Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Ребенок

Невзирая на то, что беременность протекала нормально – ни токсикоза, ни частых позывов, ни желтизны – она с нетерпением ждала этого дня. Поглаживая вздернутый кверху, натянутый как барабан, заостренный как кабанья морда живот, она вглядывалась в лица детей. Но ни один из носящихся без присмотра по улице малолеток не был ей мил.

С рождения она была заторможена, ухажеров что-то не было видно и поэтому никто не мог взять в толк, как она зачала. С головоломными, почти алгебраическими отклонениями (когда ей задиктовывали адреса, она записывала цифры в обратном порядке, а читая книгу, перемещала с места на место слова), чурающаяся «человеческого участия» в ней и телефонных звонков, а в разговорах предпочитающая объясняться жестами будто немая, она, наслушавшись народной молвы о размолвках между родителями и детьми, с нетерпением ждала этого дня.

Наконец, в попытках распознать знакомые черты в незнакомцах (а может, таким будет сын, такой ее дочь?), в сомнамбулическом ступоре, в страхах (а вдруг не найдет с ребенком общий язык?) улетучились двадцать недель. Когда подошло время сдавать кровь на тройной тест, ^[25]она натянула гигантские бурые башмаки, которые были впору ее опухшим ступням, и, одутловатая, одуревшая от шума машин, взобравшись с одышкой на третий этаж, протянула руку поджидающей ее пожилой медсестре:

– Надеюсь, все будет окей.

– Ну это уж редкость большая – зачать дауненка, – ответила та.

Беременная оживилась:

– Но если такой ребенок родится, то он, когда вырастет, не сможет обойтись без меня!

Услышав крамольную реплику, медсестра распахнула глаза и уже засобиралась что-то сказать, как увидела прижатые уши и низкий лоб пациентки – и осеклась.

Через неделю был получен ответ. Он был положительным – что означало, что возможность наличия синдрома Дауна есть. Доктор же, приободряя ее, пояснил, что это, возможно, ошибка и результаты анализов, скорей всего, не верны. К тому же, ей всего тридцать четыре – еще молода, а вероятность зачатия «дефективного» появляется позже.

Когда доктор предложил ей амниоцентез, чтобы отбросить сомненья, она заявила, светясь изнутри: «Я уверена, все будет в порядке – ребенок постоянно будет при мне!»

Врач, не разобрав смысла, вздохнул: «Ну смотрите, а то, если что-то не так, можно все прекратить».

У нее все сжалось внутри. И без докучного доктора снились жалостные, ужасные сцены: что ее собьет грузовик и маленькое, ни о чем не догадывающееся, деловито влачащее свою жизнь чудо-чадо в ее животрепещущем животе превратится в бездушное, бесполезное месиво – или что она неловко плюхнется на кровать и подомнет, переломит драгоценного человечка…

Она больше не ходила к врачу.

А вскоре кто-то сболтнул, что у нее в животе созревает дебил. Ничего не зная о слухах, ее сосед с застарелым запахом и зауженным лбом, завидев ее, тихо зверел. Его, затрапезного, травленого водкой, ходящего на биржу труда (ей же каким-то образом удавалось находить подработки), дико бесило, что он проигрывает той, кого за спиной называл неизменно – «у/о». ^[26]

Она обходила его стороной и ночью частенько просыпалась в поту – ей чудилось, что сосед, вырвав с мясом металлическую цепочку на двери, врывается к ней.

А когда те, до кого не дошли беззубые россказни бесстыдных, бездельных старух, интересовались ее будущим малышом, она расплывалась в улыбке: «Все хорошо». А матери говорила: «Тест показал, что он дауненок, ему никто будет не нужен, кроме меня». Мать робко вступала: «Боже мой, так может быть, нам от него отказаться…», но дочь отвечала: «Я не смогу пережить, когда мой роднуля, переехав жить за границу, загородившись от меня в своей комнате, сыграв свадьбу, уйдет. А так он всегда будет со мной».

А потом случилось самое страшное – то, что она угадала во снах. Ее пьяный в стельку сосед, приехав домой в воровское вечернее время, вместо переднего включил задний ход и она, не успев увернуться (в конце срока стала неповоротлива и грузна), осела прямо под огромное, рифленое колесо.

Ее спасли, а ребеночек умер.

Как позже установили врачи, он был совершенно здоров.

12 марта 2005

Зороастрийские зеркала

I

Один японский энтомолог открыл новый вид насекомых, сдвинул на ухо шляпу, выскочил из своего научно-исследовательского заведения, потому что на месте уже не сиделось, и вприпрыжку помчался к остановке трамвая, это было в Хиросиме в 1945-м году.

В его уме возня со змеями или жуками никак не могла наложиться на бомбардировщики и вездесущую радиацию, но Придумавший Всемирный Рисунок, наверно, дрожал от волнения (похожее на возбуждение, которое ощущал мистер Икио, открыв новый вид насекомых), когда выписывал, волшебной калиостровой каллиграфией, его судьбу.

Японский ученый, чье безупречно красивое тело, облаченное в шевиотовый щегольский костюм, трепетало, когда он сравнивал гениталии бабочек – совсем как гениальный автор совсем не генитальной «Лолиты» – облучился и скончался в госпитале через пять дней.

В один из самых счастливых и выпуклых понедельников его жизни элегантного энтомолога изничтожила невидимая радиация, и я помещаю эту историю под стекло своего магического микроскопа, пытаясь проникнуть во Всемирный Рисунок и его Божественный Смысл.

Зеркало номер 1

Свет любви

Мой персидский любовник был крупным импозантным мужчиной, и его фамилия значила «свет любви» в переводе с фарси.

Словарь персидского языка мне попался уже после того, как мой любвеобильный наперсник, не дожив до пятидесяти пяти, неожиданно умер, и когда я, переступив длинными нагими ногами через свои горностаево эго и гордость, позвонила его сыновьям, чтобы узнать отчего, они мне не раскрыли причины.

Я ее узнала сама.

Она была завораживающа и замкнута на себе как змеиная чешуя, как лейкоциты, распластавшиеся под увеличительной линзой, и в ней присутствовали и эзотерика, и узор, который, несмотря на свою отстраненность, оказался ближе ко мне и опасней, чем я могла ожидать.

На протяжении всего рокового романа – одурманившего меня колдовского обмана – я находилась в неведении, не подозревая, что неоднократно задевала шлейфом вечернего платья спрятанную от невооруженного глаза кончину и ее гибельный хвост, проходя по дорожке, где, слившись с камнем, сидела змея.

Если бы я не достала лорнет, я не узнала бы, чего избегла.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Мой любовник был сказочно, несравненно богат: начав со скромных уроков кройки и шитья иностранного синтаксиса, а также шахмат для состоятельных школьников, он свел знакомство с племянником шаха, а через него вышел и на самого шаха, который – в скованной мусульманством стране – был одержим идеей музея раскрепощенных искусств.

Прознав, что утонченный тютор племянника изучал живопись в Лондоне (куда издавна слали бедовых отпрысков небедные персы), последний шах Ирана, не церемонясь, выделил ему царскую сумму, чтобы наполнить картинами только что выстроенный в Тегеране Дворец.

С самого начала в этой арт-авантюре был задействован родной брат «Света Любви», по образованию многопрофильный недоучка, по роду занятий – вполне сосредоточенный на одной стратегической скважине бизнесмен с острым, асимметричным носом и осунувшимся, с сухой и натянутой кожей лицом – который, подобно их сметливым, со сметой,родителям, вкладывал деньги в нефтяные поля.

Подметив, каких не снежных, но денежных,шуршащих вершин порой достигает на американских аукционах какое-нибудь однотонно-матовое, иногда исцарапанное загогулинами, полотно (Малевич, Тюльпаров и Твомбли), щуплый и тщательный брат – возмещающий покупными покроями отсутствие природных красот – сменил низменность нефти на нежные недра палитры и начал часами просиживать в арт-мастерской.

Поскольку, насквозь пропитанный нефтяным ядом, он ни о чем не мог думать, кроме богатства, он вдохновлялся исключительно символикой денег, рисуя то ядовитой зеленью и изгибами смахивающий на змею знак доллара на холсте, то ворох разноцветных разностранных банкнот, которые раскладывал перед собой на столе и копировал с помощью кальки.

Асимметричный, несимпатичный творец полагал, что коллекционеры просто желают похвастаться размером вложений «в объект», так что картина, на которой – вместо пейзажа или крутощекого пастушка с щелкающим кнутом и холщовой сумкой – нарисована круглая сумма (цифры вместо цоколя башни, целковый взамен пышного цветника), удовлетворит любую арт-алчность.

Невзирая на всю заманчивость манифестов, просиживание в постылой студии в окружении беличьих кисточек и белых полотен в ожидании призрачного приступа вдохновения лишь раздражало недавнего, неказистой наружности («некузявого», как сказали бы сейчас) бизнесмена, – и, полагая, что дело не в отсутствии нежного наития, но в нехватке ремесленных навыков, брат «Света Любви» прихватил из фонда шаха Ирана деньжат и отправился в Европу за мастерством.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Однажды осенью, когда покрывающие парапет оранжевые жухлые листья в совокупности с пустотой улиц и черной глубиной молчаливых каналов приводили на ум по меньшей мере полдюжины европейских полнометражно-ностальгических фильмов, он отправился с папкой подмышкой в Музей де'Орсэй, чтобы по своему обыкновению корпеть над копированием чьих-то шедевров – и, отчаявшись, что не в состоянии создать ничего своего (а может быть, так напряженна была немота улиц и крик отживших свое жухлых листьев) – как револьвер, выхватил из кармана коньячную флягу, куда была залита темно-красная, как вино или гранатовый соус, будто настоянная на густой крови краска, и принялся поливать «Заклинателя змей».

Служители музея – только минуту назад ненужно маячившие по углам и своим полотняно-чесучовым, онемевшим присутствием не позволяющие особо чувствительным посетителям полностью раствориться в картинах – кинулись к обезумевшему бывшему бизнесмену, скрутили его и, не обращая внимания на разъяснения, что он только хотел улучшить работу Таможенника Руссо «путем расцвечивания мрачных змей и перекрашивания пугающей черной фигуры заклинателя в красный», поволокли в полицейский участок, причем в отместку за неминуемое лишение премии вылили остатки из фляги ему на шикарный, верблюже-ворсистой шерсти, костюм, невольно создав впечатление, что он был весь перепачкан в крови.

Костюм от кутюрье безнадежно испорчен. Надежда стать знаменитым утрачена. Почти никаких камер, скандала; недолгого, но полного неги внимания женщин.

Искалеченная левая лапка фламинго, лианы. Непредусмотренные Таможенником Руссо красные пятна – как ягодки крови – в зеленых кустах.

Горящие глаза укротителя. Мертвенный некротический кружок повисшего в углу солнца. Бесстрастные, непострадавшие змеи (месмеризованы посетители музея, а не они).

Лианы, лианы, лианы. Ни одной капли краски не попало на их гибкие тулова, но даже нельзя сказать, что им повезло – ведь им все равно.

Слившиеся с лианами змеи. Их непроницаемые, застывшие в ветвях вымышленного, отсутствующего в справочниках по садоводству, дерева овальные головы.

Кровавая краска.

  Крах карьеры художника…

        Кутузка и кутерьма.

Из участка учинителя беспорядка выпустили лишь после того, как он срисовал с любительской фотографии любовницу полицеймейстера и превратил ее обывательский и даже несколько обдолбанный образ в профессиональный помпезный портрет.

Трепеща, начальник участка (это был мужчина с большим животом, который нависал над ремнем и просачивался в расходящуюся на пузе рубашку, будто убежавшее из кастрюли бледное тесто), потащил портрет к себе в кабинет и сразу повесил на стену, где уже красовался черно-белый анфас любимой супруги.

Поскольку супруга внешне была схожа с любовницей (обе по-простонародному простоволосые и с бесподбородочным, беспородистым блином лица), посетителям кабинета казалось, что оба портрета изображают одну и ту же особу, просто в разные периоды жизни, так как любовница казалась в два раза старше умершей в родах жены.

После этой атаки или, лучше сказать, арт-аффекта, сведения о которой все же просочились в пару парижских таблоидов (слава Богу, «Заклинатель змей» в конце концов оказался благополучно заштопан, заштрихован и застрахован), брат любовника затерялся в одном из сумасшедших домов.

* * *

Я разглядываю чешую змей; что мне еще делать? Они – холодные странные твари, так сильно приворожившие многих исследователей этой фригидной фантастической фауны, что те посвятили им жизнь…

Один натуралист во Вторую Мировую войну на час задержал целый полк, к которому был прикреплен, приноравливаясь сфотографировать безучастную, бескровную бестию; другой страдал агонизирующей агорафобией и не мог покинуть квартиры, чтобы самостоятельно отправиться в серпентарий – тем не менее, его любовь к бесстрастным существам была так велика, что каждый месяц он выкладывал своим ассистентам довольно ощутимую сумму, чтобы те приносили ему на дом змеюк!

Своя участь была этим герпетологам неизвестна, но если мы, отыскав глазок или лаз в секретной стене, попробуем пойти по следам «неурочной» кончины – от волчанки или не волчьих, но змеиных зубов – мы, возможно, обнаружим неслучайный узор…

И я вглядываюсь в чешую, перед глазами рябит, блестящая плоская чернота вдруг выказывает второй план и меня утягивает в свои глубины далекая высь.

Зеркало номер 2

Кокаин в желудке констриктора

(Энциклопедия Змей)

Оправдывая ожидания шаха, мой персидский любовник оставил в покое уроки кройки и шитья иностранного синтаксиса и начал пополнять тегеранский музей современным искусством.

Одними из первых в коллекцию вошли работы творческого содружества под названием «КОБРА» – в сущности, никаких кобр на картинах их не было, ибо это слово служило акронимом городов, в которых члены содружества родились: Копенгаген, Брюссель, Амстердам.

В коллекцию также вошел Юсуф Тюльпаров, адски талантливый адыгеец, вырвавшийся из советских застенков и проживающий в США.

Этот самобытный самоучка, нюхнув небезызвестное порошковое вещество, вдохновлялся одолженными у студентов анатомическими атласами, срисовывая с них схематические разветвления жил, мышц и вен, и превращая эти утилитарные изображения в мясистые, масляные абстракционистские пятна.

Едва Свет Любви узнал, что Тюльпарову осталось жить не более месяца и он находится в таком невменяемом состоянии, что всем заправляет его не менее параноидальный папаша в перхотной папахе, как он примчался из Ирана в американский городок под округлым названием «Западный Апельсин» и сразу направился в тюльпаровский лофт, где вместе с офортами и картинами скупил все, что там находилось, начиная с залитых кофе и липких, обгрызенных приглашений на выставки и кончая уже упомянутыми атласами, альбомами Пикассо и Дебюффе, а также фолиантом с классификацией и рисунками змей, перемежавшихся красочными, краткими очерками об очарованных ими ученых.

Как объяснил мне Свет Любви, Тюльпаров в Америке подсел на иглу, и у него стоило покупать только раннюю живопись, ибо последние работы представляли из себя невразумительный нарколептический лепет.

Также он рассказал, что Тюльпаров, засыпав в нос порошок, каждый день, после обеда, включал обогреватель на полную мощь и плюхался в обложенную пуховыми подушками постель с «Энциклопедией змей» на коленях, и в конце концов настолько поднаторел в анатомии этих дьявольских тварей, что научился – как заправский торговец – переправлять наркотики из Колумбии в США, используя желудок боа-констриктора.

Я удивилась: как констриктор может перевозить кокаин?

Оказалось, что Тюльпаров насыпал кокаиновый порошок в кондомы и запихал их в констриктора, а самого констриктора преспокойно перевез через границу в обыкновенной металлической клетке, и никто его не поймал.

– Но может быть, он все же вдохновлялся этим фолиантом со змеями? – пытаясь спасти рептилиями репутацию Мастера, спросила я, и любовник ответил, что тут может быть все, что угодно, поскольку художник умер от передоза, а змеи не говорят.

Картины Тюльпарова и поныне висят в тегеранском музее, а мне достались обгрызенные приглашения, один потрепанный, распадающийся на страницы и устрашающие трахеи и пищевые неаппетитные тракты, анатомический атлас, а также «Энциклопедия змей», своеобразный гумус, из которого проросло то ли художническое вдохновение, то ли жажда наживы, и я заглядываюсь на гадюк с их смертельными жалами, читаю очередной очерк про гигантов герпетологии с их гибельной, негибкой судьбой, и размышляю про свою жизнь.

* * *

Меррем Блазиус (1761–1824) мечтал посвятить себя Богу и теологии, но знакомый зоолог сбил его с панталыку, и он принялся изучать змей.

Несмотря на врожденный дар к изучению живых организмов, любое связанное с герпетологией предприятие Блазиуса, не успев начаться, подходило к концу.

Сначала публика пренебрежительно отнеслась к его «излишне научной» классификации видов; затем во время Французской Революции взбунтовались рабочие типографии и пустили под нож весь тираж его монографии про рептилий и птиц.

Бедный Блазиус, понадеявшись на вырученные с продаж монографии деньги, в один мизерный миг обанкротился и вынужден был переквалифицироваться в (перелицевать себя на) профессора экономики.

В его груди пылала страсть к зоологии, но все свободные часы съедали лекции по финансам, которые он был обязан читать в университете студентам. Позже ему с грехом пополам удалось основать зоологический институт, но он начал сильно болеть.

Его болезнь сожрала не только его здоровье и силы на занятия змеями, но и все его сбережения, и он умер полностью разорившись: больной, обессиленный человек с горячей страстью к холодным рептилиям, которые так и не смогли ему ничем отплатить.

Зеркало номер 3

Золотые горшки

Несмотря на то, что в конце мой любовник будет напоминать раздробленного невзгодами Меррема Блазиуса (разочарование, разорение и надломившая стебель жизни болезнь), в семидесятых годах статус и состояние его поднимались, а вектор судьбы по-прежнему указывал в сторону виктори.

Привыкший роскошествовать шах предоставил ему свободу в обращенье с деньгами, и мой любовник, приходя в восторг не только от искусства как такового, но и от пришпиленных к нему (как этикетки с шальными ценами к рамам картин) нарядных женщин и нарочитого блеска, принялся спускать сумасшедшие суммы на вечеринки, привозя на чартерных рейсах в чопорный Тегеран из аморальной Америки и скандальные произведения, и провокативных людей: богему, болтающихся по свету богатых бездельников и барыг, болтунов, Бог знает кого.

Поговаривают, что с ведома «Света Любви» (так моего любовника в шутку звали друзья) в тегеранском Музее Искусств оборудовали тайное помещение, своеобразную «темную комнату», в которой привилегированные посетители, приближенные к устроителям выставки, могли предаваться разнообразным грехам.

Один мемуарист позже сравнил ее со свальной «Студией 54», модным клубом в Нью-Йорке, где дощатая, щелястая пазуха стен ломилась от спрятанных там потных, как державшие их похотливые руки, дензнаков, оберток от презервативов и резервов наркотиков.

В этом помещении женские стоны, жажда взаимности и выделения эндокринных желез сплетались как оставляющие слизистый след змеи в запущенном, захламленном серпентарии, и посему невозможно узнать, чье жало впрыснуло яд в моего любимого перса.

Смерть входила в посетителей потаенного помещения в самый момент их тесного телесного счастья, в мокрый миг узкой услады, и получалось, что высшее наслаждение несло с собой и высшую кару – или, можно сказать, высшую меру, наказанье в застенках у немощного, противящегося напасти тела – и об этой подрывающей здоровье и веру в высшую справедливость болезни зараженные узнавали не сразу, – порой через несколько лет.

Подобные ситуации, когда именно то, что больше всего было приятно, вдруг становилось проклятием (любовь, преподнесшая ВИЧ; глава предприятия, беспричинно приревновавший обожаемую жену к подчиненному и потерявший здравый смысл вместе с супругой; хобби, ставшее хомутом при попытке превратить простые способности в прочный талант) совсем нередки.

Именно это произошло с моим персом, когда озолотившая его экспозиция, вписавшая его имя в иммортальные анналы современного арта,впоследствии вынудила его навеки покинуть материальный Олимп.

……………………………………………………………………………………

Я имею в виду выламывающуюся из общего ряда выставку «Золотые горшки», на которую были приглашены – посредством посланных по почте позолоченных картонных кружков в виде монет – все сливки тегеранского общества, и которая представляла собой тысячу сосудов из глины.

Эти покрытые золотом, округлой формы горшки выстроились в музейном зале в несколько плотных пузатых рядов – как терракотовые фигуры в Сиане, как глиняные солдаты, как одушевленные существа… Или, как мог запальчиво заявить неискушенный в искусстве невежа, как «полка в посудной лавке» или «просто горшки»!

Поскольку мой любовник был не только ценитель изящных искусств, но и цепкий делец – и манипуляции с большими суммами, как и с большими талантами и большими полотнами, приводили его в экономический экстаз почище оргазма – он еще за месяц до выставки, заочно, при помощи слайдов, продал все горшки именитым иранцам.

Позже все эти предварительные покупатели «глиняных идолов» – представительные, с увесистыми носами и кошельками, мужи и темноглазые, с резкими чертами, на светлый европейский взгляд слишком грубоватые женщины – все они, разодевшись, с опалами и опахалами, объявились на выставке, и у каждого, в сумочке или кармане, между портмонэ и платком с монограммой, лежала расписка с подписью Света Любви, обещающая им десять шедевральных горшков.

Именно идея multiples– то есть идея произведенья искусства, состоящего из повторяющихся элементов, каждый из которых можно было отдельно продать – позволила моему любовнику заключить все эти сделки, ведь на тысячу идиотски идентичных горшков почти невозможно найти покупателя (кому нужна груда глины, гремящая пустотою посуда, куда ее громоздить?), однако, на каждые десять такой человек находился, подогреваемый знанием, что, приобретя одну сотую часть горшков, он вступает в братство с другими нецелокупными ценителями изящных искусств…

Олигарх с оливковой кожей Лео Муграби, лимузинная миллионерша Мина Абхази, лимонные короли Реза и Ройя Аспази – хвастаясь приобретением, можно было упомянуть и эти влиятельные, блистательные имена.

Идея моего любовника, несомненно, была хороша и достойна украсить страницы любого пособия о течениях в современном искусстве – однако, она не совпадала с общим ходом истории, так как, несмотря на монетарное ликование моего перса, терпящий лишения народ Ирана ликовать не хотел…

Шел 1979-й год, и пока внутри немусульманского музея веселилась толпа – а счастливчики просачивались внутрь местной «свальной Студии 54» – снаружи, за воротами, бродила и колобродила оборванная нищета, ненавидящая нефтяных воротил, а вместе с ними и шаха, швыряющего деньги на глупую глину и гламурные мундирные фотосессии (эфес шашки, орлиный взор, безупречно ровный пробор), вместо того, чтобы накормить голодных детей…

Как станет ясно из следующей зарисовки, Великая Поступь Истории иногда находится в странной связи с индивидуальной судьбой редких жучков и не менее ярких и редких людей…

* * *

Пьер-Андре Латрей (1762–1833), подобно Меррему Блазиусу, намеревался всецело посвятить себя Богу, но потом оставил место и для Змеи, и в этом решении просматривается до поры до времени скрытый узор. Ведь в то время как сан священника чуть не привел его к гильотине, герпетология с энтомологией помогли избежать смерти.

В годы Французской Революции любой священник-католик подвергался опасности быть растоптанным безумной толпой. Из-за духовного сана Латрей очутился в тюрьме и, сидя однажды утром в тесной смирительной клетке, заметил заползшего в камеру жука!

Мало того, что этот жук стал прекрасным, хотя и недостаточно коммуникабельным, компаньоном изнывавшему от одиночества и скуки сидельцу, но он еще оказался ранее не виданным и не описанным видом! Как будто сама судьба решила заслать Латрею спасителя и, не понадеявшись на две человечьих, остановилась на жучьих шести!

Тут же нашелся любознательный надзиратель, который помог заключенному переправить на свободу ненапрасное насекомое – а там натуралисты, не мешкая, потянули за необходимые ниточки, чтобы добиться освобождения подневольного герпетолога и невольного жуковеда в одном, истощенном тюремной баландой, лице.

Получается, что именно тот факт, что Латрей не полностью отдался служению Богу, но разделил досуг с насекомыми, продлило его и без того интересную жизнь.

Зеркало номер 4

Укрощение укротителя змей

Пока в «Энциклопедии змей» происходит Французская Революция и священники, подобно жукам, прячутся по углам и сучат от страха высовывающимися из сутан черными лапками, в Зороастрийском Зеркале номер 4 начинается Иранская Революция, и оборванные злобные муллы, ворвавшись в музей, сначала разбивают неугодные Аллаху золотые горшки, а потом, одумавшись, осознают, что вырученное от продажи поп-арта богатство может накормить целый цветник голодных детей, и посему выставляют вокруг музея охрану и запрещают солдатам поднимать оставшиеся горшки на штыки!

В результате сто человек, каждый из которых купил десять горшков, остаются без уже оплаченного ими товара, и мой любовник, успевший просадить часть денег, бежит.

Мало того, что Революция запретила излишества вроде искусства и посадила на трон вместо шаха исступленный Ислам – она создала новый тонкий, или лучше сказать «утонченный», слой страждущих, которые неожиданно поняли, что мой любовник, продав им «одну десятую часть великого произведенья искусства», их просто надул.

Подделав начальную букву фамилии в паспорте, мой верный перс дурит иранские власти и, обуреваемый страхом преследования, попадает в Париж: с одной стороны его пытаются разыскать люди шаха, у которого он увел миллионы, а с другой стороны, на него точат зуб сто светских львов без горшков.

Мой любовник становится таким нервным и дерганым, что начинает напоминать себе своего безумного брата, которого он наконец навещает в дурдоме в живописном парижском предместье.

К его удивлению, сумасшедший дом на самом деле оказывается вполне приличным пансионатом, и ненормальными кажутся не пациенты, но персонал, потому что ухаживающие за «безумным» братом сиделки, обескураженные сильным сходством между ним и приехавшим из Персии родственником, вдруг заявляют, что мой любовник и есть его собственный брат и не хотят его выпускать!

Свихнувшиеся пожилые весталки решают проверить кто есть кто, и запирают их обоих в комнате с кистями и красками. Дело в том, что брат моего любовника так преуспел в рисовании по причине давнего вандализма и сопутствующего ему чувства вины, что с закрытыми глазами мог намалевать точную копию картины Таможенника Руссо, на которую однажды с таким остервененьем напал. Целыми днями теперь он рисовал «Укротителей змей» и стал так популярен на местном блошином арт-рынке, что подбрюшье матраса вздулось от запрятанных там пачек банкнот.

Под ядовитым взглядом главной сиделки, брат любовника управился с «Укротителем» за двадцать четыре минуты, в то время как мой любовник все еще усердно корпел над черными, как каракуль или дым, каракулями-завитушками, посчитав их достойными изображения не столько потому, что, обожая искусство, совершенно не умел рисовать, сколько потому, что одним из его любимых художников был сивый, сиплоголосый, саркастичный Сай Твомбли (который, впрочем, спрошенный о своем бывшем арт-дилере за дружеским ужином в идиллической итальянской деревне, сквозь углы рта обронил – «о, Садег Малакути! – в нашем кругу считается моветоном о нем говорить.») – а тот любым зарисовкам с натуры предпочитал замысловатые загогулины.

Мой любовник рассказывал мне, что в определенный момент осознал, что одуревшие от суходрочки и скуки старые девы просто над ним насмехались и даже не сомневались, что он – вовсе не его собственный брат, но у него от подобного испытания – случившегося после побега из объятого революционным огнем и гневом Ирана (оттуда продолжали поступать нехорошие сведения о пошатнувшемся мироустройстве и покатившихся головах) – буквально встали на голове волосы.

Когда он проснулся наутро, он глянул в зеркало и увидел, что полностью поседел.

* * *

Доктор Словинский всматривался во вчерашний «улов».

Углядев показавшуюся из мешка спинку змеи, он осторожно взялся за нее двумя пальцами, и в этот момент она небольно и почти незаметно его укусила. Несмотря на отсутствие боли, секунд десять он не мог от нее отцепиться.

Как только Словинскому удалось высвободить указательный палец, он понял, что обознался и что перед ним – Bungarus multicintus,а вовсе не безопасная тварь, и поэтому ему понадобится медпомощь на случай, если крайт все-таки впустил в него яд. Ни царапин, ни крови он не заметил – и поэтому продолжал отпускать шутки, что он такой толстокожий, что ядовитому крайту, наверное, не удалось его прокусить.

В семь тридцать утра Словинский позавтракал и лег вздремнуть – однако, от покалывания во всех мускулах, в восемь проснулся. Тогда, осознав, что непоправимое все-таки произошло, доктор Словинский собрал вокруг себя всех членов научной экспедиции в Бурме и объяснил им, чего ожидать.

Спокойно уточнив, что яд покинет его тело лишь через сорок восемь часов, Словинский во всех подробностях описал процедуры, которые могут спасти его жизнь. Он оповестил коллег о том, что паралич будет прогрессировать с каждой минутой, но что он будет находиться в полном сознании даже тогда, когда уже не сможет пошевелить ни одним пальцем.

В восемь пятнадцать утра два ассистента уже спешили в близлежащий город за помощью. Пока они отсутствовали, речь Словинского стала совсем спотыкливой. Вскоре он мог общаться лишь с помощью клочка бумаги и ручки, а примерно в час дня потерял способность дышать.

Даже после того, как он утратил способность дышать сам по себе, ученый продолжал писать записки. Еще несколько человек отправились в город, чтобы вызвать оттуда вертолет, который бы доставил его в местный госпиталь – однако, вертолеты не прилетали из-за создавших нелетные условия муссонных дождей.

В четыре утра Словинский уже не мог общаться даже при помощи жестов и пытался подавать знаки при помощи большого пальца руки. Все это время – а именно в течение двадцати шести часов – коллеги делали ему искусственное дыхание методом «рот-в-рот».