Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Смерть, как в фильме по роману Герарда Реве, просачивалась сквозь слова; проступала плесневелыми пятнами на стене; выступала запекшейся коркой на лбу; летала над головой, в виде в любой момент готового упасть самолета, самоубийцы, кокоса, ураганного дерева, ядовитых атомных спор.

– Ну, как ты провела выходные? – спрашивала по телефону сестра.

Александра Арамовна пыталась вспомнить, какое из газетных событий относилось к ней лично.

Выходные она проводила в Сети.

Не рассказывать же о жертве субботнего выстрела (шел афроамериканец в красном шарфе, с белой девчонкой, по ошибке переступил невидимый районораздел, который ревностно блюли собратья по расе, и тут же вскрикнул, укушенный пулей: «бэби, я мертв!»).

Или о пожилой женщине из Камбодии, пережившей тиранию Кхмер Руж и, наконец, оказавшейся в свободной стране, – и затем в уютную, теплую, летнюю пятницу, после гостей (с другой камбодийкой беззаботно чирикали о вязании ползунков для только что народившихся внучек), словившей пулю подростка-наркоторговца, целившегося в другого малолетнего наркоторговца-врага.

Или о семилетнем латиносе-крепыше, разучивавшем пьесу Шумана о первой утрате, которому случайная пуля (на автозаправке напротив, Девайн Брамс с плюющимся пулями пистолетом опустошал кассу) прошила живот и изувечила позвоночник, так что он больше не мог ни играть, ни ходить…

Выписав из статьи адрес расстрельной расправы, Александра Арамовна определяла расстояние до своего дома (десять кварталов – или два, но за мостом), пытаясь понять, почему именно в этой географической точке скрывалась опасность и можно ли ее, случись она вновь, избежать.

Опасаясь за мужа, державшего в роковом городке элегантно наименованный ресторан «Андалу», она часто звонила ему.

– Слушай, Вашингтон и Восьмая недалеко от тебя?

– Нет, это в плохом районе, на Западе… Опять гора трупов? Любишь ты читать криминал…

Она отвечала, одним глазом сверяясь с Инетом:

– Утром там прогуливались бабушка с внуком – и ее застрелили. Целились в проезжающий «Мерс». Внуку в ногу попало, он будет жить, а бабка вроде бы нет.

– Ну, кошмар, – муж замолкал и начинал, на другом конце провода, громко возиться с посудой, давая понять, что разговор себя истощил.

На следующий день она опять, лишь взглянув на заголовок в газете, звонила ему.

– Слушай, когда ты везешь кому-нибудь на дом еду, ты проезжаешь мимо Зеленого парка? Это на Говарде и Четырнадцатой, знаешь эти места?

– Это у меня под боком совсем, – отвечал муж.

– Вчера ночью там подстрелили троих, – сообщала она.

– Окей, – он сворачивал тему. С преступлениями уже все понятно, а какой сегодня у Ромы был аппетит?

Через неделю опять появлялась огнестрельная новость, и она принималась накручивать диск.

– Ты знаешь такую улицу Гранд?

– Это тоже рядом со мной, там еще детский сад и дети все время играют. Ты можешь Ромку туда приводить…

– Сегодня днем там убили белого мужика твоего возраста и даже роста, хотели ограбить, а он недооценил ситуацию и не отдал им кошелек. Развозил пиццу…

– Ну зачем ты мне звонишь? – вскипал муж. – Что мне теперь, бросить бизнес, который нас кормит? Тебя послушать, так тут сплошная стрельба!

– Но я боюсь за тебя, – пыталась она оправдаться.

– Ну и что? – повышал голос он. – Ты думаешь, мне хочется знать о всей этой кровище? Или, может быть, тогда сразу лечь в гроб? Перестань мусолить всякую ерунду!

Но она никак не могла побороть в себе этой привычки. Почти каждый день электронно принесенные новости напоминали, что в различных кармашках и прибедненных, приблатненных подворотничках города, как вши, заводились конфликты, и их участникам был известен единственный способ, как их разрешить.

Растерявшиеся от здоровых спортивных забегов и запаренного дыханья Америки, прибывшие из Мексики нелегальные иммигранты (их занятием в США становились стирка, стройка и ночная стрельба) сбивались в криминальные стайки, пытаясь обрести в этой спонтанной сплоченности чувство семьи.

Атрофирующиеся афро-американцы, переняв у белых презрение к черному эпителию, регулярно отправляли «бразас» и «ниггас» в небесное белое марево – на тот свет.

Жертвами огнестрела часто становились подростки: их вылавливали у пивных баров, на баскетбольной площадке, идущих за велферским чеком, чекушкой, за промтоварами по просьбе обкуренной матери, возвращающихся с похорон.

На похороны шли в тишотках с портретом ушедшего, с большим букетом цветов и плюшевым мишкой, с пистолетом за пазухой, с полной обоймой, со слезами в глазах.

Имена: Аркелилиус, Траванте и Тиранни.

Данте.

Джуэлл.

Деонте.

Дерол.

Сражены наповал в прошлый вторник.

Тело Деонте упало на порог небольшой церкви, где проводили богослужение.

Джуэлл ехал на велосипеде и завалился – неподалеку готовили барбекю.

Данте убили просто, чтобы повысить гангстерский статус.

Тиранни был сражен шальной пулей и смог проехать квартал, но затем потерял много крови, скончался. Его машина въехала на тротуар и подмяла под себя оказавшегося там малыша.

Аркелилиус только что поступил в колледж, чтобы выучиться на автомеханика, но его приняли за Арчи Симмонса и забили палками и бейсбольными битами.

Младший брат поклялся за него отомстить и неумело ранил сразу нескольких человек, в числе которых была не достигшая шестнадцати лет, но уже готовящаяся стать мамой соседка.

Убивали из-за шикарного, широкоэкранного ноутбука или мелкой мятой банкноты; из-за того, что замешкался с кошельком, выуживая из него фото сентиментального свойства; из-за пустяка, перехваченной у кого-то парковки, для поддержания паритета; из-за высокомерного взгляда, приняв за кого-то другого, просто потому, что твой путь пересекся с траекторией пули (шел в такерию) или потому, что, спеша в такерию, увидел то, что не предназначалось глазам.

Газеты бросались на подобные новости.

Редакторы создавали контраст между жалобно глядящим подростком в желтом «джерси» на снимке и жестокостью смерти (прострелили голову, когда гонял у дома на велике, вокруг стояли и похвалялись сверхдецибельными динамиками в машине дебилы-свидетели, но, опасаясь мести местных убийц, в полицию никто не пошел).

Журналисты создавали контраст между закономерностью смерти (вечный велфер, плачевное детство убийцы, опасный район) и случайностью мимо проскальзывающих, пробегающих, проезжающих жертв (никогда не наведывался на привычные к выстрелам выселки и вдруг случайно там очутился… не поднимал руку на муху, никого не брал на мушку, блестящий баскетболист, фантастический футболист – и вдруг такой краткий, такой кровавый конец!).

Газеты, периодически теряя покупателей нарратива (как гангстеры – покупателей наркоты), заманивали читателей мощным «сеансом» – сенсационностью – и посему сообщения об авариях и перестрелках шли одно за другим:

в Оклэнде убит тридцатилетний мужчина, мотив неизвестен;

в автомашине в Хэйварде найдено тело бомжа;

Ричмонд: в критическом состоянии находится жертва неудавшегося огнестрельного покушения, ехавшая в автомобиле с новорожденным сыном; младенец скончался от полученных травм;

студент, мечтавший перенять мастерство у матерого волка, вызвался отвезти кумира на интервью, не заметил проезжающую мимо машину – и лауреат премии Пулицер, знаменитый журналист и писатель, погиб.

* * *

Она вглядывалась в лица убитых, читала взволнованные речи расплывшихся от слез и дешевой еды матерей, изучала показания худосочных убийц.

Смерть подбиралась все ближе.

Сообщения о бандитах и жертвах, входившие в ее дом вместе с намагничивающим напасти и несчастья Инетом, казались более осязаемыми, чем отец.

Чем тепло, исходящее от близкого любящего человека…

Газеты стремились ее напугать, подбираясь все ближе и демонстрируя, что страх и распад находятся в смежном квартале, в почти идентичном зипкоде, в соседнем, до этого достаточно спокойном, дворе.

Близкий человек, отдаляясь, неделями не звонил…

Газеты думали про нее и размещали ориентированные на нее устрашающие сообщения.

Отцу было нечего ей сказать, и, когда она отваживалась поднять телефонную трубку и набрать его номер, он незамедлительно подзывал мать (которую вызвал из Питера через год после приезда в Америку…).

Газеты были осведомлены о ее слабых местах (вера в судьбу, слова, нежность); они знали, что ее беспокоит собственный вес (вот худия, африканская травка, а вот реклама брюк, утончающих силуэт), безопасность (реклама видеокамер, омолодительных средств, английских замков), что она взыщет взаимности (вот история юной певицы и когда-то на весь свет звучавшего дряхлого блюзмена, проезжавшего мимо ее студии, услышавшего ее голос в радиопередаче и сразу набравшего ее номер – из этого совпадения родилась совместная музыка, несколько клипов и мальчик-мулат).

Отец понятия не имел ни о ее мечтах, ни о чувствах…

Газеты кричали аршинными заголовками, выстреливали репортажами о перестрелках, наезжали печатным узором шин и типографским способом набранных строк, рассказывая об очередной катастрофе. Разили ее наповал рассказами о незаслуженном неожиданном счастье; о перебоях сердца судьбы; о вечной верности случайного друга; о посаженных на могилах, о брошенных в море цветах и венках.

Отец просто молчал.

IV

Отец отца

Прошло десять лет и неизлечимо заболел А-мов отец.

Иногда А-м с женой ездили на троллейбусе в госпиталь на самой окраине города, куда ночью соваться было опасно.

Люди в палате все время менялись: сначала за ширмой спал пепельноволосый китаец с повязкой на лбу; потом лежала черная глыба с громогласным приемником и гремучей массивной цепью на шее, наверное, гангстер, у которого нога была в гипсе и который кричал им приветливо «хауди»; затем глыба сменилась на старика со стершимися чертами лица, свистевшего горлом и продержавшегося ровно два дня.

У жены А-ма – коротко стриженной, остроносой, с колкой энергией в огромных, почти семитских глазах – неизменное умиление вызывал сидящий перед входом в больницу бездомный.

Специально для него она – по пути в палату к свекру – приносила еду.

– Ой, какой дядечка, какой дядечка. Благородный, внимательный… В сто раз тактичнее Евсея Лазаревича! – восхищалась она, рассказывая, что бродяга смотрел на нее с благодарностью, в то время как свекор, когда она пыталась его, уже почти бездвижного и безнадежного, покормить, только плевался, пресытившись посетителями и безвкусием больничной еды.

– Свинтус какой, – недоумевала она. – Кормишь его, а он полулежит с ненавидящей мордой. Губы сомкнул, когда я ему ложку в рот пыталась засунуть, а потом взял и вывалил все наружу и все вокруг, включая меня, оплевал.

В Америке отношения А-ма с отцом и остальными родственниками практически прекратились. Кульминацией стало пятидесятилетие А-ма, на которое его дочери пригласили гостей.

А-м участвовать в подготовке торжества отказался, но когда родственники радостно заполонили зал помпезного, в полный рост облицованного зеркалами, русского ресторана, он встал, оглядел человек сорок гостей (женщины, совсем не напоминающие тонкие стройные липки, но в черных платьях в облипку; мужчины в безвариантных темных костюмах) и заявил:

– Спасибо всем, что пришли, что откликнулись на приглашение моих дочерей. Сам-то я никого не хотел видеть… хотел воскресенье провести спокойно дома, с семьей.

Когда брата или кузена надо было поздравить с днем рождения или батмицвой внучки, А-м бережно, чтоб не запачкать, клал врученную ему дочерьми ненадписанную открытку на стол.

– Я не знаю, что написать.

– Ну напиши, что желаешь здоровья и счастья!

– Да, это идея, – с просветлением в голосе отвечал А-м, но открытка так и оставалась лежать на столе.

Когда к нему обращались во второй раз, он с непониманием в бесцветных глазах говорил:

– Ну что, что написать? Я целый час голову ломаю над этим! Может быть, справитесь сами, а я подпишу?..

И младшая дочь думала: «его ничто не волнует, ему все безразлично, хоть вообще умри тут перед ним», а старшая полагала, что он так переживает за судьбы мира, за все сложности, происходящие в их раскиданной по нескольким странам семье (Израиль, Мексика, США), что не может найти слов, чтобы выразить всю многослойную многомерность переполнявших его мыслей и чувств.

Когда вышла замуж живущая в другом городе младшая дочь, А-м никак не мог собраться ей позвонить, а когда ему попытались напомнить, ответил:

– Ну, а что я скажу? Вы напишите мне на бумажке, что надо сказать, чтоб я не забыл – и я позвоню. Но им же, наверное, нужны дела, а не слова – а что я могу сделать для них, когда между нами тысячи километров?

И младшая, услышав в трубке смесь мычания и молчания, по своему обыкновению таила обиду, в то время как старшая думала про себя: «ну неужели так важны эти звонки? Почему надо, чтобы были слова и тесный телефонный контакт? Почему от него требуют визуального, внешнего, вынужденного выражения чувств – разве недостаточно наития и намеков на то, что они существуют? Неужели недостаточно просто того, что он есть? Я прихожу домой и рада тому, что он на кухне подъедает остатки борща – неужели наше отношенье к нему изменится оттого, что он, наконец, решится что-то сказать?»

* * *

Именно эта дочь, после его необъяснимого исчезновения с поверхности жизни, составила список, чем был для нее молчаливый, невыразительный, но постоянно присутствовавший в ее судьбе и квартире отец, и поняла, что несмотря на отсутствие действий, он все-таки смог заполнить несколько нежных ниш, до сих пор поддерживающих ее на сентиментальном плаву.

В соответствии с этим списком, он был для нее заграничной монеткой с дырочкой прямо над цифрой «один», которую он просверлил для нее на заводе, чтобы вдеть туда колечко цепочки;

свинцовой битой для ушек, которую он по ее просьбе отлил; заснеженной крышей, на которой он стоял с лопатой и сбрасывал снег, а она сидела в сугробе внизу в резиновых сапогах, в которые снег затекал подтаявшей сахарной ватой;

маленьким зеленым медведем и собственноручно им вырезанной пенопластовой лестницей, по которой зеленый медведь поднимался, преодолевая все семь ступеней – так отец объяснял ей нотную грамоту;

синим платьем с белыми красивыми кисточками и прикрепленным к нему оранжевым круглым значком с изображением зайца «Ну, погоди!» (ей было пять, они возвратились из театра, а она, не желая ложиться спать, сопротивлялась сниманию платья, и тогда он рванул, и люстра закачалась как бешеная, продираясь сквозь мутную толщу накипающих слез, а пластмассовый заяц-значок, задетый люстрой, расколовшись, упал на паркет).

Он также был для нее давним случаем на рыбалке, и это странное соединение – рыбалка-отец, отец и рыбалка – запомнилось навсегда.

Отец к рыбалке был равнодушен, но, поскольку дочь неоднократно заводила разговор о червях и карасях, он спустился в придорожный лесок. Выбрал деревце, снял шкурку ножом, наблюдая, как выгибается под лезвием обнажающееся древесное тело (кора осталась на рукоятке, чтобы было удобно держать) – а затем прикрепил поплавок, леску, крючок.

На пирс, прямоугольную коробку с бортами, засыпанную серыми, антрацитно поблескивающими на солнце острыми камешками, восьмилетняя Саша пошла вместе с двоюродным братом.

На камешках или прямо болотными сапогами в воде стояли серьезные рыбаки.

Саша нагнулась и, пытаясь закрепить рукоятку удочки между большими камнями, так, как тут делали все, уронила ее в воду и она поплыла. Тринадцатилетний кузен выхватил удочку из воды и предложил: «Давай лучше блинчики будем пускать…»

Отец тем временем расчленял червяков, катал катышки из специально приготовленной булки, следил за застывшим в воде поплавком.

Саша поставила желтый, импортный, все еще пахнущий новой резиной сапог (когда их только купили, она клала их на ночь рядом с собой на подушку, над чем мать и сестра потешались и только отец, видимо, понимал, потому что молчал) на деревянный поребрик, отделявший пирс от воды.

Кузен размахнулся и зашвырнул камешек в воду. Взрослые рыболовы принялись сматывать удочки и один за другим уходить.

Отец взглянул на дочь, но ничего не сказал, продолжая рыбалить: у него несколько раз дернулся поплавок, но, когда он подсекал, крючок возвращался пустым.

Плоский камешек кузена выскочил пару раз из воды и исчез в тростнике. Саша широко размахнулась, подалась вперед всем телом и, не удержавшись на ногах, оказалась в воде.

Годы спустя двоюродный брат рассказывал ей, что был ужасно напуган. Только Саша с головой скрылась в воде, как отец прыгнул за ней и через секунду уже вынырнул на поверхность с ней на руках.

А-м, крепко держа мокрую дочь, не проронил ни единого слова, но кузен понял, что надо немедленно собрать стыдные снасти и послушно за ним семенить…

Может быть, все эти трогательные, связанные с А-мом крошечки-хаврошечки детства с лихвой восполняли его черствость в других областях?..

* * *

К примеру, сразу после того, как отцу А-ма поставили безобразный диагноз – рак поджелудочной железы – ему исполнилось восемьдесят пять, но А-м на чествование отца не пришел, сославшись на то, что вместо личного приглашения получил общий, отстраненный, отправленный сразу нескольким людям имэйл.

А отец А-ма справлял последний день рождения на этом свете, и все это знали.

Он сидел, усталый, бледный, сиреневатого цвета покойник, и отламывал от жирного торта куски с такими усилиями, как будто это были обломки скалы.

Затем спросил:

– А где мой первенец? Что же вы А-ма не привели?

Внуки выкручивались из положения:

– Ну ты же знаешь, дед, он всегда такой занятой!

Дед удивлялся:

– Неужели и по субботам на службе?

Старшая дочь состряпывала быструю ложь:

– Ты им, дед, можешь гордиться. В России на трех работах работал, никаким трудом не гнушался, и в Америке на себе тащит семью.

А-м же сидел в это время дома один, пил чай с брусничным вареньем и разгадывал кроссворд в газете, умыкнутой из приемной зубного врача (буквы в клетках появлялись быстрее, чем пломбы).

И оказалось, что сын был занят и когда отец вдыхал свой последний озон.

V

Сильный лэндлорд и слабый отец

Отношение Александры к отцу обуславливалось не только его поведением – верней, отсутствием определенного поведения (он проскальзывал как рыба сквозь воду сквозь ее жизнь) – но и вполне конкретной историей, случившейся, когда ей исполнилось девятнадцать.

В этой истории был замешан лэндлорд.

Жена его, некрасивая красотка с белыми волосами, утром ехала в «Джуйку»; незапоминающиеся, белесые, как яйцо, дети, мальчик и девочка, шли на уроки, а хозяин оставался один на втором этаже, занимаясь делами, а также выгадывая, когда Александра вернется с занятий английского и направится через гараж в свой полуподвал.

Периодически он звонил им домой и, поскольку избегающий соприкосновений с миром отец никогда не снимал трубки, хозяин оставлял сообщение на автоответчике, прося отца подняться к нему.

Отец, поправив одежду и причесавшись, торопился наверх, а потом возвращался с удивленным лицом:

– Пришло письмо от твоего одноклассника из Ленинграда, но почему-то хозяин наш любит, чтобы мы корреспонденцию получали не из почтового ящика, а из его рук.

Это вызволение писем казалось Александре Арамовне унизительным (почему лэндлорд, доставая в гараже общую почту, забирал конверты, адресованные квартиросъемщикам? почему они были вскрыты?), но отец продолжал по-собачьи прилизывать вихры и трусить по первому зову на хозяйский этаж.

Когда Александра Арамовна возвращалась домой (отец допоздна лазал по каким-то столбам или сидел в цементной пыли на работе), она постоянно натыкалась на хозяина, ждущего ее в гараже.

Когда она сказала об этом отцу, он возразил:

– так что нам, съезжать? Где мы еще такую низкую квартплату найдем?

И Саша, уже не надеясь, что отец сможет ее защитить, подходила к дому, вглядывалась в почтовую щель, замечала внутри «пивное пузо» и полчаса ходила по улице взад-вперед, надеясь, что игра в кошки-мышки ему надоест.

Однажды она не увидела его и вошла, протиснулась между хозяйской машиной и стеной с распятыми на ней инструментами и направилась к своей двери, когда хозяин возник откуда-то из темного, полного неприятных возможностей, нутра неопрятного гаража.

Чувствуя спиной его напряжение и нервный натянутый воздух, Александра Арамовна пыталась попасть ключом в замочную скважину.

Хозяин, в черном, расстегнутом на волосатой груди, спортивном костюме, подошел к ней (его приземистый силуэт был скрыт темнотой) и попросил помочь заменить перегоревшую лампу.

В нескольких шагах была ее дверь, а слева стоял хозяин, приглашающий влезть на стремянку, и Саша, чтобы не выказать объявшего ее страха, взобралась наверх.

Когда лампочка была вкручена, он подал ей руку, но она спустилась сама.

На появление отца рассчитывать не приходилось.

Работая на мексиканцев, обычно набиравших в артель не инженеров из бывшего СССР, а нелегальных, идеально подходящих для выжимания всех соков разнорабочих, отец пропадал на своей шарашке до двенадцати ночи, и когда он приходил, Александра Арамовна уже видела сны.

…Ее блуза с короткими рукавами, вдруг оказавшаяся рядом с курткой лэндлорда.

Крепкий хозяйский живот, обтянутый темной тканью, неожиданно коснувшийся ее живота.

Серо-белая ткань ее купленной в «Армии Спасения», бывшей в употреблении блузы от «Калвина Кляйна», трущаяся о шершавость его спортивной синтетики. Статика; отталкивающие, током бьющие искры!

Его дыхание у ее уха.

По возрасту он ей годился в отцы.

Только отец никогда не притягивал ее к себе…

Рука хозяина у нее на спине…

Только отец никогда не дотрагивался до нее, не гладил, когда ей было плохо, не подавал носового платка, когда ручьем лились слезы и даже в детстве не протягивал руки, чтобы помочь.

Опущенные веки хозяина и скрытый под ними буравящий взгляд.

У отца веки были набухшими, особенно когда он возвращался глубокой ночью со стройки. Он не прятал глаза, но почти сразу же, не в силах хоть что-то сказать, их закрывал (она ночью шла в туалет и они проходили, усталые, сонные, друг мимо друга как тени) и валился в кровать.

Ее смущение: что с ним? Притягивая ее так близко к себе, он ждет от нее слов или хочет поделиться тем, что накопилось в душе?

(Саша была наивна и не понимала: надо бежать).

Хозяин притянул ее к себе без единого слова, как бы выражая отцовскую нежность.

(Общаясь с бесстрастным отцом, она понятия не имела, как мужчины выказывают разнообразие чувств).

А может быть, решила она, ему самому нужна нежность и он просто хочет пожаловаться на свою жизнь?

Отец сам не жаловался ни на что, – но и ее слов, ее стремлений и сожалений не понимал…

Притянул и молчал.

Стоять так, уткнувшись носом в его шею, было неловко. Хозяин ничего больше не делал, просто прижимал ее к себе и не отпускал.

Саша потянулась к спасительной двери, высвободилась и успела сунуть ключ в скважину.

Лэндлорд попытался протиснуться в щель.

Не открывая дверь полностью, она ухитрилась протиснуться внутрь и захлопнуть дверь перед его носом (отметив его застывший, зафиксированный на ней взгляд).

Вечером он несколько раз спускался на первый этаж и стучался, скребся, шуршал чем-то у нее за дверью как зверь, но она ходила на цыпочках, боясь включить телевизор или воду в кране на кухне, пытаясь создать впечатление, что ушла в магазин.

Уже больше двух месяцев Саша, приходя с занятий, нарезала круги на улице, подсматривая внутрь гаража через железную холодную прорезь для почты. Иногда, когда она не замечала его и входила, лэндлорд приближался к ней из расплывчатой темноты, тут же сгущающейся в конкретное, нависающее над ней тело – и надо было успеть всунуть в скважину ключ.

Придумать какую-нибудь отговорку, чтобы не надо было с ним говорить.

Не оглядываться, ощущая магнит страха спиной…

Не выдержав этой борьбы, Александра Арамовна все рассказала отцу.

Тот, побледнев, пробормотал «ну и гад, ну и подлец», но не вмешался, а на следующий день покорно потрусил за растерзанной почтой наверх.

Через неделю Саша, возвращаясь из школы, не заметила хозяина, притаившегося в глубине гаража.

Только она подошла к своей двери, одновременно вытаскивая из тугих джинсов ключи, как почувствовала напряженной спиной: он уже здесь.

Не успела она найти железную щель в расхлябанной замочной скважине, как хозяин приблизился сзади: она чувствовала себя запертой будто в клетке в этой стране, в этом нищем апартаменте в доме на окраине города, без работы, без денег, не в силах сдвинуться с места.

Унизительный ступор.

Умаляющий страх.

Жалкость и нестойкость ее положения только усиливалась его страстным напором. Кто она? – иммигрантка в поисках гранта, мычащее существо без знания языка, целка с акцентом в побеге от низких желаний и в поиске низких цен – просто никто.

Он, приехавший сюда двадцать лет назад, звериным нюхом все это знал.

– Открывай, открывай, – шептал он, пока она копалась с ключами в надежде, что, войдя в свою комнату, сможет захлопнуть перед ним дверь.

Но у нее не было своей комнаты – он всем тут владел.

Она – не владела собственным телом. Ноги подгибались, руки дрожали. Без работы, без родины… У нее не было чувства собственной значимости. У нее не было больше страны.

Порабощаясь им, она порабощалась Америкой: на нее наступала грозная рожа, желающая что-то от нее получить, но не дающая взамен ни-че-го.

Он наступал, она отступала.

А на самом деле лишь каждым шатким шажком подтверждала то, что знала давно.

Она открыла дверь и вошла, он ввалился за ней. Она практически его пригласила сама. Сказала: «входите» – все же хозяин! Пытаясь перевести разговор и раздевание на другое.

Он же – давно уже понял, что победил.

Победил, когда впервые увидел ее и не отвел взгляд; победил, когда она начала его физически избегать, эмоционально ни на секунду не забывая о нем; победил, когда она распахнула перед ним пах и дверь, вздыхая, взывая… а он – раздевая и разымая, размазывая по стене самообладание жертвы, рассказывая об этой стране.

– Ухо надо тут держать востро, – а вообще можно жить. Попутно отмечая отметины родинок на ее теле, с похотью комментируя, какая у нее мягкая грудь («я тут все своим трудом и горбом заработал – зато сейчас могу отдохнуть»).

Снимая штаны. Отнимая уверенность у нее, таким образом возбуждая себя. Говоря, что и машина жены, и дом, и все дорогостоящее добро/барахло приобретено на наличку – «не в кретинский кредит».

– Тебе надо тоже научиться вертеться.

Пока он двигался, она смотрела в окно.

– Ничего, у тебя тут все будет в порядке, я знаю. Сам был таким иммигрантишкой. Как все, начиная с нуля.

Он все знал и про себя, и про страну, «в которой крутился».

– Ты тоже крутись. Все мои квартиросъемщицы через это прошли. Сдал вам за малую цену – увидев тебя. Получи специальность, чтобы тут пригодиться. Может, в медсестры или счетоводство? Для парикмахерши ты слишком умна…

Уже выходя из двери, готовясь к встрече детей и жены, пригладив и без того прилегающие к голове сальные волосы:

– А вообще в Америке необходим опыт работы. Ты от меня больше не бегай, потом повторим.

На прощание оглядев ее снова (она встала, собираясь закрыть за ним, вытолкнуть его из квартиры, как только что из себя его член).

– Не беспокойся, у меня есть ключи.

Ухмыляясь победно. Помахивая в воздухе громыхающей связкой.

Оставив в теле гадливость.

Она навязчиво думала о кухонной тряпке – сейчас уйдет и примусь оттирать захватанную пальцами дверь.

Взяла лежащий на раковине матерчатый, бесформенный ком – лоскут старой рубашки.

Грязные потеки остались на двери.

Ее передернуло. Особенно неприятными были эти противная стылая влажность и холод.

Бросила тряпку в ведро. Вытерла руки сухим полотенцем. И сразу же показалось, что оно впитало в себя всю мокроту.

Кинула его в стирку и достала другое, сухое.

Надела шерстяной свитер и попыталась согреться его теплотой.

Сдернула простынь с кровати. Села на холодный матрас (цепкий целлофан так и не сняли) и сунула руки подмышки. Пытаясь выйти на сушу.

Выплыть из отвратительной ямы, избавиться от мокрого раскрытого рта.

Шаги над головой – он там победно с чем-то возился, ронял на пол предметы – она, под ним, была на дне, в западне.

* * *

Через два дня под дверью Александры Арамовны появилась записка с крупными квадратными буквами: «я нашел более подходящих жильцов».

Отец не спросил, что на самом деле произошло, хотя Саша ждала.

Намеками пыталась ему объяснить, но было неловко.

Просто безо всяких объяснений вдруг зарыдала.

Взгляд отца замер на синяке у нее на руке.

– Что произошло? – спросил он.

– Ничего, – сказала она и бросилась в ванную.

Захлопнула за собой дверь, села на пол. Плечи ее затряслись.

Пытаясь заглушить плач, она все же таила надежду, что отец будет стучаться и упрашивать открыть дверь. Прислушалась – ничего не было слышно. Затем заскрипели пружины кровати.

Когда она вышла из ванной комнаты через десять минут, отец громко храпел.

Что касается их выселения, он не пытался ни сопротивляться, ни возражать.

Не встал на дыбы он и тогда, когда Саша потратилась на покупку моющих средств и затратила целую неделю на отчистку и отбелку квартиры, а лэндлорд не отдал им положенный по закону, равный месячной квартплате залог.

Отец пошел «разбираться» по поводу денег, но вернулся ни с чем.

Лэндлорд давно понял, что не вступившийся за дочку отец бессилен и слаб.

VI

Холодный балкон

В день смерти отца А-м сидел с внуком, годовалым, спокойным, как и он сам, молчаливым младенцем, показывая, как нужно бить пластмассовым молотком по игрушечной черепахе, чтобы у нее с пружинистым звуком выскочила из плеч голова.

Когда зазвонил телефон, А-м, с внуком подмышкой, подошел к аппарату поближе, но поднимать трубку не стал, уставясь на автоответчиковый решетчатый зев. Оттуда донесся голос суровособранного, скорбного брата, сообщившего, что отец близок к смерти, хрипит.

Но А-му, озабоченному кормлением внука (в дневной рацион входили яйца, тофу, кольраби, морковка и упаси Бог что-нибудь упустить!) даже не пришло в голову, что нужно с ним попрощаться.

– Пора обедом кормить, – он крикнул жене, не обмолвившись о полученном сообщении.

Ведь что бы он ни делал сейчас – его отец все равно умирал.

Что он лично мог сделать? Какие внести изменения в пунктирную линию отреза судьбы?

Как не было смысла в отмечании дней рождений, не было никакого смысла и в повышенном внимании к смерти. Если дни рождения не значили ничего, то ничего не значила и сама смерть.

Смысла не было абсолютно ни в чем.

– Зачем вы ходите на представления? Зачем эти далекие путешествия в чуждые страны, чьих названий вы даже не можете произнести, не говоря уже о начертании ирритабельных иероглифов?