский крик, и оттуда в ночном одеянии выскочила всклокоченная Вельма. Она носилась среди перепуганных дачников, потрясая сухими кулачками, и сыпала проклятья на разных языках богохульникам, язычникам и прочей антиклерикальной сволочи, перемежая их площадной бранью. Через полчаса мы уже знали все.

Оказалось, сегодня утром Виелонис крепко напился в сапожной мастерской и, выйдя в одних трусах помочиться к забору турбазы, увидел там местных сантехников. Их было всего двое, и Виелонис дополнил компанию в духе «труа» соцреализма. Вернувшись назад, он обнаружил на сапожной мастерской замок, что сильно нарушало его планы – он планировал там отоспаться. Не долго думая, Виелонис поднялся на холм и проник в исповедальню.

Его разбудила грешная деревенская старушка, и он отпустил грехи через окошечко с деревянной решеточкой ей, а потом и другим старушкам, среди которых оказалась и Вельма. В юности Виелонис писал иконы, и предмет ему был знаком. Вышел он из исповедальни вместе с последней старушкой, и старушка, увидев его личико, отделенное от трусов густой брюшной порослью, упала в обморок, в результате чего костел закрылся для повторного освящения, и Вельму известили об этом по телефону.

День, и без того тяжелый, закончился страшным скандалом между Жеминой и Стасисом, разразившимся у сеновала. Разобрать слова было невозможно, но Стасис на чем-то настаивал, а мать запрещала, крича и плача. Такие скандалы были нам не вновь, и квартиранты тут же разошлись по своим комнатам, и на улице не было ни души.

– Андрюс, ты мне послан богом! – не выходили у меня из головы слова Жемины, и это была неплохая формулировка.

Но не раздастся ли завтра голос строгого отца: «Где ты, Адам? Отчего же ты прячешься от меня?» И Адам, лихорадочно укрывая гениталии листьями смоковницы, отзовется и дважды предаст, убоявшись терний и волков на поле трудов своих.

– Это не я, – скажет он сначала, – это она.

– Ты же сам мне ее дал, – скажет он потом.

Но сейчас мы были одни, и Адам развлекался, расплетая и заплетая мои волосы. Ему нравилось это тихое занятие.

– Идеальный материал для сетей, – сделал он вдруг неожиданный вывод, – попал и пропал.

– Возьми мои спицы в тумбочке, я научу тебя, как это делается.

– Это по вашей части – нам это ни к чему, наше дело не попадаться.

– Зря отказываешься. Пауки в собственных изделиях никогда не запутываются. Они там цокотушью кровушку пьют в свое удовольствие.

– По-моему, тебе здорово твой бывший муж насолил! Первое настоящее чувство?

– Вряд ли, я ведь тогда и сама еще не была настоящей. Вот когда он задел мое самолюбие, то это уже было настоящим.

– И с тех пор ты предохраняешься от всего на свете?

– С тех пор я не люблю глубинных раскопок в своей душе. Знаешь ли, путь в ад обычно вымощен благими намерениями.

– Не очень-то и хотелось, – заметил он, – в конце концов, душа не является твоим самым приятным местом.

– Вот это уже слова не мальчика, но мужа. Остановимся на туристической географии в стиле Жюль Верна – поверхностно, но о-очень интересно.

– Со временем белые пятна на картах исчезают, и интересы меняются.

– Одному старому еврею в КГБ дали глобус и спросили, куда бы он хотел мигрировать, если представится абсолютно свободный выбор. Он долго крутил его, а потом попросил какой-нибудь другой глобус.

– Неплохая идея, вроде перестановки кадров в наших министерствах. Что же у тебя ничего не получилось с этим?

– Не соблюла главного условия – пресыщенность информацией отсутствовала.

– Все еще впереди?

– Знаешь, я стараюсь не запоминать любимых стихов полностью, тогда сохраняется желанная тайна. В детстве я прочла две строчки из Эдгара По, они цитировались в «Туманности Андромеды» Ивана Ефремова. Я повторяла эти строчки, пока не прочла все стихотворение, а оно оказалось громоздким и многословным, и очарование пропало.

– Я помню эти строчки, что-то про обольстительную утопленницу Аннабель Ли и грозные силы пучины – задумчиво произнес Андрей Константинович, углубляясь в детские воспоминания, а моя мысль тут же вильнула вбок, явив мне новенький балет об утопленной дочери Маргариты.

– Ты случайно в юности стихов не писала?

– Поэзией я занялась совсем недавно – призналась я, и Андрей Константинович выразил глубокую заинтересованность в моем самом последнем стихотворении. Я не посмела отказать ему в этой малости.

Underground. The children imagine Gestapo.

Oh, terrible death of the plumber Potapoff.

Дети в подвале играли в гестапо, Зверски замучен сантехник Потапов (англ.)

– Да, лаконичность прямо-таки японская. И много у тебя этих мелких пакостей?

– Целый цикл на двести долларов, – снова призналась я, – я продала его одной американской переводчице вместе с авторским правом. Она была без ума от черного детского юмора и опубликовала этот перевод под своей фамилией. До сих пор мучаюсь, что продешевила, там ведь было еще несколько историй в прозе.

– Теперь я понимаю, почему маленький Восьмеркин улепетывает из песочницы, когда ты показываешься на горизонте.

– Я открою тебе страшную тайну – в детстве меня все звали Марой. Мать говорит, что я сама себя так назвала, а Мара в славянской мифологии – личность темная и непонятная. Ее имя связывают со спутницами молодого Марса – когда тот еще не был богом войны, а занимался плодородием. В зрелом возрасте он увлекся войнами, а всякие мары, маржены, марухи разбрелись, кто куда, и в знак протеста стали пакостить – спутанная пряжа, ночные кошмары, обман чувств. Маленькие дети их до смерти боятся. а большим лучше вообще не впускать эту нечисть в свой дом.

– А тут, вот, сам напросился, – взгрустнул Андрей Константинович, – могла бы и предупредить!

– Красть хорошеньких мальчиков из приличных семей – моя слабость. Но ты особо не печалься, я возвращаю их со временем на место.

– Они не возражают?

– Им не до этого – сломанная карьера, потерянные иллюзии, плохой сон.

– Ты рассказывала им на ночь страшные сказки?

– Всяко бывало, но не принимай всерьез. Так, экзерсисы на дежурные темы.

– Вот именно, – сказал он, – чем и хорош отпуск.

Похоже, я чем-то подпортила настроение своему собеседнику, и больше мы в этот вечер не говорили, и мне никто не мешал строить за кулисами декорации, пока на голой сцене обезумевшая Маргарита умоляла Фауста спасти свою дочь там, на лесном озере, слева от гнилых мостков, где головка дрожащего ребенка все еще всплывает на темной скользкой доске. Кинокадры на заднем фоне документально подтверждают ее слова – головка все еще пульсирует на доске. Крупным планом дается выпученный от ужаса глазок, из которого капают слезы. Фауст в это время разговаривает на ковре с черным псом – они при этом танцуют, а разговоры льются из репродуктора.

К чему же ты вступаешь в общение с нами, когда не в силах поддержать его? – спрашивает его пес. – Хочешь летать и боишься, что голова закружится. Мы тебе навязывались или ты нам?

Тут появляется вертолет, выкрашенный импортной оранжевой краской со звездно-полосатой картинкой на боку. Все открывают большую варежку, лежащую в центре сцены, а потом задирают головы и следят за движением вертолета.

– О великий, чудесный дух, удостоивший меня видеть лицо свое! Я тут! – восклицает Фауст и поворачивается к Маргарите. – Мой друг! Теперь в дорогу! Во имя наших жарких нег решись со мной на мой побег! Скорей со мною из острога!

– Поздно, Дубровский, – ехидно замечает Маргарита, провожая вертолет глазами. Вертолет исчезает за железным занавесом, а она садится оплакивать дочь жемчужным бисером. Фауст затевает свару с псом, а в это время большая оранжевая стрекоза появляется уже на экране, левее гнилых мостков. Из люка выбрасывают рыбачью сеть. На сцене тем временем Фауст решает стать депутатом городской думы.

– … рай зацветет среди моих полян, а там, вдали, пусть яростно клокочет морская хлябь, пускай плотину точит, – формулирует он высоким прыжком и низким приседанием суть своих предвыборных лозунгов, пока черный пес слизывает жемчужины, компостируя их на противоположном выходе вкладом в швейцарский банк. Маргарита молит о спасении дочери. Голос свыше, из вертолета: «Спасена!»

Во втором акте действие происходит в аду. Бесы закладывают на детской слезинке колледж с уклоном в предпринимательство – как раз напротив созвездия Водолея, где братья Карамазовы мучают друг друга этическими вопросами. Слезинка принадлежит детям, чьи родители терпят адские муки, не в силах оплатить обучение. У Маргариты – no problem, но ее мучает, что больше трех поколений интеллигентов подряд в ад никак не попадает – то война, то репрессии, то дороговизна. Маргарита вступает в дискуссию с братьями Карамазовыми и начисто спивается.

В третьем акте детских слез в озере все прибывает, и это грозит затопить весь мир, ибо к этому времени уже всякая плоть извратила путь свой на земле, и земля наполнилась злодеяниями и растлилась перед лицом Божьим, но потом дело получает отсрочку, озеро временно замерзает, все успокаиваются, но в маленькой полынье каждое утро всплывают размокшие письма, где химическим карандашом значится, что девочка все же была, а греческий хор тут же трансформирует это утверждение в вопрос, и все хором запрашивают, а была ли девочка вообще, и что понимать под девочкой?

Следующим утром Андрей с Жеминой поехали в больницу за Юмисом-того уже подлатали и отпускали на амбулаторное лечение. Барон топтался под окнами с узелком в руках, и, когда Андрей вернулся, мы попрощались со всем двором и выкатили на шоссе.

Вчерашний чугунный день кончился, по-настоящему, только в середине пути, когда мелькание зеленых сосен и красных черепичных крыш сложилось в простую радостную мелодию. Столица жила своей жизнью, и по улицам ходили с неприступным видом нарядные девушки, весьма интересовавшие моих спутников с сугубо этнографической (по крайней мере, они так утверждали) точки зрения. Они глубокомысленно обсуждали по ходу движения длину ног, качество волосяного покрова и предполагаемый темперамент туземок, пока я, чувствуя навязанную мне роль неодушевленного предмета, вскипала медленно, но верно. Тут они еще поддали жару, и я поняла, что надо мной методично и согласованно издеваются, то есть получают два удовольствия сразу. Одного из них – моей возмущенной реакции – я тут же их и лишила.

На главной улице с хорошо знакомым по всем городам нашего еще нерушимого Союза названием мы быстро нашли маленькое кафе с низкими потолками, а потом отправились на главную площадь, где ослепительно белые здания выглядели игрушками, увеселявшими гигантов в железных кольчугах, пока те не дрались между собой тяжелыми мечами с узорчатыми рукоятками. На Пионерской улице стояла такая же игрушечная красная церковь, но пионерам ходить туда строго воспрещалось. Для них тут же на углу высилась башня, всесоюзно известная по пионерским играм юного Электроника и его недруга с подозрительным именем Урий.

Мальчики отправились в картинную галерею, а я осталась сидеть в сквере, поскольку уже дважды бывала в этом музее и каждый раз получала озноб и непонятное кожное раздражение. Видимо, в стылом воздухе этого большого каменного мешка жила какая-то специфическая микрофлора, и я ей решительно не нравилась. Рисковать собой сейчас, когда мир оказался переполненным пышноволосыми валькириями, не хотелось.

Мы оттранспортировали Барона к художественному общежитию, удостоверились, что его усыновили, и отправились на поиски ночлега. Решили заночевать прямо в машине в самом центре города у реки, где на другом берегу громоздился холм с широкой каменной башней. Идея была не из лучших, но альтернативным вариантом служила ночевка в пригородных рощах, а это представлялось менее определенным и требовало большего времени.

Выбранное местечко выглядело на удивление диковатым и безлюдным, но, едва мы стали раскладывать сидения и гнездиться, как мимо промчалась огромная собака-боксер с многорядным металлическим монисто на шее и бухнулась с разбегу в воду. Когда вслед за ней к реке с криками: «Дольче, стой!» промчался джентльмен лет сорока в безукоризненном костюме, собака уже вернулась на берег без монисто. Спустя пять минут появился «Москвич» с московским номером, из машины вышла нарядная дама, и они с джентльменом пустились критиковать действия своей мокрой суки.

Андрея разобрало любопытство, и он отправился к реке с намерением предложить свою помощь.

После недолгих переговоров он разделся и принялся нырять в экологически грязную городскую воду. Наконец, раздались крики: «Ура!», и Андрей потряс в воздухе чем-то металлическим. После того, как Андрей переодел мокрое, странная троица приблизилась к нашему бивуаку, причем все, включая собаку, выглядели весьма довольными.

Оказалось, соотечественники приехали в местную столицу по важнейшему делу. Предполагалось их красавицу спарить с лучшим республиканским кобелем той же спортивной породы. Списывались полгода, и на свадьбу родители явились разодетые в пух и прах, развесив на шее невесты иконостас с выставочными медалями. При первых признаках ухаживания девочка встревожилась, а при вторых – уже мчалась по улице к реке, протаранив квартирную дверь.

Потеря иконостаса была кошмарной утратой, и нашедшего ожидало недурное вознаграждение.

Антонина Федоровна и Леонид Валентинович остановились у своих дальних родственников во временно пустующей, в связи с летними отпусками, трехкомнатной квартире. Узнав о нашей ситуации с ночлегом, они предложили нам занять на пару дней одну из комнат. Андрей вопросительно посмотрел в мою сторону.

Возможность принять душ – вот что оказалось решающим, и я сказала, что мы почтем за честь ночевать под одной крышей с такой гордой и независимой феминисткой.

Неожиданно подвернувшееся жилье оказалось недурно обставленной квартирой с очень просторной ванной. Наши благодетели предложили располагаться и сказали, что оставляют нас с Дольче на пару часов, отправляясь с извинениями к республиканскому кобелю. Собака тут же улеглась спать под дверью, а мы, поглядев друг на друга, помчались наперегонки занимать ванную. Я оказалась первой и быстро щелкнула задвижкой, а неудачник начал было жалобно подвывать под дверью, но ему без задержки ответили из-за угла встревоженным лаем. Укушенный мужчина уже не годился на многое, включая управление рулем и столовыми приборами, поэтому пришлось отпереть дверь.

– Ну что ж, – сказал Андрей, входя в душистую пену, – с остальными задвижками я справлюсь сам.

На мой взгляд, это была нетрудная задача, но мой любимый отнюдь не спешил воспользоваться открывшимися возможностями. Настойчиво и нежно он увлекал меня в такие беспредельные пропасти, где, как ненужная шелуха, слетали все мои роли в этом мире, кроме одной. Я поняла это, когда и сама стала черной космической пропастью, с беспощадной жадностью захватывающей все боевые корабли своего вечного противника.

Но звездные войны иногда кончаются временным перемирием, и Андрей отнес меня в спальню, уничтожив шваброй следы сражения.

– Отдохни немного, я бы и сам не прочь, но светские обязанности, увы! – сказал он, быстро одеваясь к столу.

Наши случайные хозяева были приятно удивлены бутылочкой грузинского вина и соответствующим съестным антуражем, припасенными нами загодя для вечернего ночлега у реки. И вообще, увидев не разграбленную квартиру и целехонькую Дольче, они, вероятно, испытали определенное облегчение от своего легкомысленного поступка. Общая беседа, однако, началась несколько необычно, поскольку сегодня были сороковины моей бабушки, и мы сообщили об этом своим собеседникам.

Леонид Валентинович занимался какими-то сложными научными исследованиями в непонятной никому области знаний, а Антонина Федоровна преподавала сопромат в техническом вузе. Этой женщине, видимо, искренне нравилось преодолевать сопротивление материалов, и она уже отлично водила приобретенный недавно автомобиль. Муж был озабочен предстоящей защитой докторской диссертации, и получать права ему было некогда.

Мужчины стали обсуждать диссертационные проблемы, потом перешли к пакту Риббентропа – Молотова и текущим политическим событиям. Пока джентльмены гарцевали друг перед другом, соревнуясь в компетентности, изяществе формулировок и совершенстве социальных адаптаций, я внимательно слушала рассказ об особенностях собачьего воспитания, и свирепое личико медалистки начинало казаться уже приятным и дружелюбным. Несмотря на крайнюю занятость, ближайшие уши джентльменов слегка отвисали в дамскую сторону, и в этот момент они казались родными братьями.

Антонина Федоровна походила нежным овалом лица и слегка вздернутым носом на американскую киноактрису Кэтлин Тернер. Она явно была из породы трудяг, но ей нравилось выходить из новенького автомобиля в длинной шубе с породистой собакой на поводке у Большого театра, и мелкие спекулянты театральными билетиками почитали за честь принять купюры из холеных бриллиантовых рук такой шикарной дамы. Это был ее собственный малый театр, абсолютно не влияющий, впрочем, на твердость политических установок.

– От добра добра не ищут, – сказала она мне, хотя весь Союз уже стоял на ушах, ожидая перемен.

Оценить это утверждение по достоинству можно было только несколько лет спустя, когда соль, сахар и спички исчезли без объявления войны, и радужные мечты о капитализме, как о теплом загнивающем месте, где все сидят на своих местах, только хорошим работникам платят гораздо больше, чем плохим, разбились в пух и прах.

На вопрос, чем же меня так привлекает отдых в Пакавене, я ответила, что меня радует резкая смена двух жизненных систем – зимней официальной, со строго установленными правилами игры, иерхахическими барьерами и теплым унитазом, и летней, где все относительно, и нет дистанции между людьми, где слегка вникаешь в великие деревенские хлопоты, слегка занимаешься бытом, но по-настоящему волнуют только две вещи – застольная беседа и любовные переживания (последние два слова джентльмены уловили, и их уши вспухли до чудовищных размеров). Пакавене – очень красивая декорация для летнего карнавала, а в ее лесах, где нет высокой густой травы, примятой ранними грибниками, всегда кажется, что ты прошел первым.

Моя собеседница совершенно зачарованно слушала мой гимн Пакавене, а потом подробно расспрашивала про наш дом, про хозяев и прочих обитателей. Я подумала, что число дачников в нашей деревушке может скоро увеличиться.

– Вашей девочке будет неплохо в Пакавене, туда многие привозят своих собак, – сказала я, а девочка подняла ухо и завиляла обрубком хвоста. Я засмеялась, но Дольче терпеть не могла быть объектом смеха и обиженно залаяла.

Пора было расходиться, и после светских бесед Андрей заснул мертвым сном, а мне вдруг показалось, что я у себя дома, и я смотрела, как жемчужный свет скользил по начищенному паркету, наплывая на простыни, и легкий запах восковой мастики клубился в лунных лучах затейливыми броуновскими движениями, смешиваясь у шелковых штор со сладким липовым ароматом. Покой всегда имеет запах и звук, и я вслушивалась в эту пахнущую уютом субстанцию, пока не уловила в темной комнате где-то совсем рядом приглушенное тиканье часов. Звук шел со стороны книжной полки, висевшей сбоку от кровати, и там, за стеклом, рядом со словарями стояли небольшие электронные часы в форме яйца коричневато-золотистого цвета.

Я отодвинула стекло и взяла их в руки. Точно такие же часы уже лет десять стояли на книжной полке в моей комнате. Мне подарили их в день рождения, когда я оканчивала школу, и в этот день было так много гостей, что я не успела развернуть все свертки сразу, и мне так и не удалось узнать потом, кто же из гостей принес этот подарок. Я уже ставила часы на полку, но, получив из темноты бесшумный сигнал, обернулась и натолкнулась на взгляд Андрея. То ли часы не успели уцепиться за полку, то ли хвостиком кто-то махнул, но – бах! – яйцо распалось на две золотистые половинки, круглая батарейка покатилась по полу, и время остановилось.

– Иди ко мне, – сказал Андрей, – с часами завтра разберемся.

Я пришла и тут же забыла о часах, и последнее, о чем я подумала в этот вечер, было совсем коротенькое – на этом свете мне, собственно говоря, больше ничего и не нужно, и я засыпала легко и быстро, словно с меня сняли угловатый негабаритный груз, так натиравший плечи, и можно было немного отдохнуть.

Я засыпала, но скучающие жены французских послов, изнывая от зависти, уже плели по темным углам комнаты свой гнусный заговор.

Ах, закрыть бы мне окна в тот вечер, но шелковые шторы уже выгибались парусом, и женский шепоток уносился на крыльях беспутного Бангпутиса в гнездо Вейопатиса, а когда господин прибалтийских ветров угомонился в гнезде своем, свитом из душистых пакавенских трав, то шепоток ядовитой каплей упал на ухо вечного сеятеля вражды, а тот смертельно скучал под сосной, вращая красными белками всех ненавидящих глаз, и ноздри его раздувались в тщетных поисках кровавого следа, но никто не хотел умирать, и фиалки цвели этой ночью в Национальном парке, и липовый аромат дурманил городскую землю, где мы уже спали, касаясь друг друга, а яд расползался по телу недремлющего монстра, сжимая сосуды в торжественном спазме, и сеятель примял когтями черную пашню, и семена раздора на поле трудов его проросли с первыми солнечными лучами, с ненавистью прорвав оболочку.