Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Андрей Константинович не выдержал первым, что и ожидалось – бесконечность в обыденной жизни трактовалась им как понятие аномальное, поскольку эта жизнь состояла из конкретных явлений и объектов, существующих в определенных пространственных и временных границах. Вот тут-то и можно было ставить мышеловку – его страсть к познанию этих явлений и объектов имела характер бесконечный и неотвратимый, а мне, действительно, нужно было сказать ему кое-что.

– Марина! Я знаю, что ты прекрасно умеешь держать дистанцию, но тебе не кажется, что избегать разговора на тему, что делать, и кто виноват, лучше не стоит?

– На твое усмотрение, но прежде чем решать эти вечные российские вопросы, давай проясним некоторые обстоятельства! Твоя первая фраза… Так ты был в курсе моих затруднений с деторождением?

– Да, я знал. Видишь ли, покойная Евгения Юрьевна очень скоро сочла меня самим Эскулапом, надеясь, что со своими связями в медицинских кругах я смогу как-то помочь. Перед отъездом она просила найти способ поговорить с тобой об этом, не выдавая ее. Сказала, ты слишком не любишь, когда вмешиваются в твои дела, и вообще родственники говорить с тобой на эту тему побаиваются – после того, как ты буквально растоптала своего бывшего мужа, а от милой шалуньи этого никто не ожидал. Я не стал ничего обещать, но, узнав о ее смерти, решил выполнить просьбу. Кстати, при первом знакомстве я понятия не имел, что разговариваю с той самой внучатой племянницей – ты выглядела лет на пять моложе. У меня закрались некоторые подозрения только тогда, когда ты показала мне свой дом. Все остальное ты знаешь.

– Темный лес, деревенская глушь, скучающий врач… Почему бы не поиграть чужой судьбой?

– Дело было сложнее. Я не хотел терять тебя.

– Не хотел, и все же пробовал на прочность?

– Тебе до сих пор непонятно, чего же я добивался?

– Я поняла это довольно быстро. Ты не хотел начинать совместную жизнь с деструктивных недомолвок. Иными словами, я должна была рассказать о своих трудностях прежде, чем соглашаться стать твоей женой. Не так ли?

– Неплохо! Да, мне нужно было твое полное доверие, а этого я так и не добился. Я буду весьма признателен, если ты растолкуешь мне свою точку зрения.

– Предположим, ты не справился с ситуацией, которую сам же и создал. Тебя устраивает эта версия?

– Ты не была моим пациентом, иначе бы я справился. Мне нужна была твоя добрая воля.

– Поэтому ты решил предложить мне до лучших времен некий суррогат счастливого бытия, симбиоз приятного с полезным! Что тебя так держало рядом со мной – спортивный азарт?

– Нет, более всего меня прельщало то, что я совершенно спокойно могу сосуществовать с тобой в одном помещении – для одинокого человека моих лет это важно. Но, согласись, ведь нужно полностью полагаться на того, кого выбрал, иначе особого смысла не проглядывается.

– Охотно соглашусь. Ты абсолютно прав.

– Марина! Это несерьезно, – сказал он после короткого раздумья, – после этого откровения я снова оказываюсь в затруднительном положении порядочного человека.

– Почему бы и нет? – засмеялась я, – любопытно, ведь, как ты будешь выходить из этого положения.

– Вообще говоря, я чувствую себя в полной безопасности, иначе ты уже давным-давно позвонила бы мне. Но мне тоже любопытно, почему было «нет» тогда?

– Мне не нравится играть в чужие игры. Перед смертью моя двоюродная бабушка покаялась мне в своем маленьком грехе. Она сказала, что приедет врач Виктора, который уже в курсе дела, и просила не отказываться от помощи. Я и не отказалась – мне вдруг захотелось проверить мрачные предсказания, ведь небольшие шансы мне все-таки предрекали. И скажи, на милость, почему мне было не согласиться на твое предложение и не сыграть в свою игру.

– Да… – протянул Андрей Константинович. – У тебя было более интересное лето, чем представлялось до сих пор. Развлекалась, как могла!

– Я была занята серьезным делом, но мне, действительно, было интересно – на кону стояло доверие, ты играл краплеными картами и так хотел выиграть. Я получала все удовольствия сразу! Кстати, хочу отдать должное твоему профессиональному чутью – в главном ты не ошибся, помощь была мне нужна. Не исключаю, что именно ты мне и помог.

– Рад за тебя, если ты получила то, что хотела – старался, как мог. Но ты ведь хотела получить больше?

– Андрей! Я не в претензии! Пара тестов шокирующего характера, и сказка про ведьм захотела стать явью. Реальность обслужила и твои фантазии. К слову сказать, вышло совсем недурно.

– Что же, задатки у тебя были, но совсем не обязательно было уезжать. Я не собирался больше надоедать тебе.

– Тебя, действительно, не оказалось на вокзале, но потом ты стал звонить моим родным и знакомым.

– Мне нужно было убедиться, что ты жива и здорова.

– Комплекс вины?

– Примерно так. Кстати, все твои питерские приятели – безбожные вруны.

– В таком случае, у тебя есть надежда стать моим лучшим приятелем.

– Надежды нет, я на пути к исправлению.

– Комедия ошибок и положений с прекрасным финалом – герой становится нравственным человеком!

– Это мне не грозит при всех стараниях.

– Не хочешь покаяться, раз уж сегодня выдался вечер откровений?

– Почему бы и нет? Ты была второй женщиной в моей жизни, на которой я хотел жениться. Первая погибла пять с половиной лет назад, когда я разрушил ее вполне счастливый брак. Она разрывалась между мной и своим мужем, и, кто был отцом ребенка, мы с ним так и не узнали. А тебе, девочка, похоже, я крепко сломал жизнь. Что-то не так во мне, Марина!

– Эта мелодия знакома мне до боли, во мне тоже что-то не так, и я уехала именно поэтому. Не стоит себя казнить сейчас, к тебе это имело только косвенное отношение. И я не считаю, что моя жизнь сломана, у меня сейчас временные трудности, не более.

– Косвенное! – тихо взбунтовался Андрей Константинович, – и я ни при чем! А был ли мальчик вообще?

– Был, но не ты. Помнишь «Алое и зеленое» Айрис Мэрдок? О молоденьком английском лейтенанте я смело могла сказать известными словами: «Мадам Бовари – это я». Я не завистница по своей природе, но все-таки смертельно завидовала тем немногим, кто обладал даром личной свободы. Не хватало ее во мне, как в том маленьком лейтенанте, а это так сильно мешает и в жизни, и в творчестве. Я слишком многого боялась, и правильный выбор, зачастую, приходил с опозданием, когда вопрос о выборе уже не стоял. Это всегда касалось только самого главного, а с мелочами я справлялась настолько успешно, что разыскать во мне раба редко кому удавалось. Однако ты сыграл именно на этом, и мне стало стыдно за себя. Пусть на пару часов, но я поверила в ту чушь, которой ты меня угостил напоследок, когда я пожаловалась на скуку. Ты ловко сложил ее из моих же кирпичиков, и я поверила дешевой пошлой истории, которой пугают во всяких антисоветских детективах. Отличный был performance!

– Ты зря считаешь, что я имею право бросить в тебя камень. К примеру, не будь я конформистом, я не смог бы заниматься тем, что меня интересует. Ты должна это понимать.

– Я сама бросила в себя камень, ведь речь шла не о том, что снаружи, это касалось только нас с тобой.

Я считала, что люблю тебя, но отказалась в один момент. Ты говорил, а я думала об одном – когда и как я убью тебя. Ты же понял это!

– Да, стало очевидно, что наша совместная жизнь будет взаимным уничтожением. В ту ночь ты представлялась мне ночным кошмаром, который нужно пережить и забыть, а погода, если помнишь, была нелетной, вот я и врезался перед неняйским мостом в столб. Обошлось без серьезных травм, но машину удалось отремонтировать только к вечеру следующего дня. Так что, я не мог встретить вас на вокзале в любом случае.

– Я боялась чего-то в этом роде той ночью, поэтому и хотела расстаться по-доброму. А потом на меня нашло, и я, действительно, возжелала тебе всяческого зла. Что было, то было…

– Я уже не судья тебе, Марина! Я слишком легко всегда брал на себя эту роль. Когда ты исчезла, мне стало понятно, что у тебя был слишком тяжелый день для такого финала, а я был попросту жесток. В другой день ты бы вряд ли поверила моей сомнительной истории. Знаешь, я был в тихом отчаянии от себя все это время. Не гожусь, и все тут…

– Другого дня у нас не было, другой жизни тоже. По приезду я позвонила вечером из Расторгуева удостовериться, что ты приехал. Я услышала твой голос, и уехала следующим утром… А то, что я кошмар, тебя еще покойная Евгения Юрьевна предупреждала. Считай, что тебе еще повезло!

– Нескладные мы с тобой люди, Марина Николаевна, ничьи… В этом ты оказалась права, – сказал он с такой грустной и окончательной твердостью, что дальнейшее обсуждение этого факта представилось его единственному собеседнику абсолютно бессмысленным. В комнате тут же воцарилась гробовая тишина, всегда поджидающая живых за ближайших углом, и сначала у нее был только бесприютный запах старого зимнего снега, а потом она зазвучала плеском холодных балтийских волн о корабль мертвецов, курсировавший этим мартовским днем у петербургских причалов с упорством швейного челнока.

– Ну, что ж, кто виноват – мы выяснили, а что делать – я тебе сразу сказала.

– Я не снимаю своей доли вины за двусмысленность ситуации, и, надеюсь, что мы в любом случае найдем достойный выход из нее, – сказал он, и торжественность этой фразы довлела приговору.

Грустно жить на этом свете, господа! Грустно, когда хоронят близкого и дорогого, а виноватых нет, и плачущих нет, и все так милы и внимательны, словно аккуратно примеривают друг друга к почетному месту на скорбном столе и сожалеют о случившемся. Так уж получилось! Прекрасная истина, тихий дружелюбный разговор – так уж получилось, и ничего не поделаешь. Все мы там будем, и ничего не поделаешь… Да, нескладно, нехорошо, несправедливо, но ничего не поделаешь, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь…

И все одобрительно вслушиваются в шипящие звуки рефрена, потому что страшно признаться в главном – что ты сам лежишь там, на столе, полный сладкого сочувствия и еще более сладкого бездействия.

Одним словом – раскаялись, и я плавала в этом приторном сиропе, пока не ощутила внутреннее противодействие. Панночка открыла глаза, и чернота быстро затягивала ее туда, где вечно идут дожди, и сегодня так безнадежно и неотвратимо похоже на вчера и завтра, и меловой круг вокруг страхователя размывает еще до завершения окружности. Да, он готов выполнить свой долг и дочитать молитву до конца – только это никого не спасет, друзьями мы стать не сможем. Сейчас он предложит мне материальную помощь…

– Андрей! Тезис о моей загубленной жизни, которым ты тешил себя все эти месяцы, согласись, не слишком состоятелен. Я ведала, что творила, твоя роль незадачливого кукловода меня забавляла, и особых долгов передо мной у тебя нет.

– Марина! Я понимаю, что выглядел перед тобой не лучшим образом, но хотелось бы довести до твоего сведения только одно – что бы ты сейчас мне не сказала, мы все равно уедем завтра в Москву вместе со всеми твоими вещами. Разобидеться и уехать одному мне просто неприлично. Так что смелей, и лучше в кровь!

– А за что именно? – поинтересовалась я.

– К примеру, за это – если бы мы поженились тогда в Пакавене без всяких лишних слов, то все могло сложиться более удачно. Как считаешь, у нас был этот вариант?

– Что ж, признаюсь честно – те три дня, действительно, были лучшими в моей жизни, и я вовсе не сомневалась в искренности твоих намерений, иначе тебя бы здесь не было. Да, сейчас можно каяться до бесконечности, но, знаешь, мы устраивали друг другу неплохие розыгрыши, и я не хотела бы ничего менять.

Отличное лето, доктор, выдалось!

– Давай поужинаем! – сказал он после недолгого, но продолжительного молчания, – ты же знаешь, я могу простить женщине все, кроме пустых кастрюль.

– Полагаю, об этом знает уже половина женского населения Москвы!

– Я выйду покурить. У меня там в сумке кое-какие продукты, возьми, пожалуйста. На кухне тебе равных нет.

Вернулся Андрей довольно быстро, я предложила ему посмотреть мои новые книги, но он предпочел понаблюдать, как именно я чищу картошку. В помещении, где мы сейчас сосуществовали, стремительно материализовывалась атмосфера уюта, это меня отвлекало, и постепенного перехода зимы в лето этим мартовским вечером не получалось. Сезоны путались без моего присмотра, как хотели, и от снежинок, залетающих в кухонную форточку, разило знакомым ароматом пакавенских трав, как будто…

Как будто будут свет и слава, Удачный день и вдоволь хлеба, Как будто жизнь, качнувшись вправо, Качнется влево.

– И все-таки, спасибо, что дала о себе знать – у меня камень с души свалился. Но, давай теперь вернемся в настоящее. Медицинская карта у тебя на руках?

– На руках, я же собиралась уезжать вне зависимости от твоего появления.

– Я догадываюсь, что ты могла бы обойтись без меня, если ты об этом, – сказал он очень тихо и, на первый взгляд, абсолютно мирно.

– Мне следовало продумать этот вариант – ты мог оказаться в командировке, а время уже поджимает.

– Да, я не подумал… Так можно взглянуть на выписку?

– Она в комнате на полке.

Он отсутствовал дольше, чем требовалось для чтения моей характеристики, и, заподозрив неладное, я застала его на месте преступления – Андрей Константинович уже справился с медицинской картой и теперь с большим интересом изучал программные наброски нашей братии.

– Черт возьми, Андрей! Это не документы роженицы и не любовные записки к ней!

– Да, – сказал он, – это более тяжелый клинический случай.

– Трудно представить?

– Симптомы были, и теперь я понимаю истинную причину твоей страстной любви к Лауме. Зачем тебе это нужно?

– Мне интересно.

– Чем ты занималась все это время?

– Я плавала, выпав из системы по собственному желанию, и искала единомышленников, чтобы прибиться к определенному берегу. Все было совсем неплохо, но неделю назад меня крепко ограбили – в свободном плавании свои мели и скалы. Если бы не мое положение, я не сочла бы это очень большой бедой, но…

– Но сейчас тебе нужно помочь, и ты мне это доверяешь?

– Я слишком грубо ворвалась в твою жизнь?

– Нет, ты же знаешь, что я тебя искал. Теперь хочу знать, почему ты нашлась. Твои доводы пока не очень убедительны.

– Хорошо, попробую объяснить! Всю свою жизнь я знала, за кого проголосовать, если мне предоставят выбор, но я всегда мечтала быть в числе тех, кто предоставляет этот выбор. Это желание всегда давило мне плечи, вот и я попробовала. Встречи, собрания, митинги, опросы общественного мнения… Мы, конечно, погрязли в дебатах на весьма отвлеченные темы, мы перессорились и утонули в словах так, будто основной нашей целью являлась критика в режиме вечной оппозиции, но это издержки первого периода, и дойти до первых конкретных дел все же удалось. Все было бы ничего, но я поняла, что мне не хватает фанатизма, а без него нельзя быть ведьмой – не поверят! Мне не дано, и я упала со своей метлы. Наверное, я все-таки принадлежу другой породе, породе наблюдателей. Вот я и решила вернуться домой.

– Марина! Я тоже не в восторге от сегодняшних реалий, но я пытаюсь честно работать, пытаюсь сделать пространство в своем доме немного чище, чем снаружи, пытаюсь не рефлектировать при ударе, а отвечать ударом, и мне этого вполне достаточно. Поприще так называемых наблюдателей – это тоже труд, и иронизировать по этому поводу может только тот, кто сможет предложить что-ни-будь получше.

– Я иронизирую только по поводу своих заблуждений – попыталась и расшиблась о свой же потолок!

Разве это не смешно?

– Не слишком, – заметил он абсолютно справедливо, – но мне трудно это понять, меня никогда не интересовала карьера определенного толка. Как правило, имеются два мотива – властолюбие и стяжательство. Чего тебе не хватало?

– Сейчас ты пытаешься засунуть меня в рамки действующей агрессивно-патриархальной модели. Но власть для меня, как и для большинства женщин – это всего лишь средство для конструктивных изменений к лучшему, не более… Впрочем, это отдельный разговор… Ты разрешишь сделать мне несколько звонков в связи с отъездом?

– Ради бога! Я уйду на кухню.

Я коротко попрощалась со своими старыми и новыми друзьями и выслушала добрые пожелания в свой адрес. Уж, чем-чем, а дружбой в этой жизни обделена я не была! Как много замечательных писем хранилось бы сейчас в музеях, родись я лет на сто пятьдесят – двести раньше всеобщей телефонизации! Я украшала бы эти письма маленькими черненькими силуэтами, испещряя витиеватые строчки взволнованными знаками вопросов и восклицаний, и небрежно зачеркнутые фразы свидетельствовали бы только об одном – раздвоенное гусиное перо не поспевает за движениями души, как клавиатура Pentium, которая так и норовит бежать впереди еще толком не оформленной мысли, вставляя неуместные замечания типа: «предложение слишком длинное с точки зрения выбранного вами пиитического штиля», либо: «слово вульгарное и не подходит для деловой переписки новых русских».

– Мой милый, – укоряла бы я Барона из Михайловского, – поэзия твой родной язык, слышно по выговору, но, кто ж виноват, что ты столь же редко говоришь на нем, как дамы 1807-го года на славяно-росском?

– Пишу тебе в гостях с разбитой рукой – упал на льду не с лошади, а с лошадью; большая разница для моего наезднического честолюбия, – писал бы он мне из Тригорского, – пришли мне бумаги почтовой и простой, если вина, так и сыру не забудь, и (говоря по делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки – т. е. штопер.

Говорить по делилевски, вероятно, и означало для Барона использовать поэзию как свой родной язык, и тогда мы оба понимали бы это выражение совершенно точно, а сейчас, спустя сто шестьдесят пять лет, смысл его, утерянный в складках истории, для нас обоих был понятен скорее интуитивно. С записками в дупло, правда, получилась бы накладка – их попросту бы не оказалось, как и в романе, но исследователи дупла, предпочитая расхожее мнение первоисточнику, решили бы, что самое интимное я сжигала упоительными российскими вечерами в большом камине.

Ну да ладно, вернемся в папку «Recent»! На кухне снова стояла зима, Андрей Константинович, изрядно заправившись дымком «Мальборо», был мрачноват, и я его понимала. Он никак не мог найти собственного мемориального комплекса на Красной площади моей загадочной славянской души. И вообще вместо привычных старых зданий из красного кирпича, там высились какие-то новые панельные сооружения с темными зеркальными окнами, знаменующие начало новой постсоветской эпохи и предназначенные только для презентаций, джемов и психотропных способов ведения маркетинга.

– А зачем мавзолей тому, кто живее всех живых? – спрашивала я себя молча, пока расставляла тарелки на столе, нарезала хлеб и разглядывала своего красивого гостя.

– Ты сочла, что я тебе помешаю, узнав о ребенке, поэтому и не давала знать о себе? – спросил он меня.

– Представлялось, тебе был нужен более надежный тыл, чем Марина Николаевна. Но, пойми и другое, у меня все сплелось тогда в один большой узел, и пытаться сейчас отделить одно от другого не имеет смысла – мы не сможем вернуться в прошлое и взвесить каждый мотив по отдельности.

– И все-таки, давай попытаемся сделать это.

– Не считай, что я умаляю твою роль. Да, у меня был печальный опыт, а впереди маячили перспективы вечной домашней войны. Рано или поздно, но ты позвонил бы мне, и все началось бы снова.

Если уж откровенничать по гамбургскому счету, то нам так нравилось наносить удары друг другу.

– Издержки первого периода – ты не думала над этим?

– Вспомни лучше, о чем ты думал, пока в Неняе чинили твою машину, а ты сидел рядом и не звонил мне! И вообще, откуда нам с тобой знать что-либо о втором периоде? Мы же до гробовой доски будем стремиться к идеалу! Мы так снисходительны к своему ближнему, если тот не претендует на излишнюю близость, но мы с удовольствием зароем живого человека под грудой своих принципов, если тот покусится на святое комиссарово тело. В лучшем случае планочку подымем так, что без допинга не перескочишь!

– А знаешь, – засмеялся мой собеседник, – сейчас у меня возникло занятное соображение – будь я в Пакавене на твоем месте, я бы тоже не раскололся.

– На моем месте ты бы не раскалывался и сейчас! А я вот предаю наши идеалы по-черному.

– Это преувеличение, ответа на свой вопрос я так и не получил. Так почему ты нашлась?

– Из общих соображений – негоже лишать мальчика родителей, если у тех нет криминального прошлого или особо вредных привычек.

– Тогда, надеюсь, ты позвонила и моему конкуренту?

– Пока нет, у тебя было преимущество – ведь ты хотел стать отцом. И, потом, одного теста будет вполне достаточно для выяснения ситуации, не так ли?

– Вполне логично, Марина Николаевна, – задумчиво произнес Андрей, – как всегда! Не пора ли мыть руки перед едой?

– Я повесила чистое полотенце справа.

– Замечательно, – сказал он, – у меня для тебя тоже хорошая новость – я приехал со своей зубной пастой. Трехцветные теперь на каждом прилавке.

Картошка была уже на подходе, и можно было приступать к аналитическому обзору снеди из сумки Андрея Константиновича. Мятый дорожный бутерброд с плавленым сыром буднично контрастировал с прочим содержимым пакета, представленным тем, что в приличных советских организациях называется праздничным продуктовым заказом – за вычетом обязательного пакетика перловой крупы. Я размышляла над содержимым пакета, как лорд Болингброк, приятель Джонатана Свифта, над стаканом воды в одноименной французской пьесе Эжена Скриба, где этот предмет становится единственной причиной заключения мира между Англией и Францией – лорд тоже был большим пацифистом, когда не махал шпагой перед носом герцогини Мальборо.

Итак, исходя из некоторых фактов, основной целью визита был большой праздник в честь окончания войны… Летят журавли, идут поезда, и зрители уже глядят на перрон, где гимнастерки сжимают в крепких объятиях цветастые платьица, и глаза – такие большие на худых и изголодавшихся по счастью лицах – уже плавают в слезах, скорбя по павшим и радуясь живым. А потом все расходятся по домам, и дальнейшее – молчание, потому что – ах! – как пахнет от сержанта Иванова дальними странами, чужими женщинами и нездешними мыслями, и вот уже жена сомлела в неловкости, и дом – уже не дом, потому что трубачи еще трубят по привычке каждое божье утро, сгоняя в строй павших и живых, но идти некуда, а они трубят и трубят, пока есть живые, пока трубы, охрипнув от безысходной утренней страсти, не потеряют голос – немые трубы, немые солдаты, забытая война, и некому сказать правду, что воевать вообще не стоит, и так во все времена…

Да, черт знает о чем думалось мне при виде накрытого к празднику стола. Оно, конечно, экзерсисы на дежурные темы – не более, но какими же словами рассказать ему, как белый ангел заглядывал мне с плеча прямо в лицо, и я пыталась понять самое очевидное – что все зло этого мира только внутри нас, и это в наших душах горят костры, и смрад тяжелых чугунных помыслов застит голубое небо, и нужно начинать с малого – с самого себя. Боги, боги мои! Как быстро и густо прорастают кровавые зерна раздора и насилия, и нужно начинать с себя и всем вместе, а иначе сеятель бессмертен. Что же, последней сукой буду, если не кончу хотя бы одну войну на этой земле!

– Через пять минут, – сообщила я Андрею о картошке, имея в виду, впрочем, точное время начала очередного Утрехтского мира, – а пока, чтобы ненароком не испортить застолья, можно поговорить о погоде.

Сегодня холодноватый вечер для марта!

– Чего не скажешь, к примеру, о нашей беседе! – применил Андрей Константинович тактику Маргарэт Тэтчер, которую – о чем не спроси, а она все о своем. – К вопросу о твоих новых занятиях… Ты не поторопилась с определением своего потолка?

– У меня подходящая профессия для быстрого обобщения своих ощущений.

– Ты уверена, что когда-нибудь не захочешь вернуться на эту стезю?

– Считаешь, не стоит?

– Любой фанатизм опасен, а я против великих потрясений из самых эгоистических соображений – для того, чтобы мне заниматься любимым делом, нужно стабильное государство. Совсем неплохо, если рядом с фанатиками будут нормальные здравомыслящие люди – это у тебя может получиться, в практической жизни ты большая реалистка.

– Спасибо за поддержку, но, во-первых, это уже не актуально, а, во-вторых, эта поддержка сильно смахивает на разведку. Кое-что о тебе я все-таки знаю!

– Честно говоря, я бы старался отговорить тебя от этой затеи изо всех сил, – вынужден был признаться Андрей Константинович, – но особого риска в этом все равно бы не увидел. С чистыми руками там долго не продержишься, ты бы все равно вернулась.

– Я подозрительно отношусь к праведникам. Чистые руки – понятие относительное, и адаптации к любому новому состоянию всегда необходимы, здесь я махровый конформист. Ты ведь тоже используешь для благих целей весьма сомнительные, с обывательской точки зрения, средства. Важно не перейти грань, и я постаралась бы удержаться, но дело совсем не в этом – просто я не более, чем стандартная затравка, а, как оказалось, для толчка массы нужна энергия космической силы.

После этих казеных слов мне стало грустновато. Да, все это так, но дело было не только в этом. Мне было трудно объяснить ему в рациональных терминах то, что случилось.

– Почему ты так нервничаешь, когда речь заходит о твоих новых занятиях? Снова дурные предчувствия? – спросил тогда Андрей Константинович совершенно серьезно и попал в точку.

Единственный стоящий талант, данный мне богом, как раз и состоял в предчувствии беды, и силовые поля неведомого мне генезиса уже метались надо мной с нечеловеческой скоростью, пытаясь увести как можно дальше. Я бы осталась, но мне нужно было сохранить своего ребенка. Я бы осталась, но останутся другие – нас ведь немало! Я бы осталась, вопреки всему, но…

– Да, предчувствия. Как тогда, в Пакавене… – ответила я ему, – и это пришло ко мне совершенно внезапно – на одном экологическом митинге, и еще до того, как меня ограбили. Появилось чувство обреченности, а с этим кашу не сваришь, и мне очень грустно сейчас, как на поминках по разбитому зеркалу.

Тем не менее, я рада видеть тебя, но, пожалуйста, не лукавь сегодня… Я не слишком много прошу?

– Пока нет, – утешил он меня, – твои ближайшие заботы мне понятны, но, уж прости, мне было интересно, что же ты собираешься делать дальше.

– Я уверена, что не потратила времени даром – исчезли некоторые иллюзии и страхи, и нескольких месяцев для этого, ей-богу, не жалко. Я не собираюсь считать себя неудачницей только потому, что бог не дал мне каких-то возможностей. У меня ведь были и другие мечты, и есть места, где я смогу быть в числе первых, а не сотых. Пусть это будут даже совсем маленькие ниши, но, согласись, скучновато жить, если нет перспектив стать первой. Мне сейчас очень хочется вернуться к своей работе.

– У меня правильно создалось впечатление, что кое-какие запретные темы для разговора у нас все же имеются?

– На твое усмотрение, сегодня ты мой гость, и сегодня вечер твоих вопросов. У меня осталась только одна тайна, да и та скоро выйдет наружу.

– Тогда, надеюсь, ты не побоишься сказать, чего же ты ждешь от меня? – спросил он, и это был главный вопрос сегодняшнего вечера, и мне нужно было ответить, что рядом со мной все эти месяцы жила пустота, которой не было раньше, и я ничего не могла поделать с этим. Я должна была сказать ему именно это, но у меня не получилось – это можно было говорить только, касаясь друг друга. Поэтому пришлось поискать другие слова.

– Ты крепко влип, явившись сюда по первому зову. И выбора у тебя, боюсь, нет.

– Полагаешь, я та самая маленькая ниша, где ты не будешь сотой? – засмеялся объект матримониальных претензий.

– Остальные девяносто девять уже покойники. Прими сочувствия.

– Обещала, ведь, когда-то ловушек не ставить!

– Но ты уже продемонстрировал свою готовность быть жертвой.

– Да… – сказал Андрей Константинович с глубоким чувством, – злой бабой ты и раньше была, но наглости за тобой не водилось.

– Я исправлюсь со временем.

– Не стоит, я всегда мечтал жениться на ведьме – в качестве наблюдателя, – заверил он меня, – быть может, я слишком поздно это осознал, у каждого из нас были свои иллюзии. Мне скучновато жить без тебя, и я приехал поговорить именно об этом.

– Не хочешь подождать результатов теста?

– Полагаешь, в этом есть необходимость?

– Честно говоря, я не считаю ситуацию такой уж двусмысленной, но тебе же будет интересно!

– Мне уже интересно – сказал Андрей, вынимая из своей сумки газетный сверток, – кстати или некстати, но здесь подарок для тебя.

– Новое – хорошо забытое старое, – задумчиво произнесла я, разглядывая книжечку Войновича, – откуда она у тебя?

– Я случайно увез ее в своем чемодане, а недавно у меня была командировка в те места, и я заехал в Неляй. Оказалось, ты уже успела прислать Линасу еще один экземпляр, и он подарил эту книгу – в знак искреннего восхищения твоим знанием северных мифов. Мы здорово напились в тот вечер.

– И разговорились?

– Естественно, я же спрашивал об обратном адресе, и он понял, что я ищу тебя. Бандероль была из Ленинграда, но адрес оказался неверным. Там жил высокий человек с большим роялем, который не видел тебя уже лет шесть-семь.

– Сам знаешь, радистка Кэт мне в подметки не годится, – сказала я и, припомнив, что бандероль была отослана с квартиры Питерского, открыла книгу. Там лежал сушеный листик бузины, а на форзаце синела короткая надпись: «Марине и Андрею на память о лете в Национальном парке. Пушкайтис».

– У меня создалось впечатление, что наиболее значимая часть той давней истории все-таки проходит по разряду мифов, – произнес Андрей Константинович и замер в ожидании ответа.

– Не выдал, – поняла я результаты допроса, и соблазн оставить грех на своей совести был велик – все равно бог леса был человеком крайне предусмотрительным и зря своим семенем не разбрасывался. Его миссия была совсем иной – они там надеялись на меня…

– Без комментариев, – сказала я, однако, – ты уже закрывал эту тему.

– Ладно, оставим, у меня сейчас много других дел, – ответил Андрей с видимым облегчением, и я поняла, что пронеслась над пропастью.

– Начнешь, разумеется, с ужина? – спросила тогда я самым провокационным образом.

– Нет, мне нужно выяснить, наконец, почему ты нашлась, – засмеялся он, и мы еще немного поговорили.