Текст книги "Последнее лето в национальном парке (СИ)"

Автор книги: Маргарита Шелехова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Старый Нозолюм размахивал своими мощными ветвями, стряхивая лишние желуди, и легкие лиетувенсы, духи умерших неестественной смертью, с каждым порывом ветра распускали крылья, крепче вцепляясь в качающиеся дубовые ветки. Аудра, богиня бури, хищно приникала к спящему Литуванису, вечно молодому богу балтийских дождей, и ее сумасшедшие седые кудри смешивались с бесцветными прядями его длинных волос, плотно укрывающими голое пространство под старым дубом.

К окну подошли двое запыленных спутников, и неспешный пожилой Лигичюс встретил их, чтобы избежать ненужных споров. Келю Диевас, поджарый бог дорог с задубевшим обветренным лицом, указал посохом куда-то на восток, и долговязый гуляка Апидемис, ежедневно меняющий свое жилище, посмотрел в ту же сторону и беззвучно захлопал быстрыми ладонями. Лигичюс подумал немного и закивал головой в знак согласия и единства мнений.

– Я не спорю с вами. Мне пора, и я уже уезжаю – сказала я старшему, но они не уходили и смотрели на меня с тревогой и участием, будто о чем-то предупреждали, но решительная Будинтая уже гнала их со двора, и последнее, что я успела заметить, было заплаканным личиком Лаздоны, выглянувшим из орешника с первыми лучами солнца.

Глава 14

Богиня пробуждения, приняв мужское обличье Будинтойса, сказала мне тихим голосом:

– Вставай, Марина, пора отвозить наших друзей на вокзал.

Боги – что хотят, то и делают, а мне было дано лишь впитывать результаты божественной трансформации. Впрочем, процесс протекал не без определенного удовольствия, и это, по-видимому, весьма красноречиво отражалось в моих глазах, что привело Будинтойса в некоторое замешательство. На часах, однако, значился первый час дня, машина стояла уже у дома Вельмы, вокруг толпился народ, и Барон укладывал в багажник последнюю сумку. Таракан жевал бутерброд размером с половину своей головки, путаясь под ногами провожающих.

Лида с Васей уже сидели в машине, а когда Таракан взгромоздился на колени матери, и из окошка глянули две пары очень похожих глаз, я вдруг поняла, что Боливар перегружен и седьмого не выдержит. Тогда я повернулась к Барону и посмотрела ему в глаза.

– Прощай, сынок!

– Ты одна меня любишь бескорыстно, – сказал Барон дрогнувшим голосом.

– Не верь ему, – заметила жестокосердая Баронесса, – он мечтает быть сыном госпожи Тэтчер.

– Витенька! – заплакало мое сердце, угадав страшную правду – ведь судьба разводила нас безжалостными руками в разные стороны, и мы превращались в те маленькие забавные истории, не имеющие продолжения, которыми потчуют залетных гостей зимними вечерами на маленьких теплых кухнях.

– Витенька! Если в Союзе найдется хоть один Тэтчер, я выйду за него замуж и усыновлю тебя. Будешь писать в пятом пункте о маме – М. Тэтчер.

У Барона выступили слезы благодарности.

– Так мы уезжаем? – занервничал Селиванов, быстро заводя мотор.

Таракан весело замахал тощей ручкой, и они уехали. Все быстренько разошлись по своим делам, и дворовая пустота обрушилась на меня с неумолимой жестокостью. Мне стало вдруг совершенно ясно, что это мое последнее лето в Пакавене. Никогда более – приговаривала меня судьба-индейка, нафаршированная грядущими рождественскими тайнами, и я решила немного погрустить в Вельминой беседке. В беседке на круглом столе сиротели остатки бутерброда со следами детских зубов. Желтоватый колбасный жир уже вовсю плавился на солнышке, и тучная муха, суча ломкими сухими коленцами по скользким потекам, откладывала невидимые яйца в розовато-бурую неровность среза.

– Sic transit gloria mundi! – подумала я мертвым языком о преходящей земной славе, и, содрогнувшись от тошнотворных перспектив бренного бытия, вознамерилась покинуть беседку. Не тут-то было! На пути моем лежала песочница со свежеиспеченными куличиками, и мы с Восьмеркиным смотрели друг на друга долго и задумчиво, пока он не протянул мне свою любимую желтенькую пасочку, и я не испекла парочку песочных пирожных на дальнем конце его малогабаритной кухоньки.

– Почему он перестал бояться? – не выходило у меня из головы, и эта детская тайна волновала меня сейчас куда более загадок Бермудского треугольника, Янтарной комнаты и золота Колчака.

Потом я пошла заниматься вещами, и, когда вернулся Андрей, я уже упаковала свой мешок с дачными принадлежностями и отнесла его в кладовку. Мы сразу же отправились на теткину веранду, где долго увязывали мешки с посудой, тазами, умывальником, резиновыми сапогами, инструментами, рыболовными принадлежностями и иной всячиной, накопившейся за четверть века пребывания в Пакавене. Все это нужно было снести наверх вместе с гамаком Виктора Васильевича, а потом Андрей со Стасисом вытащили из озера его лодку и положили сушить во дворе на вкопанные в землю деревянные чурбачки.

Нам оставалось уложить свои чемоданы, но, несмотря на нашу кипучую деятельность, мир сегодня оставался удивительно неподвижным, словно милостью своих обитателей оказался в историческом тупичке. Белые и черные ангелы напряженно ждали на маленьких квадратных полях, пока уложится вавилонское смятение, и игроки вспомнят правила своей вечной игры. Сейчас должен быть ход ферзя, но все знали, что под этим грубым именем скрывается трепетность нежной королевы, и она обречена прикрывать своей незащищенной грудью вооруженные колонны обезумевших от страха королей. Им было удобней называть ее ферзем в своих мужских играх, где не было места милосердию и состраданию.

Но мозаика из лепестков Гретхен уже складывалась сама собой, и королева прикидывала возможный исход битвы. Погибать не хотелось, а страстное желание провести остаток дней в башне из слоновой кости королю казалось подозрительным – ему мерещились подпиливание оконных решеток, умелые манипуляции с веревочной лестницей и торопливый альковный шепот. Срочное бегство в костюме Керенского виделось наихудшим вариантом, а домашней заготовкой средней пушистости представлялось возможное регентство на острове Буяне при малолетнем Гвидоне с небольшим ежемесячным пособием для матерей-одиночек и тайными надеждами на рождественский хэппи-энд:

Царь слезами залился, Обнимает он царицу, И сынка, и молодицу, И садятся все за стол; И веселый пир пошел…

Ей-богу, не так уж и плохо! – уговаривала я себя под одобрительное мурлыканье с левого плеча, потому что надежда умирает последней, – и, потом, почему обязательно Гвидон?

Я представила себе маленькую царевну-лебедь, усеянную над месяцем розовыми бантиками, и мурлыканье приобрело мощность соседского магнитофона. Сговорчивость моего черненького alter ego отнюдь не означала его одобрения – мяу относился ко всем вариантам, кроме бегства, весьма скептически, но боялся за свой хвост. Ему было хорошо известно, что в гневе королева бывает сущей ведьмой, и он даже процитировал ей однажды коронную фразу Барона (Таким и ребеночка утопить – раз плюнуть!), которой тот кончал свои увлечения, поскольку все его Гретхен, как на подбор, оказывались стервозными холодными рыбами. Впрочем, дело было сложнее, и об этом абсолютно все сказал сам Гете – наш Фауст и Гретхен, они, если честно, не пара, не пара, не пара…

– Маленький, но хорошо направленный взрыв, – обдумывал ферзь свои вечерние планы, – чтобы все тайны королевства разлетелись ко всем чертям!

– Все вещи, кроме твоего чемодана, уже в машине, – сообщил мне во дворе Андрей, – давай никаких дел на вечер не оставлять.

– Неплохо бы заехать на минутку к Лауме, если ты не против. Я тогда свой чемодан оставлю пока в комнате.

У Лаумы за озером было полным-полно народа – шло районное совещание партии зеленых, и я решила не беспокоить ее. Мы вернулись в деревню и попрощались с Иреной, доившей свою пеструху.

Нижне-пакавенцы отсутствовали на месте по полному списочному составу – у них сегодня была лодочная экскурсия на Жеймяну. Деловая часть этого дня, таким образом, завершилась, и можно было идти прощаться с Кавеной. Пока я переодевалась, Андрей Константинович успел соорудить на кухне пару бутербродов с сыром и занять выжидательную позицию на крыльце с корзиночкой в руках и моей красненькой таллинкой на голове.

– По-моему, кто-то из нас сошел с ума, – сказал он, наблюдая, как меня трясет от хохота.

– Моих страшных зубов еще не боишься? – спросила я его тогда, и в ту же секунду до него дошло, что со мной все в полном порядке.

– Черт! Типичный наряд жертвы – запугала до виктимного состояния! Теперь я просто обязан вернуть себе мужское достоинство – нравится это тебе или нет.

– Можешь на меня рассчитывать, в серьезных делах я не подвожу.

– Соглашаться сразу, Марина Николаевна, просто преступно, – заметил он, – неужели вас ничего больше не смущает?

– Самые пустяки! Четверть твоей зарплаты – это сколько по курсу доллара?

– Не волнуйся, у твоей тети есть мой телефон, совместное хозяйство мы целый месяц вели, а всех свидетелей тут оборотни не скушают. Если что – докажешь!

– Вполне логично, – ответила я, как примерная чеховская душечка, чей лексикон всегда определялся окружением, – теперь я полностью тебе доверяю.

На всякий случай он все же передоверил мне атрибуты Красной Шапочки, и мы ушли в лес по голубой дороге. Она вела от деревни на Кавену, но перед озером загибалась и большим кольцом возвращалась к турбазе. Сосны были помечены голубой краской, чтобы туристы не заблудились, поэтому ее и называли голубой. Мы прошли указатель с решительным пальцем, деревянную скульптуру с лаптем, пузырем и соломинкой, скопище высоких елей, кормушку для ланей и маленькую деревянную лисичку, напротив которой умерла несчастная лесничиха. Мир по-прежнему оставался неподвижным, и даже маленькие враги всего теплокровного человечества не решались нарушить лесную тишину, уловив в густом хвойном воздухе запах грядущих перемен.

На мостках, к счастью, никого не было, и, переплыв озерцо, мы покружились среди белых лилий, путаясь в зеленых волосах спящих ундин, и маленькая черная бездна последний раз пронзила нас своими страшными глубинными тайнами. «Never more! Never more! Never more!» – цокали пузыри по воде, и звуки эти, словно тихая барабанная дробь, складывались в скупую музыку утраты, но брызги от лопнувших пузырей тут же оседали алмазными капельками на позолоченных крылышках застывших над озером стрекоз, отражая чудесный солнечный мир Пакавене, и боль утраты сменялась радостью бытия, потому что этот день был дан нам только для того, чтобы жить настоящим.

А когда мы простились с водой, то пора было прощаться с берегами, и мы поднялись на маленький пляжик к большому серому валуну, забытому когда-то растаявшим ледником, и, когда мы поднялись туда, то подул ветерок, и мир пришел в движение, и начал накатываться на нас яркими изумрудными волнами, пока мы не слились с ними в единое целое, растворившись в их нежной и теплой сути.

Да, этим летом нам повезло с солнечными днями, как и предвещал один знаменательный денек в начале июля. Если он оказывался мокрым, то дожди лили сорок дней подряд, и грибы росли прямо на крышах домов, и стайки рыб проплывали между ветками орешника, и ядовитые росы мучили по ночам чахлые паслены, и дачники не вылезали из высоких теплых калошек, отчаянно презираемых молодым поколением пакавенцев, и в моих окнах мелькали какие-то неясные и ненужные тени из дождливого вчера и дождливого завтра, а сегодня было таким же мокрым и туманным, как вчера и завтра.

Завтра я уеду, и Пакавене исчезнет из реального мира, свернувшись в маленький круглый комочек, и дома будут просвечивать черными семечками сквозь сочную зеленую мякоть, пронизанную нежными жилками лесных тропинок, и подрумяненный бочок обозначит то место, где за песчаным холмом с высокими соснами обитала богиня Аустрине, ведающая лучами восходящего солнца. Я съем свою половину яблока и увезу рай в себе, и в генной памяти навечно останутся и шум пакавенских сосен, и пряный запах можжевельников, и блеск озерной воды.

А пока Пакавене готовилась к буре, и ветра вовсю гуляли в ее все еще реальных пространствах, и тучи затягивали сатиновым трауром стремительно остывающее небо.

– Скоро дождь пойдет, идем на мостки оденемся, – сказал Андрей, а я попросила его принести одежду сюда, потому что хотелось полежать еще несколько минут в одиночестве.

Он ушел, раздвоясь странным образом, и часть его, невидимая миру, осталась во мне, распавшись на миллионы маленьких мальчиков, которые метались по Пакавене моего лона и искали прибежища. Но все двери были закрыты, и они каждую секунду тысячами погибали на остывающем песке, и я оплакивала каждого из них горестно и печально. И когда последний из них подбежал к мокрым дощатым стенам, и я скорее угадала, чем увидела обвисший от дождя бантик на русой головке, то грянул гром, и ребенок, испугавшись, вышиб деревянную дверь и скрылся в домашнем тепле, а мне полагалось тут же обо всем позабыть, потому что всему в этом мире есть срок.

– СегодняИльиндень! – подумала я, успокоясь в своем беспамятстве, но силовые поля, вольно гулявшие в этот час по пакавенскому небу, внезапно сгустились надо мной и, упираясь в страшной бычьей ярости куда-то в небо, подняли меня с холодного песчаного пляжика и вытолкнули на тропинку, а я немного замешкалась, чтобы снять с веток орешника подсохший купальник, но не успела надеть его, потому что откуда-то сбоку раздался шорох, и мой рот зажала железная рука. Попытки освободиться оказались безуспешными, и он потащил меня в лес в сторону картофельного огорода лесника, огороженного от кабанов высоким частоколом, и я чувствовала кожей его волосатую грудь, мокрую от смрадного пота, и все волшебные сказки моего детства в ужасе метались в голове, потому что им тоже не хотелось умирать. Наконец, Мальчик-с-пальчик, которого не раз злодеи-родители уводили в темный лес, сказал:

– Бросай камушки, ведь зернышки могут птицы склевать, – и я выпустила из рук на тропинку свой купальник.

Шли страшные секунды, и ничего не менялось, и я уже закрывала глаза, потому что до меня, наконец, дошло, почему девушка в орешнике так горько плакала сегодня на рассвете.

– Не шевелись, Марина! Стой спокойно! – услышала я вдруг знакомый голос и открыла глаза.

Андрей стоял в пяти шагах от меня, но я была сдавлена смертным объятием оборотня, и холодное лезвие ножа было у моего горла, и моросящий дождик покрывал мелкими каплями мое тело. Я смотрела на Андрея, а он смотрел на волосатого, и глаза его медленно загорались голубым ледяным светом. Острая сталь процапарала мою кожу, потом руки убийцы ослабли, и я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то Андрей был рядом, а у деревянной изгороди с отрешенным видом сидел мясник из пристанционного магазина.

– Сейчас мы уйдем, – сказал Андрей и, нагнувшись, положил зеленым листиком нож в пластиковый пакет, – порез у тебя неглубокий, но маленький шрам все же останется.

Он подхватил меня на руки, и мы уже были на тропинке, когда послышался топот, и у частокола появилось кабанье стадо. Мясник привстал, слабо взмахнув рукой, и огромный вепрь с разбегу вонзил белесые клыки в его живот. Мясник кричал, а вепрь вынимал мгновенно покрасневшие клыки из кровавого месива и вонзал их снова и снова, пока не стихли последние стоны. Потом стадо исчезло так же внезапно, как и появилось, а Андрей выпустил меня на землю из онемевших рук и подошел к частоколу, остановившись в нескольких шагах от трупа.

– Одежда на мостках. Я вернулся, потому что почувствовал странное беспокойство, – сказал он мне потом, – идем оденемся.

До мостков я дошла, как во сне, мы оделись, а через минуту уже бежали по голубой дороге – идти нормальным шагом я уже не могла. Когда показались первые огоньки деревенских домов, силы оставили меня, и я опустилась на землю. Андрей всячески успокаивал меня, и говорил, что все уже кончено, и оборотня больше нет, но смысл слов не мог дойти до моего дрожащего тела, пока он не произнес то, что дошло мгновенно.

– К десяти часам вечера нас ждет районный прокурор, я переговорил с ним вчера по телефону, когда узнал, что он сын Вельмы.

Мы прошли тропинкой вдоль холма, не попавшись никому на глаза. Вельма ахнула, увидев кровавый след на моей шее и принесла аптечку. Пока Андрей обрабатывал рану, мы с Вельмой молча смотрели друг на друга, и в глазах ее метался, застывая на короткие мгновения, тот самый вопрос, ради которого мы и пришли.

Потом она провела нас к себе в гостиную, где уже сидел высокий человек с густыми бровями, ее средний сын Титас. Мы поздоровались, он осмотрел нас очень внимательно и сказал, обращаясь к Андрею:

– Я звонил сегодня по вашей просьбе в столицу и навел о вас справки – рекомендации неплохие. Вчера вы сказали, что хотите поделиться со мной некоторыми соображениями, я внимательно слушаю.

– Со вчерашнего дня уже кое-что произошло, – Андрей вынул пакет с ножом и положил его перед прокурором, – на нем отпечатки пальцев мясника, сегодня он чуть не убил Марину.

– Мы говорили с ним недавно по поводу смерти лесничихи. Он рассказал, как она принимала таблетки в очереди за сахаром, – произнес ошеломленный прокурор.

– С вашего разрешения я расскажу все по порядку, – начал Андрей, но тут Вельма внесла кипящий чайник и три тарелки со своим коронным блюдом – жареными свиными ушами с черным горохом. Я попросила только горячего чаю, чтобы согреться, и Вельма принесла чашки и теплый шерстяной платок.

Вельма вышла, мужчины молча ели, и прокурор поглядывал на нас из-под кустистых бровей, а когда чашки опустели, то Андрей рассказал историю с серыми «Жигулями», оранжевым свитерком и прочими деталями.

– Меня эти случаи заинтересовали с профессиональной точки зрения. Дело в том, что аналогичные события периодически имели место в городе Херсоне, областном центре Восточной Украины, начиная с 1957 года. Последний случай был зарегистрирован три года назад. Подозревалось людоедство, а этим аномальным явлением у нас активно занимались со времен голода на Украине и Поволжье. До войны в Херсонской области это не было редкостью, но после войны рецидивы уже почти не случались.

Во всех случаях почерк был один, но преступника так и не нашли. Убивали только молодых женщин, убийство не сопровождалось изнасилованием – что достаточно необычно, резала твердая рука, из трупов исчезали внутренние органы, и, в первую очередь, это касалось печени. Однажды я совершенно случайно узнал от старого врача, бывшего священника, что весьма сходный случай имел место в пятидесятых годах в Якутии. Он подозревал какого-то нерусского ссыльного, но не знал его имени и точного местопребывания.

Когда я услышал здесь о подобных убийствах этим летом и ранней осенью сорок девятого года, то у меня как-то сама собой сложилась определенная рабочая версия, и я заручился некоторой поддержкой в вашей столице. Следовало сложить в уме серые «Жигули», долгое отсутствие искомого лица в Пакавене, предполагаемый возраст его и наличие спортивной обуви Каунасского производства. На этом основании я и посетил дом мясника, пока он был занят на службе, надеясь обнаружить в доме что-нибудь особенное.

Я посмотрела на левую руку Андрея, а прокурор опустил уголки губ и покачал головой.

– Вот, значит, кто стекло ему выбил! Но официального заявления от мясника не поступало. Ядвига, правда, говорила, что воров было двое.

– Ей показалось.

– Но что вы там искали?

– Ничего заранее определенного. Ножа, во всяком случае, я не искал – это по вашей части. Мясник, прожив в доме уже более года, совершенно не тронул обстановки, и в комоде под старым женским бельем лежала связка его писем покойной матери. Обратным адресом в письмах значился город Херсон, а в более старых письмах – поселок Медвежья Падь с номерами спецпочты. Я попросил своего коллегу просмотреть еще раз бумаги священника и уточнить местонахождение поселка Медвежья Падь. Поселок, как оказалось, находится у Хандыги, а место, где священник служил фельдшером, располагается совсем неподалеку.

Дом мясника крайний в сторону райцентра, и на коротком отрезке шоссе до поворота на песчаный карьер машину с туристкой видели только двое – Марина и звонарь. Звонарь, по-видимому, первым связал этот случай с мясником и тем давним убийством вашей сестры, за что и поплатился жизнью – так же, как и его отец. Марину мясник узнал позже и тоже захотел замести следы. Я не исключаю, что он пытался зарезать и дочь звонаря – ведь она могла что-то знать. Возможно, именно его и спугнули в лесу как раз во время обеденного перерыва в магазине, но это только догадки. А бомж просто ночевал в сарае и повесился, поняв, что снова попал в переплет. Вот, собственно говоря, и вся история.

Прокурор сидел, не касаясь спинки стула, и лицо его окаменевало по мере продолжения рассказа.

– Где он сейчас? – спросил он, наконец.

– Тело должен завтра найти лесник, мясника задрали кабаны на наших глазах у огорода за Кавеной, когда он попытался скрыться, испугавшись моего появления. Мне жаль, я хотел с ним поработать.

Прокурор долго молчал, погрузившись в какие-то свои мысли, и Андрей добавил.

– Завтра мы уже уезжаем со стариками, Мариниными родственниками. Что вы намерены предпринять?

– Мама, – сказал прокурор, не повышая голоса, – что мы собираемся делать?

Дверь тут же открылась, и на пороге стояла Вельма. Вид ее был ужасен, но она сказала твердым голосом:

– Я хочу посмотреть на него. Если он мертв, оставим все, как есть – не нужно больше тревожить память нашей девочки.

Титас вопросительно посмотрел на Андрея.

– Я в отпуске, – сказал Андрей, – и моих интересов в этой истории теперь не проглядывается.

Они сели втроем в машину прокурора и уехали под раскатами грома. Лесник после похорон жены ночевал у новой подруги, и растерзанное тело убийцы по-прежнему лежало возле изгороди. Старая Вельма с сыном посмотрели на останки мясника, а дождь, бушевавший в Пакавене в тот вечер, смыл их следы. Андрей вернулся домой мокрее мокрого, но я уже успела согреть постель.

– Я теперь обязана тебе жизнью, спас все-таки Красную Шапочку от серого волка.

– Имеет место быть, не спорю! Но я не смог предотвратить вашей встречи, и это печально. Давай сегодня покончим со всеми нашими страхами!

– Ты думаешь, это возможно?

– Наверное, появятся новые, и в этом ты права. Но это, в конце концов, и называется жизнью.

И он начал рассказывать, а дождь лил так упорно и густо, что окна исподтишка округляли в темноте свои очертания, норовя превратиться в корабельные иллюминаторы.

– Когда мне было двадцать шесть, и я подрабатывал после защиты кандидатской в платной поликлинике, ко мне на прием пришла очень красивая молодая женщина, актриса, и я тут же влюбился без памяти. Она попала незадолго до этого в автомобильную катастрофу, ее муж погиб, а она отделалась головным ушибом и жаловалась на периодические головные боли – это мешало учить ей роли.

Через несколько месяцев мы поженились, и я удочерил ее годовалого ребенка. С общими детьми мы решили повременить – ей нужно было работать на сцене, но, спустя три с половиной года после свадьбы, у нее обнаружилась мозговая опухоль. После операции она с трудом узнает только своих родителей, с которыми и живет то время, пока не находится в клинике. Я часто бываю там и помогаю, чем могу, но живу с дочерью и своей матерью.

– Я не разводился с женой, до сих пор в этом не было необходимости. А сейчас болезнь прогрессировала, и разводиться с умирающей женщиной я не стану, – закончил он, – я собирался рассказать тебе все это, но сначала не получилось, а потом я боялся ошибиться.

– Что скажешь, Марина Николаевна? – спросил он, потому что пауза затягивалась.

А пауза затягивалась, потому что мозаика рассыпалась. Я открыла чемодан, покопалась в нем и извлекла на божий свет злополучный конверт – мне нужно было выиграть время.

– Хочу повиниться. Это я получила от брата своей знакомой, он служит там, где надо. Здесь должны быть сведения о твоем семейном положении, но я так и не вскрыла его, как видишь.

– Впредь будешь запрашивать по месту моей работы, это немного проще, – сказал он не без укоризны, а потом надорвал край конверта и с большим интересом углубился в текст.

А я металась в поисках выхода из ситуации, потому что плачущая Нора снова умирала от горя. Ей бы признаться честно, что нянька в детстве уронила, и ботиночек ортопедический при ходьбе жмет, и хронический гайморит в дождливые сезоны обостряется, но принц поцелует ручку и можно будет до посинения всматриваться в его потухающие глаза. Ах, непреклонность королевы-матери! Ах, бюрократические проволочки в канцелярии римского папы! И все станет ясно – ведь мы с ним большие любители полутонов, и вот уже темная ночь уносит Нору из замка в небытие, и тело вздрагивает на дорожных ухабах, и сосновые лапы царапают крышу кареты, и…

– Да, не спорю … Остальное тоже соответствует истине, контора на высоте, – сказал он, наконец. – Но кое-чего существенного здесь не написано. Например, того, что моя жена всегда звала во сне своего покойного мужа Бориса Веснянского, и я жил с этим много лет. Он тоже был актером, а она так и оставалась его женщиной, пока не потеряла память. И вообще наша семейная жизнь складывалась тяжело, я был своей жене кем угодно – отцом, врачом, нянькой, зрителем, но не тем, кем хотел стать. Потом я понял, что она больна, и шансов у меня нет.

– И какие у тебя планы? – спросила я, и он слегка удивился этому вопросу.

– Я уже сказал матери во время своей поездки в Москву, что женюсь на тебе, так что можешь, наконец, пожалеть меня и согласиться. У меня самые незамысловатые представления о счастье – накувыркаешься на работе, придешь домой – а там ты сидишь.

– Андрей, ты же не любишь, когда тебя жалеют, так что давай не спешить. Оставим все пока на своих местах.

Он посмотрел на меня недоумевающе, но я уже собралась мыслями и сквозь землю не провалилась.

– Тебе, действительно, предстоит трудная осень, зачем же сейчас осложнять ситуацию – кто знает, какие отношения у меня сложатся с твоей дочерью и матерью, а дома тебя в ближайшее время не застанешь, как я понимаю. Если родится ребенок, тогда и будем что-нибудь предпринимать.

– Пару минут назад я бы отдал голову на отсечение, что тебе смертельно хочется спать в моей постели каждую ночь. Что, ноша показалась непосильной?

– Текст ультиматума был недостаточно продуман. Там ничего не говорилось о крайней необходимости совместного проживания.

– Я полагаю, торг здесь не уместен.

– Как скажешь, но у нас наверху выражаются по-другому – другой альтернативы нет.

– Да, – сказал он, – похоже, я ничего в этой жизни так и не понял. Полная профессиональная непригодность. Что тебе нужно, Марина?

– Я уже сказала, текст русскоязычный.

– Я устал от всей этой чертовщины. Тебе ли бояться оборотней, милая моя? Да ты и сама, при случае, кому хочешь брюхо вспорешь.

Он оделся и ушел, а я не выбежала на шум мотора, и этим ускользающим в соснах звуком и закончилось мое страшное и счастливое лето в Пакавене, когда сказки так тесно сплелись с реалиями, что я уже не могла отличить одно от другого. К концу отпуска в наличие были все необходимые компоненты – скромная образованная девушка, Красавец средних лет, сумасшедшая супруга, маленькая воспитанница и несостоявшаяся свадьба. Можно было переписывать дамский роман, не слишком отчуждая его от стереотипов современного массового сознания. Для этого следовало бы, к примеру, намекнуть на аберрантный характер сексуальной ориентации героини в период обучения в закрытом учебном учреждении и особую роль наставницы, обыграв далее, как следует, невосполнимую потерю любимой подруги.

Все остальное можно было бы оставить без изменений в качестве многочисленных наслоений на инфантильных розовых побуждениях героини, представив брачный союз с окривевшим в пожаре Красавцем в качестве мимикрической адаптации сознания современной тусовщицы к викторианскому стилю, совмещая это с подсознательным пробуждением комплекса мистера Гумберта в душе Джен Эйр при виде розовенькой Адели, потому что все помышление сердца человеческого – зло от юности его (Бытие 8 – 20).

Автором версии, однако, следовало бы указать злобную нимфетку Яло, потому что Оля этого написать не могла – Оля могла выдать на-гора только честный и простодушный рассказ о своих приключениях в Королевстве кривых зеркал. Она числилась в команде Тимура и носила Красную Шапочку, снимая ее только в своей колыбели, и портреты основоположников взирали тогда на спящую пионерку с некоторым подозрением. Конечно, она уступает место в автобусе ветеранам ВОВ и носит пирожки старушкам, но почему она предпочитает ходить к старушкам узкой тропинкой в малиннике, когда вполне можно было свернуть от автобусной остановки на широкую грунтовую дорогу и идти по ней вместе со всеми? Один бог знает, когда она бывает настоящей, и не возродить ли нам пирамидки с некоторыми дополнительными вольностями, исходя из духа времени?

Да, в этом мире можно изгадить все – можно переиначить Шекспира и Чехова, можно выпачкать калом мемориальные доски, можно курить в лифте, но куда же деться, если стоишь у столба с десятью заповедями лицом к лицу с собеседником, и ваши лица не отличить никому?

Ночь я просидела над своим чемоданом, а в пять утра надела на шею бабушкино жемчужное ожерелье и вышла на крыльцо. По мокрому шоссе во весь опор мчались милицейские машины, но спустя два часа они уже вернулись, и у дома мясника раздался женский вой – Ядвига опознала останки своего соседа.

Тетка приготовила на веранде горячий чай, и я, наконец, согрелась.

– Как там дела у вас обстоят? – спросила она, – я слышала, Андрей Константинович ночью уехал… – Пока неважно.

– Марина, я вижу, что получается нескладно, и очень виновата перед тобой. Ведь я же все знала, но он согласился ехать в Пакавене с условием, что я никому не буду рассказывать о его семейном положении. Ты уж пойми меня, Виктор совсем плох, только и держится благодаря Андрею Константиновичу, а я дала слово молчать.

– Да, ладно, от фамильной честности никуда не денешься, тетя Ната. Каждый раз, когда я пытаюсь лукавить, судьба играет со мной злую шутку.

Мы собирались уехать в райцентр автобусом, но Стасис договорился с сыном Бодрайтиса, и тот отвез нас к вокзалу на серых «Жигулях». Жемина плакала при расставании, потому что тетка впервые приехала к ней перед рождением близнецов и была свидетелем всей ее жизни. Я попрощалась с Юмисом, пани Вайвой и старым Станиславом, послезавтра им предстояло хоронить Лайму. Впрочем, пани Вайва уже была совсем плоха, и меня не узнала. Старая Вельма подарила мне на прощание мельхиоровое колечко с желтым непрозрачным янтарем, которое было на ее дочери в тот роковой день, и оно пришлось мне впору. Она сказала, что теперь, когда убийца наказан, ей не страшно умирать.