Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Дождливый день кончался, и пора было расставаться, тем более, что у меня в этот вечер еще были дела. Андрей Константинович успел записаться в туристическую библиотеку, которой и я пользовалась ежегодно. Мы даже подружились с библиотекаршей на почве моей любви к прибалтийским романам и много говорили о Слуцкисе, Авижюсе, Яане Кроссе, но сильно расходились в оценке романа Трейниса «Радуга». Она утверждала, что это все-таки второсортная литература, но мне был близок его карнавальный жанр, где реалии бытия смешивались с чертовщиной, и это удивительным образом походило на мою летнюю жизнь в Пакавене.

У каждого поколения, как известно, имеются свои снобистские фетиши. Старшее поколение хорошо помнило, как вдруг стало модным превозносить Лермонтова в ущерб Пушкину, как поголовно переставляли ударение в фамилии известного голландского художника, как все скопом обнаружили последние истины у Сент-Экзюпери, но они оказались потому Хемингуэя (или наоборот). Верхом моего карманного снобизма являлась роль недотепы из знаменитого романа Натали Саррот, наивно полагавшего, что вчерашние ценности все еще заслуживают сегодняшнего внимания.

Наше поколение совершенно не понимало прелестей тонких ломких столиков хрущевской эпохи и уже не пело классических песен советских подпольных бардов, но имело свои тайные знаки принадлежности к духовной элите. Ну, думаю, порезвлюсь! Начнем, пожалуй, с «Проблемы поэтики Достоевского» Михаила Михайловича Бахтина. Один мой коллега всегда пытался заработать себе очки в обществе именно на этом произведении.

Оказалось, Андрей Константинович кое-что читал, и мы оба сошлись на том, что булгаковское «Мастер и Маргарита» прекрасно иллюстрирует идеи Бахтина. Немного поговорили о кино, и я поделилась своими впечатлениями о лучшем фильме всех времен и народов, каковым мне показался «Фанни и Александр».

Бергмана, увиденный как-то на закрытом просмотре. Нашей беседе на крыльце сопутствовал довольно холодный ветерок, и я пригласила собеседника в свою светелку.

– Так что же вас беспокоит? – спросил мой гость, быстренько закругляя после легкой разминки светские темы, и я рассказала о своей находке, своем малодушии и неприятном продолжении истории. Возможно, если бы я сообщила об увиденном в милицию сразу, то удалось бы найти какие-нибудь важные улики.

Слушал Андрей Константинович очень внимательно, а потом подробно расспрашивал меня о деталях происшествия. Я спросила, почему это так заинтересовало его, и он рассказал мне одну странную историю, произошедшую много лет назад. Одним из его неформальных учителей был православный священник Вознесенский, сосланный перед войной в Сибирь, где много лет прозябал деревенским фельдшером, так как в молодости успел получить медицинское образование. В Сибири он занялся траволечением и потихоньку работал над проблемами гипноза.

Как-то после войны к нему пришел странный незнакомый человек из ссыльных и попросил изгнать дьявола. Из путаных объяснений стало понятно, что мучает того не меньше не больше, как тяга к людоедству.

Фельдшер провел несколько сеансов гипноза, и тот больше не появлялся, но, спустя несколько лет, когда ссыльных уже распускали по домам, в районе произошел жуткий случай с убийством молоденькой сибирячки.

Сначала считали, что тело растерзано каким-нибудь зверем, но потом прошли слухи, что внутренние органы аккуратно вырезаны.

Фельдшер тут же подумал о своем пациенте, но его имени и точного местопребывания не знал, да и с милицией связываться перед отъездом на родину было опасно. Андрей Константинович, работая в лаборатории аномальных явлений, случайно познакомился со стариком и результаты опытов его крайне заинтересовали. По утверждению моего собеседника, Вознесенский был весьма серьезным исследователем.

– Я слышал, Наталья Николаевна просила вас съездить завтра за продуктами в райцентр. Я подвезу и заранее приглашаю там же отобедать, – вернул меня собеседник в настоящее.

– От всех ваших предложений трудно отказаться. Вас устроит, если отправимся к полудню?

– Вполне. Я вас не утомил?

– Благодарю, что выслушали. Мне, действительно, стало как-то легче.

– Очень рад, но для меня это было неожиданностью. Вчера ведь вас беспокоило совсем другое. Не так ли?

Я вспыхнула алым цветом, натолкнувшись на его смеющиеся глаза. Вчера я отчаянно ревновала его к Баронессе, и он не преминул это отметить. Привычка отвечать после докладов на коварные вопросы оппонентов, однако, быстро взяла свое.

– Андрей Константинович! Я начинаю догадываться о причинах ваших профессиональных успехов.

Вы, вероятно, рассматриваете весь мир, как одну большую клинику неврозов?

– Так я не прав?

– Спокойной ночи!

Я старалась, как могла – не подавала гостю чашечки кофе и старательно избегала пауз, но его последние фразы свели все эти усилия на «нет», и мое утреннее поражение маячило на столе пустым стаканом. От принадлежности к противоположному полу было некуда деться.

Благословенно время созревания яблок, когда начинает румяниться зеленый бочок, и узкобедрый Адам впервые задумывается, а каков же вкус запретного плода. А в женской головке тут же начинают роиться крамольные мысли:

– Он этого хочет, но боится, а я могу сделать это для него.

– Ты должна это сделать для него, во что бы то ни стало, – вторит внутренний голос, – да, он будет озабочен предстоящими трудами, но ты будешь нужна ему.

Глава 4

Поздним утром я нарядилась в широкую бархатную юбку, соломенную шляпку и новую шелковую блузку, расшитую украинским орнаментом, украсив себя, как и полагается, рядком серебряных монеток. Этот орнамент я привезла когда-то первым студенческим летом из экспедиции в Западную Украину, когда старые вышивальщицы уже давно проиграли битвы великого интервала между московским фестивалем и первым полетом советского космонавта, оплакав свои фикусы, салфеточки и каждого из семерых слоников, бесследно сгинувших в ходе культурной революции.

Наш искренний интерес к былым ценностям удачно противопоставлялся бездушию домочадцев, и старушки охотно отдавали нам старинные вышивки и глиняную посуду, что и явилось моим первым рабочим материалом. Кое-кто из участников экспедиции записывал у тех же старушек народные украинские напевы, преследовавшие меня потом всю оставшуюся жизнь. Мы гонялись за прошлым, а параллельно, начитавшись Гумилева-сына, старались оценить уровень пассионарного напряжения в современном украинском обществе, хотя спустя много лет в своей диссертации я не упомянула об этой крамоле ни слова.

Эффект от моего наряда предполагался быть убойным, но у меня вдруг закралась весьма занятная мысль о приглашении этим летом Натальей Николаевной молодого доктора в Пакавене – почти все действия моей тетки – молчуньи убивали одновременно двух зайцев. Опережать события не стоило, поэтому я накинула поверх блузки глухой джинсовый пиджачок и, принимая из теткиных рук баночку для сметаны, настолько натурально изобразила отсутствие энтузиазма, что она осведомилась о моем самочувствии. Я поведала слабым голосом о дурно проведенной ночи, тетя предложила отложить поездку, а Андрей Константинович, закусив губу, выразил желание доставить продукты без моего участия.

– Андрей Константинович, мне так неловко утруждать вас, но… – развела я руками с глубоким облегченным вздохом, искренне наслаждаясь чувством растерянности, появившимся в его глазах, а потом поглядела в тетину бумагу, – … но, впрочем, без моего участия здесь не обойтись – список слишком длинный После некоторых дебатов моя готовность принести жертву вполне устроила всех собеседников, и мы отправились в путь. При выезде из деревни я сняла пиджачок и оказалась во всей красе. Эффект был неожиданным – у водителя случился приступ смеха.

– Радистка Кэт, Марина Николаевна, по части притворства вам в подметки не годится. Куда же делась ваша бледность?

– Андрей Константинович, мы так мало знакомы, что понять, в какие же моменты надлежит обижаться, не так уж легко.

– А что вам подсказывает сердце?

– Что вы излишне проницательны, и мне следует остерегаться.

– Попробуйте довериться, я иногда обедаю в городе и знаю, где подают отменно взбитые сливки.

– Взбитые сливки в обмен на доверие? Там же девяносто процентов пустот!

– Я полагаю, торг уместен.

– Тогда свиная отбивная!

– При одном условии – все продукты в магазине куплю я сам, такие нарядные дамы в очередях не стоят.

Вы подождете в машине?

Мясо-молочный магазин (мезапенас) у станции посещался нами с регулярностью, составившей бы честь любому английскому клубу. Ждать в машине, однако, было жарко и скучно, и примерно то же самое должен был ощущать сейчас мой спутник, стоя в очередях. Захлопнув дверь, я снова замаскировалась пиджачком, чтобы не привлекать излишнее внимание, и решила помочь Андрею Константиновичу с покупками.

Внезапно возникшие в воздухе силовые поля попытались, однако, увлечь меня в сторону вокзала, где в кустах железнодорожного скверика рабочие устанавливали очень высокий деревянный крест, разукрашенный резными кружевами и фигурками. То, что это происходило в советские времена и, мягко говоря, за пределами кладбища, требовало внимания, и я решила, что рассмотрю крест попозже. Нужно было перейти шоссе, но сзади меня внезапно возник какой-то сомнительный небритый тип из местных пристанционных алкашей и, почти поравнявшись со мной, он резко пошатнулся в мою сторону.

Не судьба была погибнуть мне именно сегодня – только этим и можно объяснить мое удачное падение у самых колес мчащегося по улице грузовика. Но колено было разбито, и юбка покрылась сбоку дорожной грязью. Бомж тут же сбежал, а я поплелась в туалет автобусной станции, где обезвредила рану духами и промыла юбку водой, благо мокрые пятна на черном бархате были почти не заметны. Мой спутник появился только через десять минут, когда волнение уже улеглось, духи немного выветрились, и юбка слегка подсохла.

– Черт… – думала я, пока он выруливал вокруг центральной площади в поисках удобной стоянки, – силовые поля, похоже, всегда правы! Пора бы уже и понять…

Обед был превосходен, и мы оба получили удовольствие от легкой совместной пикировки и полусладкого шампанского, но я наотрез отказалась танцевать, поскольку колено побаливало, а демонстрировать новые царапины, не состоя в гусарах, было не корректным. Андрей Константинович был разочарован и сделал еще более ужасное предложение – прогуляться пешком по городу. Ему явно не хотелось ехать домой, а вторичный отказ мог вызвать сомнения в моей лояльности, поэтому у меня возник коварный план – он отвозит продукты тетке и придумывает причину моего отсутствия, а я пережидаю это время у лодочной станции, и мы едем за озеро к моей хорошей знакомой – местной ведьме Лауме Жемепатискайте.

Мой план, однако, вызвал некоторые возражения.

– Марина Николаевна! Меня удручает обстановка глубокой секретности. Когда вы скрывали свои царапины от родственников, я вас поддержал. Но сейчас, пожалуй, я выдам вашей тете страшную правду о том, что мы вместе едем в гости, или вам придется обосновать свою позицию. Неужели речь идет о репутации?

– А что в этом плохого?

– Достаточно странно, учитывая ночные визиты посторонних мужчин.

– По деревенским меркам визит был утренним, а наши фамильные традиции не предполагают детальных отчетов о времяпрепровождении взрослых членов семьи. В каждом монастыре свой устав, не так ли?

– В нашем монастыре учили не лгать по пустякам.

– Ладно, по пустякам у нас уступают, тем более, что я развлекаю вас не только корысти ради, но и по желанию тети. Ей очень хочется, чтобы Пакавене вам приглянулась.

– Ну, вот, и договорились, – засмеялся он.

Мы заехали за вином и зернами кофе – традиционным подарком Лауме, а потом отвезли продукты в Пакавене. У Лаумы всегда было много народа, и можно было приезжать без приглашения. Группа коттеджей за озером была домом творчества республиканской художественной мастерской, а Лаума, после выхода на пенсию, третий год служила здесь комендантом. Ее подопечные и украшали лесные дороги деревянными скульптурами.

В деревне их самой крупной акцией за последнее время был снос просторного стеклянного кубика, где всегда продавалось пиво. Кубик стоял под церковным холмом у памятника братьям-музыкантам, и именно это неуместное положение и послужило причиной его гибели. Отчаянно рыдал Барон, поскольку его привязанность к этому заведению была даже отражена в общественно-литературном произведении (мы иногда развлекались совместным стихоплетством):

 
Барон с утра в ночной рубашке,
Забыв семью, бежит к стекляшке.
«Нью-Таймс» местный почтальонас
Ему приносит в павильонас.
 

Ведьма была еще красивой и стройной, с крепкой точеной головой, форма которой хорошо проглядывалась под сантиметровой щеткой русых волос с небольшой проседью. Так могла бы выглядеть святая Жанна Д Арк, доживи бы она до седин, но этот же типаж обычно фигурировал с плеткой в послевоенных фильмах о концлагерях.

Кем был ее отец, Лаума не знала, а мать владела в округе большими землями, и Лаума до сих пор хранила все документы на владение отобранными богатствами, надеясь, что они когда-нибудь пригодятся ее дочери, уехавшей учиться в республиканскую столицу. Кроме того, она всю жизнь лелеяла мечту отыскать во дворе давно исчезнувшего дома часть фамильных драгоценностей, закопанных матерью перед арестом.

Другую часть, вместе со всяким добром, они успели переправить на телеге к родственникам в деревню, но родственники потом ничего Лауме не вернули.

Получить образование и сделать карьеру в советское время ей удалось с большими трудностями.

Библиотекарша не без иронии рассказывала, как Лаума дежурила как-то в пасху у церкви на предмет выявления чуждых настроений в молодежной среде. Теперь, однако, Жемепатискайте предводительствовала местной партией зеленых, что более соответствовало образу упомянутой французской мученицы. Знакомы мы были уже давно, но откровенно говорить стали только в прошлом году. Она не скрывала своих райкомовских прегрешений, и объясняла свое оборотничество просто:

– Я ведьма от рождения, мне нужна бешеная активность и власть, а времена выбирать не приходилось.

Сейчас же время дало мне, наконец, возможность выбора, а я никогда не забывала, что и сосны вокруг большого озера, и земля под ними – это собственность единственной дочери расстрелянной матери.

Она была совершенна искренна, и энергия, исходившая от нее, притягивала людей центростремительно и властно, но при этом рождалось и странное опасение – не дай бог, знак сменится, и тогда все немедленно разлетится вдребезги и подальше от центра. Я была влюблена в эту женщину, и мой спутник тут же уловил это в моем рассказе.

Мы медленно ехали вдоль большого озера, и Андрей Константинович разглядывал большие деревянные скульптуры, расставленные по краю дороги. Одна из них, изображавшая низкорослого уродливого мужчину, поросшего шерстью, ему особенно приглянулась, и он притормозил. У сучковатого постамента лежал большой серый камень, а из волосатого затылка проглядывала маленькая детская головка.

– Это Велняс, противник громовержца. Он ворует у Перкунаса скот и уводит его жену, – пояснила я, – при случае превращается в животное, дерево, камень или очень сильного младенца, враждующего с пастухами. Его потомство носит лук со стрелами на животе, и женщины убивают таких детей, чтобы они не принесли им несчастье.

На большой крытой террасе фасонного коттеджа Лаума разливала чай районному архитектору Алоизасу, его супруге Лиле и трем незнакомым господам разного возраста. Когда мы припарковались, я поняла, что имеются некоторые проблемы.

– Андрей Константинович! Я беру на себя смелость ввести в дом нового человека, не лучше ли при этом представить наше знакомство более тесным.

– В каком смысле? – реакция была примитивной чисто по-мужски, и в его глазах тут же запрыгали чертики.

– В смысле обращения друг к другу. Давайте временно обойдемся без отчеств и прочих церемоний – здесь так принято, и обстановка за столом будет непринужденней.

– Ну что же, вполне логично, Марина Николаевна! И вот еще что – спасибо за доверие.

– Принцип комплиментарности, связанный с подсознательной взаимной симпатией особей определенного склада друг к другу, лежит в основе любой этнической традиции и сопряженного с ней социального института, – процитировала я кое-что, как примерный молодой ученый.

– В Одессе говорят по-другому, – сказал он, – интернационал добрых людей! С социальным институтом, вот только, заминка.

Да, склонность к белым одеждам, обычно, угадывалась сама собой, и он уловил суть предложения – уж слишком занятная у него была лаборатория. Как ни странно, но близкие отношения при резком отличии наших позиций были бы абсолютно невозможны. Кто знает, где гнездятся желания у дам, порченых литературой?

Две бутылки сухого вина и мой красочный наряд вызвали в творческой среде определенное оживление. Лаума пошла молоть свежий кофе, а мы познакомились с господами художниками, и поговорили о своих занятиях, Чурленисе и Чернобыле, но сейчас всех присутствующих более всего занимали вопросы национальной независимости, а возможность безопасной дискуссии казалась занятной. Они излагали свои соображения, а я, на правах старой знакомой Лаумы, указывала на определенный недостаток самокритичности, что так сильно отличало наши позиции. Меня, к примеру, совершенно не устраивал широко распространенный здесь тезис, что в повсеместном пьянстве повинны только русские. У нас сейчас искали и находили других виноватых, а кто был виновником подобной беды в Финляндии, всем было неясно, но автобусы с жаждущими дешевого виски финнами шли в Ленинград караванами.

Я все еще была под впечатлением недавнего пренеприятнейшего случая в переполненном автобусе.

Когда автобус тронулся, то из верхнего люка сильной воздушной струей задуло прямо на крошечного дачника, примостившегося на коленях матери. Та обратилась к высокому молодому мужчине в городском костюме, стиснутому низкорослыми туристками, с просьбой закрыть люк.

– У меня кейс в руке, – сказал он с местным акцентом.

– А другая рука? – спросила мать.

– Она у меня болит, – ответил мужчина, и, подняв абсолютно целую и невредимую конечность, сдул с нее пылинку.

Все остолбенели, а мужчина, весьма довольный собой, стал обсуждать происшествие со своей пожилой спутницей. Слов мы не понимали, но она, судя по мимике, выражала полное одобрение.

Приезжих не любят везде, но в московских автобусах эта сцена была невозможна, хотя ограбить, избить или убить там вполне могли. Люди взволновались, кто-то протянул куртку, чтобы укрыть ребенка, и обыкновенное слово «фашизм» уже было произнесено.

– И вас ничего не смущает? – спросила я эту женщину.

– Нет, когда вы нас оккупировали, то убивали и старых, и малых.

– Время было военное – тогда все были, как звери.

Они презрительно усмехнулись, и я поняла, что для них военное время никогда и не кончалось, и ко мне пришло то странное ожидание ножа в спину, что всплывало порой в соснах пакавенского леса.

Мои нынешние собеседники не одобряли подобных акций, утверждая, что определенный процент людей с такими вот жесткими установками имеется в каждой нации, с чем трудно было не согласиться. Я питала искреннюю привязанность к трудолюбивым обитателям соснового края, и приклеивать ярлыки по единственному за пять лет неприятному эпизоду не могла, но душа болела – непривычна она была к таким вот вспышкам ненависти. Впрочем, через несколько лет это уже никого не удивляло, и никому уже и в голову не приходило, что можно любить соседей.

Некий консенсус в застольной беседе, несмотря на мою сегодняшнюю горячность, был все же достигнут – мы были достаточно благожелательны и старались выслушать друг друга, и главное, что изменилось в самое последнее время – до моих оппонентов начинало доходить, что обыкновенные русские люди лишены агрессорских планов, что у нас свои серьезные проблемы с возрождением национального духа, и что кресты с их исторических зданий снимались и без указаний Москвы, в порядке личной инициативы местных товарищей.

Тем не менее, мне все более и более становилась очевидной плохая совместимость прибалтийского менталитета и русского самосознания. Североевропейская модель социализма представлялась им не только желанным, но и вполне достижимым образцом, и монархические веяния с добрым царем-батюшкой отсутствовали напрочь. Они мечтали о твердой границе, как о невесте, и с этим, как представлялось, нельзя было не считаться. В упрямстве этим ребятам тоже равных не было. Я заметила некоторую общую особенность местного населения – они говорили свое первое «нет», слегка колеблясь, и мы, исходя из привычного расклада вещей, начинали твердо надеяться, что уговорить удастся. По мере давления, однако, их «нет» на глазах становилось железобетонным и дальнейшему обсуждению уже не подлежало.

Мне было бы трудно здесь жить в зимнее время, но зачем мне здесь жить зимой? «Не стоит путать туризм с эмиграцией», – как сказали скучавшему среди серафимов и смоковниц праведнику, когда тот попал на сковородку, прельстившись во время экскурсии в альтернативном месте бравурной музыкой и светящимися рекламами. С музыкой и рекламами, правда, здесь было не лучше, чем везде, но молочные реки текли без перебоев, чистенькие улицы радовали глаз в любую погоду и цветы у домов росли вольно, буйно и без страха перед случайными прохожими. Страна знала, что отставные герои предпочитают коротать старость в Прибалтике, и их можно было понять, но мне всегда хотелось осенью домой.

А сейчас был разгар лета, и теплый хвойный ветерок пробегал по террасе, не находя раздражения и злобных слов. За этим столом мы всегда приходили к согласию, но судьбы вершат более великие и несговорчивые, и, увы! – призрак колумбийского полковника Аурелиано Буэндиа мочился под деревом где-то рядом. Он был молодцом, этот парень, и всегда так рьяно сражался за правое дело, что и понять было сложно – то ли результат ему так уж важен, то ли запах сражения приятен и сладок, и все дела!

Андрей Константинович слушал очень внимательно, не прекращая при этом попыток очаровать нашу хозяйку, что ему, в конце концов, и удалось. Для первого визита эта позиция казалась наиболее удачной, и они с Лаумой беседовали время от времени о чем-то своем, и она подкладывала ему на тарелочку всякие хрустящие булочки, в изобилии водившиеся на кулинарных прилавках райцентра. В конце концов, они настолько углубились в беседу, что окончательно выпали из общей компании. Лаума тоже умела очаровывать людей, страшная сила исходила от этой женщины.

Пора было заканчивать визит, и любезная хозяйка вышла проводить нас, сообщив по дороге об успехах своей дочери, будущего архитектора, чей проект занял первое место на республиканском молодежном конкурсе. Вопрос об аспирантуре с этой осени уже был решен, но я знала, что это решение дочери должно являться для Лаумы трагедией – все эти годы она рассчитывала, что дочь вернется после института в родные места. Собственно говоря, необыкновенно милое отношение Лаумы ко мне, отчасти, объяснялось моим внешним сходством с ее дочерью.

– Заходи еще, заходите вдвоем с Андрюсом, – сказала она на прощание, – привет Барону!

Мы остались одни и сели в машину. Временным соглашением никто из нас так и не воспользовался, мы вообще не обращались друг к другу в беседе. С новыми людьми уж как поведется, иных сразу именуешь без церемоний, и все тут! Но я не могла сказать «ты» и по другой причине – в сложившейся ситуации это сразу бы приобрело тайный смысл, и с этим нужно было бы что-нибудь делать.

Машина медленно двигалась вдоль ночного озера, выхватывая зажженными фарами придорожные деревянные скульптуры. Пели цикады, квакали лягушки, светили звезды, и волны мягкого тепла катились из черноты ночного озера в открытые окна автомобиля, а я была в некоторой растерянности, и не могла сразу найти каких-нибудь дежурных слов, аон, как на грех, тоже молчал, и атмосфера полнилась электричеством.

Наконец, я спросила:

– Андрей Константинович! Надеюсь, вы немного развлеклись?

Он остановил машину и посмотрел мне в глаза.

– Я думаю, ты хочешь спросить совсем о другом – какого черта я так медлю. Спроси меня об этом!

– Но это тоже займет время, – ответила я честно и прямо. Он вышел из машины, и, открыв мне дверь, протянул руку.

– Иди ко мне, – сказал он, и я подошла к нему так близко, как смогла, и счастье этой близости оказалось ошеломляющим, и я не стала скрывать этого.

– Я не уйду от тебя сегодня, – сказал он мне с легкой вопросительной интонацией, и земля уже стала уплывать из-под ног, когда пришлось признаться во временном недомогании. Разочарование было тем сильней, что еще три дня древо познания должно было оставаться целехоньким.

– Хочется получить небольшую компенсацию, – сказал Андрей уже в машине, – ты расскажешь мне сейчас, почему прихрамываешь, и с завтрашнего дня мы не будем прятать наших отношений.

Пришлось рассказать, и он осведомился о моей склонности к бытовому травматизму.

– Я сама этим обескуражена! Честно говоря, всякие лохматые и небритые чудовища активизировались со дня нашего знакомства. Что ты на это скажешь?

– Я не буду теперь отходить от тебя, на всякий случай!

– Тогда придется жарить грибы и на твою долю, не сопровождать же мне тебя в столовую.

– Я об этом и мечтать не мог, но что я должен делать взамен?

– Можешь держать меня на кухне за талию, после этого наши отношения уже точно не скроешь.

– Я не уверен, что у меня сразу получится, зрители там довольно придирчивы, – ответил он, и мы репетировали эту вполне пристойную сцену, перемежая театральные паузы всяческими разговорами, пока за озером не погасли огни.

Пора было возвращаться домой и расходиться по своим светелкам. Оставшись одна, я посмотрела на часы, где обе стрелки как раз сливались в одну темную линию, и мне пришлось проститься с самым счастливым днем своей жизни. Спустя мгновение большая стрелка дрогнула, но ничего не изменилось, и стоило только закрыть глаза, как сердце застучало благовещенской ласточкой, и все мое прошлое стало рассыпаться под этими ударами в пух и прах.

– Я буду ждать тебя утром во дворе, – сказал он мне на прощание, и мне сейчас хотелось заснуть как можно быстрее.

В момент пробуждения я, однако, испугалась, что волшебство вчерашнего вечера может не повториться. Присущий мне утренний скепсис мог разрушить даже оптимизм отъявленного чердачного кота, вроде Дона Жуана, не говоря уже о таких нежных созданиях, как Дафнис, Филемон и Ромео из Вероны. Как правило, все мои романы шли на убыль с разной скоростью именно со второго свидания, когда я начинала развинчивать новую игрушку на составные части, искренне удивляясь потом ее бездействию и обилию лишних деталей.

Я слишком быстро сочинила вчера упоительный дамский роман, где мы жили счастливо и умирали в один день, запив хлеб и соль терминальным стаканчиком воды, и для постороннего читателя это было смертной скукой, потому что с героями ничего не происходило. Они утром уходили на работу, а вечером возвращались домой, оставляя бумаги на остывающих письменных столах, и сидели там вместе, а по выходным выбирались из города на природу или шли на очередную премьеру Виктюка, если не навещали в эти дни родственников и друзей. Первые годы им не хватало толкового словаря Владимира Даля, но потом они купили по случаю третье исправленное и значительно дополненное издание под редакцией профессора И. А. Бодуэна де Куртенэ в приличном переплете.

Все самое интересное происходило за кадром, как в клубе со строго ограниченным членством – не менее, но и не более двух, и там было все – и захватывающие погони, и горящие автомобили, и ночные перестрелки, и герои теряли друг друга только затем, чтобы потом найти, и я так быстро сочинила вчера этот роман, что сегодня казалась себе смешной, как первого января своего далекого детства, когда, досидев за столом до самых кремлевских курантов, я взбунтовалась против отсутствия безудержного кружения карнавальных масок, искусственной вьюги и лекции «Есть ли жизнь на Марсе?».

У него, наверняка, был собственный сценарий, и нестыковка могла оказаться столь же чувствительной, как в разговоре гимназистки выпускного класса с гусаром. Менторское состояние моего эго в глухом английском костюме и седыми буклями над пенсне гонялось по классным коридорам за этой глупенькой выпускницей, и это походило уже на другой анекдот, когда Штирлиц стрелял вслепую, а слепая ловко увертывалась. То, что оставалось от суммы после вычитания, было наблюдателем, и наблюдатель пил кофе здесь же, у монитора, испытывая умеренный интерес историко-архивного характера, как при просмотре застарелого синематографического шедевра. Сегодняшним утром, если я не враг себе, мне лучше было бы отсидеться в черничнике в полном одиночестве.

– Сгину, к свиньям, как швед под Полтавой, – думала я, замирая от страшной опасности, – журавль и синица, они, если честно, не пара, не пара, не пара…

В голову лезли отвратительные утренние мысли – трезвые, грубые и беспощадные. С ними я и вышла на крыльцо, придав лицу максимально любезное выражение. Андрей ждал меня в беседке, и путей для отступления в черничник не было. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга.

– Опять что-нибудь случилось? Еще одно чудовище вчера вечером напало на красавицу? – спросил он с деланным участием.

– У меня все еще помятый вид?

– Напротив, слишком накрахмаленный, и меня уже подмывает…

– А тебе не приходит в голову, что более всего меня привлекла твоя сдержанность?

– Она меня подвела, как выяснилось. А вообще, это уже не имеет никакого значения, все равно твои приоритеты послезавтра изменятся. А пока я жду завтрака из твоих рук.

– Ну, что ж, Андрей Константинович, если ваш аппетит под стать вашей же самоуверенности, то я вряд ли смогу его удовлетворить.

– Заниженная самооценка, – сказал он мне вслед, – но это излечимо.

Я кормила завтраком своего героя в беседке на глазах у всех, и на завтрак я поджарила толстые ломти мягкого сыра, густо обваляв их в муке с яйцом, присыпав черным перцем и обложив уже в тарелочке ломтиками помидоров с крупными каплями майонеза и мелко нарезанным укропом. Андрей Константинович был весьма благожелателен, но это ничего не значило, поскольку фразу: «Какая гадость, эта ваша заливная рыба!» – вся страна ежегодно слышала из уст вот такого же загулявшего московского доктора средних лет. Не обошлось без Барона, который тут же приплыл узнать, куда это я вчера пропала. Узнав о тайной вечере за озером, он слегка обеспокоился и заревновал всех и вся, так как до сих пор мир крутился вокруг его собственной персоны, и этот ход вещей представлялся ему наиболее естественным. Его лояльность по отношению к моей персоне, когда я в фартучке и кружевной бумажной наколке подавала ему в этой же беседке горяченькую закуску, обычно не имела границ, и появление конкурента грозило нарушить маленькие, но милые сердцу привычки.