Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Снимки шли по рукам

Интервью со всемирно знаменитым художником и пионером перформанса Улаем (Ulay, настоящее имя Франк Уве Лейсипен), много лет входящим в состав самой экстремальной художественной пары Европы «Марина Абрамович и Улай», ныне приглашенным профессором в самых престижных университетах Европы. Улай родился в бомбоубежище в городе Золингене в 1943 году, сейчас живет в Амстердаме, в прошлом году он приезжал в Москву на свою выставку в ГЦСИ.

Маргарита Меклина:У вас в коллекции – около тысячи фотоснимков, на которых вы – и другие мужчины – предстают в женском обличье.

Улай:Я рано понял, что у меня сильная «анима», то есть женское «я», в противоположность «анимусу», мужскому «я». В начале семидесятых я жил в доме с фасадом, выходящим на канал в центре Амстердама, рядом с площадью Рембрандта, где собирались трансвеститы и транссексуалы. Там был их клуб и там же они прохаживались в поисках клиентуры.

Меня к ним влекло, в том числе и физически. Транссексуалы недолюбливали трансвеститов и, во избежание конфликтов, я старался приглашать их к себе домой отдельными группками. Несмотря на то, что трансвеститы носили женские имена, транссексуалы отказывались обращаться к ним в женском роде. Может быть, потому, что транссексуалы «дошли до конца» и стали женщинами, а трансвеститы – по мнению транссексуалов – всего лишь притворялись.

Сначала я имел секс с трансвеститом, потом с трансексуалом. Разница была огромная, но я стал предпочитать трансвеститов. Они научили меня, как правильно выбирать одежду, нижнее белье, макияж, парики и прически, чтобы выглядеть женщиной.

Мы стали снимать друг друга на «Полароид». Вся прелесть заключалась в обмене этими моментальными снимками будто подарками. Такой взаимный обмен вызвал доверие.

Я почти не делал отдельных снимков, где подчеркивались бы эстетические и формальные достоинства фотографий. Я использовал «Полароид» как кинорежиссер, делая целые серии с изображенными на них поведенческими паттернами и изменениями ситуаций. Тут можно использовать термин «перформативная фотография», «фотография-в-действии».

ММ:Правильно ли будет сказать, что «Полароид» выступал в качестве терапевта? Или вы как бы легитимизировали себя и транссексуалов и трансвеститов с помощью фото?

Улай:Прежде всего, тут были радость и удовольствие: сначала передавать «Полароид» из рук в руки и потом, весело хохоча, показывать друг другу и рассматривать эти моментальные снимки. Действительно наличествовал некий терапевтический лечебный эффект и даже вопроса не стояло о том, «кто санкционировал эту съемку» или «кто является автором той или иной фотографии».

Мне кажется, что когда ты снимаешь людей – особенно «необычных», «особых» людей – ты что-то у них забираешь и ничего не даешь им взамен. Получается несоответствие! Но в моих полароидных сессиях присутствовали спонтанность и непосредственность – как говорится, «medium is the message».

ММ:Что вдохновляет вас в трансвеститах и транссексуалах?

Улай:Они не хотят быть мужчинами и не хотят выглядеть как мужчины.

ММ:Вы находите транссексуалов красивыми?

Улай:У них экзистенциальная красота, воплощающая в себе их реальность и настоящесть, не декадентскую и ускользающую, но ту, с которой живут изо дня в день. Я всегда подмечаю красоту в неконвенциональности и таких людей уважаю: и бездомных, и бедных, и трансвеститов с транссексуалами, и угнетенные народности вроде австралийских аборигенов или тибетцев.

ММ:То есть в творчестве вы часто обращаетесь к так называемым маргиналам?

Улай:Да. В США вообще большая тенденция к маргинализации, да и вообще в любом вестернизированном обществе с его плутократическим давлением. Первый раз я оказался в Штатах в 1971 году и помню, как, вместе с Бианкой Морено де Масиас, позднее ставшей Бианкой Джаггер, наблюдал Гей-прайд парад в Центральном Парке в Нью-Йорке.

ММ:Как вы познакомились с Бианкой Джаггер?

Улай:Я встретил ее у ворот Центрального парка. Она стоял и ела мороженое в окружении двух юных красавцев. Но и сама она была такой потрясающей экзотической красоты, что я подошел к ней и попросил разрешения отщелкать несколько полароидов. Она согласилась. Народу в Центральном Парке было видимо-невидимо, в основном геи и хиппи. Это был первый массовый Гей-прайд парад!

Бианка была босая, в индейском платье от кутюрье. В руке она держала бумажный пакет и там лежала только кредитка и связка ключей. На мне были кожаные штаны с нашитыми аппликациями в виде цветов. Это была любовь с первого взгляда. Через день она переселилась ко мне в Warwick hotel, где мы прожили вместе примерно месяц. Я был «жаворонком» и рано вставал, а ее жизнь начиналась лишь ночью. Вечерами она ходила в близлежащий «Oscar Brown Jr. Club», куда тогда захаживали Дэвид Боуи, Мик Джаггер, Энди Уорхол и другие. Мы собирались поехать в Индию и жить там в цветке лотуса, но неожиданно все изменилось. Мне не хочется об этом рассказывать… В общем, я вернулся к себе в Амстердам и через три месяца прочел в какой-то газете, что Бианка вышла замуж за Мика Джаггера (ну тем и хорошо для нее, я подумал тогда).

ММ:Один из ваших недавних проектов включал фото современных молодых молдаванок.

Улай:В Молдавии два главных товара: один – вино, которое экспортируется на Восток, а другой – красивые женщины, которые экспортируются на Запад. Проект, в котором я участвовал, заключался в том, что молодые молдаванки платили деньги за фотосессии; предполагалось, что красивые фото в будущем как-то помогут им изменить их судьбу. И вот в Кишиневе над ними работали фотографы с визажистами, а я снимал происходящее и потом выставил свои фотографии в молдавской арт-галерее. А до этого я делал портреты бывших порнозвезд в номере отеля в Амстердаме – такой соответствующий антураж…

ММ:Меня восхитил другой ваш проект, когда вы сфотографировали черных нью-йоркских бездомных и потом не только развесили их портреты в натуральную величину в знаменитой галерее в Нью-Йорке, но еще и пригласили всех этих бездомных на открытие выставки! Вы верите, что искусство может нас всех спасти?

Улай:Нет, искусство не принимает непосредственного участия в социальных и гуманитарных делах, оно зарождается совсем по-другому. Если художник с головой и ногами окунается в «социальность», то другие художники с критиками не будут уделять должного внимания его творчеству и тем более не смогут оценить его участия во всякой благотворительности. Современные художники «заигрывают» с проблемами типа социальной несправедливости, борьбы за права и т. д., но потом все это упаковывается в стильные видеофильмы или показывается в музеях, оборудованных по последнему слову техники.

Что касается моего арт-проекта с бездомными… на выставке на Бродвее собрались все сливки нью-йоркского общества… и меня с моими тридцатью шестью бездомными просто не хотели пускать в галерею! Мы еле пробились! Я сказал, что богатые дяди накидают им денег и они шли с этой надеждой, вооруженные своими кружками, но в пух и прах разодетые посетители модной арт-галереи были просто в шоке от такого поворота событий. Может быть, мои бомжи и насобирали какую-то мелочь, но по большому счету моя выставка ничего не изменила. Ситуация изменилась позже, когда мэром Нью-Йорка стал Джулиани и пообещал очистить Нью-Йорк от бездомных! После этого они все куда-то исчезли. В общем, как художник, я, конечно, обращаю внимание на социальные проблемы, но я ни в коем случае не социальный работник!

ММ:Что произошло, когда вы пригласили трансвеститов с транссексуалами к себе домой? Это для вас было жизнью или чистым искусством?

Улай:Я об этом уже говорил в интервью. Использую слова основоположника «хэппенинга» Алана Капроу: «life-like art» («живое искусство»). Я никогда не пытался отделить жизнь от искусства или искусство от жизни – я сам и искусство, и одновременно художник, даже когда я сплю.

Июль 2008

Тропинками антрополога

Сын нью-йоркского бакалейщика, художник Тобиас Шнеебаум получает в пятидесятых годах Фулбрайтовский грант и отправляется в джунгли в Перу. Там он отыскивает каннибалов, и, в то время как в газетах появляются сообщения о его смерти, возвращается как ни в чем не бывало с историями о человечностии гуманизме поедателей человеческой плоти.

Парад парадоксов: абстрактный экспрессионист, выставлявшийся вместе с Джексоном Поллоком, поехавший собирать артефакты для музея и вернувшийся с разукрашенным дикарями телом, будто бы сам превратившийся в холст. Антрополог, который, в отличие от Маргарет Мид или Бронислава Малиновского, нарушает табу, вступая с объектами исследования в сексуальный контакт; человек, страдающий от черствости своего «цивилизованного» отца – и попадающий к диким племенам, которые полюбовно усыновляют и обучают его.

Стареющий путешественник, в возрасте семидесяти девяти лет смотрящий о себе фильм – и наконец осознающий, что всю свою жизнь был красивым мужчиной (здесь уместно вспомнить о горбатом монахе, уверенном в своей неказистости, которого Шнеебаум встречает в Перу. Горбун Германо находит себе местную замужнюю (sic!) девушку и покидает подворье. В деяниях нашей плоти нет никакого греха. Грех лишь в нашем сознании, говорит Шнеебаум.)

В перуанской деревне четырнадцать человек, подхватив его, ухают в унисон. Кто-то, наклонившись к нему, принимается сосать его нос, затем подбородок, мочки ушей, пальцы, соски, потом, расстегнув шорты, и пенис… наконец, добравшись до ног, все десять пальцев. Пока первый лобызает соски, второй начинает целовать в нос, и так далее, один за другим все четырнадцать человек. Священник, поклявшийся искоренить «варварство» местных племен, тоже схвачен и ритуально облизан. Во время этой церемонии, являющейся частью обряда усыновления, мужчины всасывают в себя силу вместе с выделениями тела.

Подобно Шнеебауму, пересматривающему свою внешность, мы пересматриваем вместе с ним концепт маскулинности. В юности он предпочитал слушать Бетховена вместо того, чтобы играть, к примеру, в бейсбол – тем не менее этот человек, которого дразнили «размазней» и «девчонкой», бесстрашно идет к каннибалам (правда, он так и не привык к обращению с луком и стрелами) и выучивается жить в джунглях без современных удобств.

…Попадая в чужую культуру, никогда не знаешь, что привнесешь, что пожнешь. Этой зимой, посетив потерянный город инков под названием Мачу Пикчу в Перу, я увидела низкорослых индейцев кечуа, согнувшихся под тяжестью навьюченных на них иностранными путешественниками огромных мешков. Туристы – что это: эксплуатация или прибыль казне? Путеводители по Перу не советуют давать слишком много денег маленьким детям, сидящим по обочинам дорог в национальных костюмах в ожидании падких на kodak momentтуристов – иначе труд их родителей, зарабатывающих, возможно, ненамногим больше в агрикультуре, превратится в глазах ребенка в бесценок.

В своей недавней книге «Потайные места: моя жизнь в Нью-Йорке и Новой Гвинее» Шнеебаум рассказывает об Азмат – одном из новогвинейских племен. Местные миссионеры предупредили Шнеебаума о том, что не нужно везти в джунгли одежду: надеваемая по очереди несколькими членами азматской семьи, она переносит бактерии, и люди начинают болеть. Или, к примеру, в этой же книге упоминается племя Мурут с Северного Борнео, которые отличались высокой рождаемостью и здоровьем. Когда англичане искоренили охоту за головами, рождаемость вдруг резко упала, и Мурут стали вымирать. Есть ли между этими событиями какая-то связь?

От новогвинейских Азмат, так же, как и от перуанского племени Акарамас, Шнеебаум не только возвращается, не потеряв своей головы, но еще и берет с собой «черепа своих предков», подаренные ему приемными родителями. Помимо черепов, он привозит и грубо, но мощно сделанные изваяния. Вращавшийся в кругах нью-йоркской богемы (его квартира в Манхэттене соседствовала с квартирой писателя Нормана Мейлера), Шнеебаум знает, что такое изыск. Однако, ему начинает казаться, что излишняя скрупулезность уменьшает артистическую ценность скульптур. Например, издалека его очаровал Тадж Махал. Но когда он подошел ближе, то понял, что величие потерялось в миниатюрных излишествах. Есть искусство, а есть просто декор, говорит он.

Повествуя о друге, умершем в Нью-Йорке от СПИДа, Шнеебаум осознает, что Азмат более, чем люди Запада, подготовлен к встрече со смертью. «Если бы я был среди Азмат, я бы начал рыдать, едва заслышав о смерти Давида Я бы все скинул с себя и голышом катался по грязи, во весь голос выражая самые свои глубочайшие чувства, выпуская отчаяние и беспокойство наружу».А вот как он пишет о смерти своего друга Даринимбиака: «мы слепы и, когда светло, мы стоим на земле, когда темно – мы лежим, Ты незряч и не знаешь, что Даринимбиак – тут. Его тело не здесь, но он живет с тобой в темноте, когда ты закрываешь глаза Закрой их сейчас и… вот он! Закрой их: он здесь».

Когда кто-то умирает у Азмат молодым, причина может быть только в насланной порче. «Убийцу» определяют с помощью особой стрелы. Однажды стрела указала на Шнеебаума. Он в ужасе замер, но тут стрела покачнулась, «выбрав» соседа, который с воплями убежал в лес.

Азмат полагают, что когда человек спит, его дух выходит из него погулять. Поэтому, если перешагнуть через спящего, его дух не сможет вернуться обратно, и спящий погибнет. Азмат также верит, например, в то, что щепки, оставшиеся в процессе построенья каноэ, не могут быть использованы в качестве топлива: горящее дерево высосет из каноэ энергию, разрушая протекцию духов. «Из темноты духи приходят, наши хорошие духи и наши плохие духи. Они учат нас многим вещам, они ведут разговор с нами, и они трогают нас. И есть духи, которые приходят, чтобы наполнить нас страхом, Я слеп и я не знаю, отчего приходят они, но эти хорошие духи и плохие духи всегда показывались и всегда были здесь… и мы должны радоваться, что они злы не все время, и что злые не навещают на, с с каждою тьмой».

Племя Азмат считает, что оплодотворение происходит через контакт с огромным лягухом. Лягух прыгает по лесу, ища женщину, с которой произведет ребенка на свет. Если он видит красивую, но недобрую женщину, он не хочет ее. Эта женщина будет издеваться над своими детьми. Когда лягух встречает женщину, которая отвечает всем его требованиям, он вспрыгивает ей на грудь, ударяет ее и таким образом оплодотворяет ее.

Сейчас Тобиасу Шнеебауму восемьдесят лет, он болен раком и поэтому не в состоянии давать интервью; тем не менее, на мое письмо он любезно и кратко ответил, известив, что скоро фильм о нем «Держи реку по правой руке» выйдет на видео. Этот фильм уже получил престижные премии на кинофестивалях в Торонто, Амстердаме, Лос-Анджелесе. В нем он, будучи уже стариком, проигрывает заново, как отправился в возрасте тридцати пяти лет в дебри Перу, во второй раз проходит свой путь.

Вот напоследок цитата из книги «Держи реку по правой руке» («Keep the River on Your Right»), по которой снят фильм: «это запечатлено на бумаге и нет хода назад: ничего не стереть, не размыть мозг скипидаром, теперь я не могу сказать себе, что это был сон».

июнь 2002

Петрарка в Перу

Описания путешествий нужны самому путешественнику, ведь вышивка и буколика букв возвещает: я жив. Состоявшиеся путешествия – траншеи судьбы. Окопался в Перу, наблюдал, как на высокогорье в разреженном воздухе тренируются футболисты, протянул украдкой тридцать долларов женщине, огромным подкошенным насекомым (invertebrae cerebral palsy)ковыляющей по траве, чтобы прикрыть от дождя замурзанных шерстяных, с шерстяным натянутым счастьем на лице, кукол (арифметика благости: три сола – доллар, дневной почти зажиточный минимум, месяц с едой без беды); участвовал в церемонии аяхуяски, принес подношения Пачамаме – и в родной стране не попал под машину или обстрел. Таким образом, путешествие, или, верней, его описание, есть торжество жизни над смертью.

Дошли по тропе Инков, рассекающей зеленую Мачу-Пикчу белесым рубцом, до «ворот солнца» (в день июньского солнцестояния солнце усаживается в расщелину гор как в чашу яйцо), поднялись на самый верх, держа булыжник в руке (позже в путеводителе прочитали, что рысей уже всех перебили – и сразу стало их жалко) и на вершине увидели юношу. «Откуда?» «Из-под Хадеры», ответствовал.

Наш маршрут проходил через города трех святых: Сан Франциско, Сан Сальвадор, Сан Хосе. В Эль Сальвадоре предыдущий рейс прочертил прощальную подпись по небу, и сто с лишним погибших канули в высоте. По прибытию в Лиму пьем pisco sour, национальный напиток… уже вернувшись в Сан-Франциско, узнаем, что на следующий день после нашего отлета в Лиме от «потешных огней», продающихся в лавках для празднования Рождества, сгорел исторический центр. Потеха, погибель. Скончалось около тысячи человек. Вот так расправляется с людьми воздух, огонь и вода. Ах да, еще водка. Отлет и прилет между двух предложений… точка предыдущего, буквица будущего. А вот что внутри: Анна Мария, родственница более по духу, чем по крови (уселась на самую крайнюю генеалогическую ветку нашего древа), приехавшая с мужем в Лиму из Италии в 1949 году, дарит нам бутылку с этикеткой «Mauro Dori». Ее старший сын Мауро основал свое дело, но разорился. Бутылки остались. Пьется писко легко, как лимонад, а встав, понимаешь, что еле ворочаешь языком и ногами. Ангостура на белой поверхности (взбитый белок) выглядит бурой каплей крови – «для вкуса». В почете и сангрия – красное вино с кусочками фруктов.

Картошка: в Перу растет примерно триста сортов (и видов, въедливо добавляет знакомый ученый). Блюда из картофеля – papas alahuancayna, papas rellena.Юкка, тамале, воздушная кукуруза, маис. В ресторане «Тунупа» – тунупа в переводе значит козел – предлагают отличный креольский суп и форель. Популярна прозрачная сырая рыба в лимонном соусе – севиче. Ночь ослепила нашего водителя такси Никанора (только-только дочку сосватал), и на Панамерикане он заехал на встречную полосу, чуть не сгубил. Чинчерос, жареные нездоровые, но здоровенные куски свинины, которые в захолустье вам суют в нос – ешь по жаре! За машиной бегут молодцы с вилками и тычут ими прямо в окно – того и гляди шкворчащее мясо попадет тебе в глаз.

А вот и сиу,как назвали ее испанцы, исказив кечуанское kkwui,гвинейская свинка. Писатель Дмитрий Волчек, вегетарианец, побывавший в Боливии и Перу и спускавшийся в шахту, чтобы увидеть, как шахтеры поклоняются дьяволу (а на поверхности – Богу), посоветовал: «отведайте непременно». В ресторане куи подают целиком, чтобы не возникло подозрения, что вам подсунули кошку. Когтистые лапки и голова, ощерившийся, врастопырку, мертвый бедный зверек. Узнав про съеденного куи, Волчек чуть не заплакал. «Рита, я про травку вам говорил, травку куинью, как же зверюшку есть можно?» Куи также используется в магических целях: по телу занемогшего проводят куи, который должен «взять на себя» заболевания пациента. Потом со зверька заживо сдирают шкурку и смотрят на синяки. Больной исцелен – считается, что гематомы на куи должны образовываться в том месте, где у человека гнездится недуг.

В музее на фреске нарисован Иисус Христос, на тарелке перед которым лежит, задрав лапки вверх, упитанная гвинейская свинка. Водитель автобуса нашей тургруппы – тезка Иисуса. Экскурсовод говорит: «Mister Jesus is in the bathroom, у вас есть еще пара минут». Господин Иисус в туалете. Ведет автобус он безобразно, полагаясь на провидение, а не на видение того (викуньи и дети), что перед ним. В том же музее – портрет Тупака Амару, европейски образованного инки, эстета. В конце восемнадцатого века он был предводителем бунта. Испанцы привязали его к четырем лошадям и погнали их во весь опор. Любой желающий имел право получить кусок тела Тупака или его жены Микаэлы. Имя тупака Амару теперь взяла гуэрильская группировка. Ходят слухи, что до сих пор в Перу хозяйничает Shining Path, Светящийся Путь. Крестьяне неожиданно исчезают из деревень, а их тени потом видят в горах. Знакомый ученый рассказывает историю про своего друга, японского лепидоптеролога из Аомори по имени Сэнсэй Азума Абэ, «объехавшего за бабочками пол-мира», который попал в плен к партизанам и умудрился целых пять суток, до прибытия правительственных войск, оставаться без сна – «иначе могли бы зарезать».

В саду музея мы сфотографировались под деревом, которое, гласит табличка, посадил Симон Боливар. Кто такой Боливар, я не помню, но в детстве, когда собирала марки (коллекция «Знаменитости»), у меня такая марка была. Восьмидесятидвухлетняя Анна Мария, ставшая признанным археологом в возрасте пятидесяти лет, когда уже вырастила детей и потеряла любимого мужа (кстати, она вышла замуж за кузена с такой же фамилией «Дори» – мелодичное посвистывание, Дори-Дори, появились хвори, а годы прошли), бодро курсирует вдоль картин, в то время как я, устав, валюсь на скамейку.

Затем летим в «пуп земли» Куско. Куско – искаженное испанцами кечуанское Qosqo.Аэропорт полон звуков: чаранго, кьена, флейта, бомбо, большой барабан. Музыканты отчаянно домогаются чаевых. Охранник, отель Орхидея Реал. Приносят mate de coca– младенчески желтоватый чай с листьями коки. Под угрозой горной болезни есть много нельзя.

Наш гид – юноша Лучо. Кориканча, Лучо: кожаная куртка, кечуа, кудри, кудесник! Кориканча – храм солнца в Куско, Лучо – лучи. Он дотрагивается кончиками пальцев до скул: я местный, индеец. Мы узнаем, что испанцы возводили свои храмы поверх строений инков. «Не храмов – строений», Лучо поднимает вверх указательный палец и поясняет, что инки, открытые всем ветрам, религию практиковали без стен. То, что испанцы называли «храмами инков», на самом деле было хранилищами для религиозных атрибутов. На случай землетрясения стены их поставлены под углом. В империи инков было восемнадцать миллионов людей, а когда испанцы ушли – прошло триста лет – осталось всего полтора. «Геноцид», гневается наш проводник, «геноцид» – уточнив, что среди нас нет выходцев из Испании, повторяет на следующий день Альваро, метис.

Лучо рассказывает нам про астроархеологию – совокупность городов сверху выглядит как силуэты животных. Куско построен в виде пумы. Ее глаз – находящиеся в башне запасы воды. В нем отражаются звезды. Священная Долина инков параллельна Млечному пути. Оллантайтамбо выстроен в виде альпаки. Там, где должны были быть ее гениталии, помещались продуктовые склады – Оллантайтамбо, располагающееся меж трех лощин, продувается ветрами, предохраняя пищу от порчи. Жертвоприношения: кости альпаки и ламы. На ферме видим потертую ламу с удлиненными зубами. «Они деформированы, сообщает экскурсовод, потому что ее плохо кормят». Волшебный вольтаж и варево слов: святилище Пачакамак, скалы, легенды. Не добившись расположенья принцессы, Божество превратилось в воробья и спермой оплодотворило яблоко, от которого откусывала прекрасная девушка. Sparrow, sperm,на свет появилось дитя. Принцесса убежала от своего преследователя в море и превратилась в скалу. Божество помчалось за ней. Гимн любви в камне – наш экскурсовод что-то шепчет, лицо колет песок, где-то, согласно сказаниям, запрятано золото, проклятья, запреты, спускается солнце, облако чертит крылом по земле, вдали слоняется караульщик с ружьем.

На фресках в музее Деву Марию замещает «мать сыра земля» – Пачамама. Поэтому и удалось кечуа сохранить свои верования: исподтишка они черты Пачамамы давали навязанной им испанцами Деве Марии. Символ Куско – радуга. Она соединяет божественное и подземное царства. Наш мир посредине. У ручья Тамбомачай сидят перуанские дети четырех-пяти лет от роду, малютки, прижимая к себе – вот-вот задушат – миниатюрных ягнят. Puka Pukara – наблюдательный пункт. Красная башня, барашки. Река Урубамба. В Писаке – рынок. Ковры с рисунками Эшера – белые и черные птицы летят навстречу друг другу по просьбе туристов. Цвета едкие, с «химией». Натуральные краски (ягоды, минералы) более блеклые – истинная красота безыскусна. Пошел дождь.

Заходим в какое-то помещение, и перуанец Андрес, муж американки, которая приехала в Перу изучать местную жизнь, да так здесь и осела (к двери прикреплены рассказывающие об этом газетные вырезки), сообщает нам, что он по совместительству продавец и школьный учитель. Поднимая с пола листья эвкалипта (помогают от моли), он говорит, что изучает Кватроченто, Боккаччо, «Петрарку, Лауру». Петрарка, Перу. Андрес показывает нам ковры, сшитые из разных частей. Каждая мастерица отдельно придумывает сюжеты узоров (каждый кусочек – судьба?), а потом все это соединяется вместе. Узнав, что мы собираемся к Мачу-Пикчу, Андрес замечает, что там жили ведьмы – при раскопках нашли много женских скелетов.

Поезд по направлению к Мачу-Пикчу идет зигзагами: наклон горы очень крут. Вперед, потом пятится, потом опять, натужно пыхтя, лезет вперед. На крышах домов – глиняные фигурки животных, коровы, быки. Часто там же видим кресты. Соединение двух религий. На некоторых домах надписи: curandero.Курандеро значит целитель, знахарь. За окном поезда – campesinos,овцы, мальчишки. Мальчишки даже не смотрят в сторону поездов, хотя лицом развернуты к ним, застыв, просто стоят – вечное ожидание, сон, поезда будто в дреме проходят сквозь них.

В ста двадцати километров от Куско – местечко Агвас Кальентес, «горячие ключи». При входе на Мачу-Пикчу, потерянный город Инков, найденный американским путешественником Хайремом Бингхемом в 1911 году, замешкались (а когда вернулись в Сан-Франциско, узнали, что в нескольких милях от Мачу-Пикчу только что нашли еще один город; тяга к открытиям – самая сильная страсть). Оттуда выходят измочаленные, измученные туристы. Рядом с ними – носильщики-кечуа, согнувшиеся под тяжестью их неподъемных мешков.

Мачу-Пикчу – в переводе старая гора. Уайну-Пикчу – новая гора. Две горы, две сестры. При входе указываем свой возраст и время – вахтер следит, чтобы вышло столько же, сколько вошло. Почти ползем, хватаясь за трос – rope, vertigo.Из-за панического головокружения (горокружения) спускаемся, не дойдя и до середины. Поднимающиеся искательно спрашивают: «ну что, добрались?» В ответ им два голоса. Один, скрывающий правду, гордящийся самим желанием взобраться (ну хотели же, разве нет?): «да». Другой, пристыженный впервые испытанным вертиго: «нет».

Узнаем секреты строительства. Чтобы разрубить камень, в его расщелину помещали кусок дерева и заливали водой. Дерево набухало, трескался камень. История про Писарро, который, ища золото, долго куда-то взбирался, а потом, запыхавшись, вместо искомого наткнулся на напыженного деревянного идола, которого тут же и развалил мечом надвое – то ли боролся с поганью, то ли пытался найти в деревяшке тайник.

Последний день в Лиме. Духовой оркестр. Процессия: мальчики в бордовых робах тащат статую святого. В катакомбах под церковью – останки именитых людей. Быть похороненным там – великая почесть. Честь, черепа. Засуха. В Лиме нету дождей. Ржавые консервные банки носятся по дорогам. Сан-Исидро, Мирафлорес – тут селятся богачи. Автобус высадил нас в Лиме у Парка Любви. Густой желтый туман. Восьмидесятидвухлетняя Анна Мария приезжает за нами на двадцатилетней машине. В гостях у нее мы едим сготовленное ею пидмонтское блюдо Falso pesce– фальшивая рыба. Натягиваем проволоку на перилах балкона – прочь, воробьи!

20 февраля 2002