Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Я сразу узнала ее, и совсем неважно, как ее там звали, потому что она и была моей Казимирой, Бабой-Ягой моего Национального парка, и я мечтала именно о ней, и я готова была служить ей верой и правдой как Матери-родине где-нибудь в районной организации – ведь, когда стоишь перед зеркалом, и собеседника не отличить от тебя, то нужно говорить правду, а правда состояла в том, что я была ведьмой районного масштаба – не больше, но и не меньше. И дочь, которую я назову своим именем, и о которой никогда не узнает ее отец, уже была со мной, и наш главный эйдос уже плавал в российских эфирах вольно и соблазнительно, тревожа разноцветные сны скучающих неформалок. Пора было создавать партию зеленых – дел в моем Национальном парке было невпроворот, а без Бабы-Яги никогда ни хрена не получалось.

Я редко виделась со своими летними друзьями, слишком много было всяких забот, да и сезоны упорно не хотели смешиваться, но в последний день октября у Барона намечалось важное событие – открытие небольшой выставки его «нечистой серии». Барон чувствовал себя дважды героем Советского Союза, поскольку тоже получил от Пакавене свою награду – намечались похвальные отзывы в прессе, и Баронесса спела ему на днях перед сном песенку, хотя, на мой вопрос о тексте он так и не ответил. По-видимому, первый текст еще мало подходил для колыбельной.

Когда началась презентация, я уселась за последним экспонатом выставки на стул дежурной по залу и стала разглядывать разношерстную публику. Около меня под стеклом матово желтела луна, сооруженная из бивня мамонта и перечеркнутая стремительным лохматеньким силуэтом из черного коровьего рога. Именно эта скульптурка и красовалась на городских афишах, возвещавших о сроках, местоположении и характере выставки.

Каждый вновь прибывший множил собою персонажей Барона. Увы, они уже давно выпали из сказок и занимались сейчас под разными личинами чем угодно. Старенькие домовые с белыми бородами – всякие там доможилы, хороможители, батанушки, постены и лизуны, служили сторожами там и сям, а домовые помоложе принимали вид своих хозяев и надомничали. Кикиморы пристраивались на ткацких фабриках, в Горгазе и жилищно-эксплуатационных конторах, а кое-кто из них заведовал кружками вязания в Домах пионеров или отделами ниток и мулине в крупных универмагах.

Дворовых тоже было немало – сараяшники заведовали складскими помещениями, конюшники предпочитали, за неимением лошадей, быть парикмахерами, шишиги крутили баранки по дорогам, вздымая пыль столбом у каждой шашлычной, а банщики, в связи с нехваткой рабочих мест в банях, мыли головы своим подчиненным в самых неожиданных местах, включая морги и пожарные инспекции. Полевые шли, в основном, в армию, геологические управления и писательские организации, водяные служили сантехниками, а лешие подвизались по художественной части и ругали Шишкина только для вида – на самом деле, весь модерн, начиная с Сезанна, им был глубоко неприятен (ну его к лешему, – говорили они на своих кухнях).

Русалки были представлены во всех номинациях – от лучших актрис года до секретарш ответственных работников министерств и ведомств, и, неважно, как они там назывались – шутовками, ундинами, лопастами или берегинями, но зрителей у водяниц всегда было предостаточно. Бесы среднего калибра были представлены критиками и журналистами, бесы помельче имели характер разночинный и непредсказуемый, подвизаясь в потребкооперации, сельском хозяйстве и метеорологии и не брезгуя сливаться с массами в заводских проходных, конструкторских бюро и научно-исследовательских институтах.

Больших скоплений они, впрочем, никогда не образовывали – товар у нас все-таки был штучный, и, кроме того, при виде своих тут же рождались всякие несбыточные мечты о славных былых временах, когда все занимались своим непосредственным делом, и хватало времени на всякие мелкие пакости, без чего и жизнь – не жизнь. Мои самые ходкие коллажи тоже, ведь, проходили по разряду мелких пакостей.

Из крупных бесов явился только один – специалист по ядерной физике, и его складчатые чугунные веки прикрывались огромными темными очками, и все понимали, что в его сторону лучше не смотреть – себе дороже! Это была нежить рангом повыше моего, и он многозначительно молчал, держась особняком от всякой мелкой пакости.

А потом все ударились в просмотр экспонатов, и, когда они отходили от луны с маленькой ведьмой, то натыкались на мой взгляд и застывали на месте, и мы смотрели – я на них, а они на меня, потому что это и было наше первое собрание. Мы должны были узнать друг друга, и я узнавала тех, кто не мог жить среди ржавой листвы, смога и сточных вод, а они должны были узнать, кто именно полетит в последнюю ночь апреля на гору Броккен для представления первой национально-зеленой программы и переговоров с другими конфессиями.

Скромная российская нечисть – они так хотели жить в чистом зеленом мире и быть единственной его нечистью, чтобы все точно знали, кто же виноват, и не искали виноватых там, за морями-океанами, когда из крана вода не льется. А, для того, чтобы мир был чистым, требовались экологические истины и очистные сооружения, а для экологических истин требовался честный парламент, а для очистных сооружений – подъем производства, а там уже пошло и поехало, и, глядишь, рублем за устрицы при случае расплатимся – ну, если в Париж по делу срочно…

Оно, конечно, кое-кому это не сильно не нравилось, и парочка упырей-ушанов с питерских могильников красовалась в зале с самого начала выставки, притворяясь футболистами клуба «Динамо». Но это никого не обманывало – они были в одинаковых костюмах землистого цвета, и, разглядывая экспонаты, стучали на весь зал ржавыми клыками. До меня, впрочем, они так и не дошли, выручила Баронесса. Тетушка Барона – та, что служила за океаном в Толстовском фонде, прислала ей замечательное платьице для коктейлей с открытой спиной, и Баронесса фигурировала в нем перед спортсменами, пока те не узрели шрам на ее шее.

Страшной трансильванской древностью пахло от этого шрама, и они тут же застыли на ковре, жадно принюхиваясь к этому упоительному аромату, как к пороховой гари музейного именного пистолета товарища Дзержинского. У альтернативной тусовки с кровососущими спецами были свои задачи и развлечения, и наши пакости по сравнению с их делами выглядели невинными забавами. Им нужно было вовлечь в свое кровавое действо весь мир, а нам великие потрясения были некстати. Домового задабривают, когда есть чем задабривать, дворового – когда имеются сарай, баня и скотный дворик, а лешего боятся, если других страхов не имеется. Русалки при этом добавляли – к нам ходят, когда есть с чем ходить, и им всегда аплодировали.

Пока мы заседали, Барон носился с бутылками шампанского, и, когда раздался первый выстрел, все закопошились и сгруппировались у большого стола с печеньем и шоколадными конфетами, и счастливый Барон получил в этот вечер столько сладкоречивых конфеток, что ему уже хотелось закусить соленым огурцом.

Впрочем, не обошлось и без ложечки дегтя – публика то была своя, совсем не ангельская, языкатая до язычности, и сам черт ей был милым другом – тот самый, что летал с кузнецом по небу за туфелькой екатерининского фасона.

Я ехала домой, и поезда в метро двигались моей энергией. Спасибо Андрею Константиновичу, мир праху его в моем сердце – сам того не желая, он сказал мне главное, и я теперь знала, кто я, откуда я и куда я иду, и я уже догадывалась, что там могла натворить мать Лаумы, взявшись для начала переустраивать те самые органы местного масштаба, которые так претендовали на интимную близость с ней. Я получила то, что хотела больше всего на свете – хотела тайно, страстно и безнадежно.

Зима в этом году выдалась ранней, и снег валил сегодня с утра, но морозец был совсем небольшой, а когда я вышла на большой белый пустырь, началась настоящая снежная вьюга.

– В такую погоду хороший хозяин и собаку не выгонит, – подумала я уж совсем тривиальное, но это мелькнуло во мне какой-то сумасшедшей радостью в тот самый миг, когда я сорвалась с места и полетела с вьюгой за большие дома в чистое поле, и не было у меня теплой конуры с хозяином, и все, что мне было нужно – было со мной, и я свысока думала о всех мгновеньях в своей жизни, кроме этого, настоящего, когда летела над снежными сугробами, и мелкие бесы местного значения мчались со мной наперегонки, корча рожицы и пуча глазки в картинном испуге, и завывания ветра подхлестывали нас, и я взлетала все выше и выше над своей спящей землей, пока не увидела лес за горизонтом, и мы заворожили с моими маленькими приятелями прямо на снежном лету, чтобы отпугнуть майский град от цветущих яблонь, июльскую засуху от овощных грядок и августовские проливные дожди от тучного зрелого поля.

За зиму я успела купить все необходимое для себя и ребенка, включая большой запас продуктов, детскую кроватку и стиральную машину «Малютка». Чувствовала я себя превосходно, и мои ежемесячные анализы были в полном порядке – Барон прикрепил меня к приличному медицинскому заведению. И вообще тысячи мелочей моей дальнейшей жизни были продуманы, упорядочены и раскрашены в нужный колер, и сама мысль, что они образуют разноцветную блестящую мозаику, приводила их и меня в искреннее восхищение. Немаловажной деталью этой мозаики был предстоящий осенью обмен московской квартиры на питерскую. В конце концов, мои предки жили в Петербурге, что, несомненно, делало честь их вкусу.

– Кошки на душе не скребут? – спросил меня как-то Барон, когда мы с ним опробовали мое новенькое приобретение, имевшее ранг мечты.

– Никогда, – сказала я, покривив душой, – но с марта, когда перестану работать, будет тяжеловато. Такое уж незабываемое лето, доктор, выдалось!

– А попробуй, – кивнул он на мою покупку, – выплеснешь и забудешь, а заодно и меня развлечешь.

– Хорошая идея, – сказала я, еще раз обласкав взглядом свой новенький note-book, и вскоре села за клавиатуру и сочинила мелодию о пакавенском лете, прожив его еще раз. Хэппи-энд был сентиментален и правдоподобен, ведь постороннему читателю правда была не нужна. Кое-что, в отличие от романа, придуманного героиней той счастливой ночью после первого свидания, в этой версии все-таки случалось, и мясника мы убили все вместе, потому что не хотели вражды и розни в Национальном парке, но, на первый взгляд, это была второстепенная параллельная история – параллельная той, где рассказывалось, как люди искали друг друга и нашли – ведь все мы ищем это, и только это.

И не секрет, ведь – о, господи! – что, опускаясь в бездны морские, и подымаясь на Эверест, и уплывая в космические дали – всегда и везде мы ищем только своего двойника, и он является нам – то ли наяву, то ли в зеркале, то ли в молитве. И разве там, на далекой планете, нас когда-нибудь интересовали всерьез тайны океана Солярис? Ведь Солярис только затем и существует, чтобы мы возвращались и прибивались к тому берегу, где нас кто-нибудь ждет. Моя героиня искала в лесу, искала на небе, а нашла в зеркале – вот и весь сказ, но как написать об этом, когда всем хочется другого, и земное притяжение снова и снова влечет бездумного читателя на тропинки пакавенского леса, и там, за поворотом на Кавену…

Мой личный сценарий, однако, выглядел теперь по-другому – Красная Шапочка по заданию «матери» (Центр-Юстасу) инспектирует лес и пресекает попытки волка отобрать квартиру у пожилой пенсионерки, заядлой пикетчицы, путем умервщления последней. Возвращать волка в его естественную экологическую среду нет смысла – все тесты указывают на то, что он уже стал людоедом, поэтому проводится санитарная чистка леса с помощью специальной службы.

В финале всем раздаются пирожки с тротилом и списками оставшихся людоедов, и разве могут сравниться эти ответственные игры с удручающе утомительными примерками хрустальных туфелек, от которых большой палец распухает и пахнет прокисшим мясным бульоном, как у полковника Гербиха во время беседы с подпоручиком Дубом и рядовым Швейком?

Глава 17

Весна бывает на дворе, в душе и пражской – все остальное про весну можно найти у Фета, Майкова, Тютчева и Шевчука. До весны было уже рукой подать, и масленичное солнышко слегка пригревало голову, и в ярких дневных лучах, как в рентгене, проявлялась устаревшая и пыльная суть темных зимних одежд, и сердце требовало многоцветья, но ноги все еще хлюпали в серой раскисшей хляби холодного посола, и толпы на городских улицах никак не решались перейти на радужную форму одежду.

У стремительно надвигающейся весны были свои приметы – душа пела от новых свобод, захлебываясь стремительным потоком откровений, дорогое и близкое понятие «ударник коммунистического труда» к масленице казалось уже каким-то устаревшим, а публичные выступления экономистов отбирали зрителей даже у Жванецкого – сам не раз жаловался! Всем страстно хотелось митинговать и вообще лично участвовать в историческом процессе, обещавшем невиданную гармонию сфер и новую иерархию избранников при полном соборном равенстве в божественных Эмпиреях.

– А вы читали статью в последнем «Огоньке»? – спрашивали в мире горним, а в дольним мире под сурдинку шли неправильные процессы брожения, грозившие превратить молодое вино в кислую неаппетитную среду. Ведомства готовились к войне цен, жалуясь на внезапно отказавшее оборудование, людей потихоньку выбрасывали на улицы, чтобы отлучить от государственного пирога, профсоюзы картинно разводили руками, оправдываясь необходимостью реформ, и прошлогодняя атака на бюрократов повредила только новому герою Эльдара Рязанова, но, не играй он на флейте и не ходи налево, все бы обошлось без потерь. На сцену выходили те, кто не собирался изменить мир к лучшему, а собирался существовать за его счет, накрепко присосавшись к чужим кровавым ранкам.

Искренне жаль было выпадать сейчас из этого динамичного социума, но у меня были более важные дела. Я была абсолютно уверена, что родится девочка, и отклонения от намеченных планов начались в предпоследний зимний день, когда я зашла провести ультразвуковое исследование. С утра жизнь казалась прекрасной, потому что я получила последний приличный гонорар и собиралась садиться, наконец, за свою эпохальную статью, чтобы летними дачными вечерами начать ка-кую-нибудь новенькую. Меня теперь хватало на все!

– Кажется, мальчик, – сказал мне врач, вглядываясь в монитор.

– Это ошибка, – возразила я, побледнев.

– Мальчик! – повторил врач с мгновенно окаменевшей уверенностью, – и, при том, очевидный!

– Мальчик, мальчик, – повторяла я про себя в метро убитым голосом, и поезда с трудом дотягивали до следующей станции, – мальчики к войне родятся…

К последней станции метро в голове уже роились мысли о неуставных отношениях в армии, количестве копченых угрей, запрашиваемых военкомами, мальчишеской страсти к пиротехнике, детской комнате милиции и прочих ужасах, подстерегающих моего малыша на тернистом пути становления личности, включая американские мультики о звездных войнах. Мечта о бантике приказала долго жить, пора было учиться складывать железные элементы конструктора в авианосцы, танки и прочие атрибуты зрелого бога Марса.

Я пришла к себе, и замок в моей двери оказался взломанным, в комнате было все перевернуто, и оторванная ножка у тряпочной Спиридоновой выглядела на удивление худой и плоской. Вор знал, что искал – мои бумаги и записи его явно не интересовали, и это был, наверняка, кто-то из тех, с кем я имела дело по коммерческой линии. Пару писем с неясными угрозами и глухими проклятьями я уже имела, но это было по другой линии.

– Будет занятно, если они подружатся друг с другом, – думала я о своих доброжелателях по разным линиям.

Поскольку жила я, как истинная революционерка, на нелегальном положении, то вызывать милицию не хотелось. Спустя некоторое время пришлось осознать, что мой новенький note-book тоже исчез, и это было последней каплей в горькой чаше. Я подобрала с пола дискету со своими воспоминаниями и почувствовала себя из рук вон плохо.

Человек предполагает, а вор располагает – это было для меня новостью. Ранее криминальный мир существовал отдельно от меня где-то в старой Одессе, и мы никогда не встречались. Золотое яйцо Фаберже до недавнего времени было только семейной реликвией, а все остальное тоже не представляло жизненной ценности – укради, и я отобедаю в ближайшие выходные у родственников, а потом получу очередную зарплату и материальную помощь от профсоюзной организации. А теперь, вот, ограбили так, что поневоле задумаешься о социальной защищенности и прочих преимуществах душелюбия и людоведения, которых я лишилась по собственной воле. Мурка с Сонькой уже не казались мне веселыми персонажами далекого прошлого, это была сегодняшняя сволочь, и ничего сделать сейчас я не могла. И вообще все складывалось не по правилам!

Мне не повезло, однажды у меня была дочь, но я упустила свой шанс и не дала ей своего имени. Мне не повезло, но я стала дерзкой бабой, и, слегка отлежавшись, решила перехитрить судьбу. В конце концов, Солоха и с сыном через трубу летала. В этом мире, как в судебной практике, можно все изменить, нужно лишь вовремя создать прецедент для грядущих ссылок. Что же, будем пока поливать клумбу керосином, чтобы не заржавело – временное отступление с черной меткой на глазу, прослезившемся от дыма отечества. Сейчас нужно выжить!

– По крайней мере, это честно, – сформулировала я эпитафию и задала вопрос зеркальцу, исходя из новой реальности:

– Здравствуй, зеркальце! Скажи да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?

Измена, черная измена тут же засветилась в зеркальце, и только тут я разглядела, что мое отражение по-прежнему носило длинные волосы, и мысль прожить без всякой славы средь зеленыя дубравы у семи богатырей до появления восьмого и главного показалась этой лицемерке, на плече которой я отсидела долгий срок, всех милее, всех румяней и белее. Она всегда была дамой сомнительного поведения и рада-радешенька была смыться при первых же трудностях – дескать, что же делать, если земное притяжение снова и снова влечет на тропинки пакавенского леса, и там, за поворотом на Кавену…

И глядя сейчас в ее зеленые глаза, я поняла, что упустила свой шанс, когда имя наше было Лилит, упустила окончательно и бесповоротно, и теперь ничего не получится, потому что она уже съела свою половину яблока и теперь имя ее было Ева, а та была только обыкновенной женщиной, и ее желания не были тайной – уйти из родительского дома, и, обретя смертную душу, родить сына – чтобы служба Адаму не казалась медом. Тогда я зашипела и вцепилась ей в волосы, а потом все померкло, и очнулась я уже на левом плече своей хозяйки. Теперь она могла говорить, сколько угодно, а мне оставалось только слушать и подмурлыкивать ямбом. Пожизненное заключение с ежегодной дегустацией серы представлялось сейчас далеко не худшим вариантом.

Да, мяу, в ведьмы районного масштаба я не гожусь – дочери у меня не будет. Интриговали, ездили за реку, от отцовских претензий предохранялись, а смысла теперь в этом не более, чем в крестьянском масле, отсепарированном из кукурузы молочно-восковой спелости потомками кубанских казаков. А тратить жизнь на создание прецедента уж совсем бессмысленно – как разговаривать о чистоте, вместо того, чтобы мыть пол.

Специалисты будут вопить от восторга, а публика останется равнодушной. Кто же виноват, мяу, и что делать, если вопросы уже плывут весенними ручьями, а ответы колоколом пульсируют в голове, и этот колокол звонит по мне – да-да, нет-нет, да-да…

И я посмотрела в окно. Профессор Преображенский, мой дорогой Филипп Филиппыч, нарвавшись на непредусмотренные наукой трудности, уже сидел в кабинете пьяненьким, и папиросный дым двигался по кабинету густыми медленными плоскостями, сгущаясь вокруг головы медицинского светила в твердый и тяжелый нимб. Борменталь, действительно, был хорош собой, и черные глаза его мученически светились над окровавленной и перемазанной йодом ногой, а острая темная бородка вздрагивала нервно, но решительно.

Роль голубя в этой троице исполняла желтоглазая сова, изрядно потрепанная тем же Шариковым. Эта мудрая особа тайком от бога-отца старалась теперь проводить время в передаче «Что? Где? Когда?», куда шариковы не допускались.

– В сущности, я так одинок… – говорил создатель своему приемному сыну, рожденному женщиной, потому что с созданием из глины своего, себе подобного, ему крупно не повезло, – вот, доктор, что получается, когда исследователь, вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу…

– Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа, – диагностировал он мое присутствие, – мне вас искренне жаль, но нельзя же так с первым встречным только из-за служебного положения.

– Могу ли я узнать… – начала я.

– Что вы еще спрашиваете? – зарычал профессор, – все равно он уже пять раз у вас умер. Разве мыслимо?

– Профессор! Вы же московский студент, а не Шариков, – укорил его Борменталь, намекая на бестактность по отношению к женщине, и тут же, под шумок, приспособился к черной икре.

– Извините, я прекращаю свою деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует, – приступил было Филипп Филиппыч к новому самоистязанию, но тут взгляд его упал на приемного сына.

– Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими, – дал указание профессор уже совсем другим тоном, знаменующим отход от мучений, и тут мне удалось вставить словцо.

– Собственно говоря, я как раз по этому поводу! Мучаюсь в догадках уже лет двадцать…

– Извольте, – смилостивился профессор, – я сейчас еще говорю, но только все меньше и меньше, так что пользуйтесь случаем, а то я совсем умолкну.

– Что там у вас в третьей главе на лапчатой серебряной вилке – похожее на маленький темный хлебец?

– Это рыбные палочки, – оживился создатель, – ломтики филе белорыбицы нужно сбрызнуть лимонным соком, пересыпать солью, перцем и зеленью, обвалять в густом кляре и обжарить в кипящем растительном масле. Рекомендую, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.

Я поблагодарила, но им было не до меня – разработка контрреволюционной операции по инверсии Полиграфа Полиграфовича шла уже полным ходом. Филипп Филиппыч был не из тех, кто размазывает манную кашу по письменному столу. Мне тоже пора было извлекать положительное из безнадежного.

Положительных моментов было четыре – до конца марта моя квартира была оплачена, несколько нетленных тряпочных изделий, приготовленных к продаже, все еще лежало во встроенном шкафу, детские вещи и продукты воры не тронули, и денег до лета хватит, однако стремление оптимизировать ситуацию одновременно по всем направлениям, являющееся, по мнению моего коллеги Сандро Раутьяна, основной бедой женской психологии, никогда не было мне чуждым. Нужно было что-нибудь придумать, и это «что-ни-будь» я придумала к вечеру.

До сих пор письма своим родственникам я отсылала из разных городов через приятелей Тищенко – некоторые из них часто ездили в командировки, и в письмах были весьма правдоподобные истории о моих этнографических экспедициях. Я позвонила родственникам и продиктовала им свой адрес, сообщив, что у меня заказ на книгу, я осела в Ленинграде, где и буду работать ближайшие две-три недели.

Через день, первого марта, я продала последние коллажи, и мои гастроли в Петербурге завершились.

Выйдя из метро, я пошла знакомой дорогой, и, миновав последний дом, вышла на снежный пустырь. Было темно и холодно, и все прохожие к этому времени уже достигли своего берега, и у каждого был свой, особенный, но берега светились за пустырем абсолютно стандартными желтыми квадратами – все, кроме одного, похожего на старый темный чемодан.

По мерзлой земле я ступала как можно тверже, потому что уже не умела летать, но маленькие бесы тут же закружились в поземке вокруг меня – ведь я все-таки родилась одной из них, хотя долго не знала этого, и их темненькие мордочки смотрели с тревогой и участием, и, пролетая мимо меня, они совали мне в варежки красивые снежинки, но снежинки таяли быстро и слезно, и варежки мокли, а я тихонько плакала, и мои слезы тут же замерзали ледяными капельками, и бесы уносили их с собой, как ответный подарок, куда-то ввысь, куда мне самой было уже не добраться, а потом возвращались ко мне и мелькали в колючем ветре, пока я не вошла в подъезд. Поднявшись на последний этаж, я зажгла свет, и мое окно засветилось – все, как у всех.

Смахнув с лица последнюю льдинку, я положила варежки на сковороду и густо заправила их одеколоном. Варежки горели ярко и весело, как соломенная Маринка на похоронах славянской зимы, и снежок на балконе тут же заплакал – кому же еще плакать в этот день, когда всем хочется улыбаться и петь веснянки? И я сгорала вместе со своими варежками, как старая солома, чтобы меня развеяли по ветру, а потом снова посеяли прошлогодним зерном и сожгли без сожаления следующим мартом, а иначе и жизнь – не жизнь.

Боги, боги мои! Как тяжко давит мне плечи память тысячелетий, и я снова проклинаю ту давнюю весну, когда мир был еще совсем новеньким, и так хотелось обустроить его для детей, что мы, захлебываясь делами, поделились властью с одним энергичным парнем, назвав это время мартом, потому что в марте, когда пепел тел наших, развеянный по полям и лесам, уходил вглубь в сырую землю, а мы, прорастая снова и снова, впитывали его из земли как веру и силу и силились выйти из черноты, мир оставался без присмотра, и было нам тяжко и страшно – как они там живут без нас?

И, выйдя однажды на свет, мы не увидели своих сыновей – Марс увел их в поход, и они обнажили мечи, потому что чужое уже казалось им слаще всего на свете, и дятлы отбивали солдатам барабанную дробь, и быки ревели от ужаса, и кони неслись вперед, пока их мертвые головы не застывали на копьях в знак победы над детьми из соседней деревни, и мы смотрели в пустые глаза сыновей, и пепел мучений наших стучал в сердце – убей оборотня, убей того, кто теперь сладко ест и сладко спит, потому что ему не жаль детей – ни своих, ни чужих. А потом время двинулось дальше, и минуты сложились в тысячелетья, а мы так и не убили его – мы, конечно, старались, но мы так рьяно сражались за правое дело, что и понять уже было сложно, то ли результат нам так уж важен, то ли запах сражения приятен и сладок, и все дела!

А потом историю расцветили фарсом, и тупая злобная баба Масленица, мыслящая сковородкой «Tefal» – это то, чем мы стали в рекламе, и каждый год, в марте, когда всех ведьм уже сожгли с опережением графика, все дружно ратуют за их экономическое, социальное и политическое равноправие и успокаиваются еще на год, и только уцелевшие от огня водяницы нервно вздрагивают от пожелтевших к Троице газетных статей, оставленных туристами после завтрака на траве.

Но на этих кострах сгорают только куклы, а мы, растворившись в этом мире под чужими именами, сжигаем себя сами в надежде обрести веру и силу, но обретаем только круговорот пепла в природе – ведь всякая плоть уже извратила путь свой на земле, и земля наполнилась злодеяниями и растлилась перед лицом Божьим, и никто из сыновей не помог нам – и даже тот из них, на кого мы надеялись больше всего, не смог заменить меч миром.

Костерок уже затухал, зябкая чернота подползала по воздуху все ближе и ближе, и руки без варежек сиротели на глазах. Я развеяла горстку пепла по стылому ветру и ушла с балкона. Март в России всегда полон неясности и безверия малого межледниковья, и в марте, пока таяли мои снеговики, я всегда бродила по выставочным залам одна, и там, в маленьких копиях чужих миров я искала и находила свое отражение, и оно звучало во мне любимой музыкой, созданной из моего же пепла, и я упивалась этой мелодией мартовского одиночества как Откровением, где сейчас, конечно, дела идут неважно, но это только потому, что нужно удачней оттенить неминуемо светлый терминал.

– Как некстати, – подумалось мне, когда раздался звонок. Заглянув в дверной глазок, этот самый малый выход в большой мир, я увидела знакомый силуэт, но он не принадлежал соседской старушке, потому что принадлежал Андрею Константиновичу. Я открыла дверь. Немые сцены тиражировались в России со времен Гоголя, поэтому описывать их детально смысла не имеет – разумеется, герой романа был ошарашен, и в индийском фильме на этом месте запели бы, однако действие происходило вне рамок кинематографа, поэтому развитие событий шло в истинно национальном варианте – у нас черта с два дождешься песен и рыданий, пока не посидят за столом и не наговорятся вдоволь и всласть.

– Тебе все-таки удалось это! – сказал он мне, когда мы, наконец, разглядели друг друга, и я приняла из его рук букетик неувядаемых мимоз.

– Ты прямо с дороги?

– Я часа два сидел в машине у подъезда, а потом увидел свет в твоем окне. Наверное, ты прошла мимо, но тебя трудно узнать сейчас.

– Спасибо, что приехал, не стану скрывать – я давала свой адрес своим родственникам именно для этого.

– Ты могла бы узнать мой телефон.

– Он у меня был, но тогда бы я не узнала, интересует ли тебя все еще этот адрес.

– Теперь ты в этом убедилась! Ну, что, Марина Николаевна, похоже, мы доигрались. Насколько я понимаю, это наше произведение от второго августа прошлого года?

– Проходи в комнату. Мужских тапочек у меня сейчас не водится.

– Полагаю, мои сочувствия покажутся неуместными?

– Почему же? В обрамлении цветов они выглядят вполне искренними.

– Мы, действительно, доигрались, – сказала я ему уже в комнате, – ведь я не принимала таблеток в тот месяц, а второго августа впервые поняла, что имею неплохой набор предположительных признаков своего нового состояния. Это мальчик, и ты вправе сомневаться в своем отцовстве, и вправе удостовериться в нем, если захочешь, но сейчас я нуждаюсь в твоей помощи. Мне нужно вернуться домой, а перевезти вещи одной будет трудно. Выбора у тебя, как у человека порядочного, уже не существует, и вещи уже упакованы. Что скажешь?

– Мне так нравится, когда меня хвалят, – ответил он сразу же, – но, если все готово, то выедем завтра, не позднее девяти. Как ты себя чувствуешь сейчас?

– У меня поубавилось энергии, но лишних хлопот в поездке я тебе не доставлю – ответила я, а далее мы поговорили о моей новой профессии, об общих знакомых и московских новостях, включая самое общее положение дел на его службе – милейший разговор с аккуратностью поворотов, уместной для речного пароходика, когда тот курсирует из пункта «Начало» в пункт «Конец» строго по створам, чтобы не сесть на мель, а потом поменять местами названия пунктов, и так до бесконечности.