Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Усложняло ситуацию то, что мать воспринимала все тоже очень интимно («это мы, а не Европа, не рискуем ничем, это у нас нет ответственности за весь мир, это мы трусливо прячемся в своих уютных улиточных домиках, а ты нас презираешь, так как мы отдалились от всех и вся и хотим отдохнуть»). А когда Бернард сдуру ляпнул, что пилигримы, как ему кажется, оказались в Америке не только из-за религиозных гонений, но и потому, что им наскучила какая-нибудь английская «тетушка Полли», мать тут же съязвила: «ну разумеется, тетушка, как две капли воды похожая на меня!»

Восприимчивая к красочному, хорошо оформленному СМИ несчастью других, она с готовностью ссыпала мелочь марокканским мальчишкам и безоговорочно доверяла палестинским юнцам («практически безоружным!»), идущим с камнями на танк. Бернард уже приучился избегать разговоров о «биологических бомбах» в зеленых повязках, зная, что мать сама как бомба взорвется и обвинит его во всех смертных сионистских грехах.

…Еще его беспокоило то, что со временем все, что он полагал яркими, обособленными эпизодами, постепенно стягивалось в одну туго сплетенную, тесную вещь. К примеру, не отвечавшая ему взаимностью девочка спустя двадцать пять лет стала пассией Валентины (этот слух передала матери Ирма); сама Валентина, как выяснилось, прежде прозывалась Галиной, ^[15]но, так как ее дразнили «наседкой», взяла себе имя в честь сексапильной героини комиксов Крепакса, генерировавших самые выпуклые эротические фантазии подростка Бернарда (это совпадение казалось Бернарду безвкусным), а те люди, на чьи фамилии он когда-то завистливо натыкался в модных журналах, теперь натыкались, в гостях у Сандро, на него самого. Переезд же на новое место предполагал, хотя бы на время, появление новых ярких, неоседланных эпизодов, которые впоследствии снова свяжутся в объезженную, невыносимую жизнь (именно в поисках спасительной новизны Бернард, расставшись с женой, переехал в Париж).

Ну вот, пора ему уже туда возвращаться. Распрощавшись с матерью и отцом, он прилетел на самолете в «Де Голль» и в аэропорту увидел ажанов, стремительно волочивших по коридору двух желтолицых, небритых мужчин. Спины их были согнуты, а руки бесцеремонно выкручены за спиной, и если бы Бернард не остановился, перекрывая дорогу идущим вслед за ним пассажирам, он угодил бы зловещей группе прямо под ноги.

Вечером, жадно набросившись на инет, он прочитал, что как раз в этот день были пойманы какие-то арабские террористы, и это была единственная новость, рядом с которой он увидел себя. Наутро его ожидали худшие вести: явившись на работу после загорелого и, как оказалось, зряшнего отпуска, он был оглоушен: на фабрике произошли сокращения. Бернард был не нужен, Бернард попал под приказ.

Вот он, еще не подозревая об этом, бредет в обеденный перерыв в лавку, откуда выходит, помахивая мешочком с пакетиком соленых фисташек, дающих работу рукам, которые слепо их раздевают, в то время как глаза, сосредоточившиеся на лежащем слева от монитора журнале (чтобы босс не увидел), раздевают разодетых актрис. Вот в супермаркете продавщица, увидев таблоид, положенный на прилавок Бернардом, тычет пальцем в изображенную на обложке ведущую популярного шоу и обращается к другой продавщице, комментируя недавнюю любовную неудачу телезвезды с таким пылом и жаром, будто замешана во всей истории лично. Вот Бернард, ощутив, что царапнули ногтем не по обложке, а по нему самому (его интерес к телеведущей – дело приватное, которое он не собирается делить со сворой чужих), безропотно платит, а затем, выйдя на улицу, швыряет оскверненный таблоид в стоящую рядом с выходом урну у фабричных ворот он встречает начальника, который отходит с ним в сторону и что-то ему говорит.

Вот он бредет на парковку и долгое время ищет машину, а потом вспоминает, что на компьютере остались личные письма, возвращается на свое рабочее место и обнаруживает, что кто-то их, вероятно, еще во время его отпуска стер. Вот он едет домой и, прикупив по пути коньяка и сигарет, заходит в квартиру и идет на балкон.

Если бы он жил на десятом, откуда люди на тротуаре кажутся черными запятыми, он и не подумал бы броситься вниз. А третий – манил. Здесь исход будет ясен скорее. Вспрыгиваешь на перила (хочется затушить сигарету о мокрый язык) – и секунду спустя ты на траве и возникает вопрос: что потом? Чем ниже этаж, тем быстрее все разрешится (суждено ли мне жить?). А если прыгнешь с десятого – так Бернард размышлял – то провидению не останется шансов: сразу умрешь.

Но и без раздумий о самогубстве вся левая половина головы и надбровья болели. Напившись, Бернард лежал на кровати и глядел вправо, а потолок бежал влево; Бернард глядел влево, а потолок все равно убегал. Изо рта, будто черви, хлынула гуща: жалко поролоновых, рыхлых белых кальмаров и испорченных черных туфлей.

И тут, когда ногтем прочерчена финишная черта на странице, нам непонятно, что делать: возможно ли описать бернардову смерть? Ведь перепады наших настроений похожи: когда у Бернарда опускаются руки, мы не можем пошевелить даже пальцем (и посему мизерабельные моменты его жизни нам плохо даются), а когда он находится в прекрасном расположении духа (обычно это случается на природе), мы, как и он, находимся вдали от текстового редактора и новостей.

Вместе с ним мы ищем себя в заголовках, – и попадаем в параллельный к нам, плоский, размазанный по монитору сборчатый мир. Как и он, мы часами сидим, вперившись глазами в томительный, чуть дрожащий, как уровень воды в океане (когда тонешь) экран и читаем о том, как сделать удобными жмущие туфли или вывести с шортов жевачку (вознаградив себя мороженым, Бернард присел на скамью. А когда они с Валечкой еще жили вместе, он однажды срезал в лесу для ее икебаны красивую ветку, которая оказалась ядовито-зловредной и потом горстями ел витамины, прочитав в интернете, что только они могут спасти – Валечка же витамины есть отказалась и все равно осталась жива).

Вспомнив о ней, Бернард расстроенно потрусил к холодильнику: ведь так получалось, что после развода горячие еда и душ, имевшие доступ к его телу, будто любовники, заменили ему теплые беседы и душевных друзей. Хлебая приготовленный им луковый суп, он нажимал на мышиную кнопку – и синие штаны становились белыми, а белые – цветом «утренней росы», «морского прибоя» или «снежного шторма», а затем в австралийском каталоге с домашними ботами он прочитал, что «погружение в теплоту и доброту овечьего меха будет резоном торопиться домой» – а Бернард, возвращаясь с прогулок домой, спешил в интернет, чтобы разглядывать в сетевых каталогах недоступный ему домашний уют.

«Мир – это новости. Воображения нет. Не вижу себя в складках залинкованных лент. Мое существование – window shopping.Мир смотрит окнами на людей. А подоконники заставлены дребеденью. Жемчуг для женщин, мотоспорт для мужчин. Прогулки с матерью были содержанием детства (моя ли вина в том, что в основном мы ходили с ней лишь в магазин?). А теперь она так изменилась, что остались лишь тесьма, ножницы, мыло – галантерейные символы близости к ней» – так записал он в своем «живом дневнике». ^[16]

И получается парадокс: когда мы собираем Бернарда из его поездок в Милан, из его недолгой жизни в Париже, из его отношений с чопорной матерью и железным, а теперь как желе мягким, отцом, из его разговоров порой со случайными и бессмысленно квохчущими, порой с несущими золотой мессидж людьми, из кровавой окрошки прокравшихся в СМИ сообщений, мы в то же самое время подводим его к смертельной кончине: Бернард, убывая, в то же самое время наращивается нашими словами о нем.

Раздался звонок. Бернард совсем забыл об этом Вальтере-Сломанном-Носе, лошадке достаточно темной, которому мать, еще не зная о «сокращенье» Бернарда, просила помочь. Вальтер, в полном соответствии с характеристикой, что Бернард ему дал, предпочитал действовать в темноте: он настаивал на посещении фабрики ночью, и, поскольку им не было предложено никаких объяснений, Бернард заключил, что тот либо пытается выведать какой-то фабричный секрет, либо намеревается купить предприятие и поэтому хочет предварительно, без излишнего скопления менеджеров все рассмотреть.

На проходной Бернарда знали в лицо. Одни, как обычно, делали вид, что не замечают его; другие, не подозревая об его увольнении, кивали, интересуясь, как он отдохнул. Какой-то атлетичный мулат подмигнул: «сейчас перекурим и все будет тип-топ», и Бернард заметил, что войлочное полотно замешкалось между двух валиков, остановив весь процесс. Поправляя его, он просунул руки в узкую щель. Вдруг обе руки оказались в тисках, а голова осталась на свободе и думала. Его белая, так быстро меняющая цвет, плоть… Когда он ходил в католический колледж, педагог, страдавший подагрой, задал им сочинение о «радостях came», ^[17]и Бернард, вместе с другими мальчишками с подростковой серьезностью принявшийся рассуждать об искушениях плоти, получил низший балл, так как ненавидимый всеми учитель, как оказалось, подразумевал удовольствие от вкушения мяса (которое было ему недоступно).

С перекура вернулся рабочий, увидел застывшего с поднятыми руками Бернарда и одним прыжком достиг пульта – придавивший руки Бернарда верхний валик поднялся, и Бернард, освободившись, упал. Кровь текла из него как вода, как будто он превратился в рыхлую, сероватую бумажную массу, из которой громадные валики, проложенные войлочной простыней, отжимали всю сырость (его слезы о Валечке, его бессилие, когда в автобусах взрывали детей, его растерянность, когда он, одиннадцатилетний мальчик, собрался делать с бабушкой майонез, но отец со словами «ты все тут изгваздаешь», ему запретил).

Бернард был отгорожен от всего болью, как плотной стеной. Его вырвало, выкрутило, вытрясло каким-то слежавшимся черным брикетом (потому что поужинал макаронами с чернилами каракатицы?), как будто под светлой обложкой души скрывалась черная темь. Затем наступила белая, неокрашеная тишина, и слова на нескольких языках ссыпались ему на лоб и замерцали как звезды; он не обязан был говорить. Кто-то ругнулся. Кто-то побежал за врачом. Кто-то принес бинт, не зная, как намотать его на обрубок руки. Кто-то с опозданием закричал.

Но в то самое время, когда фонтанирующий кровью, одетый в красную фланелевую рубаху Бернард умирал и его кровь вместе с ошметками кожи впечатывалась в рулоны бумаги (которая затем, где-то в самом отдаленном и отсюда не видимом цехе, превращалась в чистые, белые, цвета обнаженной бернардовой кости, листы), где-то на невидимой периферии его тела (и уже вне его тела), поднимали голову силы, которые заново собирали его.

Они всегда были в нем, будто переплетенные двойные цепочки дизоксирибонуклеиновой кислоты или пряди волос, но затем разошлись и теперь находились примерно в тысяче километров одна от другой: первая, обесточившая и продолжающая тянуть его вниз обессиленно распласталась на холодном бетонном полу, а другая, та, чьей обязанностью было учитывать и исправно индексировать каждый мельчайший остаток, движение и достижение всех прожитых лет, неожиданно очутилась в Милане, где некий скульптор провел всю ночь до рассвета без сна, лишь изредка совершая пробежки к микроволновой плите, в которой он заваривал чай и подсушивал разные мелкие вещи, старательно обходя разложенные на полу и при порывах воздуха отталкивающиеся друг от друга листки, переставляя с места на место когда-то предназначенную к уничтожению, теперь выуженную из мусорной кучи коробку, содержавшую важные документы; разглядывал инициалы «Б. Ф.» на брошюре по охране труда, расшифровывал невнятные схемы, изучал какие-то репортажи, составляя из фабричных фактов и цифр, показаний коллег и грубо вылепленных рассказов на «заводскую тему» собирательный образ рабочего, которого он хотел «возродить»…

И поэтому, когда через несколько дней ему попалось сообщение о гибели инженера с этой же фабрики, он незамедлительно осознал, что был на верном пути, – более того, оказавшийся в его владенье архив и произошедшая сразу же вслед за добычей архива авария, как подсказывал ему внутренний голос (и голос этот обладал своей логикой, не соотносившейся ни с корыстью политики, ни с количеством жертв), были, несомненно, удачей.

Познакомившись поближе с процессом производства бумаги, он решил замесить в папье-маше, из которого впоследствии изготовит скульптуру, кусочки войлока, который уволенный инженер пытался расправить: этот материал часто использовался в инсталляциях Йозефа Бойса, ^[18]а Фабрицио, чувствуя внимание (нет, лучше сказать, «ощущая влияние») магического, давно мертвого Бойса, своими работами как бы дискутировал с ним. Когда же он узнал о бернардовой фиксации на Ди Энн, он почувствовал себя его близнецом и понял, что должен повесить на искусство полезную бирку, при помощи Бернарда номер один добиваясь того, чтобы в аварию не угодил Бернард номер два…

И постепенно, из разговоров с Изеттой, из открыток Бернарда, посылаемых на Рождество Лоредане (она их все сохранила, жила от одной до другой), из пространных писем потрясенного и, как затем оказалось, слегка поврежденного умом Анатоля, который, подобно герою своего детектива, наконец совершил преступление и собирался в тюрьму, из звонков Беатриче, переехавшей на время в Японию, чтобы продолжить изучение икебаны (оказалось, что у нее нет рака горла), из двух фотоснимков, присланных Аннелизой (у которой обнаружили рак языка), из диалогов с вымотанной финансовой волокитой (Бернард был застрахован на крупную сумму) и фантомными поисками своей женщины-фем Валентиной Второй, составлялся новый Бернард.

Увы, ему не привелось увидеть ни собравшуюся вокруг его тела толпу, ни горластых заголовков газет (умерев, он все-таки стал частью «новостного», «параллельного» мира), ни выставки Фабрицио, которую спонсировала Валентина Вторая и которая произвела в арт-мире фурор.

В квартирке, которую он снимал, сбежав из тесноты большого материнского дома, было пустынно. На столе лежал испещренный закорючками лист белой бумаги. Статья Бернарда, выдранная из журнала о странах Европы, будто отпечаток узорчатой подошвы ботинка, вышвырнутое на бумажный асфальт плоское тело, расплющенный экспонат под стеклом.

Бернард высох, Бернард превратился в испещренный тонкими серыми разводами и закорючками белый листок.

15 июня 2003 – 15 марта 2004

Смерть в воздухе

I

Quito. Первая буква в этом слове – округлая, будто Вселенная. Под ней – маленький хвостик. Как будто Вселенной нужна подпора, подставка. Как будто в ней не все совершенно. Как будто всегда нужен хвостик, чтобы распутать клубок.

Но вот завязка истории: ночь, отель под названием Hostal La Rabida,город – Кито, страна – Эквадор.

Вблизи экватора порой происходят странные вещи, возведенные в энную степень отражением отельного юркого кролика с черной шерсткой во всех стеклянных дверях, наличием магии на полках с Маркесом и Касаресом, присутствием оправленных в плексиглас предупреждений в каждом номере «Рабиды»: «если выходите вечером, позовите на помощь – рядом с гостиницей могут убить».

Таким образом, снаружи: пьяная чернь в желтых мастерках, проигранный матч с мексиканцами, опасная чернота, спускающаяся на город будто гигантская летучая мышь.

Внутри: горизонтально лежащее на кровати тридцатипятилетнее тело в эластичных зеленых трусах и ковбойской рубашке, на шее серебряная цепочка с кулоном в виде растопырившего иголки морского ежа.

В голове, с рождения приложенной и прилаженной к телу, – еще одна голова.

На первой голове, вмятой в белоснежные Альпы подушки, – рыжие, мягкие, противящиеся любой приличной прическе вихры с прячущимися в них коралловыми нитями свалившейся как снег на голову преждевременной седины. Работают слезные железы. Молодые свежие щеки блестят.

Вторая голова невидна. Она присутствует лишь для распростертого на кровати женского тела. Она поселилась в другой голове как частота, как периодически издающий порцию сигналов приемник, как вшитый под кожные покровы датчик, как непрерывно находящийся рядом с тобой парадоксальный советчик, как капельница, напитывающая кровь нужными элементами, как разливающаяся по жилам непреходящая страсть. Эта голова говорит, увещевает и убеждает. Вряд ли можно сказать, что она дает беспрекословные указанья или высылает приказы; скорее, она намечает наиболее эффективные и эффектные пути действия; не менторствовать, а помогать.

После этого сконцентрированного, по-своему счастливого часа в съемной эквадорской постели женское тело выполнит все поручения, превратится из двуногой человеческой особи в океанского спрута с щупальцами, достигающими все шесть континентов, разошлет никем не ожидаемые сногсшибательные сообщения, заплатит звонкой монетой за несколько испрошенных невидимой головой фотографий, насытится питательным планктоном создаваемого медийного поля, нарастит философский жирок на подбрюшье, начертит для себя заслуженную таким способом искательную, искрометную, из ряда вон выходящую жизнь.

II

Но вот продолженье истории: каморка на берегу одного из заливов Мирного океана, крутящееся вокруг своей оси черное кресло, солнце в окне. Слышно, как снаружи увесисто падают кегли и металлическим голосом объявляются результаты… только-только возвратившись с экватора, растеребив душевные раны, распаковав чемоданы… прибрежный город не назван, страна – США.

В клетчатой ковбойской рубашке на кнопках и эластичных зеленых трусах, покрытое эквадорским кирпичным загаром женское тело сидит перед ноутбуком с багряной пластмассовой крышкой, вдавливает в недра прямоугольные пупырышки букв, выуживает из богооставленных электронных глубин не стертые в горьком порыве старые письма.

Каким-то чудом они просидели на сетевом сервере без малого восемь лет, забытые и заглушенные, и теперь в срочном порядке растят прочный клюв и страшные когти.

С застывшего в немом белом крике экрана тридцатипятилетнее женское тело переносит на лежащий перед клавиатурой случайный конверт пять разновеликих имен:

Donald Baechler

Julio Galan

Bernard Venet

Richard Serra

Neil Jenney

Над ними пометка смелой титановой авторучкой, смолою чернил: «лично знаком».

Почти восемь лет назад данный список был отправлен головой в голове по электронке женскому телу, чтобы испросить у этих знаемых лично знаменитых творцов полотна для замышлявшейся, но так и не осуществившейся питерской выставки.

Восемь лет спустя, у экватора, без экстаза и лишних эффектов, но с долей эмпатии, голова в голове дала понять готовому на все женскому телу, что любая задумка прорастает сквозь асфальт асфодельим цветком, что в поисках искусства и истины надобно перевертывать не только камни, но и залежи электронов, драгоценные металлы, бумаги в архивах, людей, и что пущенная тысячелетья назад стрела до сих пор летит в цель.

Почти восемь лет назад голова в голове была для язвительного, но уязвимого, только-только начавшего выталкивать свой талант на поверхность и посему относившегося к кураторам и культуртрегерам с подозрением, женского тела не просто собранием указаний и мыслей, но и телом, причем телом желанным, жарким, мужским.

Мужское тело прозывалось В. Б., смолило сигары, размышляло над ходом конем, интересовалось сексом в Сети, продавало картины, принципиально не пользовалось презервативами, не помышляло о смерти, регулярно пролистывало журнал «Искусство в Америке», не отдавало долгов и имело над женским телом огромную, ни с кем не разделенную власть.

III

Место действия: захолустная улица с нищими индио в островерхих шляпах и пончо, сидящими перед разложенными на ящиках яблоками, мухи на фруктах, музей Центрального Банка, город Кито, страна – Эквадор.

Конкретно: быстро пройдя мимо охранников с пистолетами, мимо античных мумий с густыми, хорошо сохранившимися волосами, мимо хитроумных горшков из глины, золотых пластинок для носа и удлиненных для повышения статуса черепов… следуя схематичному указателю: «Современное искусство, Третий этаж».

Женское тело с посверкивающим на незащищенной нежной шее серебристым морским ежом прохаживается, заложив руки за спину, по темным комнатам: каждый раз, когда оно поднимает руки вверх, чтобы сделать несколько резких движений, в ближайших к нему выставочных помещениях загорается свет.

Женское тело прохаживается мимо мазни невыразительных неизвестных местных художников и ему кажется, что оно смотрит на все оценивающим, цепким взглядом головы в голове, когда-то выставлявшей в гигантской галерее по адресу «Бродвэй 555» работы мировых величин. Голова в голове говорит: «беспомощно, неинтересно, как жаль».

Но женское тело пытается отыскать то, что было бы интересно когда-то живому мужскому телу, и не прекращает кружений по третьему этажу: компактные затемненные комнаты, взмах руки, свет. Тьма исчезает. Под ней спрятаны слабая графика, импотентное масло, вялое неспортивное дерево, обвисший, плохо натянутый холст.

Женское тело хочет потрафить голове в голове, ведь оно знает, что голова в голове поощряла и приобретала искусство латиноамериканцев, наряду с искусством обыкновенных белых американцев, а также афро-американцев и покровительствуемых ими африканцев, живущих в Париже и запечатлевающих на полотнах подогревающие их кровь маски шаманов и слоновую кость.

Когда-то живое мужское тело выпустило два арт-каталога аргентинца Мигеля Ангела Риоса, дающего своим произведениям названия типа «Портрет неба», «От меня остались лишь золотые коронки», «Свет других миров-2».

Когда-то живое мужское тело выставляло в своей галерее работы рожденной на Кубе художницы Мендиеты. Ее видео и инсталляции были посвящены насилию над женским телом – не над конкретным женским телом, вдыхающим воздух города Кито и передразнивающим морских котиков на острове Сан-Кристобаль, а над женским телом вообще. Тут, несомненно, скрывалась ирония, ибо живое, еще дышащее и думающее тело самой Мендиеты было выброшено с тридцать четвертого этажа ее недавним мужем Карлом Андре. Впрочем, в суде минималистский скульптор Андре мелочно заявил, что это было самоубийство, и его оправдали.

Так вот, женское тело, периодически вскидывая руки вверх и взывая к свету, бродило по третьему этажу музея Центрального Банка в городе Кито и пыталось сделать приятное затаившемуся мужскому телу; наконец, его внимание привлекла одна из работ.

Имя «Освальдо Витери» попадалось впервые, но, приглядываясь к тугим, матерчатым, исполненным в народном стиле фигуркам, приклеенным к плоской древесной основе, женское тело знало, что мужское тело скажет: «вполне».

Вскорости были найдены еще три коллажа Витери. Один из них, Ojo de luz,представлял собой квадратное полотно с прикрепленными к нему небольшими, ростом в ладонь, тряпичными куклами. По краям полотна стоявшие плотными рядами, вжавшиеся друг в друга тряпичные люди были одеты в иссиня черные платья и у них были черные, как у покойников или у обгоревших на пожаре, стертые лица; в середине же они щеголяли нарядами всех цветов радуги и улыбались, освещенные не пойми откуда исходящим лучом.

Создавалось впечатление, что кругом было отжившее и оттесненное на окраины, как инертная падаль и смерть, а в середине сгрудились те, чья жизнь была релевантна, кого луч выхватил из толпы, одарив золотым путем и дождем.

Женское тело знало, что открыло незаурядного мастера, какого-то никем не замеченного, перебивающегося с хлеба на холст эквадорца, про которого можно будет писать для разных журналов, отщипывая и для себя кусочки заслуженных лавров, косвенным образом внося свою литературную лепту в участь творца…

Спустившись на первый этаж, женское тело поспешило в муравейно-маленький музейный киоск, чтобы отыскать хотя бы открытки с репродукциями только что обнаруженного, никому не известного гения, и сразу наткнулось на выставленное на всеобщее обозрение франтоватое фолио.

Как оказалось, ведомое искушенной в искусстве головой в голове женское тело безошибочно выбрало из безликой белиберды не только самого оригинального и яркого мастера, но и самого продвинутого, пропиаренного и даже, судя по фото, упитанного, что тут же уничтожило все удовольствие, т. к. художник этот уже был знаменит и вовлеченность женского тела в его судьбу, если бы оно решило о нем писать и его прославлять, была бы практически нулевой.

IV

Физическое место действия: небольшая каморка невдалеке от мелководья залива Тихого океана, черное кожаное кресло, ворох бумаг на столе, город прибрежный, спокойный, за окном кегельбан, страна – США.

Психическое место действия: по-прежнему Эквадор, город Кито, «Ла Рабида», сложившая на ночь крылья магнолия у стены, принесенная худощавым холериком, хозяином Пабло; горизонтальное положение, потрясшее и наложившееся на калифорнийскую небольшую каморку, где в данный момент вертикально обретается женское тело: ментальное возбуждение превосходит усталость всех членов, а разнообразные именитые имена, а также возможность проводить параллели лишь подталкивает тело к поступкам, несвойственным никому, кроме него.

Женское тело находится в таком напряжении, а ум так абстрагирован, что ему кажется, что дымящаяся перед ним на столе чашка чая по-прежнему полнится горячим напитком, в то время как чай давно тепел и пристыжен.

Безо всякого выражения на лице женское тело отхлебывает эту теплую, представляющуюся обжигающей жижицу, и придвигает к себе уже знакомый нам список, в котором по-прежнему значатся пять небезызвестных, но и не особо скандальных имен:

Дональд Бехлер

Хулио Галан

Бернард Вене

Ричард Серра

Нил Дженни

Художник Бехлер прославился своими цветами; про скульптора Бернарда Вене женскому телу известно, что он многоумный француз, обосновавшийся в США; про тяжеловеса Серру и его монументальные глыбы женским телом недавно была прочитана статья в журнале «Нью-Йоркер»; имя Нила Дженни женским телом воспринимается как феминное «Дженни Нил» и не говорит ничего.

Хотя Хулио (далее Х.) и стоит под номером два, он из-за испанского имени выбран первым из списка: предполагается, что подобно увиденному женским телом мужскими глазами Освальдо Витери, Х. проживает в Латинской Америке и, возможно, принимает участие в совместных выставках вместе с Витери, таким образом соединяя женское тело, путем паутинных ассоциаций, с когда-то живым мужским телом В. Б..

Чувствуя на шее дыханье когда-то животрепещущего мужского тела В. Б. и вжимая голову в плечи, женскому телу кажется, что нужно обязательно обратиться к этому псевдоиспанцу, так как тот, несмотря на непременный художнический нарциссизм (однажды Х., по словам мужского тела В. Б., имел секс с собственным изображением на холсте), непременно хранит в памяти и в порах кожи отпечаток образа мужского тела, который наложился на его тело как звездная пыль.

Не особо искушенное в свойствах Галактики или Галана (эта фамилия означает «глашатай», «голосистый», «горлан»), простодушное женское тело считает, что в любом случае хоть что-то осталось, не могло не остаться, и представляет разрозненное мужское тело В. Б. как разбросанные в детской или на улице на помойке глаза, башмаки или пищательный механизм куклы, слишком близко принятой к сердцу. Наверняка Х. вспомнит какой-нибудь особенный взгляд, жест, жестокий или щедрый поступок, сценку на аукционе, цену картины, проданной с молотка.

Любой ответ заново подпалит бикфордов шнур страсти, выжжет дыру во Вселенной, сквозь которую можно подглядывать за тем, что происходит на другой стороне, превратит мирную калифорнийскую в густую, говорящую эквадорскую ночь.

У женского тела выступает на лбу жар, оно возбуждено, голова, прикрепленная к телу, улетает в далекие выси; одновременно бормочет себе что-то под нос голова в голове; женское тело же уверено в том, что не зря, при всем своем онтологическом отвращении к железным птицам, когда в полете наливаешься пивом и водкой, только бы не реагировать на турбулентные покачивания самолетных бедер и крыл, оно приземлялось в Панаме и Кито и засматривалось на обугленные, обойденные светом сонмы тряпичных людей, – ведь именно та влажная ночь (женское тело помнит, как работали слезные железы, как увещевал вкрадчивый голос, какую заботу проявляла голова в голове) прибила его, как обкатанную волнами деревяшку, к экрану компьютера и заставила лихорадочно рыться в ворохе старых, считавшихся канувшими в вечность посланий, только чтобы извлечь из них прежде никак не употребленные сведения, которые, безо всяких сомнений, должны быть связаны с Эквадором, Аргентиной, Кубой, государством Белиз.

Не мешкая, женское тело вводит в поисковик псевдоиспанское имя, для того чтобы послать не ожидаемое сногсшибательное сообщение и в ответ получить и распечатать, а затем прижать к губам нагревшийся в недрах принтера листок бумаги с воспоминаниями о когда-то живом, порой жадном, порой сожалеющем мужском теле В. Б.

Только-только возвратившись из Латинской Америки, отрываясь от земли, а затем приземляясь в общей сложности десять раз, мучаясь самолетной болезнью и убеждая себя в том, что в переходе на ту сторону, если что, ничего страшного нет, ведь мужское тело спокойно и без лишних споров там поселилось, взволнованное женское тело приступает к процессу вытребования из глубин Гугла координатов художника Х., всеми фибрами ощущая, что именно этот фигурант списка под номером два способен во всех красках и красноречии рассказать о тайных изгибах судьбы мужского тела В. Б.

Почти сразу же, попав в нужную лунку Всемирного Воздушного Взлетного поля, растерянно, с отчаянно бьющимся, как в самолете, сердцем читает, что присоветованный головой в голове нео-экспрессионист, мексиканец Хулио Галан, участвовавший вместе с аргентинцем Ангелом Риосом и кубинкой Аной Мендиетой в одном артшоу в галерее В. Б. и хорошо знавший когда-то живое и по-прежнему жадное мужское тело, скончался чуть больше года назад в воздухе, в самолете, по пути к себе домой, из Закатекаса в Монтеррей.

Проживающий в Нью-Йорке Дональд Бехлер, 51, жив.

Проживающий в Нью-йорке Бернард Вене, 66, жив.

Проживающий в Нью-Йорке Ричард Серра, 67, жив.

Переехавший из Нью-Йорка в Коннектикут Дженни, 62, жив.

Галану, одно время считающемуся самым многообещающим молодым художником Мексики, было всего сорок шесть лет.

V

Место действия: спокойное просторное небо над городом Даллас. Координаты нахождения женского тела: в середине самолета марки «Мак Даглас», рядом с круглым окном.

Время: за три года до экваторской эквадорской поездки; через семь минут после ничем не омраченного взлета, через пять часов после посещения родительского дома безудержной бисексуальной Фриды Кало и мексиканской земли.