Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Библиотека приютила Ботеро

В библиотеке Калифорнийского Университета в Беркли проходит выставка работ Фернандо Ботеро «Абу Грейб».

Центр по Изучению Латинской Америки Калифорнийского Университета в Беркли организовал выставку знаменитого колумбийского живописца Фернандо Ботеро. На выставке представлена серия под названием «Абу Грейб», в которую вошло около сорока пяти работ, объединенных общей темой и техникой исполнения. Помимо частной галереи в Нью-Йорке, ни один из американских музеев не выразил особого желания выставить «Абу Грейб» в своих залах, и посему берклийская библиотека по праву может гордиться не только тем, что в ее помещении висят картины одного из самых значительных художников современности, чьи произведения находятся в коллекциях сорока шести музеев мира, но и тем, что Ботеро побывал в Беркли на открытии выставки и дал интервью поэту Роберту Хассу.

Во время разговора с Хассом художник отметил, что впервые узнал об издевательствах над иракскими заключенными из статьи, опубликованной журналом «Нью-Йоркер» в 2004 году. Журнал, который в США можно найти в офисе любого зубного врача, опубликовал подробные до зубовного скрежета фотографии, которые тут же вызвали скандал в прессе и отозвались во многих неокаменелых сердцах. Ботеро не был первым откликнувшимся: например, сан-францисский художник Клинтон Фейн, использовал документальные фотографии из абу-грейбской тюрьмы в своих политических монтажах, а у скульптора Ричарда Серры есть работа «Stop Bush» («Останови Буша»), где нарисован знакомый нам по фотографиям балахон, уместный разве на чучеле, напяленный американской солдатней на одного из иракских сидельцев.

Центр по Изучению Латинской Америки не только ухитрился раздобыть частный грант на финансирование выставки и переоборудовать под нее один из библиотечных залов (компьютеры и столы составили у стены), но и организовал заседание «Пытки, права человека и терроризм». На заседании выступил станфордский профессор психологии Филип Зимбардо, который, впрочем, только что вышел на пенсию и оставил свой пост.

Зимбардо является автором вошедшего во все учебники по психологии эксперимента, проведенного в 1971 году, когда группа студентов за пятнадцать долларов в день должна была изображать надсмотрщиков и заключенных. Вопрос, кто будет тюремщиком, а кто зеком, решился при помощи орла и решки. Уже на второй день студенты-«надсмотрщики» из довольно-таки благополучных семей начали издеваться над «заключенными»: раздевать их догола, натягивать на головы бумажные мешки, напяливать на них клоунские одеяния и сбривать волосы. Через шесть дней эксперимент пришлось прекратить, так как «надсмотрщики» неожиданно превратились в настоящих садистов. Фотографии этого эксперимента поразительно напоминают фотографии из «Абу Грейб», которые настолько запали в сердце Ботеро, что он, по его словам, не мог найти себе места, пока не начал работать над набросками к будущей серии.

Ботеро, прославившийся как «певец толстых» из-за того, что любит изображать полнотелых людей (влиятельная арт-критикесса Роберта Смит пренебрежительно назвала их «резиновыми надутыми куклами»), знаменит красочными полотнами, на которых китч и фольклорный колорит соседствуют с Итальянским Ренессансом и колониальным Барокко. Несмотря на то, что Ботеро в своем творчестве в основном обращается к жанровому портрету (названия его «полнотелых полотен» говорят сами за себя: «Семейство», «Парочка», «Раздевающаяся женщина», «Балерина», «Капитан» и т. д.), тема издевательств уже фигурировала в его творчестве. Например, в конце девяностых Ботеро написал серию картин, адресующих беспощадность и жестокость враждующих между собой группировок, продающих наркотики (вспомним, что Колумбия – это страна, где даже вход в галантерейный магазин охраняет мощный пятнистый красавец с ружьем).

Выпущенный к открытию выставки каталог рассказывает нам о традиции изображения пыток и истязаний: вот уорхоловский «Расовый бунт» («Race Riot, 1964»), а вот репродукции Кадмуса «Расправа в Херрине» («The Herrin Massacre»), посвященная убийству иллинойских штрейкбрехеров в 1922 году и «Допрос» Леона Голуба («Interrogation»), где заключенного допрашивают энкэвэдэшники. Особое внимание уделяется в каталоге Франциско Гойе и его серии гравюр «Ужасы войны».

Очутившись в таком внушительном ряду предшественников, Ботеро старается, тщательно вырисовывая фигуры иракцев: обнаженные ноги с толстыми икрами, твердые, мощные бороды, борцовые шеи. Истязания происходят за решеткой, при нарочито плохом освещении – и поэтому Ботеро выбирает ядовитые оттенки для изображения тел. На одной и той же работе мы видим заключенного нездорово-желтого цвета, перед которым на коленях, в принудительной позе, как бы собираясь делать минет, стоит заключенный, чьему телу Ботеро придает ядовитый зеленый оттенок. Такого цвета бывают испорченная пища в тюрьме, трупы, рвота, отбитые почки. Эти неестественно-желтые, немыслимо-отталкивающие зеленоватые краски и тесное, заполненное до краев пространство холста как бы символизируют отталкивающий, неприглядный человеческий мир, где, оставшись без одежды, любви и тонких разговоров о литературе, человек превращается в раздутую до непомерных размеров мясную тушу.

Рисуя иракских заключенных, Ботеро использует нехитрые, однако, эффектные приемы. Двумя-тремя красками «раскрашены» мешки на головах: на голову одного иракца натянут красный колпак, а у другого на глаз сползает зеленый. Как на детской раскраске, примитивно и просто обозначены моча и кровь: так ребенок рисует траекторию пули, пунктиром, не задумываясь о том, что стоит «за войнушкой». Ботеро же как бы отстраняется от происходящего, производя на свет экзерсизы, напоминающие условные изображения в учебниках по биологии: да, один из американцев пускает струю на иракца, а у другого иракца обильно течет изо рта кровь, но от этих схематичных изображений, от этих нереалистично выглядящих человеческих флюидов, сердце зрителя остается спокойным.

Ботеро изображает человека через деталь: если многие иракцы нарисованы «в полный рост» и подробно, американцы символизируются двумя или тремя предметами туалета. Это голубая резиновая перчатка хирурга, надетая на мощный кулак и грубый сапог. Черный грубый сапог, метящий в чье-то лицо. Сапог, упирающийся в могучую спину с бретельками лифчика. Прикрепленная ремнем к перчатке тухло-зеленая, как динозавр, собака с раскрытой пастью, готовящаяся растерзать на куски. Неодушевленная перчатка, держащая палку и замахивающаяся на стоящего спиной к зрителю человека, белая повязка которого с брызгами крови напоминает терновый венец.

Фокусируясь на униженных живых тушах иракцев и почти не показывая зрителю третирующих иракцев американских солдат, Ботеро как бы подсказывает нам, кому сострадать. Ведь известно, что люди более отзывчивы к несчастью знакомого человека или к несчастью, случающемуся прямо перед глазами, чем к абстрактному знанию о том, что кто-то где-то голодает или подвергается пыткам. Подсовывая нам прямо под нос мужские тела в розовых лифчиках, в запачканных кровью трусах или с обнаженными торчащими пенисами, Ботеро выявляет весь экзистенциальный ужас человеческой жизни.

Тем не менее, как метко заметил небезызвестный американский арт-критик Дональд Каспит, у иракских заключенных на картинах «острые зубы» и, если бы роли заключенных и тюремщиков неожиданно поменялись, американским солдатам-резервистам пришлось бы ох как несладко! Абсолютно верное замечание, ибо с выставки уходишь именно с этим чувством: изображенные похожими средствами истязаемые и их истязатели одинаково мерзки и отвратны.

Прав профессор Зимбардо, выступивший в роли эксперта на суде над одним из организаторов истязательств: виноват в происходящем не самый низкий и презираемый слой в армии США, резервисты, но и все общество, способствующее созданию условий, в которых прорастают насилие и садизм. Кошмарна и ужасна жизнь, в которой существуют такие мясные туши, неважно, иракские или американские, приходящие в жизнь для того, чтобы воевать и сражаться за какую-то известную только им «истину», чтобы нести разрушения, страдания, смерть.

Организаторы выставки ожидали волнений и воплей протеста в связи с политической направленностью работ прославленного колумбийца, однако, посетители выставки тихо-мирно рассмотрели картины, оставили в журнале для посетителей записи типа «Вы мне наконец раскрыли глаза на войну и на страну, в которой живу» и ушли. А американская пресса просто-напросто воздержалась от дифирамбов. Например, известная арт-критикесса Роберта Смит написала в «Нью-Йорк Таймс», что, несмотря на удачный баланс политики и искусства, серия «Абу Грейб» Ботеро не может считаться великим шедевром.

К счастью, невзирая на пугливость американских музеев, так и не отважившихся на показ неоднозначных произведений искусства, Ботеро все-таки достучался до американского зрителя благодаря такой институции, как библиотеки, которые продолжают оставаться в Америке оплотом интеллектуальной свободы.

март 2007

Если смешать черное с белым, получится кофе

…или мыльная опера. Сосед и приятель Дианы, танцор Фредди Герко, спускается с верхнего этажа и в окне под лестницей видит черную и белую руки, через которые проходит кофейная чашка. Спустя какое-то время у Дианы родится кофейного цвета ребенок, а смешнофамильный Герко голым протанцует по комнате, а затем взметнется на подоконник и выпрыгнет вниз.

Негр ЛеРой и итало-американка Диана: ее поэтический разрез и раскос глаз, ноги бутылочками, русалочье платье; умный наклон его круглой кошачьей головы и усы. За спиной чернобелой страсти маячит фигура: ЛеРой Джонс, поэт, чернокнижник, женат.

Впоследствии все трое, написав по автобиографии, предстанут перед читателем амурным муравейником букв. Три измеренья, три книги, 3D. У одной женщины размер груди С, у другой B. Но после обмера округлостей начертим наконец треугольник:

1) Диана ди Прима (в своей автобиографии ЛеРой называет ее «Лучия ди Белла»), родившая от ЛеРоя Джонса дочь по имени Доминик, названную в честь деда-анархиста Доминика Маллоцци.

2) Жена ЛеРоя Хетти Коэн, еврейка, о которой ЛеРой в мемуарах не скажет ни одного доброго или хотя бы добротного слова (да и вся его книга – рубилово, неопрятное рубище, тряпище), хотя они, зачав двух дочек-негреек, прожили вместе около семи лет. Только отметит «типичную семитскую внешность» жены и то, что украдкой заглядывал в ее интимный дневник.

Жена ЛеРоя обидится: оказывается, что когда она говорила ЛеРою – посмотри, посмотри на нас, как нам хорошо! – он расшифровывал все совсем по другому: смотри, смотри, надо же, мы, черный и белая, – вместе!

3) И наконец сам ЛеРой, олдовый твидовый джентльмен, прикидывающийся то простым рабом-мужиком, то африканским божком, ведомый гномами и имамами гнева, ставший в 2002 году Поэтом-Лауреатом штата Нью-Джерси. Из-за его поэмы «Кто взорвал Америку» разгорится прорвавшийся в мировую прессу скандал.

Но пока – домашние эпизоды. Вот Хетти, жена ЛеРоя, посадив очаровательных кофейного цвета дочурок в коляску, идет на прогулку и неожиданно нарывается на живущую по соседству Диану. Та тоже с коляской – и в коляске тоже две дочки. Одна из них по цвету напоминает негрейку. Хетти бежит к ЛеРою в слезах – ТВОЯ ДОЧЬ!

ИТАК, ХЕТТИ КОЭН, теперь Хетти Джонс. Отлученная от родительского дома из-за брачевания в буддистском храме с негром ЛеРоем; влачившая нищенское существование и позже издавшая в престижном издательстве мемуары (таким образом продав описание бедности за немалые деньги); нашедшая свое призвание в написании детских книг про индейцев и негров; Хетти, которой ЛеРой протянет записку, в которой будет написано о том, что он хочет с ней развестись.

Она перепечатывала все его поэмы и прозу. Он пишет начерно – черный. Она переписывает набело – белая. Жена идет за мужем строка в строку и след в след.

Однако, какая ирония в том, что единственная записка, не нуждавшаяся в перепечатывании, относилась к ней лично и была самой ранящей (разящей)!

ИТАК, ЖЕНЩИНЫ – Хетти, Диана. Мне кажется, что им приходилось кричать. Женщины издают крики (и книги?) при рождении детей, чтобы обратить на себя мужское вниманье. В автобиографии ЛеРой отмечает, что Хетти, белая женщина, была так слаба, так неуверенна в себе, так ничтожна, что рожала ему лишь дочерей.

Портрет Мужской Групповой. Мужчины, сомкнувшись, встают, плотно наваливаются друг на друга на книжных полках, и лишь иногда какая-нибудь курсистка разляжется – сверкая ляжками – на полу у их ног. Такова природа портретов: центр манит, периферия невзрачна; кому не достается места в середке, тому приходится или ложиться, или чуть приседать. Вот там, по решению университетских чинуш, и надлежит быть Диане ди Приме. А иначе как объяснить, что на сегодняшний день про нее не написано ни одной академической солидной статьи?

Юная Диана лежит на кровати. ЛеРой Джонс заходит в квартиру. Я беременна, слабо произносит она. Ну какие проблемы, сделай аборт, обыденно говорит он. Ей больно, и именно сейчас, как никогда, нужна его помощь. Он стоит несколько минут у ее кровати и затем, не прощаясь, выходит.

Такие разные жизни. Диана – ЛеРой. Оба поэты, оба с разнополым ворохом соискателей их гениталий (и гениалий). Она увлекалась магией – он стал рупором радикалов; он был бунтовщик – она анархистка; она ездила в гости к Паунду и спала с Керуаком – а он восхищался идеями и джазом Сан Ра; она погрузилась в буддизм – он принял Ислам и бедлам, затем перешел в Коммунизм.

1965 год. Смерть Малькольма X повлияла на его семейную жизнь. Имидж защитника негров (шишки, появившиеся на его голове от ударов полицейской дубинкой, в чьих-то глазах были медалями) не позволял ЛеРою путаться с белыми бабами. Он развелся и стал Амири Баракой. К его имени было присоединено слово «имаму» – «духовный учитель». Когда какая-то белая женщина спросила его, чем она может помочь освобождению черных, он проскрипел – Вы, белые, опухоль на нашем теле, все, чем Вы можете нам помочь – это сдохнуть ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС.

Поэма Бараки, из-за которой его попросили отказаться от звания поэта-лауреата Нью-Джерси и вернуть полагающиеся лауреату десять тысяч «зеленых» (он не вернул), похожа на извержение не лавы, но кала. Это косноязычное ху-ху-ху:

Who raped your ma (кто вы*бал твою Ма)

Who lynched your pa (кто линчевал твоего Па)

Вопросительное «ху» (на него не дается ответа и приходится считать, что «кто» – английское «ху» – это «игрек» и «икс») повторяется в поэме «Кто взорвал Америку» бессчетное количество раз.

Он тужится так: ху-ху-ху.

А пыжится так: ху-ху-ху.

Из него вытекают зеленые лужицы – измы (кстати, принесшая ему известность пьеса называется «Туалет»).

Колониализм. Империализм. Нео-колониализм. Отринув Мартина Лютера Кинга, он решил, что «Нация Ислама» и Малькольм X – это ответ. Не интеграция, а сегрегация на НАШИХ условиях, на условиях ЧЕРНЫХ людей.

Его судили за то, что он носил с собой револьвер. И стихи, подчеркнул он. Мы судим Вас за то, что у Вас было оружие. И стихи, повторил он. Стихи сами по себе тогда еще были важны.

Диана, ЛеРой. Их журнал «Плавучий медведь», выпуск за номером девять, в котором было стихотворение «Рузвельт после инаугурации» Уильяма Берроуза и «гомосексуальная пьеса» (по выраженью Дианы) ЛеРоя. Журнал рассылался по почте. Один из реципиентов «Плавучего Медведя» находился в тюрьме. Охранник, прочевший журнал, ужаснулся. Когда ЛеРой как соредактор журнала был арестован, Диана вырядилась в свое лучшее платье и поехала его вызволять.

Амири Барака и сейчас пишет стихи. Вот название из недавних: «Аллах для меня значит все». Вместо «Аллаха» я случайно увидела: «Аллен». Allen mean everything. Только Аллен имеет значение. Аллен = Аллах.

В юности ЛеРой Джонс написал письмо Аллену Гинзбергу на туалетной бумаге. «Аллен, ты действительно есть, ты настоящий?»

И получил на туалетной бумаге ответ.

В поэме «Кто взорвал Америку» Барака пишет о «четырех тысячах израильтян, успевших убраться из Всемирного Торгового Центра как раз до бомбежки». Оправдывая стихи, он обнародует речь, в которой извещает, что все упомянутые «факты» им были обнаружены в СМИ.

Что же в этом плохого? – Поэт конспектирует Интернет.

После смерти Малькольма X Амири наконец повстречал Черную Сильную женщину по имени Сильвия, которая родила ему сыновей.

Женщина и поэт. Женский живот растет у всех на виду – поэту засчитывается только то, что выходит на свет. Остальное простым глазом невидно. Вынашивание текста похоже на незаметную, но незаменимую женскую работу (штопание, варка, духовка-готовка), которая – в отличие от РАСТУЩЕГО живота – не вызывает поощрительных слов. Кто замерит жизнь стиха-эмбриона? А надо бы каждый день, как будущую мать, ставить себя на весы. Но если живот не растет, если нет весомого (взвешиваемого на весах) результата, то неважно, женщина ты или поэт, ты – spinster,старая дева, несмотря на обладание пе* или пи*.

И это в корне неверно. За полгода ты смог вырастить лишь шестьдесят строк. Но раздумия, перебежки за пивом через мертвое мокрое ночное шоссе, бессмысленное считание ворон и gif-ов (не грифов) в Инете, чашка чая, остывшая и застывшая перед выстроившимися на пластмассовом плацу клавиатуры потертыми буквами, неосуществленные телефонные жалобы, которые ты потом перегнал в прекрасные тексты, все это и есть настоящее творчество, которое никто, кроме тебя и невидимых существ (ангелов et cetera), не оценит.

Безо всякой связи с тем, что сказано до: Диана ди Прима – это образ Поэта, которого нам не хватает. Воинственная женщина-мать, amazing amazon, ^[31]автор множества поэтических книг, среди которых – легендарная «Лоба», что в переводе с испанского значит «волчица». Окруженная – вооруженная – кучей цепляющихся за ее юбку детей. Из-под ее пера вышли «Воспоминания битника», оголтелая и оголенная книга про секс. Ее спрашивали – почему бы Вам не написать вместо секса про джаз? Вот ЛеРой Джонс, он же написал книгу про блюз. Но jazzна языке черных значит оргазм. А Диана ди Прима знает и про секс, и про джаз. Ее любимое блюдо: «картофель в томатном соусе – menstrual pudding». Только такой истинный поэт, как она, может написать: poetryи poverty, babyи book. Ей вовсе не нужно зашивать влагалище, чтобы стать гениальной. Как раз наоборот – из ее влагалища один за другим выскакивают то baby, то book.

28 апреля – 1 мая, 2003

Маргарита Меклина Эндрю Меклин

Дайан ди Прима: Not on the Road ^[32]

Интервью

Вопрос:В мемуарах Вы упоминаете Вашу застенчивость. Как она соотносится с Вашим бурным образом жизни?

Ответ:Я очень застенчива. Но эта черта моего характера связана с личным общением, когда взаимодействие происходит один на один. Когда я выступаю со своими стихами, застенчивость пропадает.

В:Вы ведете творческий семинар. Попадаются ли там интересные люди?

О:В моей продвинутой группе занимаются люди, которых я знаю уже по нескольку лет… и вот с ними очень интересно работать. Сейчас мы проходим теорию поэтики и вскоре примемся за статью Роберта Крили о прерывании строчки, а также его эссе о синкопации. В общем, пару месяцев разбираем Крили по косточкам, а затем переходим к Берроузу и книге «Третий ум».

В:«Третий глаз» Лобсанг Рампы?

О:Нет-нет, причем тут глаз? «Третий ум»! Я имею в виду книгу Берроуза о технике письма, при которой большое внимание уделяется случайности. Он написал ее вместе с Брайаном Гайсином. У нас разнообразные методы: мы используем в стихах придуманные друг другом образы, обмениваемся словарными карточками.

Вопрос:Теперь о легендарном журнале, который Вы выпускали. Он назывался «Плавучий Медведь» (Floating Bear).В мемуарах Вы пишете, что идея названия принадлежит Вам. ЛеРой Джонс, в будущем Амири Барака, сначала не одобрил его, но потом Вы ему доходчиво объяснили, что так назывался корабль Винни-Пуха. Тогда у Вас росла дочь и Вы ей читали детские книги – поэтому и «всплыл» Винни-Пух. Вы объяснили ЛеРою, что журнал либо поплывет, либо потонет, ибо для Винни-Пуха все его путешествия были либо удачным плаванием, либо аварией. И тогда ЛеРой снизошел. В магазинах «Плавучий медведь» не продавался – Вы его бесплатно рассылали по почте писателям, художникам и музыкантам, лишь прося их о пожертвованиях. Журнал – или, вернее, «листок» – был выполнен на мимеографе, еще до того, как появился Бог Ксерокс. Там печатались Чарльз Ольсон, Гэри Снайдер, Джон Эшбери, Хьюберт Селби, Фрэнк О'Хара, Аллен Гинзберг и другие знаменитости. Сейчас он стал библиографической редкостью и один выпуск меньше чем за пятьдесят долларов и не купить. А целая коллекция этих «медведей» – все журналы, выпущенные с 1961 по 1971 год, стоит около трех тысяч долларов. Не хотели бы Вы поместить его в Интернет?

Ответ:Нет, я абсолютно равнодушна к Сети. Мне предлагают издавать сетевые журналы, но меня это мало волнует. Я распечатываю свои имэйлы на принтере и читаю их на бумаге.

Вопрос:Но Вы сокрушались, что потратили огромное количество времени на изготовление «Плавучего Медведя», все эти рассылки, склейки-расклейки и т. д.

Ответ:Нет, я вовсе не зря потратила время… может быть, это Вам показалось, что я выкинула время на ветер… но я ничего не потратила зря.

Вопрос: Извините, пожалуйста, Вы меня не так поняли. Я имею в виду ручную работу.

Ответ:Я обожаю все, что связано с работой своими руками! Я именно этим сейчас занимаюсь. Мы сейчас планируем выпустить книгу. Состоится уютное чтение в районе Гленн Парка, в книжном магазине под названием «Берд и Беккет». Там будут Дэвид Мелтцер, поэт, затем менее известный Клайв Мэтсон и я. Сразу после того, как Башни упали, он написал поэму «Снесены башни». Она довольно двусмысленна. «Я плачу. Я торжествую. Я оплакиваю всех погибших людей. Но этого недостаточно. Я пишу о башнях, но и это не все». Он говорил о двойственности своего положения. С одной стороны, он поэт-радикал, а с другой – он все же американец.

Я тоже написала произведение под названием «Записи, на пути к Революционной поэме». В ней – тринадцать коротких стихов. Все это входит в чэпбук (чэпбук, chapbook,маленький поэтический сборник – прим. авторов). Он будет продаваться на чтениях. Я мастерю его без компьютера. Если бы Вы послали мне имэйл, я скорее всего ответила бы Вам открыткой.

В:Что значит «боязнь чистого листа» по ди-примовски?

О:В 1968 году я переехала из Калифорнии в Нью-Йорк и каждое утро приходила в Зенский центр, просиживая там буквально часами. В то время моя жизнь кардинально менялась. Вообще сложно подхватывать подсознание на том месте, где ты его оставил. Но не нужно волноваться из-за того, что молчишь. Я не сажусь каждое утро за стол, пытаясь писать. Только, может быть, когда пишу мемуары. Поэмы приходят тогда, когда сами считают нужным прийти. Когда я была моложе и не знала, что делать, я занималась переводами, особенно люблю переводы с латыни. Сейчас вот купила Катулла и «Метаморфозы» Овида… в общем, ни бумага, ни карандаш мне не страшны.

В:А как Вы редактируете то, что написали?

О:Я почти не исправляю стихи. В молодости я уделяла много времени их переписыванию и таким образом училась писать. Сейчас поэмы приходят сразу чистыми и прозрачными. Я «слышу» их и затем заношу на бумагу. Мой редактор из «Вайкинга» одно время пытался изъять итальянский синтаксис, из моего английского языка… но только все ужасно запутал. Мне потом пришлось все обратно вставлять. Кстати, потом этого редактора тоже «изъяли», и на его место пришел новый.

В:Знание итальянского языка помогло Вам в Вашем английском?

О:Мне хотелось, чтобы мой итальянский ритм просвечивал сквозь английскую кожу. Мои предложения начинались с «buts» и «ands» («но» и «и»). Я вписывала избыточные, барочные слова… а редактор хотел, чтобы все это было на школьном английском. Из-за таких вот редакторов существует огромное количество казалось бы занимательных книг, которые все звучат одинаково.

В:Вы встречались с Эзрой Паундом.

О:Угу, я навещала его.

В:К нему в Италии неоднозначно относятся, из-за его связей с фашизмом. Он был склонен к помешательству, и американское правительство поместило его в психушку, чтобы спасти.

О:Да, это так. Его должны были казнить за измену. И тогда его объявили сумасшедшим и посадили в лечебницу для душевнобольных. Затем понадобилось около десяти-двенадцати лет, чтобы вызволить его из этого заведения. Затем он отправился обратно в Италию. Я немного помню то время. Я была тогда совсем юной, мне было около двадцати двух. Когда я собралась его навестить, он уже отсидел около восьми лет. Ну или чуть больше.

В:Каким он запомнился Вам?

О:Я писала об этом в своих мемуарах. Я очень любила его и до сих пор отношусь к нему с пиететом.

В:Он был чистосердечен и глуп. (цитата из небольшого стихотворения Дайан ди Примы, в котором она обращается к американцам, называя их pure and stupid– об этом пойдет речь во второй части этого интервью – примечание авторов).

О:Политически – возможно, что да. Может, он и был неосмотрительным, но не в финансовом смысле. Он много говорил о манипулировании обменным курсом валют, о том, как люди богатели на этом. Он был многословен. Я изучала упомянутые им работы. Все эти немолодые и консервативные правые… он говорил о деньгах, срок действия которых истекал бы через тридцать дней. Ты получаешь их по почте, и эти деньги предназначены для предметов первой необходимости… через тридцать дней их нет, они испарились! Ты не можешь их положить под подушку или в банк, ты не можешь использовать их для приобретения власти. Мои предшественники – анархисты, мой дедушка был анархистом. ФБР все время сидело у него на хвосте.

Вопрос:А что по поводу поэзии Паунда?

Ответ:Ну, в отношении поэзии… никто не может сравниться с его «Кантос». Чарльз Олсон пытался ему подражать. С одной стороны, Олсон даже его обогнал, а с другой, Олсон все же не достиг тех вершин, которых удалось достичь Паунду. Паунд вложил герметичное знание Европы в «Кантос». А Олсон ничего этого не знал. Однако в конце жизни он наконец начал приближаться к чему-то, но при помощи Юнга… и это, по-моему, глупо, идти к алхимии через Юнга. Восток, Тантра, индуистские тантристские тексты, он пытался все это использовать. Паунд же не имел ничего общего с Востоком, кроме того, что он принял Китай.

Вопрос:А что Шери Мартинелли? Она вроде бы куда-то исчезла? Мы, кстати, видели недавно в книжном изданную переписку Шери Мартинелли с Буковски. Издательство Black Sparrow Press.

Ответ:Нет, она не исчезла. Я переписывалась с ней в семидесятых годах, она жила рядом с Хаф Мун Бэем и была совершенной отшельницей, ибо считала, что потеряла свою красоту. Она была настоящей красавицей. Ну, хорошо, потеряла свою красоту. Ну и что? Что в этом такого? Она жила тогда с мужчиной, на котором Паунд приказал ей жениться. Ну, он любил устраивать все эти женитьбы. Они потом перебрались в штат Каролина, я об этом узнала, когда она уже умерла. А скончалась она в конце восьмидесятых годов или в начале девяностых, не помню. Прекрасная художница, у нее есть книги в Италии, собрание ее работ, которое Паунд помог ей издать.

Вопрос:Она была итало-американкой?

Ответ:Нет, американкой, или, может быть, все же итало-американкой, но вообще-то, наверное, это было имя ее мужа. Она оставила мужа и перебралась в Нью-Йорк, там стала моделью и познакомилась с Паундом. Попадалась ли Вам книга об Элге Роджерс, любовнице Паунда? У него еще была от нее дочь… так вот, в той книжке говорится о Шелли. Посещение Паунда вдохновило меня. Читая его книгу, я обучалась поэзии.

Вопрос:В своих мемуарах Вы пишете, что обвели цветными фломастерами фамилии людей, упомянутых там. Мертвецов – красным цветом, а живых – зеленым.

Ответ:Нет, я думаю, что мертвецов я все же обвела зеленым, ведь они обычно такие склизкие и замшелые. Моя книга кишмя кишит всякими именами! И напротив некоторых имен я просто поставила вопросительный знак. Ведь я не встречала некоторых из своих персонажей в течение сорока лет. Кто-то, например, был хастлером в Нью-Йорке и сейчас, возможно, умер от СПИДа. Не хочу укокошить кого-то своими примечаниями, предположив, что они уже умерли. В общем, я попросила редактора немного подождать, и тогда они все умрут, и ничего не надо будет помечать ни зеленым, ни красным.

Вопрос:А как поживает Ферлингетти сейчас?

Дайан ди Прима:Ну он-то в порядке… впрочем, в восемьдесят шесть лет уже разрешается быть немного не от мира сего. Он стал совершенным отшельником и озабочен только своими картинами. Теперь он художник. У него своя галерея, и каждый год он выставляется в Риме.

Вопрос:Он по-прежнему владелец «Сити Лайтс», знаменитого книжного магазина?

Дайан ди Прима:Сейчас всем этим занимается специально учрежденная организация. И когда Ферлингетти умрет, этими делами опять же будет заниматься организация, так что книжный магазин не прекратит своего существования. А здание это теперь охраняется государством как исторический памятник и не подлежит сносу.

Вопрос:Насчет Аллена Гинзберга. Моя встреча с ним состоялась лет десять назад. Гинзберг читал стихи, а Филип Гласс сидел за роялем. И я задал Гинзбергу некий вопрос, на который получил довольно-таки странный ответ.

Дайан ди Прима:О чем же Вы спросили его?

Вопрос:Я спросил его, что бы он хотел наверстать в своей жизни. И он ответил так агрессивно, что хотел бы соблазнить еще одного мальчика… я был поражен.

Дайан ди Прима:Ну вообще это, конечно, странно оглядываться на свою жизнь. Ведь если бы ты сделал что-то по другому, то и жизнь твоя была бы другой.

Вопрос:Я думал, что он скажет что-то вроде «я хотел бы изучать музыку… пожить в Индии… стать католическим священником.»

Дайан ди Прима:Да, Гинзбергу бы это понравилось. Стать католическим священником! И тогда бы он смог соблазнить еще одного мальчика!

Вопрос:А что бы Вы ответили на этот вопрос?

Дайан ди Прима:За Аллена я ответить Вам не могу, а за себя – хорошо, вот пример. В книге я рассказываю про аборт, который я сделала, когда в первый раз была беременна от Амири Барака. Я хотела сохранить этого ребенка. Но если бы я его родила, Амири бросил бы меня раньше, ибо не собирался иметь со мною детей. И тогда не появилась бы на свет моя дочь от него.

Вопрос:В мемуарах Вы с теплотой пишете о концерте Билли Холидэй в Карнеги-холле, на котором Вы побывали.

Дайан ди Прима:Я очень люблю Билли Холидэй. А мой партнер Шепард вообще от музыки без ума: и блюз, и госпел, и джаз! Он полагает, что в Америке отсутствует визуальное воображение. Телевизор – это ведь такая скучища. То есть у нас наличествует музыкальный, но не визуальный талант. Уши есть, а вот глаз нет совсем. Конечно, еще есть и поэты, но их мало кто знает. Ну и художники тоже, но этих совсем кот наплакал.