Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

– крыс, которые у китайцев считаются лакомством?

– железную клетку?

– или, может быть, клей, крепивший веревку к клетке с отвратными тварями, которых он яростно тряс?

Но ни одно из этих трех «К» не вписалось в крысиную китайскую крестословицу – оказалось, что продавец торговал отравляющим веществом, а бедные умерщвленные грызуны служили подтверждением силы этого адского яда!

В общем, набрался я тут впечатлений – и все не без участия Тан Су-Би. Он, например, рассказал мне о некоем чудаке – чернобородом враче, странствующем по миру со своим единственным паспортом, Библией. Тан Су-Би и его обучил языку. Чернобородый лекарь, попросивший Тан Су-би в своих «лекциях» не избегать «грязных» слов, через полгода уже прочитал свою первую проповедь прихожанам. Местные нехристи исправно закидали его испражненьями. А однажды, только чернобородый чудак собрал вокруг себя новообращенных туземцев, как показались охотники, которым не давала покоя его голова. Заметив их, бородач приказал пастве петь псалмы чуть погромче и, очевидно, не вынеся нестройного пения, охотники – без черепа Чернобородого – удалились.

Охотники за головами считают, что отрубив голову чужака, они получают благосклонность умерших предков. Полагается, что убивая врага, юноша не только обеспечивает себе теплое местечко в раю, но и становится взрослым мужчиной: теперь он может жениться, стать главою семьи. Я был знаком с молодым человеком, который, будучи от рождения слабосильным, не смог добыть ни одной головы и жил бобылем, доведя ситуацию до того, что ему пришлось жениться на мертвой невесте. На прошлой неделе я был приглашен на его свадебное торжество. Жених мне приятен, но его портят неправильный прикус, редкие зубы и частые ребра; невеста же – обыкновенная кукла, то есть мертвая девушка, чей дурашливый дух, заскучав, наведался в гости к родным и попросил подыскать ей достойного жениха. Не сумев отвертеться от разухарившегося духа невесты, родственники положили на дорогу приманку – красный конверт. Первый прохожий, оказавшийся моим кротким кривозубым знакомым, на свою беду поднял его и тут же с воплями, плясками был окружен родственниками мертвой невесты. Откупиться не удалось: парень был невзрачен и нищ и вдобавок не пользовался снисхождением соплеменников – и его судьба была решена.

Для невесты взяли напрокат платье, а руки ее в белых перчатках набили травой. Затем ей нарисовали улыбку – на эту деталь этнографы должны обратить побольше внимания, ибо на «настоящих» свадьбах живые невесты ни в коем случае не должны улыбаться. Мертвая же ухмыляется во весь нарисованный рот! Пока я пытался наладить штатив, Тан Су-Би взвинченно ерзал. Вообще фотографировать туземцев, усматривающих в фотоаппарате фатальное орудие магии, удается с трудом. Но убивают не съемочные аппараты, а люди. Недавно мне попался знаменательный снимок, запечатлевший прибытие японской экспедиции к тайваньскому племени ями. Все члены этой прекрасно экипированной экспедиции – которых туземцы посчитали причиной распространения неизлечимой болезни – повстречали вместо радушных аборигенов раннюю смерть. Их головы были воодружены на шесты. Смертельная ирония мне видится тут: ведь плоть, разлагаясь, лишь способствует распространению эпидемий, которое недалекие, нещадные дикари тщетно пытались предотвратить! Такой «ироничности» мне много встречалось: приходит, к примеру, на ум антрополог, который составил словарь индейского племени и тут же всех носителей языка потерял, познакомив их с алкоголем, от которого они начали вымирать…

Как раз вчера читал этот словарь, а после перелистывал свои заметки о шаманах и о пиршестве в честь медицинского божества. О, об этом нужно тут заново написать! Стоит празднующим разойтись по домам, оставив на траве подношения, как из кустов вылезают дожидающиеся этого часа бродяги и, порешив, что боги сыты и так, в момент уминают все угодливые угощенья богам! Описал бы все это жене, если бы она питала интерес к моим письмам… Вчера как раз пришло сообщение от нее. Плутало оно всего около сорока дней, поэтому предполагать, что за эти полтора месяца супруга поменяла мнение обо мне (по ее словам, я похож на полярника, который ладит со льдами лучше, чем с домочадцами), означает просто надрывать душу. Она по-прежнему настаивает на разводе – причем уходит не к другому мужчине, а «просто так» – в сторону от меня. Денег у нее предостаточно, чтобы бездельничать до наступления сумерков старости, но она вдруг вознамерилась стать сельским светочем знаний. Хочу, говорит, изменений, а ты все такой же – все разглядываешь булавоусых своих.

Упоминает рецензию на мою книгу: там сообщается, что у меня вышел «сборник рассказов», который из-за фикции не может считаться научным, однако, и по художественности не приближается к кондовым образцам. Я же думаю так: пишу, ибо Бог зачем-то добавляет мне годы и отводит от меня беды как тигр, уводящий людей от плантаций женьшеня… А тексты мои от плохих отзывов не меняются. Представляю, что было бы, если от каждого развязного взора или вздорной заметки книга моя действительно бы ухудшалась!! А поскольку этого нет – обрадую себя не тем, что говорят, а тем, что внутри у меня – а там вечная страсть к путешествиям, к дневникам.

Знает ли Даша, каково мне здесь в отдалении со своими «фитофитюльками», как она их называет, над которыми размышляю годами – по сравнению с теми учеными, у которых уже труды и труды?! А ведь в природе все так устроено, что крохотная пичужка, небольшой организм по сложности не отличается от большущего зверя! И сейчас, когда говорю приятелям, что занимаюсь «воспитанием» или «околачиванием» гусениц, на меня смотрят с усмешкой – очевидно, предполагая, что я «околачиваюсь» безо всяких забот. Люди легче понимают «охоту» (съели зверюшку, ибо хотели поесть), чем «собирательство», тот тревожащий поиск и торжественный трепет, который я объясняю потаенным сознанием, нашими эмоциями, что прячутся в глубине. А вообще странно, конечно: в груди такая огромная страсть – а все, чем я занимаюсь, заключается в изучении микроскопических гениталий! Как сопоставить этот размах и кропотливость воплощения наших желаний? Впрочем, если нет великой мечты, то нет и мелких шажков.

* * *

Уважаемая Маргарита: судя по Вашему неответу, Вы до сих пор размышляете о брошюре, которую я Вам прислал. Вы, вероятно, заочно уже ознакомились с нашим музеем и разузнали, что дореволюционный период изучения нашего края представлен коллекциями, собранными участниками Амгунь-Амурской, Гидрографической и других экспедиций. Эти коллекции были дополнены дарами от радеющих дилетантов: преподавателя женской гимназии Солодкова, владивостокского школьника Шатыбелко, «энтомолога-старовера» Л. Т., лесничего Уссурийского казачьего войска и ненаименованного ссыльнопоселенца с острова Сахалин.

Крестьянка Александра Храброва вместе с супругом пчеловодом Машковским доставила насекомых с указанием названий растений, на которых оборвалась их жесткокрылая жизнь. Вынырнувший в наших краях офицер, прозванный за молчаливость Великим Немым (впоследствии выяснилось, что он был агентом разведки), пожертвовал гнездо шершня, змею, землеройку в спирту, золотые монеты из Бухары и Бахрейна, пойманную в Посьетском заливе акулу, двух древесных лягушек и сборы жучков. В начале тридцатых поступила коллекция чешуекрылых, собранных на Камчатке бухгалтером С., а также малярийные комары, принесенные проживающим на станции Сиверцы полуспившимся слесарем.

«Помогала» музею и Советская власть: например, местный исполнительный комитет пожертвовал в целях науки несколько экспроприированных у «врагов народа» застекленных витринок. Ничего не попишешь тут вилами по воде – все это подтверждение того, как мы были богаты. Посему стою я в окружении скелетов морских коров и чучел бобров и буквально заливаюсь слезами. Ведь кроме этих сохлых созданий да небольшого товарищества пилильщиков и рогохвостов у нас почти ничего не осталось!

Конечно, в человеке в насекомых не искушенном, а, скорее, искусанном, фраза «сборы жучков» может лишь вызвать усмешку, ассоциируясь со сбором крючков или значков. Но не забывайте, войны проходят, а жучки остаются, и кто-то должен их изучать. Как же забавляют Вас, наверное, все эти крестьяне, пытающиеся внести в науку свой неуклюжий (ну что Вам, Маргарита, все эти бобры и клопы!) вклад. Но дальше будет совсем не смешно.

Пожар политических «чисток» спалил дотла весь Дальневосточный филиал АН СССР; были сосланы в лагеря или расстреляны и без того немногочисленные научные кадры; газеты запестрели заголовками вроде «За насекомыми на тюремные нары», «Бабочки – шпионская ширма», «Под видом жуков везли ружья». Репрессии затронули и семью Бордукова: у Николая Ивановича был сводный брат, сын преуспевающего производителя пуговиц зоолог Сергей. Энкаведешники ознакомились с его телеграммой, посланной перед приездом в музей – «выезжаю четверг жуков привезу Бордуков» – и заподозрили, что под жуками подразумевалось что-то еще. Вскоре Сергей Бордуков за попытку «вооруженного сверженья Соввласти» (вот как тут жужжит и свербит!) был арестован и на допросе оговорил себя и других, показав, что вместе с ним участие в сборе разведочных данных принимали умирающий от рака простаты препаратор музея, двое худосочных художников и туберкулезная уборщица Т.

По решению Тройки УНКВД Сергей Бордуков был расстрелян. Имущество его, скорбный скарб, состоящий из семнадцати перепрелых предметов, в том числе «гитары, оленьих рогов, трех пар брюк, несвежих рубашек и железной кровати с панцирной сеткой» было конфисковано и передано в городской магазин. НКВД попыталось раздобыть сведения и о сводном брате Сергея, но Николай Иванович растворился. Странное очарование слов… растворился в незнакомой стране… пилочкой аккуратно срезал уголок пакетика с сахаром, высыпал уверенно, по-мужски, в чашку кофе и растворил… растворился между расплывом зеленоватой равнины и голубизной еще не поименованной поймы… в любимой женщине… в детях… в работе… в заведомо кривых, неправильных мыслях… растворился в дожде, шел и не спас макинтош – вышел выкинуть мусор, а встретились, как в анекдоте (здравствуй, жена, здравствуй, нерожденный сынок), лишь через двадцать пять лет… растворился в СМЕРШе, в смерче войны, в смрадной камере или каменных, в тюрьме превратившихся в тряпку камрадах… растворил яду, бросил в стакан и долго смотрел, как бурчала вода и медленно, будто медуза, расплывалась-исчезала таблетка… или просто творил-растворил что-то в ночи – то ли книгу, то ли букву, равную в Торе одной человеческой жизни, то ли себя – и исчез.

…Так вот, энкаведешники «раскрыли» исчезновение Н. И. Бордукова при помощи тех самых таинственных тайваньских посланий, которые где-то раз в год приходили его гражданской жене. НКВД настоятельно советовало ей поддерживать со своим явно что-то мудрящим мужем контакт, чтобы увериться, что он действительно находится на Формозе – на самом же деле, как Вам удалось разузнать, он побывал там один-единственный раз, перед началом гражданской войны.

Несмотря на неувязки в его темнящих, безо всяких телячьих нежностей, письмах, НКВД, а вместе с ним и облапошенные биографы Бордукова, все же поверили, что Николай Иванович в конце тридцатых снова отправился на Формозу, где впоследствии затерялся. С сороковых годов о нем ничего не было слышно (может быть, он так попытался сымитировать свою смерть?) – и я даже начал подозревать, что его слопал какой-нибудь тигр. Вы же пошли дальше меня и обнаружили необычайный обман!

А вообще вот что я думаю по этому поводу: и у Бордукова, и у когда-то заведующего нашим музеем Арсеньева были вполне безобидные, беззубые хобби – изучение разных бацилл, бабочек, базедовой болезни, букашек… Бордуков одно время даже пытался изготовить снадобье из эмбрионов макаки… и, тем не менее, страна наша (полагая булавоусых боеголовками, а бабочек бомбами?) захотела и того, и другого сожрать. Видимо, эти маленькие уколы и узоры души, позволяющие нам счищать грязь с редчайшей монеты, в то время как все остальные начищают пряжки военных ремней, и делают нас опасными для нашей страны.

Завотделом Природы Е. Н.

* * *

Уважаемая Маргарита Маратовна!

Признаться, я несколько удивлен и раздосадован Вашим письмом. Но сначала позвольте поблагодарить Вас за краткие сведения о себе, а также за то, что сообщили мне, что Николай Иванович Бордуков родился в деревне Бордуковка Н-ской губернии, а умер не на Формозе, как мы думали раньше, а в ста километрах от российского города Х., в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году.

Спасибо и за то, что вновь подтвердили, что Бордуков, навестивший Формозу не в эпоху осповатого пахана, а перед гражданской войной, во времена кровавого кремлевского горца выдумал и поездку в Тайвань, и письма жене, и весь свой «тайваньский» дневник. Надо сказать, меня сразила эта задумка: по Вашим словам, Бордуков пересылал вести якобы с Тайваня на Дальний Восток (неужели с этой замысловатой затеей ему действительно помогал Тан Су-Би?), создав впечатление, что находится за пределами Своры Советов, а на самом деле прячась от Советской напасти прямо здесь, у нее под крылом.

Но где же все документы? Или Вы думаете, что, взмахнув проникновенным пером, Вы можете теперь раствориться (совсем как Бордуков, в письмах зачем-то разводящий бодягу о том, что жена хочет с ним развестись)? Неужели Вы и вправду собираетесь скрыться – как раз тогда, когда исследователи биографии Бордукова, почти в истерике от Вашего истуканства, в исступлении ждут от Вас списка использованных Вами источников, а также солидности и взвешенных слов? Как можно, буднично взбудоражив столько ученых умов, тут же безответно и безответственно испариться, да еще с объяснениями, что «история с энтомологией» Вас не заботит и Вы озадачились ею только тогда, когда перед Вами предстали «дыхание и доспехи эпохи» – документы о реабилитации брата Бордукова Сергея и тайваньский «дневник»?!

И почему в ответ на мой смертельно серьезный вопрос, действительно ли Бордуков во время Второй Мировой активно сочувствовал немцам (тут речь о чистоте человеческой жизни, ведь кто-то войдет в Историю как пламенный патриот, а кто-то – как плесень и плут!), Вы с оговорками и отговорками огульно заявляете мне, что рассматриваете добытые факты как одну из фаз своего разноцветного творчества, «фазанью фантазию, взятую с потолка»? Ну что за бред, Бог ты мой – ведь Ваши «вещие вешки» (или все же вещдоки?) навели на архивные материалы, позволившие нам заключить, что Ваши гипотезы о дате и месте смерти Бордукова Н. И. (не на Формозе, а в ста километрах от города Х.) абсолютно верны!

И вот еще что: Вы говорите, что «в воздушных замках своей замкнутой прозы Вы не обязаны придерживаться поручней здравого смысла», а затем заявляете, что «Ваш талант помогает Вам заглядывать в тайны» – то есть туда, куда ученые смогут добраться лишь через сто-сто пятьдесят лет! Мне не по душе такое отношение к серьезным вещам – к тому же, я не совсем понимаю, какое «ярмо ясновидения» или «ходовое авторское вдохновение» подразумевается тут, когда речь идет о доскональности и достоверности, проверяемым по пятам и документальным следам (неужели Вы на честном глазу пытаетесь заявить, что именно вдохновение помогло Вам вдохнуть жизнь в Бордукова и каким-то сверхъестественным образом догадаться о его спасительной лжи?).

Более того, я не могу понять Ваших замечаний о том, что «история о затерявшемся энтомологе сложилась в красивый рассказ и по-своему, вероятно, правдива, ибо искусство судится по иным законам чем истина» (не в состоянии оценить Ваши писательские причиндалы, хочу подчеркнуть, что Ваш, возможно, роскошный рассказ для меня – рядовой документ, причем документ, на который и я, и другие впредь будут ссылаться)…

Маргарита, поймите: изучив во всех деталях деятельность и окружение Николая Ивановича Бордукова (и пририсовав на его фото кудряшки своих кустистых, развесистых слов), Вы приоткрыли нам жизни людей, ни о судьбах, ни о судимостях которых мы прежде не знали. Мы поместили Ваши истории об этих людях в наш музей, и они впечатляют меня посильней, чем все семнадцать тысяч распятых жуков. Более того, многих репрессированных персонажей, о которых Вы пишете, уже давно нет (а материалы о них съедены грызунами или труднодоступны), и поэтому Ваше исследование стало теперь полнокровным подтверждением жизни этих людей.

Тем не менее, в ответ на мои просьбы Вы легкомысленно сообщаете мне, что вся информация о Бордукове и др. была подчерпнута Вами из Всемирной Сети ЦеЦеЦе, а также, что сервер, при помощи которого Вам удалось собрать свои сведения, вдруг «хряпнулся» или «брякнулся», как Вы пишете на своем молодежном жаргоне – и получается, что теперь, кроме Ваших «домыслов», как Вы говорите, не осталось никаких документов, и, если Вы случайно вдруг выкинете свое сочинение, то и от этих репрессированных и уже однажды забытых, а теперь, с помощью вашего Слова, воскресших, людей, и от Вас, не останется ничего, ничего, ничего.

16 марта – 10 апреля, 2001; 2003; 2004; 2005

Сан-Франциско – Ксиан – Пекин – Сан-Франциско

Изучаем червей

Профессор Феррара, из узкого, но страстного круга ученых, изучающих плоских червей, погладил бок своей побитой зеленой машины: «Не гадит!», затем пояснил: «Я ей очень доволен, не пукает и питается электричеством». Прикрыв в багажнике чемодан гостя то ли старым, в разводах, планшетом, то ли таким же старым, в неопрятных и неприятных разводах, плащом, профессор со знанием дела заметил: «Плохой район, тут ухо надо держать востро», и неторопливо, но ловко передвигая ноги в кожаных сандалетах на босую ногу, пошел к подъезду. Он был лысый и ловкий, с блестящим черепом и чисто вымытыми пальцами рук и ногтями, и хотелось быть таким же как он: вот также ловко, неторопливо идти по асфальту, омытому весенним дождем, и изучать вылезших сквозь щели червей.

Паскаль, обычно носивший все черное из-за того, что предпочитал простой стиль, а совсем не для элегантности, хотя элегантным он от рождения был, удрал от своей «тиранской медитеранской матери» (его выражение) в Сан-Франциско, когда ему не исполнилось и двадцати, и уже пятнадцать лет работал там почтальоном (мать считала это занятие недостойным, ведь отец Паскаля был специалистом по инфекционным болезням), а вечером изучал лингвистику с психологией (матери и это не нравилось: баловство, американская прихоть, говорила она), не столько в познавательных целях, сколько просто чтобы не сидеть одному дома, и познакомился он с профессором через Сеть.

Еще одним увлеченьем Паскаля, помимо лингвистики и психологии, было составление генеалогического древа, любительского, но вполне профессионально растущего и уже насчитывающего шестьсот человек, и на дальней, скрытой зеленью и забвением, ветке, размещался изучавший червей профессор Феррара. Родство их вовсе не было кровным, тем не менее, как всегда случается в жизни, профессор проявил больший интерес к этому запущенному, ветвистому древу, чем Паскалевы дядья или мать, не понимавшие, почему они должны заботиться о троюродном племяннике прадеда, отличившимся пальбой по церковным колоколам, или о деде, в тревожные двадцатые обозначившим вероисповедание в паспорте как libero pensatore, свободный мыслитель, и соединять их какими-то стрелочками, вместо того чтобы, к примеру, обеспечить прививку для всех членов семьи против косившей всех в этом сезоне простуды.

Что касается Феррары, то он не только готовно, пожалуй, слишком готовно, откликнулся на e-mailот проживающего в Америке «кисельного родственника» (то есть заглотил червяка и попал на крючок, думал Паскаль), но и послал практически незнакомому человеку пакет, который Паскаль, работая на почте в том же отделении, к которому относился, принес сам себе. Письмо было заказное, и Паскаль-почтальон расписался и положил его на крыльцо, под расписанный уорхоловскими неземными голубыми цветочками коврик, и потом целый день, с режущей болью в плече и приятно-спортивной в натруженной пояснице, думал об этом пухлом пакете, и как он сегодня, вместо того чтобы идти на лекцию по лингвистике и растекаться в блаженстве, разглядывая тонкую высокую лекторшу в черном платье и красном шейном платке, лишь подчеркивающую свою недосягаемую высоту каблуками (каждый раз, когда она обращалась к Паскалю, у него отнимался язык, и получалось, что это не она, а он не заинтересован в их дальнейшем общении, хотя на самом деле никто истинной подоплеки не знал), посадит на древо еще несколько человек.

Мать Паскаля была холодна – даже цвет ее кожи, ровный, молочный и светлый, напоминал снег; руки всегда были увлажнены и пахли лосьоном, так что при пожатии сразу выскальзывали из рук того, кто их пожимал; Паскаль же (названный Паскуале в честь сицилийского друга родителей, но в Америке превратившийся просто в Паскаля) был смугл и порывист, с вьющимися волосами и россыпью родинок на спине, и он в бешенстве рвал белотелые материнские письма, а потом, когда вместо писем стала прибывать электронная почта, споро выключал холодный экран, только e-mailматери стукался о дно невидимого ему ящика и наверху показывались прохладные, как ее ментоловые подушечки, строки: «Дорогой сын, отцу назначили еще одну операцию, а ты как всегда так далеко». И, вдали от своей северной родины, Паскаль находил удовольствие в странных сближениях, что случались порой в процессе изучения семейного древа.

Увы, когда он открыл пакет, он испытал и разочарование (дерево сегодня не разрастется), и одновременно восторг: перед ним лежал увесистый бронзовый герб. К гербу прилагалось фото: профессор Феррара в пустыне, с ружьем, лежащим у ног, с чалмой на голове и проводниками, очевидно, членами туземного племени. Обе вещи, и чужой герб, и фото с ненужным ружьем именно из-за своей бесполезности были ценны: вот же, уважаемый университетский профессор не поленился, пошел на почту и сразу отправил, значит, в этом есть смысл и есть вес.

Паскаль сразу бросился писать ответный имэйл, но запутался в кисее слов: фото хорошо потому, что профессора можно теперь визуально сравнить с его предками или при необходимости узнать на перроне, а что же сообщить про ружье и чалму? Ведь поблагодарив за посылку, надо что-то сказать и о ружье, и о гербе, чтобы Феррара понял, что Паскаль оценил его романтичную жизнь, полную сюжетных и судьбоносных изгибов, жизнь, которой рискуешь в пустыне ради удовольствия вырыть из земли каких-то червей.

Паскаль был внимателен, вежлив. Другие работники почты каждого нового посетителя, пришедшего купить марки или, допустим, отправить овсяное печенье, одеяла и телефонные карточки американским солдатам в Ирак, воспринимали как очередного мужчину или женщину со стертым стандартным лицом, нескончаемую, неповторяющуюся вереницу; Паскаль запоминал всех и часто огорошивал какую-нибудь напудренную пенсионерку в платье в горошек словами: «Вчера вы пришли с желтым зонтом и купили внуку голубого медведя в почтальонской фуражке», и точность его памяти была безупречна. Впрочем, эта его способность вряд ли кому-нибудь была нужна.

Несмотря на замешательство со словами, Паскаль чувствовал, что они с Феррарой одного рода-племени и что он в любой момент может профессору позвонить и написать, и профессор сразу же встрепенется и снимется с места, и они вместе начнут поливать и взращивать дерево, и добавят к сопутствующей розыску родных коллекции фотографий очередную, где они с профессором сидят за столом, а рядом притулился токарь из ультиматумной Тулы или винодел из Вероны, их новонайденный родственник.

Паскаль был прав: только он сообщил профессору, что едет в Италию, чтобы провести свой оплаченный правительством отпуск и отдохнуть от ярких и гладких как мыло рекламных бумажек (которые он, когда за ним никто не следил, бросал в серую урну), как Феррара пригласил его в гости. Мало того что он встретил Паскаля на железнодорожном вокзале в Милане и, лысый, ловкий и бодрый в своем бордовом поло и таких непрофессорских, смущавших Паскаля, сандалиях, вручил ему бутылку с минеральной водой и помог донести чемодан до машины, но еще и привел незнакомца к себе в дом, где на диване и стульях были разложены различной степени растрепанности и раскрытости (одна – на первой, другая – на серединной странице) брошюры. В недоумении приглядевшись, Паскаль понял, что это были пособия по графологии (которой в Америке, по его наблюдениям, занимались одни шарлатаны), и жена Феррары, тоже ловкая женщина с неровно выгоревшими на солнце или просто плохо покрашенными палево-ржавыми волосами и типичной для немиловидных миланок суховатостью и в теле, и в манере общения, сказала, что у нее завтра «тест».

«В Италии любой кадровик имеет право проверить почерк сотрудника фирмы. По почерку многое можно сказать», – объяснил Феррара необычные интересы жены, и Паскаль снова почувствовал себя дома: вот страна, подумал он, где можно жить в старинном доме с видом на даунтаун и изучать вегетативное размноженье нерелевантных червей, и не только не впасть в рутину, как случается в США, когда вся жизнь превращается из выезда и заезда в гараж (выезд из своего, домашнего, когда дверь ползет вверх при одном только нажатии кнопки и заезд в большой, бетонный, под зданием офиса, магазина, завода), но и вдохновляться практически посторонним древом, усаженным мертвецами.

Паскаль гордился, что древо уходило корнями в пятнадцатый век.

Только вчера, опять не найдя общего языка с матерью (видимо, даром пропали уроки лингвистики, думал он про себя), Паскаль провел целый день на туринском кладбище, ползая по надгробиям и списывая с них полустертые надписи, перемещаясь из одного голого гранитного склепа в другой и видя в каждом переходящие из века в век, из склепа в склеп повторяющиеся имена – Лаура, Клаудина, Эдуардо, Энрико (какая польза была родившейся в 1834-м году Клаудине от того, что через сто лет ее родственницу назовут тоже «Диной» и она умрет примерно в том же возрасте от женской болезни – это Паскалю было неясно, и схожие имена вызывали в нем раздражение, подобное тому, когда он пытался определить, кто же получатель письма: Уильямс Сол или его сосед Уилли Солана), и вот сегодня они уже обсуждают с Феррарой не только мертвых, но и живых.

«Билли Грассо, an old and strange chap», – сказал Феррара, который, несмотря на то, что Паскаль был коренной итальянец, все время пытался говорить с ним по-английски, пояснив, что именно английский превратился в язык изученья червей, язык научных конференций, жарких споров, скучных докладов, и его необходимо «практиковать».

Еще не забыв пустынного кладбища, где живым был лишь работник, да и он с мертвым безучастным лицом прошел мимо Паскаля, волоча за собой сломанный мраморный крест, прочертивший дорожку на гравии, Паскаль радовался живому говорящему человеку (радость эта была почти физической и ощущалась порами кожи) и особенно тому, что Феррара, несмотря на профессорство и червей, оказался таким же как он: внутри их, сидящих не на родственных ветках, горел один и тот же огонь. Это стало понятно сразу же после того, как Феррара вручил Паскалю для ознакомления большую коробку с артефактами и фотографиями, где не только указывались дни рождения «обитателей», но и содержались их свадебные альбомы, первые зубы и, образно говоря, последние челюсти, а также описывались смешные поступки, простонародные выражения, хромота. Завершала коллекцию пачечка вырезанных из газет некрологов на скрепке (на самом дне).

После приготовленного женой Феррары обеда с посыпанными мукой круглыми хлебцами, баклажановым варевом и твердой пастой (намного тверже, чем американская размазня), а также чаем, приправленным сицилийскими сверх-жирными сладостями («ученик на каникулы ездил в Сицилию и оттуда привез, толковый парень, очарован червями!»), они в который раз обсудили необычный свой план.

«Прекрасная возможность ознакомиться с одним из сидящих на дереве экземпляров», – говорил Паскалю профессор, и Паскаль понимал, судя по напору, с которым Феррара объяснял ситуацию, что тот действительно озабочен судьбой их дальнего родственника, приходившегося, в свою очередь, родственником известных в Италии книгоиздателей братьев Скарфати, и связанного с Паскалем и Феррарой скорей не генами или эпителием, а эпизодами, передающимися по цепочке и сначала рассматривающимися как рассказы про членов семьи, а потом отделяющимися от первоисточника и становящимися просто «картинкой из жизни».

«Билли Грассо – родственник зажиточных и знаменитых Скарфати, но, несмотря на это родство, он беден как церковная мышь. Живет в одном из захудалых, захолустных районов Милана, в квартире от государства, потому что ему нечем платить».

Феррара продолжал рассказывать, Паскаль не переставал удивляться.

«Мать его выросла в культурной семье и знала языки и как одеваться, и то ли по этой причине, то ли по какой-то другой, никогда не работала. В юности она вышла за богатого адвоката и родила от него этого самого Билли, но потом развелась.

Бывший муж платил ей несколько миллионов лир в месяц, так что она могла продолжать хорошо одеваться и говорить на пяти языках, но потом его уличили в коррупции и забрали у него все что только можно: счастье, имущество, банковский вклад. Ей вместе с коллекций платьев и сыном пришлось переехать в крохотную конуру…»

Паскаль внимательно слушал, не совсем понимая, почему Феррара столько знает про этого Билли и почему нужно было обязательно дождаться приезда прежде незнакомого родственника, чтобы навестить еще одного такого же, не связанного с профессором кровным родством.

«Не будем терять времени на разговоры», – сказал Феррара, и они спустились на обитом бархатом лифте, уселись в профессорский зеленый «Приус», прикрепились ремнями, и Паскаль начал следить, как шикарные высотные здания уменьшаются и превращаются в небольшие, средней руки, жилища для среднего класса, а потом опять укрупняются и становятся серыми, какими-то непропеченно-сырыми блочными домами для тех, кого вытеснила на окраину нищая, нещадная жизнь.

«Экземпляр он интересный – цитирует Петрония и Софокла, в совершенстве знает латынь, следит за событиями литературы, музыки, театра. Я видел его лет десять назад на похоронах сестры его матери, всего один раз».

«Чем же он занимается?» – поинтересовался Паскаль.

«Билли когда-то считал себя гениальным фотографом, но, как и его мать, нигде не работал. Сейчас уже совсем сдал, да и рак желудка, конечно, не в помощь. Боюсь, он скоро умрет».