Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Мне нужно было остановиться, встать посреди улицы, остановить мир.

И мир остановился по моему повелению, но это молчание и замирание было равно лишь длине выкуриваемой сигареты. Вся моя жизнь до этого куда-то неслась, и вот только сейчас я смогла перевести дух.

Мир остановился. Казалось, даже собаки заснули. Машины не ехали. Голова наполнялась никотиновым дымом. Везде было ровное, покрывающее все желтой пленкой, спокойное, застывшее солнце.

И вот, когда я смогла остановиться и проверить все ли на месте, я поняла: несмотря на то, что сигаретой и бездвижным молчанием я могу на мгновение остановить мир, в этом остановившемся, застывшем, сфотографированным моим взглядом мире больше нет Света Любви.

……………………………………………………………………………………

Последующие два месяца ожидания – бюрократы неспешны – стали кошмаром.

Я никак не могла отделаться от навязчивой мысли, что всегда такой ухоженный и следящий за собой Свет Любви все-таки жив, что он сымитировал свою смерть.

Что улыбка на его крупном смуглом лице до сих пор расцветает, когда он замечает стройную женщину, а ладное тело готово к прыжку при виде достойной картины.

Что его руки жадно и безоглядно хватают им причитающееся: курительную трубку, свежий холст с потеками краски, женскую грудь.

Безжалостно залезают под блузку, терзают в руках сигаретную пачку, мнут в сухих восточных ладонях купюры, проникают под юбку, во влажную плоть.

Что белые зубы разжевывают гранатовый фесенжан, губы с умеренной долей слюны вбирают в себя женский рот в затяжном поцелуе, челюсти сжимаются и на лице выступают умозрительные желваки (о, сосредоточенный, солидный Садег знал, как не выдавать своих чувств!), когда цены на арт-аукционе растут.

Целыми днями я просиживала теперь перед экраном компьютера, пытаясь понять, как ему удалось всех обхитрить.

В Интернете мне попалась история про махинаторов, выкопавших на кладбище мертвое тело и выдавших его за неумершего (и явно неумного), застрахованного на миллион долларов человека.

Как они тащили это мертвое тело домой, что говорили свидетельствующему смерть коронеру, какую лапшу вешали на уши страховым клеркам, неясно. Но вскоре их грубая, гробовая подтасовка раскрылась, и зачинщики оказались в тюрьме.

Но ведь, получается, можно, но ведь были примеры, попытки…

А вдруг подобный трюк проделал и Свет Любви?

Вдруг он где-то нашел никому не нужное, дряхлое, мертвое тело?

Вдруг, потащив за ноги, доставил в мертвецкую на окраине города и, повесив на грудь сумочку с документами, таким образом выдал его за свое (в моей памяти оно было по-прежнему молодое, в воображении – страстное и ненасытное, в моей нынешней жизни – недостающее. Ах, наши непрорезиненные встречи, бьющие меня восхитительным электрическим током; сладким соком затопляющий насекомых цветок-убийца; мой мед и ловушка; смертельный магнит)?

Все эти подразумеваемые мной сложные схемы со страховым полисом, планы побега, подмена живого отжившим, а также сексуальная сатисфакция, которую я ощущала, раздевшись и погасив в комнате свет, а затем установив перед собой светящийся ноутбук с его увеличенной фотографией, так что все предметы в комнате уходили на второй план и только его неземной образ мерцал – вся эта небесная нега, все эти оргазмы, которые становились с каждым днем все интенсивней и ярче – все это помогало мне верить: он жив.

* * *

Оказывается, расчлененная змея может кусать.

Проведенные исследования показывают, что если вы помашете каким-нибудь предметом перед отрезанной головой гремучей змеи в течение часа после ее смерти, она попытается напасть на этот предмет.

Анджей Бржезински, герпетолог из Академии Наук в Сан-Франциско, предполагает, что эти «вовлекающие живых мертвецов эпизоды», скорей всего, являются рефлексом, вызываемым инфракрасными сенсорами в так называемой «ямке» – органе, располагающемся между змеиной ноздрей и ее глазом, который определяет тепловое излучение тела.

Змея без головы тоже может напасть на ничего не подозревающего человека, так как у нее есть тактильные сенсоры, позволяющие безголовому трупу вспрыгнуть и ударить случайного олуха кровавым обрубком.

«Мертвая змея сохраняет многие из рефлексов, которые у нее были при жизни», – подчеркнул Анджей Бржезински.

Зеркало номер 10

Джаспер Жалейка

Познакомились мы достаточно незаурядно, и этот знаменательный узел знакомства полностью соответствовал его замысловатой судьбе.

Но прежде чем отмотать рулон времени на несколько лет назад, я опишу событие, случившееся в лавке цветочника буквально вчера, в годовщину смерти Света Любви (вот она, ниточка, тянущаяся из могилы; невидимая вязь прошлого и настоящего; забавный эпизод, показавший мне язык – «узор есть»!).

Сценка в цветочном

Развозчик, простой парень с утиным носом и замысловатой, «лесенкой», стрижкой, засунув руки в карманы жилета с вышитым на нем красно-синим гербом и готическими буквами «Krakow», покачиваясь с пятки на носок узких щиблет, разговаривал с кем-то, пока мне не видным:

– Знаешь черненький ресторан? Пока ждал джумбалайю на вынос, пролистнул лежавшую на прилавке толстую книгу и на глаза попалось знакомое имя.

– В народе называемый «районный расовый сборник»? – ответил кто-то из-за бархатных бордовых штор, условных театральных кулис.

– Да, именно он. Тебе что-нибудь говорит имя Джаспер Жалейка?

– С такой фамилией надо не художником быть, а в музыкальном ансамбле играть, – усмехнулся выглянувший из недр магазина цветочник. Волосы у него были сальные; вельветовые штаны в пятнах краски и продраны; верх высоких австралийских рабочих ботинок осыпан каким-то подозрительным порошком белого цвета, то ли тальком от пота, то ли химикатом для цветочных растений, но зато ни у кого нельзя было найти более свежих, тугих и долгостоящих (но не дорогостоящих) роз.

Только что он надувал большой раскрашенный шар, сразу же взмывший под потолок и от малейшего дуновения начинавший громко петь «айлавью», и вот уже наливает воду в стеклянную вазу и выкладывает ее дно черной галькой, а затем ставит в вазу тюльпаны и опрыскивает их из специальной бутылки, в то время как Утиный Нос в Узких Щиблетах продолжает рассказ:

– Книга распахнулась на самой середке – потому что залом. Или, может быть, мистика. И на меня с фото уставился неулыбчивый мужик в кепаре на бэкграунде нарисованных кирпичей.

Утиный Нос взмахнул рукой, задел кипу лежащих на прилавке открыток с поздравлениями к дню Святого Валентина и принялся собирать их с мокрого пола, стирая капли полою жилета (на полу валялись газеты), в то время как надувной шар под потолком неожиданно закричал: «айлавью».

– Девушка, я могу продать шар, вам не надо? – цветочник обратился ко мне, одновременно разворачивая укутанные в газеты розы (газеты падали на пол и он откидывал их ногой) и затем пересчитывая цветы, уже стоявшие за стеклянной дверью «цветочного» холодильника. – Надоело уже это пение. Десять баксов – и ваш любимый человек будет рад!

– Я совсем с другой целью пришла, – ответила я, – и мой «молодой человек» вряд ли сможет обрадоваться такому подарку. Дайте мне еще пару минут, и я выберу подходящий букет.

Заслышав мой русский акцент, Утиный Нос недружелюбно взглянул на меня и, забирая несколько уже готовых аранжировок, закончил рассказ:

– Этот художник изображал кирпичные стены; стены с нарисованными на них тенями людей. Я аж про джумбалайю забыл: сидел, впившись в страницы. И все это время не давало покоя знакомое имя, но не только имя – лицо! Наконец понял: я же его видел в гробу, когда отвозил в церковь букет!

– Давай-давай, тебе сегодня надо развезти по меньшей мере пятнадцать, – подстегнул его цветочник, добавив: – Девушка наверняка пришла для любимого цветы покупать на День Валентина, а ты про гробы.

Только я заикнулась, чтобы сказать, что сама собираюсь на кладбище, как Утиный Нос меня перебил:

– У меня прекрасная память на лица, я там в ресторане чуть джумбалайей своей не облился: ведь десять лет назад ты меня послал в церковь в чернушном районе, где была панихида, и представь: только я его вспомнил, как сразу же – когда проезжал по Бродвею – увидел табличку. Знаешь тот синий домик на перекрестке Бродвей и Восьмая? Так вот, сегодня я заметил на стене объявление, где написано, что великий афро-американский художник Джаспер Жалейка там жил, и в следующем году в этом домике откроют музей.

Цветочник уже удалился в подсобное помещение, но при последних словах выглянул оттуда с двумя игрушечными медвежатами, поддерживающими с двух сторон красное ватное сердце, и с ухмылкой заметил:

– Ты вроде бы никогда не интересовался музеями, смотри-ка, как мертвый мужик в гробу на тебя повлиял. Ни к месту ты его вспомнил накануне Валентинова Дня!

Но Утиный Нос уже вышел из магазина, и в окно я видела, как он грузит вазы с букетами в побитый белый пикап, у которого боковое зеркало висело справа на проводе, как выбитый глаз.

* * *

Эта случайно услышанная история меня поразила.

Как будто в годовщину своей смерти Садег мне напомнил о том, что жизнь никуда не исчезла. Что чудеса еще существуют. Что человек умирает – но всегда есть тайные знаки, которые напоминают о нем.

В годовщину смерти он напомнил мне о нашей первой встрече и внезапной любви.

Происшествие в шоппинг-молле

Десять лет назад я отправилась в большой шоппинг-молл, чтобы купить какую-то мелочь, какую-то незначительную ерунду. Только я поднялась в стеклянном лифте, похожем на вазу, на третий этаж, как услышала прорезающиеся сквозь ровный слой шума и шоппинга истошные крики.

Кричала старуха с одним зубом во рту.

Менеджеры двух близлежащих к старухе ларьков выглянули из своих промтоварных владений, чтобы проследить, куда указует ее нацеленный на неординарное палец: там, между спортивным киоском и магазином игрушек, устало и обреченно стоял немолодой негр в мятом, хотя и чистом костюме, выбритый и интеллигентный на вид, но, опять же, с помятым лицом.

Похоже, он провел бессонную ночь.

На пьяного он не был похож, но смахивал на отягощенного каким-то недугом человека. Он выглядел беспокойно и совершал множество мелких, почти незаметных, но выдававших душевное неудобство движений. В руке он сжимал пистолет, и этот пистолет указывал куда-то в сторону – то ли в прохожих, то ли в никуда, в пол.

Ему было примерно под семьдесят, и на голове у него красовалась аккуратная, очень идущая ему и словно вросшая в него крембрюлешная кепка – в общем, ничего особенного, что приковало бы взгляд, и, если бы старая ведьма, сама вызывающая подозрения во вменяемости, не обратила бы на него никакого внимания, ничего бы не произошло.

Но уже спешили к месту происшествия полицейские.

Но уже высвободилась из тисков пружина судьбы.

Один из менеджеров был как раз из игрушечной лавки и наверняка догадался, что афро-американец взял пистолет из его магазина, потому что направился к чернокожему джентльмену, чтобы напомнить ему положить товар обратно на полку.

Проходившие мимо по своим делам полицейские понятия об этом всем не имели – они просто заметили кричавшую старушенцию и ее крючковатый палец, и двух менеджеров, подходящих к немолодому афро-американцу с обеих сторон (один – посмотреть, что случилось, другой – забрать инвентарь), и приказали им оставаться на месте.

Вокруг пожилого афро-американца мгновенно образовалась воронка: толпа плеснулась как чай, зеваки раскрыли рты, некоторые продавцы сразу же захлопнули двери – а афро-американский пенсионер как бы нехотя начал поднимать правую руку – как в кино, как игрушечный оловянный солдатик, как манекен.

Один полицейский плюхнулся на колено и стал рвать револьвер из кобуры.

Другой закричал: «Кинь оружие!», но в торговом зале было так шумно, что, кажется, никто этих слов не расслышал, кроме меня. Не могу сказать со всей точностью, понял ли это обращение афро-американец, но он поднял руку с игрушечным пистолетом: как будто целился в полицейских, как будто подавал им команду. Будто бы соединял невидимой нитью их и себя, будто протягивал им вместе с игрушечным пистолетом на скрытом от человеческого глаза подносе всю свою жизнь.

Полицейские выстрелили одновременно – хлоп, хлоп, хлоп, будто воздушный шар разорвался – и усталый от жизни пожилой джентльмен уже лежал на полу.

Менеджер магазина, намеревавшийся забрать игрушечный пистолет, не шевелился от страха. Он стоял посреди зала, в своих почти форменных черных брюках и белой рубашке, с прикрепленным к ремню пейджером, который всегда подавал занятые сигналы, но сейчас как назло не подавал никаких признаков жизни, и делал вид, что собирается вытащить его из кармашка. Тем временем полицейские с опаской приближались к уже мертвому телу, очевидно боясь, что оно оживет.

Менеджер похлопал себя по карманам, будто что-то забыл, и с деловитым видом направился в свой ларек, где начал расставлять на полке красно-синих «Батманов» в серебристых разводах, но наткнулся на водяной игрушечный пистолет и отдернул от него руку, как от огня. У полицейских тем временем забибикали рации, но они, не обращая на них внимания, продолжали идти, как заведенные, к лежащему телу.

Пожилой афро-американец был опрятно и даже элегантно одет, и красное пятно на его светлой рубашке выглядело неуместно.

Менеджер наконец, видимо, понял, что сейчас не время наводить порядок на игрушечных полках и встал на пороге своего магазина с тревожным выражением на лице: у него были очень черные, кустистые брови, а волосы смазаны гелем и торчали мальчишески. К пожилому, распростертому на полу джентльмену (он так и лежал в своей кепке, которая будто была приклеена к голове) уже спешили санитары с носилками.

Один из полицейских сделал рукой предохранительный жест, и все остановилось. Молодой, с иссиня-черными волосами, менеджер магазина игрушек снова попятился в свой магазин и уже глядел на происходящее сквозь стеклянную стену.

Только теперь я поняла, что торговый зал полностью смолк.

Растерянность читалась на лицах людей.

Полицейские, кажется, осознали, что у человека был игрушечный пистолет.

Но игрушечный пистолет повлек за собой настоящую смерть.

Санитары стояли – как будто их сдерживало невидимое заграждение.

Полицейские же продолжали следовать тому, чему их учили. Если в тебя целятся – в ответ сразу стреляй. Если поразил цель – удостоверься, что твоя жизнь и жизнь напарника в безопасности, а затем уж бросайся на помощь и проверяй, можно ли чем-то помочь.

– Давайте-давайте! – будто забыв, что только что не пускал и останавливал, закричал санитарам один из стрелявших.

Те вышли из ступора и приблизились к телу.

Но любые меры были уже бесполезны.

Прошитый пулями, художник Джаспер Жалейка был мертв.

……………………………………………………………………………………

Позднее стало известно, что как раз в тот день главный библиотекарь Библиотеки Конгресса разглядывал слайды с изображениями графических работ господина Жалейки: их собирались добавить в коллекцию американского Президента и выдать художнику почетную пенсию. Понятия не имея ни об игрушечном пистолете, ни о поразивших художника пулях, библиотекарь раскладывал перед собой слайды – один за другим.

На каждом был фирменный жалейкин коллаж: стена из кирпичей, как символ отстраненного индустриального города, и на нем – тень человека, обрисованная белым мелком.

Как будто люди оставляли следы на кирпичной стене.

Тени хулиганов и рэпперов; силуэты гангстеров и гулящих одиноких мамаш.

На однотипных кирпичных стенах – резкие, разные судьбы.

Маленький Джаспер родился и вырос в гетто – там, где парни в спадающих, не скупящихся на материю, джинсах целыми днями курят гашиш, отпускают грязные шутки в адрес прохожих, обмениваются тюремными байками или перекидываются волейбольным мячом.

Искусствоведы писали, что эти «кирпичные коллажи» отражают жизнь города.

Города, в котором знаменитого создателя коллажей убили.

Кровожадного города, в котором художника постигла органичная смерть.

Скомканный листок на полу

Какой-то человек, в разношенных спортивных сандалиях поверх грязноватых белых носков, и в кепке-бейсболке с названием либерального колледжа, принялся вербовать людей в свидетелей происшествия. Несколько людей – в том числе я – дали ему свои имена.

Мой взгляд встретился с взглядом крупного мужчины смуглой наружности, одетого с недоступным американцам щегольством. Его свежая рубашка в полоску блистала абсолютно белым воротником, ботинки могли послужить зеркалом, манжеты скреплялись запонками, а пиджак явно был сшит на заказ и сидел как влитой. Вдобавок, на нем были золотые очки, а из кармана высовывался не «Монтбланк» с его приевшейся шестиконечной звездой, который приобретают все без исключения менеджеры среднего вкусового звена, а дорогой «Вотерман».

Он смотрел на меня, будто задумавшись. Я инстинктивно поправила волосы. Мне стало неловко. По его крупному красивому лицу с небольшими глазами и чувственной линией губ было абсолютно неясно, какие мысли пробегают у него в голове. Это был один из тех людей, умеющих оставаться дружелюбными и ровными в любых ситуациях. Сколько раз потом бывало, что я кричала, разбивала тарелки – тон его голоса не менялся. Это был не показной, это был настоящий «внутренний джентльмен».

Он смотрел на меня, и я чувствовала, что в данной ситуации была какая-то неловкая правда. Тело убитого уже унесли (после некоторых раздумий санитар все-таки снял с головы мертвого кепку и положил рядом с ним на носилки), а мы стояли над местом происшествия будто актеры, которые, несмотря ни на что, должны были играть свою роль.

Джаспер Жалейка уже свое отыграл – но мы оставались на сцене.

Ко мне подошел деловой либерал в белых носках и записал мой телефон. Затем он записал номер телефона внезапно оказавшегося рядом со мной джентльмена (у меня возникло впечатление, что джентльмен хотел мне что-то сказать, и я выжидательно уставилась на него, в то время как он, похоже, ожидал каких-то слов от меня, и нам обоим стало неловко).

Сборщик имен записал адреса еще троих человек и передал листок уже готовящемуся уходить полицейскому детективу, который пришел вслед за санитарами, и тот удивленно воззрился на протягиваемый ему листок бумаги.

– Это список свидетелей, – объяснил правозащитник в белых носках. Они видели, что афро-американец был застрелен безо всякой причины. Не забудьте всех обзвонить!

– Конечно, конечно, обязательно, не сомневайтесь, – сказал полицейский и взял листок у Сандалий из рук.

Спектакль закончился. Все разошлись.

……………………………………………………………………………………

На следующий день в моей квартире раздался звонок.

– Здравствуйте, это Садег… Мы вчера с вами случайно оказались свидетелями ужасного случая. Я понятия не имел об этом художнике, но только что прочитал в новостях, что убитый был известный афро-американский коллажист Джаспер Жалейка и, поскольку я до сих пор считаю себя артдилером, я хочу Вам об этом сказать.

Я потрясенно молчала: этот звонок, и особенно его голос, мягкий и обволакивающий, будто воск, меня поразил. Его голос был для меня будто песня на дудке для зачарованной укротителем-индийцем змеи.

Звонящий заволновался. При всей своей респектабельности он явно стеснялся. Поскольку я задержалась с ответом, он посчитал своим долгом мне объяснить:

– По виду Вы мне показались умной особой, и я решил поделиться с Вами этими сведениями… Вы имеете отношенье к искусству?

– Нет, то есть да, – ответила я.

– Я так и подумал, – с облегчением в голосе произнес он. – Тогда мы можем встретиться и поговорить, ведь после моего бегства в Район Залива я растерял всех друзей. Как насчет сегодня в кафе? Я знаю кафе под названием «Моцарт».

Я сразу же согласилась:

– Хорошо, я знаю «Моцарт», в шесть вечера я буду Вас ждать.

……………………………………………………………………………………

В кафе он заплатил за мой кофе и за эклеры и, только мы уселись за столик, с довольным смешком протянул мне какой-то листок. Ничего не понимая, я взяла листок и поднесла поближе к глазам. Все во мне дрожало от огорчения: я была уверена, что с первой минуты он начнет объясняться в любви.

Листок, на котором значились абсолютно неизвестные мне имена, не был похож ни на признание, ни на стихи. Я чуть не разревелась.

– Что это? – с нарочитой бодростью произнесла я. – Список многообещающих модернистов?

Он взглянул мне в глаза и сразу все понял. Это взаимопонимание было заложено в нас изначально: встреть я его пять, десять, пятнадцать лет назад, результат был бы абсолютно такой же. Его рука легла на мою. Мгновенное притяжение. Невесомый баланс.

– Я удивился, что ты не спросила, где я раздобыл твой телефон. Ты разве не узнала этот листок? Смотри, сюда вписаны твое и мое имена. Я его обнаружил на полу, когда все ушли. Просто думал о тебе и не хотел уходить, надеясь, что ты зачем-то вернешься. И вдруг нашел в углу этот листок.

Это был брошенный полицейским список свидетелей.

Листок, куда нас вписала судьба.

* * *

«Свадебный» позвоночник

Взлет и падение, безвестность и слава идут рука об руку – а порой одно и то же событие содействует успеху одного человека и приводит к краху другого.

Вот, например, рассказ о жабе, изменившей судьбу.

Чувствительный, любивший классическую музыку Пауль Каммерер хотел быть музыкантом, и все его знания энтомологии с орнитологией изначально сводились к умению повязывать галстук-бабочку и надевать, с раздвоенным как у ласточки хвостом, фрак, но судьба подтолкнула его к естествознанию, а естествознание, в свою очередь, привело его к самоубийству в возрасте сорока шести лет.

Каммерер отрицал дарвинизм и считал, что если ты непрестанно совершенствовал свою технику игры на рояле или умение писать гуашью и маслом, то эти приобретенные тобой навыки передадутся и твоим сыновьям с дочерьми (кстати, свою собственную дочь он назвал «Ящерицей» или, по латыни, Лацертой).

Принимая участие в бурных дебатах по поводу унаследования европейской жабой Алитой приобретенных характеристик, Каммерер заявил, что появление так называемых черных «свадебных» позвоночников у жаб мужского пола обусловлено механизмом наследования, и что он может это, предъявив конкретную мужскую особь, убедительно доказать.

Ученый Кингсли Нобл не поленился тщательно исследовать и подергать за лапки живое «доказательство» Пауля в Вене и обнаружил подлог. Его ныне знаменитый доклад был опубликован журналом «Природа» в 1926-м году.

Почти сразу же после обнародования этих веских, венских «фактов», Пауль Каммерер застрелился (его тело обнаружили на берегу пруда, где в камышах как в насмешку громко квакали жабы), несмотря на то, что никто так и не смог подтвердить заявление Нобла о том, что именно Каммерер ввел шприцем чернила в большой жабий палец, чтобы и позвоночник тоже стал черным.

Зеркало номер 11

Страшные сны

В ожидании ответа из госагентства мне начали сниться страшные сны.

Там фигурировал человек восточной наружности – у него были налитые безумием и кровью глаза и такая же безумная, будто кровью налитая бордовая феска.

Этот безумец с неопрятной трехдневной щетиной пробирался окружными путями с далекого кладбища и тащил за собой большой чемодан. Когда он уставал от своей ноши, он останавливал проезжающего мимо возницу, который с абсурдной постоянностью – будто ездил по вечному кругу – показывался на одном и том же углу каждые двадцать минут.

В чемодане был спрятан мертвец.

Эти печальные дрожки, несущие на себе мертвеца в чемодане вместе с безумцем с перекошенным красным лицом, а также высокая каменная ограда кладбища и опоясывающие его незаметные, скрытые в траве рвы, вызывали во мне дикую дрожь.

Каждый раз, только Возница, Мертвец и Безумец приближались к покосившемуся, неосвещенному зданию, почему-то напоминавшему заброшенную антикварную лавку, как я в страхе поднималась с кровати, проснувшись, и моя холодная, сырая постель казалась покрытой кладбищенскими комками земли…

Я долго не могла понять, что все это значит, пока однажды, вскочив в холодном липком поту, не заметила рядом со своей кроватью не пойми откуда взявшийся, сложенный вдвое листок, белеющий посреди темной комнаты, будто вырытые собакой кости на кладбище.

Несколько дней назад я перебирала оставшиеся у меня вещи Света Любви – его каталоги, расписки, очки – но могу поклясться, что этот листок никогда не попадался мне на глаза.

В недоумении я вглядывалась в знакомый почерк с мощными росчерками, выдавливающими на бумаге такие уверенные, такие мужские следы: в этот момент моя душа была полностью обнаженной, готовящейся перейти из одного дня в другой и на перевале встретиться с неизведанностью – и эти родные черные буквы дотронулись до моей кожи, шеи, груди, проникли внутрь и остались там навсегда.

Это был листок, вырванный из его дневника, где он упоминал деловые переговоры с дальней родственницей своего любимого автора, персидского литератора Х..

Давно покончивший с собой Х., помимо тяжелой, вязкой, как свернувшаяся кровь, прозы, занимался еще и воздушными акварелями, и Свет Любви просил далекую как перспектива и приуменьшенную величием литератора Х. респондентку одолжить несколько работ для выставки в его честь.

……………………………………………………………………………………

Я оделась, убрала листок в ящик стола, где обычно храню драгоценную мелочевку, и отправилась на поиски Х..

Я объезжала библиотеки одну за другой, рылась на полках и в каталогах, спрашивала очкастых библиотечных послушниц о персидских новинках, но книг Х., ни на английском, ни на фарси, не находилось, и лишь в Центральной библиотеке молодой человек восточной наружности, читавший за столом с табличкой «Reference Desk» какой-то арабский журнал, пояснил мне, что из-за натянутых отношений с Ираном их библиотека решила не закупать персидских книг.

Он внимательно посмотрел на меня, отчего мне стало как-то не по себе, взял мятую четвертушку бумажки из стопки, обгрызенный карандаш, похожий на те, что разбрасывают по полю гольфисты, и начал что-то писать. Когда он протянул мне замызганную четвертушку, я с трудом смогла разобрать слово «Грин» и рядом цифры: 110.

«Что это?» – со странным чувством, будто Садег с того света готовил мне какое-то новое испытание, спросила я.

Молодой человек молча взял у меня бумажку из рук и поверх неразборчиво написанных букв и цифр написал: «Серендипити», а затем его отвлек другой библиотечный работник, и, когда я с бумажкой в руках выходила, с горящими ушами, из библиотеки, ожидая оклика, но спиной ощущая мертвенную тишину, то увидела прямо напротив здание книжного магазина, на вывеске которого было написано уже знакомое серпантинное слово.

В книжном, пожилой лысый владелец, в котором страсть к печатным материалам сочеталась с полным равнодушием к их потребителям, даже не взглянул мне в лицо и, в ответ на мой вопрос о литераторе Х., сначала долго рылся в Хайяме, бурча и почти напевая себе что-то под нос, а потом, будто что-то уяснив и потеряв к Хайяму всяческий интерес, ткнул пальцем в соседнюю полку, где было написано «Современная литература Ирана», и удалился. На полке стояла всего лишь одна книга, и эта книга в зеленой обложке – когда я, подставив стул, встала на него и до нее дотянулась – была книгой персидского автора X..

Только я раскрыла ее где-то на середине, как продолжился мой сон с Безумцем, Возницей и Мертвецом:

Я зашел на прилегающее к пыльной дороге старое кладбище, сел на первый попавшийся могильный камень и уткнул голову в руки, озадаченный тем, что со мной происходит.

Какое-то время я сидел без движения, но вдруг раздалось сухое, отрывистое эхо неприятного смеха. Когда я, в поиске источника звука, повернул голову, я увидел сидящего позади меня на земле человека, чью голову и лицо обматывал шарф.

Этот человек, держащий в руке какой-то завернутый в платок объект, повернулся ко мне и спросил: «Ты наверняка направлялся в город и заблудился. Хочешь узнать, что я делаю на кладбище ночью? Мое призвание – быть с мертвецами, ведь по профессии я могильщик и мне знаком каждый сантиметр этой земли. Например, сегодня я пришел сюда, чтобы вырыть могилу и нашел в земле вот этот горшок. Знаешь ли ты, что это античный горшок из старинного города „Рэй“? Предположительно, он абсолютно ничейный: я дам его тебе в качестве сувенира. А вот мои дрожки. Я отвезу тебя домой, хорошо?»

Он положил горшок мне на колени и засмеялся так дико и страшно, что плечи его затряслись. Я взял горшок и последовал за его громадной фигурой. За поворотом действительно стояли дрожки с двумя лошадьми. На удивление ловко и быстро, старик запрыгнул на дрожки и сел на сиденье, а я влез в карету и лег в специальное углубление, предназначенное для перевозки гробов.

Просвистел кнут и лошади начали медленно двигаться. Их копыта касались земли легко и бесшумно. В мокром воздухе раздавался странный звон их бубенцов. Из-за облаков звезды, как яблоки глаз, горящие на залитом кровью лице, смотрели на мир. Я чувствовал себя освобожденным и только проклятый горшок давил на мою грудь, будто труп. В темноте, видимо, опасаясь, что могут подскользнуться и свалиться на землю, изогнутые ветви деревьев были похожи на переплетенные руки.

По бокам дороги стояли странные дома искаженных геометрических форм и с редкими черными окнами. Жуткий, страшный, мертвенный свет, как свечение червяка, исходил от стен этих домов. Как в сцене из немного кино, передо мной появлялись и исчезали деревья. Запах мертвых тел, запах разлагающейся плоти, заполонил мою душу, как будто этот запах всегда был со мной и как будто вся моя жизнь была прожита лежа в черном гробу. В гробу, несомом сгорбленным стариком посреди этого тумана и вечных теней, страшным могильщиком с ужасающим смехом, чьего лица мне не позволяла разобрать темнота.

Наконец дрожки остановились. Я схватил горшок и спрыгнул вниз. Я находился напротив своего дома. Я поспешил в свою комнату, поставил горшок на комод, взял небольшую жестяную флягу из-под коньяка, в которой хранил все свои сбережения, и подошел к двери, чтобы отдать флягу могильщику в качестве вознаграждения за его труд. Но он испарился. Ни его, ни его телеги не были видно, и только в отдалении, будто эхо, слышался странный, сухой, лающий смех. Разочарованный, я вернулся в свою комнату и зажег свет.

Вернувшись к себе, я поняла, что во сне видела именно эту сцену из любимого романа Света Любви.

В предисловии к книге давались некоторые детали из биографии автора, который – сколько усилий он ни прилагал, чтобы изменить свою жизнь – никак не мог сдвинуться с мертвой точки, и редкие, еще не отказывающие ему, женщины с каждом разом становились дешевле, а апартаменты, которые он пытался снимать, наоборот, резко возрастали в цене.