Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Ребенком он был очень чувствительным, и один из школьных товарищей вспоминал, что когда Х. увидел ящерицу, принесенную одним из учеников на урок биологии, он закричал, что только чудовище может так измываться над бедным животным, и что этот мучающий несчастное пресмыкающееся ученик – такой же преступник, как и убивающий людей Чингисхан.

В тридцатых годах Х. перебрался в Париж и, после нескольких лет страданий и странствий, усугубившихся тем, что в каждой стране, где он жил, он оказывался чужестранцем (в Индии – из-за незнания языка, в Париже – потому что погружался в буддизм и суфизм, мало понятный любителям креста и круассанов, в Персии – потому что его роман восставал против устоев Ислама и был запрещен), отравился газом в своей крохотной парижской квартирке.

Может быть, подобными снами мертвый Садег хотел мне что-то сказать? Может быть, он был жив и просто подавал мне сигналы?

А может быть, я просто забыла, что при жизни он уже пересказывал мне этот текст?

……………………………………………………………………………………

Погребальный костер

Пытаясь понять, какое отношенье ко мне могла иметь сцена из романа литератора Х., я стала припоминать разговоры с Садегом, но все, что я вспомнила, касалось миниатюры, которую Х. нарисовал по мотивам поэмы «Суз у Гудаз» (Садег хотел раздобыть миниатюру для выставки, но так и не нашел).

«Суз у Гудаз» – переводившаяся как «Горение и поглощение» – была рассказана Х. обожаемой бабушкой, но, поскольку в устном пересказе название стиха исказилось, Х. долгое время не знал имени автора, а когда узнал, то вместе с запавшей в душу поэмой нашел и иллюстрацию к ней, и потом многие годы пытался сделать точную копию. Один из биографов объяснял это почти маниакальное желание скопировать иллюстрацию суицидальными тенденциями самого Х..

Рассказанная в «Суз и Гудаз» история была такова: двое молодых людей, мужчина и девушка, родившиеся в индуистской семье, с рождения предназначались друг другу.

Стоило им повстречаться, как их глаза загорались, руки сплетались и все вокруг веселело. Они с самого начала знали, что пройдут жизнь рука об руку, вместе.

Но за день до свадьбы случилось несчастье: на жениха с крыши дома, мимо которого он проходил, свалилось несколько кирпичей, и он погиб.

Его невеста была так опечалена его смертью, что исполнила ритуал самосожжения сати, обычно исполнявшийся в Индии вдовами. Удерживаемая родственниками с обеих сторон (в толпу родственников затесался и персидский принц Даниял), она все же кинулась в погребальный костер.

Автор поэмы писал, что ее душа жаждала воссоединиться с возлюбленным и без него не могла найти себе места, подобно тому, как душа верующего жаждает соединиться с Творцом.

(Увы, воспоминание этого эпизода совершенно не прояснило смысла моего сна.)

……………………………………………………………………………………

Как будто дождавшись мгновения, когда я узнаю, откуда в мои сны приходили Возница, Безумец и чемоданный Мертвец, а также освежу сведения о любимой поэме персидского литератора Х., пришла запрошенная мною депеша.

Я вскрыла конверт и вытянула сложенную втрое бумагу. Это был официальный государственный бланк; гранитно-розовый цвет и тисненая, как бородавка, печать, заверяющая справку о смерти.

В графе «родители» – нечитабельные, длинные, витиеватые персидские имена.

В другой графе – время смерти. Место, где умер. Профессия: мириискусник.

Название клиники, которую посещал. Имя доктора, засвидетельствовавшего его смерть.

Кладбище: тихое, дорогое, с видами на помертвевшее озеро и шеренгу кокосовых пальм. Могила номер тридцать один. График посещений – свободный.

Причина смерти: рак легких и СПИД.

* * *

Герпетолог Маки Моиширо (1886–1959) испытывал панический страх перед змеями.

При виде змеи его начинал бить озноб: сердцебиение учащалось, голова кружилась так, что ему казалось, что в любой момент он может упасть, и возникало чувство, что если он не переместится куда подальше от этой змеи, с этой поляны, то сразу умрет.

Жена Маки рассказывала, что однажды проснулась, не застала мужа в постели, побежала на близлежащую лесную опушку и неожиданно обнаружила там застывшего Маки, который держался за сердце. Только она осторожно подошла к нему, чтоб не спугнуть, как увидела, что прямо напротив него, в такой же застывшей позе, сидит змея!

Не растерявшись, она захватила змею специальной палкой с зажимом, с которой не расставалась, и запихнула в полотняный мешок. Ее муж прошел на согнутых ногах мимо нее, ничего не замечая, наступил походя на шевелящийся полотняный мешок и упал на землю, где его сразу начало рвать.

Жена умело взяла его сзади за локти и за ноги и перевернула на левый бок.

Рядом с ним на траве скопилась неприятная рыхлая лужица, но жена Маки была готова к такому исходу и всегда носила с собой платок, которым сразу же обтерла губы супруга, а потом, когда он успокоился, помогла ему подняться с земли.

Такая непредрасположенность Маки к общению с холоднокровными тварями значительно осложнила тщательно подготавливаемую научную экспедицию на остров Формоза. К счастью, супруга всегда спешила на помощь: только Маки указывал на интересующий его спесимен, как она захватывала змею специальной палкой с зажимом и пересаживала ее в полотняный мешок.

Зеркало номер 0

Визит в город мертвых

Я умерла, как только узнала: он умер.

Когда я получила осязаемую справку о смерти, невидимый вирус по воздуху передался и мне, и я навсегда потеряла покой.

Привязанная к нему скрытой нитью, продетой сквозь ткань времен, я больше не была ни жива, ни мертва, существуя на грани миров. Одновременно я была движущимся трупом, который, вдохнув запах смерти, больше не собирался общаться с миром живых, – и живым телом, которое, несмотря на обоняние, так и не получило доступа в духовный мир мертвых.

И все же существовал способ, позволяющий мне туда заглянуть – мои повторяющиеся с кошмарной константностью сны.

В одном из таких снов я попадала в незнакомый мне город с фабричными – или крематорскими – трубами, кажущийся безжизненным и полупустым. Я ехала на машине: вокруг были серые дома и асфальт, но кроме одного-двух обнявших фонарь черных подростков в белых футболках, никто не попадался мне на глаза.

Нескончаемое городское пространство напоминало индустриальную окраину без людей, и дома там были в виде кубов или призм: приземистые, с низкими затемненными окнами и небольшими, еле различимыми в стене дверями.

Город казался мертвым и абсолютно безлюдным, но стоило мне вглядеться, как я поняла, что на пороге каждого дома стоял человек. Один держал в руках альбом, у другого была палитра и кисти, третий рассыпал по полу карандаши, четвертый развешивал на крыльце рисунки баталий и лошадей, пятый упражнялся в пианинной игре.

У меня пропал аппетит. Любой истощенный физически человек притягивал мой пристальный, изучающий взгляд. Несмотря на то, что я прошла уже несколько тестов, мне не переставало казаться, что я тоже больна.

Словно в ответ на мои мысли, мне приснился очередной сон: небольшая комната и в углу – кровать, покрытая одеялом. Я знала, что под одеялом был он.

Одеяло чуть-чуть колыхалось, как будто человек под ним дышал. Вдруг оно стало абсолютно бездвижным, и я поняла: егобольше нет.

Боясь заразиться, родственники вынесли вон постель и одежду и все сожгли.

Даже во сне я поразилась: только что тут был человек и лежало его одеяло, и была застелена такая уютная и теплая постель. И теперь все это выносят из комнаты, как нечто позорное, нечистое, мерзкое.

Как будто стыд существовал в лейкоцитах. Как будто зараженная кровь совершила опасное преступление. Как будто ослабленное тело являлось убийцей.

Позор и преступление лимфы. Грех эритроцитов и грязь белых телец.

Предательство кожных покровов, пропустивших врага!

Тело Света Любви с прячущимся в нем вирусом – возбудителем смерти – больше не было божественным священным сосудом. Как будто изменения в иммунитете превратили человека в греховную тварь.

Мертвого остерегались. Об истинной причине смерти нельзя было говорить.

Как будто вирус, как Библия, нес с собою мораль.

Как будто он атаковал только тех, кто приветствовал зло.

Я была ни менее грешна, ни более чистоплотна.

Я была такой же как он – тем не менее, несмотря на мою беспечность и глупую юность, мне повезло.

У нас были схожие вкусы в искусстве; наши друзья иногда говорили о нас, что мы «соулмэйтс», духовные близнецы.

Моя жизнь без него была скудна и бедна, но судьба надела на меня невидимый презерватив, прозрачный тайный колпак, таким образом сведя шанс зараженья к нулю.

Что, в сущности, подтверждало: она, как и вирус, была абсолютно слепа.

* * *

Свадебные обычаи Персии

Персидскую свадьбу играют в убранном цветами зале.

На полу, «лицом» к восходу солнца, кладут скатерть «Софрех-йе Агхд».

В соответствии со старинным зороастрийским обычаем, на Софрех-йе Агхд ставят зеркало «Аайенех-йе Бахт», в котором жених и невеста могут увидеть судьбу.

По обеим сторонам зеркала ставят подсвечники: они символизируют яркое будущее семейной пары.

На скатерть ставят поднос с семью разными травами, которые будут оберегать молодоженов от сглаза. Маковые зерна отгонят вредителей. Ладанное масло сожжет недоброжелательных духов. Соль ослепит злой мерзкий глаз.

На поднос также кладут дикий рис, анжелику, семена полевой чернушки, чаинки.

Корзинка с раскрашенными яйцами и раскрашенным миндалем, грецкими орехами и фундуком символизирует плодородие. Часто на скатерть ставится чашка с розовой водой, источающей аромат, а также пиала из сахара, чтобы усластить жизнь.

Кроме того на скатерть кладется иголка и семь катушек с разноцветными нитками – кто-то считает, что иголка нужна, чтобы зашить злословящий рот матери жениха; кто-то надеется, что она предназначена для того, чтобы сшить вместе две жизни.

На скатерть кладется раскрытый на середине Коран.

Зеркало номер 12

Невидимый вирус

Следующие две недели после того, как я узнала про СПИД, стали кошмаром.

Всплыл в памяти эпизод: молодая медсестра в роддоме случайно укололась иголкой, которой брала кровь у меня; обессиленная родами, я этого не заметила, но когда ужасное тужение и выпихивание напряженного тельца закончились, ко мне подошла какая-то женщина без халата и бесцеремонно сунула мне в нос документ.

– Что это? – не понимая, зачем прямо в постели, когда кружится голова и ночная рубашка запачкана неопрятными пятнами, подписывать какие-то бумажонки, спросила я.

– Подпишите: нам нужно ваше согласие на то, чтобы мы проверили кровь. Наша медсестра могла от вас заразиться. Возможно, у вас ничего нет – но на всякий случай нужно проверить. Мало ли что!

В недоумении я принялась перебирать все ситуации, когда могла подхватить какой-нибудь вирус. Моя температура повысилась, то ли от бури гормонов, то ли воспоминаний о прошлом, так как неожиданно мне пришло в голову, что встреча с любым человеком могла таить в себе смерть.

Случайно уколовшаяся медсестра боялась меня, ее начальница боялась за медсестру, я боялась за то, что плохо знала себя.

– Но у меня ничего нет! – вспомнив все свои «встречи», вскричала я (Садег промелькнул в памяти, как карта в руках подтасовщика, как темный, непонятный, скрытный валет, но Садег был здоров. Помню, как я буквально допрашивала его про всех его женщин – он уклончиво отвечал, что их было немало, но никогда в подробности не вдавался и никого со мной не обсуждал. Кроме последней, на двадцать лет его младше, «ее звали Лиза и она была моей ассистенткой в арт-галерее, такая красавица, но это было три года до того, как я встретил тебя».)

– Конечно, у вас ничего нет, – заверила меня женщина без халата, – но в вашей карточке я вижу, что вы отклонили добровольное тестирование в первый триместр, утверждая, что не входите в группу риска. Вы уверены, что у вас все в порядке? Если да, то я только рада за вас.

Я вспомнила несколько «непрорезиненных встреч, бьющих восхитительным током любви» – все они были с Садегом, но у Садега, всегда подтянутого и аккуратного, следящего за собой и заботящегося обо мне, просто не могло ничего быть.

– Нет, даже малейшей возможности нет, что у меня ВИЧ, – сказала я.

– Конечно, мы верим вам, – мягко, но безапелляционно сказала женщина без халата, чье присутствие в родильной палате начало меня раздражать. Я еще не взяла на руки новорожденную, которую в этот момент купали и пеленали; я должна была откликаться на официальные предосторожности, пропуская первые моменты жизни своего малыша. Женщина продолжала:

– Проверка вашей крови – простая формальность. Если вы откажетесь подписать документ, мы ничего не можем поделать – а через несколько месяцев просто проверим вошедшую с вами в контакт медсестру. Но только представьте: все эти несколько месяцев она будет ждать и волноваться. Намного более легкий и необременительный для всех вариант – взять у вас подпись и вам даже крови сдавать не надо; у нас все уже есть.

Я не глядя расписалась на полузаполненном бланке, и, стоило мне выписаться из этого госпиталя, как эпизод улетучился из моей головы.

Теперь я понимаю, что он произошел не случайно, что он был знаком судьбы, который я тогда не смогла разгадать.

* * *

В памяти всплыл второй эпизод: я вспомнила, как познакомила свою подругу с Садегом – Синди, начинающей скульпторше, очень хотелось увидеть «живого артдилера», и она умолила меня взять ее с собой в ресторан.

До сих пор помню ужасный шум в этом разделанном под Африку помещении; кажется, в названии фигурировал слон, хотя вся посуда, очевидно, символизируя шкуру пантеры, была нарочито пятнистой.

Над головой Садега свисала лиана из пластика; фартуки официантов должны были напоминать посетителям набедренные повязки, и везде царил этот пластмассовый, неестественный, но такой любимый американцами дух, когда все выглядело как голливудские декорации, включая еду: холмы пюре, бюргеры размерами с летающие тарелки, огромные листья салата, в которые хотелось замотаться и улететь.

Садег морщился, пытаясь перекричать шум и звон тарелок (рядом с нами семья из девятнадцати латиноамериканцев праздновала рождение новорожденной – они пили и обнимались, а люлька с новорожденной, покрытой войлочным, волмартовским одеялом, сквозь которое невозможно было дышать, стояла, забытая всеми, в углу), но потом замолчал.

Синди, которую в арт-колледже научили, что искусство – это нескончаемая документальная лента про себя самого, рассказывала про один из своих безумных проектов, в котором она принимала овердозу «Прозака», а потом разговаривала сама с собой о влиянии современных психотропных средств на искусство, а Садег терпеливо кивал.

– Деньги на обучение в арт-институте мне дал родной брат. Он раньше был китаист и изучал символистов, а теперь торгует на бирже. Родители каждый день плачут.

Глаза Синди были неровно накрашены мертвенно-синей краской, а прыщики выступали из-под тонального крема, и я подумала, что человек, не умеющий загримировывать собственные изъяны, вряд ли будет успешным, работая с мороками мрамора или изгибами гипса.

Садег, уже отодвинувший в сторону пустую тарелку и поэтому не знающий, чем себя занять, кроме периодического подбрасывания полых слов в воздух, обыденно спросил: «Почему?» и тут же сделал знак проходившему мимо официанту: «Принеси счет».

Синди, не обращая внимание ни на счет, ни на кредитную карту Садега, которой он все оплатил, воскликнула:

– Потому что у него ВИЧ! Прежде он это скрывал, но теперь ему все равно.

Помню, как он неделями не ночевал дома, а потом возвращался – и отец его не пускал на порог, допрашивая, где он был, с кем и зачем. И тогда брат опять уходил к своему немолодому архивному архитектору… но родители об этом не знали; думали – девушки, драгс… А потом он им заявил, что он гей и что у него ВИЧ. И теперь они трясутся, что их сын может в любой момент умереть.

– Он так плох? – спросила я.

– Он принимает таблетки, двадцать штук в день! А ведь ему всего сорок; его белые клетки стремятся к нулю, – она выпалила еще несколько цифр, но для меня вся эта арифметика жизни была загадкой.

Ее голос сорвался; она схватила салфетку и принялась тереть глаза, и так красные от постоянной аллергии на любую еду. Садег пристально смотрел на нее и молчал – как всегда, он скрывал все эмоции; для меня он оставался шкатулкой с секретом, и неважно, мертвый или живой.

Мы с ним намеревались поехать в бар после ресторана, но тяжелый ужин и разговор сбил настроение, и мы отправились по домам.

Вечером я получила имэйл:

«Любимая N, я провел с тобой два великолепных часа и чувствовал себя очень комфортно… к сожалению, излишняя эмоциональность Синди, твоей подруги, немного вывела меня из себя… Ты ведь знаешь, что один из моих лучших друзей, художник Кит Херинг, чей офис в Нью-Йорке одно время располагался как раз под моим и поэтому он часто ко мне заходил… так вот, ты наверняка в курсе, что Кит умер от СПИДа. Я очень чувствителен – и посему подобные истории, особенно рассказанные с такой тщательностью и театральностью, трогают меня до глубины души… я полночи не спал… Пожалуйста, как-нибудь тактично ей намекни, чтобы она больше себя так не вела, иначе мы отныне и впредь будем встречаться с тобой лишь один на один. Излишняя эмоциональность послужит барьером к открытости, а ведь я очень хочу быть открытым и честным…»

Что значили все эти слова? На какую «открытость» он намекал? Почему его так задели слова про болезнь – потому ли что Херинг умер от СПИДа или, может быть, за этим неожиданно странным посланием скрывалось что-то еще?

А вдруг он всегда знал свой диагноз? Знал и не говорил мне? Знал и поэтому вдруг начал отказывать мне во всяческой близости?

Или, наоборот, обиженный на судьбу, специально хотел заразить?

Держа в руках розово-гранитную, государственную справку о смерти, я погребла себя под ворохом страшных вопросов: почему мне не сообщили результатов анализа? А вдруг, заразившись от Света Любви, я передала вирус ВИЧа ребенку?

Когда я наконец позвонила в «Маунтин Зайан», голос с индийским акцентом долго не мог понять, чего я хочу. Затем этот голос подозвал другой голос, с еще более сильным, но уже испанским, акцентом, и этот второй голос попросил меня подождать.

Ожидание подкосило.

Может быть, я боялась услышать смертельный, потусторонний акцент?

Я села на пол, рассчитывая только на благополучный исход. Если бы ответ на вопрос «есть ли у меня ВИЧ?» был положительным, я бы скончалась на месте, не дожидаясь сигналов распада от тела.

– Вы в порядке; мы ничего не нашли, – наконец донесся до меня голос далекого глашатая и я повесила трубку.

Кинулась к справке о смерти Садега.

Дата смерти.

Диагноз.

Имя доктора, который лечил и потом, оповещенный в субботу о последнем дыхании пациента, в понедельник приехал и засвидетельствовал смерть.

Подбежала к компьютеру.

Пробила в Сети имя врача.

Из результатов смогла заключить, что врач был прикреплен к центральной лечебнице, куда направляли пациентов с подозрением на ВИЧ и на СПИД.

В справке указывалось, что Садег пришел к нему всего лишь за четыре месяца до кончины – и это значило, что о СПИДе Садег почти до самой смерти не знал.

* * *

Слепая сова

Садег повторял, что мы должны подождать, прежде чем слепо броситься в объятья друг друга. Он считал, что нужно время, чтобы проверить, действительно ли мы друг другу подходим. Мне было всего двадцать пять, ему почти в два раза больше, и считалось, что он знает вдвое больше меня.

Голос разума – так обозначал он рассудочный, холодный ход своих мыслей.

Вирус его был безъязык и бесцветен: он о своей болезни не знал.

Страшная новость дошла до него за четыре месяца до неотвратимой кончины.

Невидимые шпаги давно скрестились над его головой, в зеркале судьбы отразилась кривая черная лапа – еще не ведая о болезни, он уже был мертвецом.

Потенция смерти, как змея под сухим хворостом, спряталась в нем и была готова впрыснуть в меня свой безжалостный яд.

У меня же был третий глаз, и я в самую первую встречу заметила, что наши жизни переплелись – рассуждений мне было не нужно.

Чем больше я раздумывала над смыслом нашей любви, тем меньше в ней было здравого смысла – однако, женским, животным чутьем я понимала, что в тот самый момент, как мы встретились, моя жизнь стала иной.

Я до сих пор не перестаю удивляться его слепоте.

«Разум» шептал ему, что он должен все взвесить, что он должен, как беззащитного новорожденного, положить на весы обнаженное тело нашей любви…

Что он должен решить, что более значимо: его попытки открыть новую арт-галерею или наша ровно и ярко горящая страсть.

Попытки вернуться в артворлд были мучительны – наша любовь приносила ему тесное телесное наслаждение; тем не менее, он продолжал гнаться за эфемерным эстетическим миром, за тенью былого успеха и умозрительных, умопомрачительных цен, находясь в накаленной близи от живого человеческого существа.

Открыть новую скважину художнического таланта и силы ему было не суждено – зато рядом с ним находился любящий человек, от которого он всегда знал, чего ожидать.

Может быть, он полагал, что карьера арт-дилера более вещественна и материальна, чем спутница жизни?

Но потенциальная спутница жизни жива до сих пор, карьера оказалась воздушным мыльным мирком, лопнувшим пузырем, а его больше нет.

Меня до сих пор мучает мысль: знай он, что ему осталось жить не более трех-четырех лет, стал бы он гнаться за в буквальном смысле абстрактным искусством?

Его скорая смерть обессмыслила поиски – жить ему оставалось всего ничего, а он, рассылая резюме и душу в конвертах, упорно продолжал стучаться в закрытую дверь, ожидая за ней увидеть богатства и не обращая внимания на то, что прямо перед дверью растет и тянется к нему лепестками свежий цветок (то есть я).

Чем больше я думаю о его судьбе и неожиданной смерти, тем более я понимаю, что он – со своим разумом и предложением сначала подумать, взвесить, решить – был абсолютно слепым.

* * *

Великая Саламандра

В 1726-м году Иоганн Якоб Шейхцер, который, как и многие ученые того времени, уверовал в буквализм Библии, опубликовал описание ископаемой саламандры.

Не имея абсолютно никакого понятия о больших саламандрах – ведь Andrias japonicusне была описана до 1837-го года – он ошибочно предположил, что это не ящерица, а скелет человека, утонувшего в Великом Потопе.

Шейхцер писал: «Перед нами – то, что осталось от мозга… от седловища носа, от печени этого нечестивца. Другими словами, это реликвия, доставшаяся нам от проклятой расы, чьи греховные действия навлекли на их головы сорокадневный Великий Потоп!»

Сделав неверное заключение, Шейхцер наименовал спеси-мен Homo diluvii testis(Человек, Свидетель Потопа) и снабдил описание небольшим зарифмованным поучением церковного дьякона:

Изуродованный старый скелет, что осужден на ада горение

Смягчись, не будь каменным, сердце порочного поколения.

Какое-то время спустя скелет был выставлен в датском музее как подтверждение событий, описанных в Священном Писании, и в течение последующих ста лет никто не мог опровергнуть утверждения Шейхцера, чье религиозное рвение проявилось даже в дате на заглавной странице написанной им монографии: 1726-й год был обозначен там как «4032 года после Потопа».

Шейхцер завещал драгоценный скелет «Свидетеля» своему сыну и умер в полной уверенности, что нашел научное подтверждение описанных в Писании Великих Событий.

Зеркало номер 13

Персидский пир

Десятую годовщину знакомства с Садегом я решила отпраздновать по-особому и приобрела в бутике платье. Изначально мне хотелось купить легкое и воздушное, голубоватых или серебристых тонов, но таких в этом бутике не было, и на глаза все время попадалось узкое, белое, длиною почти что до пола – возможно, я буду выглядеть в нем белой вороной, но что-то в нем меня привлекало, и на ярлычке стоял мой размер.

Продавец, палевый палестинец или, может быть, перс, не обращая на меня никакого внимания, разбирал груду наваленных на прилавке СД с арабскими или персидскими надписями, и, когда я пристально на него посмотрела, как будто каждый выходец Востока нес для меня мессидж от Света Любви, он заметил в моих руках платье и сказал, ухмыляясь:

– Никаких скидок, но впридачу кое-что дам.

Он потряс чем-то блестящим, напоминавшим корону из прозрачных стекляшек, и вышел из-за прилавка с очевидным желанием примерить ее на меня.

Пытаясь избежать прикасания его рук (с детства я избегала целоваться с излишне тактильными родственниками и отшатывалась от посторонних, защищая лицо), я попятилась и стукнулась головою о стену. Что-то зазвенело. Со стены на меня глядел фарфоровый глаз.

– Это от сглаза, – поправляя висящий на медной цепи синий фарфоровый глаз, счел нужным объяснить продавец и неожиданно перешел на правильный русский:

– Ну как дела? Я знаю, ты из России! Я жил в городе Решт, на берегу Каспия и оттуда корабли ходили в Россию. У вас, русских, у всех в Америке такой испуганный вид.

Я молча протянула ему деньги за платье, и он, как будто сразу же забыв русский язык, на клокочущем, гортанном фарси дал какие-то указания объявившемуся из боковой двери парню в ярких, разрисованных психоделическими завитушками, шортах, который сразу же принялся отлеплять от окна плакат с изображенной на нем восточной певицей и прикреплять вместо него другой, похожий, но уже не с певицей, а с восточным певцом. Плакат с певицей он положил рядом с платьем, и я попыталась прочитать то ли персидскую, то ли арабскую вязь, но смогла различить только сегодняшнее число, – дату концерта.

Продавец задумчиво потянул за угол плакат и снова что-то сказал молодому человеку, чья ортодоксальная клочковатая борода так не вязалась с модными шортами; тот возразил и они принялись спорить, после чего молодой человек с недовольным видом взял плакат с восточной певицей и снова прикрепил его на окно, бок о бок с плакатом с восточным певцом. После этого он сел на высокий стул и, не глядя, отодвинул в сторону груду восточных СД, смешав их в кучу, а на освободившееся место воодрузил толстую, извлеченную откуда-то из-под прилавка книгу в доспехах из кожи, очевидно, Коран.

Продавец тем временем разглаживал и разглядывал платье, будто увидел его в первый раз, а потом сложил его и начал упаковывать сначала в хрустящую белую кальку, а затем в бумажный мешок, положив наверх уже виденную мной стеклянную штуку.

– Мне это не надо, – сказала я, и тогда он убрал стеклянную штуку под прилавок, заметив:

– Это набор, одно должно вместе с другим продаваться, но если не хочешь – не надо. Гуд лак!

Продавец не пойми чему засмеялся и показал пальцем на фарфоровый глаз.

Под этот смех я и вышла из магазина.

……………………………………………………………………………………

Столик я заказала на одного, но когда, в своем белом платье, ступила на порог «Персеполиса», недавно открывшегося ресторана с нарисованной на стене «восточной сценой» с непременным ручьем и какими-то религиозными зданиями, то увидела, что в помещении не было ни одного «нечетного» столика: все они были сервированы на двоих, четверых или шестерых человек.

Официант, горбоносый юнец с гелем в густых волосах, меня усадил и спросил, не убрать ли второй столовый прибор, если, конечно, я не ожидаю запоздалого друга, но я, прикинув в уме потенциальные перестановки и все опрощавшую суету, подумала, что стол с одиноким прибором будет выглядеть сиротливо, и попросила:

«Пожалуй, не надо, оставьте как есть».

«Нет-нет, мне это несложно», – продолжал настаивать официант, молодой перс, видимо, принесший присягу добротному сервису – но я повторила: «Пусть будет два». Официант, наверно, предположил, что я праздная домохозяйка, ожидающая всегда занятого супруга, потому что поинтересовался: «А он скоро придет?» Я ответила, что, скорей всего, он не сможет придти, он в командировке, в академическом отпуске, в свободном полете, в медвежьем углу. «Зато у него, наверное, большая зарплата, если такой занятой?» – подбодрил меня перс, и я, даже не улыбнувшись, на полном серьезе ответила: «Не в деньгах счастье», и заказала несколько блюд, больше привлеченная их необычными названиями, чем нутриентами.

Разговор этот меня несколько приземлил, и я подумала, что идея пойти в ресторан отмечать «годовщину» была совершенно дурацкой, тем более, что обычно мы с Садегом предпочитали небольшие забегаловки с синтетической, но сытной американской едой, вроде «Хангри Хантера» рядом с фривеем, где неизменно требовали столик снаружи, на непокрытой веранде, забирались на высокие «барные» стулья и сразу же, заказав стейк «по-нью-йоркски», раскладывали перед собой курительные причиндалы: ведь тогда в Калифорнии еще можно было курить!

Теперь, в ожидании «фесинджяна» и «коко сабзи» я не знала, чем мне заняться, и, устав рассматривать огромное панно на стене, изображающее живописный ручей и красавицу, протягивающую сидящему на другом берегу пожилому мужчине с маленьким подбородком и черными, вневременными глазами, цветок (за их спиной располагались какие-то здания, напомнившие мне Белый Дом), принялась копаться в сумочке, которую брала несколько недель назад с собой в турпоездку.

Вытащила оттуда несколько чеков с расплывшимся сиреневым списком уже позабытой купленной ерунды, а затем наткнулась на небольшой твердый предмет.

Это был приобретенный в вашингтонском Национальном музее, посвященном истории Холокоста, набор иголок и ниток – верней, сувенир, точная копия набора, который родители дали собственной дочке, тринадцатилетней скрипачке, которую им удалось пристроить на отправляющийся в Англию «Киндертранспорт», где девочку удочерила немолодая чета.

Сами родители впоследствии сгинули в гетто.

Девочка через всю войну пронесла эти нехитрые принадлежности – все, что осталось ей от родителей – и, когда выросла, отдала их в музей.

«По нашей персидской традиции мы иголкой зашиваем рот тещи, чтоб не болтала всякую чушь», – заметил подошедший к столику и доливающий мне воды в стакан официант, увидевший иголки с нитками в моих руках, но я посмотрела на него с таким недоумением – ведь так не вязался Холокост и иранцы, иголка и эта игривость – что он произнес «невер майнд» и опять исчез в кухне.

Еду все не несли. Садег в таких случаях говорил: «Хороший знак! Это значит, что пищу не просто разогревают, но на самом деле готовят». В ресторане почти никого не было; за соседним столиком, где в свободные часы, очевидно, ели работники, лежали счета, забытая тарелка с крошками чего-то сладкого и какая-то книга. Не зная, чем бы заняться в ожидании блюд, я подошла к соседнему столику и взглянула на титульный лист: это были стихи Омара Хайяма, переведенные на английский язык.