Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

На аукционе Сотби Бахман продал другую картину из серии Cars.

Сколько машин в уорхоловской серии Cars?

Сколько автомобилей за свою жизнь нарисовал Уорхол?

Я нацеливаю браузер на «Яху» и разглядываю сентиментальный список «секретных» вопросов: «Как звали собаку», «Какое имя было у твоей первой учительницы», «Какой у тебя был самый любимый школьный предмет»; «Назови имя самой первой и самой последней, самой чистой и самой вечной любви».

Если я найду ответы на эти вопросы, я смогу войти в его мир.

Вы когда-либо пытались взломать на «Яху» пароль, пытались прорваться сквозь вечность, стремились соединиться с тем, кто навеки ушел, хотели преодолеть смерть?

Как будет «один» по-армянски? В его машине я впервые узнала искусство любви. Как будет «два»? О его смерти мне стало известно лишь через два года после кончины. Как будет «три»? Я хочу разгадать, чем была его жизнь без меня. Как будет по-армянски «четыре»? Я пытаюсь войти в покоящийся на сервере слепок души. Как будет «двенадцать»? Несколько лет назад мы вынуждены были расстаться. Как будет «пятнадцать», «семнадцать»? Но даже после того, как он умер, я продолжаю с ним говорить. Как будет «сто», «тысяча», «миллион»? Чтобы продлить наше общение, я готова просиживать перед экраном компьютера целыми днями – где-то там, на сервере «Яху», до сих пор теплится, в электронных архивах, на потусторонних березах и ивах, его погасшая жизнь.

Сколько в ней было довольства, оргазмов, сколько не хватало тепла, сколько проникших в детскую комнату солнечных зайчиков, сколько моментов, когда одному, без оставшихся в Тегеране родителей, приходилось в английской boarding schoolпостоять за себя… сколько погонь за тем, чего не стоило догонять, сколько побегов от тех, кто желал только счастья… сколько выкуренных сигарет и промотанных лет, сколько мыслей о суициде, социальном статусе, сексе, сколько сношенных за жизнь пиджаков, сколько скошенных лугов и каблуков, тенохет кунем, боз тха, ичкан машин а ?..

……………………………………………………………………………………

Но на эти вопросы лишь мертвый может дать точный ответ.

* * *

to, 26 мая 2008

– Дорогой Дэниель: вернемся к теме перформансов и участия публики.

У Улая была партнерша Марина: рослая югославка с высокими скулами, грудным голосом, темными дивными волосами и открытым лицом.

На главной площади в каком-то итальянском поселке Марина поставила стол, на котором разложила семь десятков предметов. Часть предмета была предназначена для получения удовольствия (допустим, птичьи перья, вибратор), а другая – для причинения боли (в числе которых был нож, ножницы, плетка, пуля и пистолет).

Шесть часов простояла она на «лобном месте», предоставив тело в распоряженье толпы. Воодруженная на стол табличка гласила: «Публика обладает полной свободой и сама должна выбрать, причинить художнице наслаждение или боль».

Поначалу итальянцы вели себя скромно и скованно, и только какой-то немолодой джентльмен в бежевом выцветшем, в высохших разводах, плаще и шляпе с засаленным ободом, долго щупал красивой девушке грудь.

Постепенно, распаленная пассивностью перформансистки, толпа распоясалась и начала вести себя агрессивно, дергая Марину за волосы и пытаясь повалить ее с ног.

Кто-то ножницами деловито разрезал на Марине одежды, кто-то тыкал в ее обнаженный живот шипами роз.

Только Засаленный Обод, ни на кого не глядя, успел подхватить раскрывающийся «дипломат» и зайти за кусты, как случайный прохожий, по виду инженерный работник, зарядил пистолет и, недолго думая, приставил его к Марининой голове.

Марина не пошевельнулась.

Растерзанная и полуобнаженная, она стояла на площади с непроницаемым, не выдающим ни гнева, ни страха, лицом.

Два долговязых подростка, забыв о стрельнутой у кого-то, выкуриваемой одной на двоих сигарете, с раскрытыми ртами ждали развязки. Какая-то баба с баулом остановилась, окинула осуждающим взглядом толпу, увидела сцену с молодым, обыкновенного вида, человеком в костюме и не шевелящейся девушкой, различила, сощурившись и умножив морщины, приставленный к голове пистолет, переложила баул из левой в правую руку, пробормотала куй ла а сун фойна пидмонтском диалекте и поплелась дальше, тряся затекшей рукой. Вертлявый, как вьюн, зеленщик, у которого в земле, забившейся под ногтями, можно было разбить огород, на всякий случай отошел и от пистолета, и от стола с табличкой подальше. Его такой же низкорослый напарник давно уже стоял за прилавком и наблюдал за происходящим на площади сквозь щелястые деревянные ящики, которые были наполнены картошкой, отпустившей усы, и брюквой с гнильцой.

Неказистый мужик с оттянутыми длинными мочками, по виду шофер или рыбак в бахилах и брезентовой куртке, недавно закончивший пререкаться с выпрашивающим у него сигарету мальчишкой, набросился сзади на «инженера» и выхватил у него пистолет.

После окончания шестичасовой вакханалии Марина еле могла стоять на ногах. Услышав звоны на ратуше (акция кончилась), она пошла на толпу. Никто не смотрел ей в глаза. Испугавшись «ожившего», в течение шести часов безучастного, неподвижного и безответного тела перформансистки, зрители разошлись.

Дэн, когда я читала твой текст, я была уверена, что ты знал об Улае и Марине, описывая в «Перформансистке» разницу между щелкоперым щелканьем глянцевых и глазурных, как печатные пряники, фотографий – и настоящим искусством, предметом которого становится тело художника, то есть в буквальном смысле жизнь или смерть.

* * *

from: E-mail из Амстердама, 26 мая 2008

Я попросил приятеля послать тебе буклет с CD «Смерть Джеймса Ли Байарса». На этом CD Том Макэвилли подробно рассказывает о четырнадцати днях, проведенных вместе с умирающим Джеймсом в Каире, куда тот собрал всех друзей наблюдать его смерть.

Это произведение искусства удивительной красоты и ты обязательно должна его иметь у себя.

* * *

to, 26 мая 2008

Когда Марина Абрамович встретила Улая, они полностью растворились друг в друге.

Зритель им был больше не нужен, и их перформансы устраивались теперь в отдаленных местах: в австралийской пустыне в окружении аутичных аборигенов, у крошащейся Китайской Стены в окруженье камней, в Тибете в окруженье песков, где они сидели неподвижно друг напротив друга и следили за обменом энергии и процессами, происходящими в застывших телах.

У самого Улая была акция, которой не нужны были зрители.

Он попытался размыть географические очертанья искусства путем похищения из Берлинской Национальной галереи любимой картины Гитлера «Бедный поэт».

Акции предшествовала кропотливая подготовка.

В принтшопе Улай сделал копии этой картины и, прихватив с собой лестницу, развесил их в виде растяжек над дверями других галерей, как бы показывая, что искусство не знает границ.

Затем, подчеркивая, что искусство может находиться где только угодно – и в шикарных музеях и галереях, и на шелудивых рабочих окраинах – он воодрузил украденный подлинник на стену в квартире нищей иммигрантской турецкой семьи.

У этой акции не было зрителей – лишь Марина, сделавшая несколько кадров и затем спрятавшая ролик в чашечку лифчика; служитель музея, схвативший убегающего по снегу Улая за штаны (он упал, поднялся и все-таки смог от них убежать), а также видео-оператор, оставивший для потомков небольшой фильм.

Дэн, ты, скорее всего, оценишь иронию: через несколько лет после того, как на Улая навесили штраф и с медийной помпезностью и полицией вернули картину в музей, она снова исчезла.

Теперь ее уже невозможно найти.

Ходят слухи, что какой-то человек на инвалидной коляске въехал в Берлинскую Национальную галерею, сорвал любимую картину Гитлера со стены (куда ее воодрузили после нашумевшей акции Улая) и покатил к выходу, сшибая людей.

Представь: этого фальшивого инвалида никто не поймал и картину «Бедный поэт» до сих пор не нашли. Кто похитил ее и с какой целью? Где и в чьей квартире висит?

Вот тебе и размытые границы искусства. Вот тебе и «Эстетика без этики – это косметика»!

Теперь она живет лишь в нашей памяти; лишь в захлебывающихся заголовках газет, кричащих о похищении «национального достояния»; лишь в тридцатиминутной видеопленке с акцией Улая и в учебниках по искусству.

Она теперь и везде, и нигде.

* * *

Джеймс Ли Байарс – Йозефу Бойсу:

«Продай мне свою смерть»

Как утверждается в одном из выставочных каталогов, «Байарс постоянно пытался приблизиться к смерти, исключительно для того, чтобы избавиться от деспотической силы, называемой также „страх смерти“, который замораживает и останавливает любой творческий акт».

Он даже поздравления друзьям с днем рождения писал на специальной, предназначенной для соболезнований, белой бумаге с черной траурной рамкой.

Зная, что его далекий друг, известный немецкий художник йозеф Бойс, скоро умрет и что смерть разрушит его креативное эго, Байарс постоянно задавал Бойсу один и тот же вопрос:

«Что же останется от тебя после смерти? И если оно все же останется, где его можно будет найти?»

Байарс предложил Бойсу устроить перформанс из собственной смерти и продолжал бомбардировать больного Бойса записками:

«Великий йозеф; я так опечален твоей болезнью. Разреши мне сыграть твою смерть. Или, может быть, исполнить твой памятник или твою эпитафию?.. Или ты сам об этом уже позаботился? – С любовью, Дж. Л. Б.»

Байарс намеревался продать свою смерть или смерть Бойса, видя в смерти искусство – а не биологическую функцию организма и необратимый распад. В своих оставленных без ответа посланиях Бойсу он постоянно настаивал: «Великий гений Йозеф, было бы здорово, если бы я мог купить твою смерть у тебя – а может быть, ты выкупишь ее у себя сам и подаришь мне половину?»

Выставочный каталог продолжает гнусаво:

«Кому принадлежит смерть? Ведь идея смерти как произведенья искусства – которое мы можем продать или купить и повесить на стену – полностью взрывает все наши представления о собственности и об обладании чем-то».

……………………………………………………………………………………

В нескольких частных коллекциях сохранились приглашения на перформанс «Совершенная смерть». На них Байарс был изображен лежащим в золотом, «потустороннего» цвета костюме. Сохранились и извещения со следующим мессиджем: «Купи Совершенную Смерть Йозефа Бойса», при помощи которых Байарс попытался свой перформанс продать.

Сам Байарс объяснял свои действия так:

«То, что я сделал в Мюнхене, назвав это „Совершенная смерть“, представляет собой одновременно и преувеличение, и идеал. Во-первых, потому что я на самом деле не знал, какова она, эта совершенная смерть. Во-вторых, я хотел показать, что человек может умереть и заново получить признание, если ему действительного этого хочется. Я иллюстрирую это символизмом лежания на спине и затем вставанием на ноги. Пусть другие интерпретируют теперь, что я сделал. Я же изо всех сил хотел показать, как удивлен был Бойс собственной смертью».

Бахман: на протяжении первых трех лет после твоей смерти твоя кончина казалась мне безобразной, корявой, с грубым корковатым лицом. Но прошло время и я поняла, что твоя смерть – это произведенье искусства. Торгуя ей – то демонстрируя ее исподтишка, украдкой, из-под полы, то выставляя ее напоказ – я ее продаю, изживая ее безобразие и необратимость, гоня от себя страх.

В моих руках она становится благородной.

В моих руках она становится красивой, прекрасной.

Твоя Совершенная Смерть.

Больной Байарс лежит на тротуаре на Спринг Стрит.

Ты, как мертвый Бойс, в соответствии с замыслом Байарса, поднимаешься из земли и встаешь.

Многие люди, армянские режиссеры, англоязычные романисты, абсурдные акционисты, когда я приближалась к ним со своей драгоценной добычей, отвечали вниманием и любовью и тут же принимались платить.

Они повышали ценность твоей смерти в моих расширенных от страха глазах.

Они возвышали – путем возвеличения твоей жизни и смерти – себя и взбивали пуховую подушку моих и без того нежных чувств. Гладили перьями по лицу.

Другие – и тут мне было горько, неловко и стыдно, как будто в моих руках была не твоя Великая Смерть, а безделушка, дешевка, подобранная где-то жестянка – вели себя так, что я понимала, что покупка будет им ни по рангу, ни по карману. Они бесцеремонно взрезали одежды. С пеной у рта пререкались о золотой пуле, о черной дробинке. Сбивали с ног. Утыкали живот шипами роз. Приставляли к голове моей пистолет.

Бахман, мне страшно думать о тебе обнаженном, без всего антуража и азарта артворлда, который тебя окружал.

Бахман, мне страшно думать о нашей короткой, но ставшей для меня такой креативной, любви.

Бахман, мне страшно, что я могла умереть вместе с тобой и не умерла.

Бахман, помоги мне продать твою Совершенную Смерть.

* * *

Улай, акция в Берлине, 1976

Перед входом в Школу Изящных Искусств в Берлине я вешаю большую растяжку (2.5 на 2 метра) с репродукцией картины Шпицвега «Бедный поэт».

Я еду в Новую Национальную Галерею в Берлине.

Паркуюсь.

Вхожу в галерею.

Беру в галерее картину «Бедный поэт» Карла Шпицвега.

Иду с ней обратно к машине.

Еду по направлению к Берлин-Круцбергу.

Паркуюсь на расстоянии в 800 метров от Кунстлерхауз Бетаниен.

Иду по направлению к главному входу к Кюнстлерхаузу Бетаниен с украденной картиной «Бедный поэт».

Вешаю перед главным входом в Кунстлерхауз Бетаниен цветную репродукцию Шпицвега «Бедный поэт».

От Кунстлерхауза Бетаниен я прохожу 150 метров по направлению к Мюскауерштрассе, по-прежнему держа в руках украденную картину Шпицвега «Бедный поэт».

Я вхожу в дом, где основные квартиросъемщики – иммигранты.

Я вхожу в квартиру, где живет семья иммигранта из Турции.

В квартире, где проживает семья турецкого иммигранта, я вешаю на стену украденную картину Карла Шпицвега «Бедный поэт».

* * *

Автор, акция в Аламеде, май 2007, май 2008

Я называю свою акцию «Моя преступная связь с искусством», устанавливая ассоциативную связь с перформансом Улая Das Ist Eine Budenruht in Kunstв Берлине в 1976 году.

Я вхожу в контакт со всеми художниками и акционистами, когда-либо выставлявшимися в бахмановской галерее.

Я сажусь в машину времени и еду в прошлое путем оживления памяти художников и акционистов, которые вспоминают вместе со мной события прошедших лет.

При помощи имени умершего галериста, которое открывает мне двери, я собираю воедино мозаику прошлого, и своим вовлечением в прошлое и личным виденьем событий я забираю у этих художников и акционистов их давние акции.

Спустя десять-двадцать лет после событий я врываюсь в жизни этих художников и акционистов и вешаю на стену их памяти дорогой мне портрет.

Аламеда, Калифорния

май 2007 – июнь 2008

Заданные числа, неизвестные и свободные члены

В. Б., последнему арт-дилеру Ж.-М. Баския, выведенному здесь под маской «У. Д.», за то, что верил в магию, допускал существование невозможного и не опускал рук

I

Херцог!

Дорогая Р.,

все, что ты говоришь, так ирреально, что просто не укладывается в моей голове. Получается, что наш мир так тесен, что все мы каким-то образом знаем друг друга. Твой приятель Сергей, этот веснушчатый ветреный киновед, вытряхивающий из рукава героев моей юности, с которыми он ел, пил, спал, танцевал в диско и т. д., встречается с Херцогом! И Вернер Херцог теперь обитает в Районе Залива! А в местном кинотеатре тем временем идет кинолента «Херцог съедает ботинок»!!

Помнишь, я рассказывал тебе, что в конце семидесятых годов посмотрел несколько фильмов Херцога в «Пасифик Архиве» и даже встретился с ним несколько раз? Твой любимый режиссер Эррол Моррис тоже часто там появлялся. Тогда я был безработным и – прости за каламбур – беззаботным. Я даже присутствовал в помещении театра, когда Лес Бланк снимал Херцога, пробующего свой ботинок на зуб…

Помнишь, я говорил, что в студенчестве переводил херцоговское Von Gehen im Eisна английский язык? Это документальная повесть, название которой в переводе на русский означает «Ходить по льду». В то время я сам, несомненно, занимался хождением по тонкому льду – так мне казалось (да и сейчас: жена случайно обнаружила квитанции за антиквариат, что я тебе подарил, и все теперь нараспашку – так вроде выражаются русские?). Вот неожиданно вспоминаю: я был молод, после окончания университета, как и отец, трудился на оборону, как-то пришел в магазин и, не расслышав, сколько стоят ботинки, махнул рукой – «я заплачу!» А стоили они четыреста долларов. Наконец, у меня был «Корветт». Не смотри косо на мое куцее, купленное на Украине пальто на два размера больше, чем мое хотя и не спортивное, но способное на многое тело – когда-то я был модником, да и каким!

Помнишь ли ты мой рассказ о том, как я передал законченный перевод «Тонкого льда» Херцогу лично при встрече и потом, два месяца спустя, с замиранием сердца услышал, когда телефонировал ему в Мюнхен из Беркли, что он «не нашел мой перевод с немецкого достаточно поэтичным»! Из-за этого сокрушительного удара, из-за этой пошлой пощечины, я отрекся и от искусства, и от литературы, и не прикасался к ним в течение двадцати лет (за время которых успел дважды разочароваться в любви и трижды в детях – не удивляйся этому прибавлению единицы, я только что отвез жену в роддом!).

В прошлое воскресенье, подталкиваемый твоим придыхательным упоминанием имени «Херцог», я вытащил из картонной коробки (сберегающей под плексигласом пыли кассеты с растворившимися во времени записями; покрытые старческой пигментацией зеркала, в которых отражался кто-то, кому не подаю больше руки; расхлябанные рукописи, так никогда и не превратившиеся в тугие книжки) свой перевод, и обнаружил вместе с ним четыре письма, в которых четверо не знакомых друг с другом издателей объявляли мне, что никогда не читали чего-то более восхитительного, чем мое переложение с немецкого на английский язык, и я понял, что могу зарыдать.

Перечитав вчера свой давешний, отнявший у меня полтора года, труд, я по-прежнему своей работой доволен (кстати, в следующий раз, выбирай – Кармель, Биг Сюр или облюбованное нами кафе, расположенное недалеко от твоего уютного, периферийно-перинного дома – я тебе эту пожелтевшую папочку на тесемочках принесу). Я не перестаю себя спрашивать, а что, если Херцог принял бы тогда, в нашем двадцатилетней давности разговоре, протянувшемся телефонным проводом, как ниточкой, через океан и зачеркнувшим всю мою творческую карьеру и жизнь, мой перевод вместо того, чтобы холодно его оттолкнуть? По меньшей мере я продолжал бы профессионально писать и профьюзно переводить.

Сейчас, когда я узнал от тебя, что отвергший «Лед» Херцог живет теперь не в Германии, а здесь, в Районе Залива, так близко, я почему-то взбешен. Возможно, что он должен опасаться меня больше, чем когда-то боялся своего безумного неподконтрольного подопечного Клауса Кински.

Знаешь фильм, где Кински снимался с индейцами из Перу? По ходу действия они должны были его укокошить, но Кински так раздражил Херцога, на съемочной площадке бросаясь на него и грозясь задушить, что эти индейцы, больше всего ненавидящие кричащих белых людей, предложили Херцогу убить Кински на самом деле! Так что, в той сцене, когда он обедает на корабле и они сгущаются вокруг него – полуголая, вооруженная толпа дикарей – над ним нависает настоящая, а не киношная смерть. Я ощущаю вес промотанных лет.

В то же самое время, если бы он одобрил тогда мой перевод и я всецело и бескорыстно посвятил себя литературе, я никогда бы не научился нырять и не смог посетить далекие диковинные острова, устроившись по знакомству на фирму, финансово позволяющую преследовать мои истинные цели и страсти (формирование коллекции книг писателя N, помощь его музею в городе на Неве, изучение русского языка) – и не встретил бы, дорогая, тебя.

Глядя с какой-то извращенной стороны, с помощью искажения логики в «колодец прошлого», я говорю себе, что должен быть благодарен этому гениальному режиссеру.

Я иногда спрашиваю себя, удивился бы он, узнав, что косвенно ответственен за то, что пикирующийся с судьбой, пишущий про пикантность запретной любви писатель N – при помощи моих музейных даров – символически возвратился в Россию? За то, что я издал уже пять твоих монографий? За то, что, вместо того, чтобы стать писателем или переводчиком, превратился в коллекционера и мецената, аккумулировавшего у себя дома драгоценные копии и россыпи книг?

Прости меня за эту несвойственную мне «пушистость», как у нас говорят. Меня просто переехала телега собственных чувств. Увидимся в этот вторник.

Твой Т

II

Джон Синклэр

Известна песня Джона Леннона про Джона Синклэра.

В этой песне, пропетой перед многотысячным залом в 1971 году, «битл» Джон Леннон обращается к предержащим властям с требованиями выпустить из тюрьмы диджея, менеджера панковской группы и лидера политического движения «Белых пантер» Джона Синклэра.

Вполне в духе своего времени «Белые пантеры» выступали за «очистку планеты, свержение капитализма, освобождение политзаключенных, рок-н-ролл, наркотики и уличный секс».

Синклэра посадили в 1969 году на десять лет за две марихуановые самокрутки, которыми он неосмотрительно поделился с одетым в цивильную одежду агентом. В том же году на фестивале Вудсток эксцентричный радикал Эбби Хоффман прервал выступление рок-группы «Ху», чтобы потребовать освобождения Джона Синклэра, и вокалист «Ху» так сильно двинул его гитарой по голове, что Хоффман свалился со сцены в толпу.

С тех пор прошло тридцать пять лет. Джон Леннон превратился в легенду. Успевший отсидеть два с половиной года Синклэр, выпущенный из тюрьмы через три дня после организованного йоко Оно и Ленноном бенефиса, затерялся в Детройте.

В апреле 2004 года мне позвонил мой друг Боб и сообщил, что у него дома сидит герой джон-леннонской песни.

«Не разболтай никому, что Синклэр у меня. Дня не может прожить без Марь-Иванны. Прилетел на чтения из Мичигана и приперся ко мне, чтобы ей запастись.»

«А он что, в розыске что ли?» – недоверчиво относясь к конспиративным теориям, обожаемых Бобом, спросила я.

«Да я не про него, а про свою шкуру. Ты же не хочешь, чтобы мне за марихуану, как и ему когда-то, навесили срок! Думаешь, что-то изменилось с тех лет?»

…С семидесятых утекло много воды, и теперь в седобородом, тощем и колком, как гвоздь, долговязом гиганте нельзя было узнать патлатого борца за свободу и уличный секс. Пламенный революционер Джон Синклэр (сводка из энциклопедии: р. 1941, отец работал на «Дженерал Моторс», мать домохозяйка, в конце 60-x гг. лидер объявленных ФБР «самой опасной политической группой Америки» «Белыхпантер»)сидел со мной в ресторане на Кастро, куда я его пригласила в ожидании тонкой беседы и высказываемых им гениальных идей, и ел приправленные специями индийские блюда. Закуривал и давал прикуривать мне.

На вопрос, как складывались его отношенья с сокамерниками, отвечал, что сокамерники ему ничего плохого не сделали и он с ними дружил. Плохо сделали те, кто дал ему срок.

После обеда и small talkпро войну на Среднем Востоке и всемирный политический заговор, Синклэр направлялся в прославленный ферлингетьевский книжный «Городские огни», где собирался читать стихи про лягушек.

Новая книжка его так и называлась: «Сто лягушек и несколько змей».

После чтений я, подкинувшая его в книжный и до этого полдня развозившая его по различным делам, попросила автограф, и Синклэр, обратясь к другу с вопросом «Сколько там осталось еще?», протянул мне свою «Гитарную армию».

«Пятнадцать баксов».

Эта написанная в тюрьме, опубликованная в 1972 году книга до сих пор лежит у меня. На обложке изображен молодой, лыбящийся Джон Синклэр с марихуановым «джойнтом». На форзаце, вместе с надписью «Рите» – начертанная фломастером дата: 04/04/2004.

Я вспоминаю, как в ресторане «Бомбей», разглядывая его светлое пиво и надпись на куртке Cannabis Cup, Amsterdam, спросила, какая у него была самая большая мечта.

Синклэр сказал, что мечтает наконец вырваться из США, получив разрешение на въезд в Нидерланды (в результате это ему удалось), где можно курить дурь до бесконечности и никто тебе не будет мешать. Это были не совсем слова, ожидаемые от вольнодумца и анархиста, про которого была написана песня, но, с другой стороны, разве борец за права человека не может пожелать себе немного личного счастья?

Мы ехали в моей «Мазде»: Синклэр в черной футболке с навешенной на нее ленточкой красного цвета; его потрепанный, повидавший все и вся грузный друг, представившийся как «фотограф Эмиль», а также драгдилер Боб Брайан [имя изменено], который каждый раз, когда к нему стучится клиент, опасается, что это пришли из полиции, потому что в Америке до сих пор дают срок за траву.

За стеклом простиралась мрачная индустриальная окраина Сан-Франциско, напоминавшая родной Синклэру автомобильный Детройт; из окон машины вылетал табачный дым и голоса, а из диска Леннона, который кто-то поставил в мой CD player, – старая, со стершейся позолотой, но не потерявшая актуальности песня:

Дали десять лет за две

Он сидит теперь в тюрьме

Убивал бы во Вьетнаме

Отправлял к едреной маме

Или служил бы в ЦРУ —

Тогда б не кинули в тюрьму

За нас за всех сидит он,

Без детей и без жены, Синклэр Джон.

Оставь его в покое, выпусти его, сэр

Пусть будет свободным Джон Синклэр

III

Мариан Амахер

Как странно порой объединяются несопоставимые, несоизмеримые вещи, обращаясь в асимметричный ассортимент, в котором одновременно видится и многозначное все, и ничего…

Что может быть общего между итальянской сенаторшей Леви-Монтальчини и авангардной американской композиторшей Мариан Амахер, которой мой преждевременно умерший друг («У. Д.»),чьи сладкие сексуальные щупальца достают меня и из могилы, как-то выписал чек на восемь тысяч долларов ни за что, просто так, на фестивале Вудсток?

Этот рок-фестиваль, три дня песен, пива и брошенных на траву покрывал, был организован в 1994 году в честь двадцатипятилетия Вудстока, прошедшего в 1969 году.

«Вудсток 94 – это было нечто, бесспорно» – пишет мне художница Сильвия Болл, как-то выставившая свои «Сигарные акварели», с тщательно вырисованными овальными сигарными лейблами, в галерее У. Д.

«Результатом хипповства стал хаос – и несколько украденных настенных росписей со знаменитой стены.»

Под «стеной» имелся в виду опоясывающий огромное пространство фестиваля и расписанный художниками яркий забор – курировавшийся У. Д. арт-проект. «Мариан Амахер была похожа на ведьму» – рассказывал он, когда мы с ним, удобно устроившись на передних сиденьях, курили в машине. «Такая страшная на лицо седовласая ведьма с кошмарным характером, не подпускавшим к себе. Но у нее были сверхоригинальные проекты, идеи, даже, я бы сказал, гениальность – и полное отсутствие звонких монет.»

Я, затаив дыхание, слушала, только чтобы все мгновенно забыть, а после смерти У. Д. неожиданно заинтересоваться.

«Она работала с пространством, электроникой, дронами» – продолжал он. «Как я люблю дроны! Знаешь, что это такое?»

«Нет, я не знаю, что это, дорогой У. Д., до сих пор. Ты там слышишь меня?»

«Ну я и дал ей восемь тысяч, тогда я еще был богат.»

«Может быть, звуковые скульптуры Мариан Амахер соединят нынешний и нездешний миры?»

«Она взяла деньги и куда-то пропала. Надеюсь, они ей помогли.»

Я пошла на концерт. В зале было темно: по потолку шарились светлячки; как прожекторы со смотровой вышки, метались лучи; беглецами шарахались пятна. Усиленный колонками звук был такой запредельный, что голова начинала зудеть и казалось, что из нее извергается скрежет и треск.

– Сигналы из космоса, голоса из прошлого, музыка будущего, предсмертные крики, гроза. Шумы, шорохи, бесовский шабаш.

…

С разметанными волосами Амахер носилась по залу, управляя процессом.

«Она озабочена не столько тем, что испытывает слушатель во время прослушивания ее шумового шедевра, сколько своеобразным послевкусием, которое она сознательно выстраивает и создает. Для нее важно то, что остается в воздухе после того, как обесточен звуковой пульт, после того, как отзвучало произведение, после того, как погасли огни.

Экспериментируя не только с акустикой архитектуры и музыкальными инсталляциями, но и человеческой психологией, она пытается найти способы, которыми люди могут быть транспортированы, при помощи ее звука, в иное пространство» – делится впечатлениями искусствовед.

Но что же объединяет Леви-Монтальчини и Амахер, чье имя залинковано на сайте ростовского журналиста и меломана Игоря В. (в клубе я поднял с полу журнал и там были Вы, Рита, а в этом же номере – обожаемый мной Алистер Кроули… номер журнала был 59, а мой год рождения тоже пятьдесят девять и я подумал: боже, я опять Вас нашел! Инфинити на кончике обоюдоострой иглы!),который завешивает окна черной плотной материей, чтобы отгородиться от «мерзостей мира»?

Так же завешивала окна и будущая нобелиатка Леви-Монтальчини во время войны.

Еврейка, она пряталась от нацистов, но не оставляла науку.

Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

Когда-то мозг мой полнился грибницей многозначительных нитей, а теперь там – одновременно всеи ничего.Пустота.

Восстанавливая ассоциативную связь («Амахер – Леви-Монтальчини – Примо Леви – Чезаре Павезе»), вынесенную в название утерявшего фрагменты файла (что я тогда, несколько лет назад, имела в виду; что же хотела сказать?), вспоминаю лишь очевидное: Амахер дали награду за ее названные в честь Леви-Монтальчини музыкальные вариации – и одному Богу известно, почему она их так назвала.

Вот на всякий случай кусочек грибницы, заплесневелый параграф с полустертого, с пропавшими сегментами, диска:

«…в Италии только что назначили сенатором девяностодвухлетнюю Монтальчини, а ведь ее фамилия происходит от живописного Монтальчино, местечка, где мы только что побывали и которое вдохновило тебя на рассказ».

…Скрепим стройной логикой и собственной вовлеченностью эти три текста.

Эти трехлинейные уравнения с тремя знаменитостями и множеством не вошедших в историю неизвестных.

Встреча мнительного студента Т. с режиссером, балансирующим на грани факта и фикции, который, не подозревая об этом, изменил его жизнь… Моя встреча с поэтом и анархистом, прославившемся больше написанной про него песней, чем своими стихами… Встреча впоследствии задохнувшегося сигарным дымом У. Д. с нищей, ниспровергающей традиции Мариан Амахер, при чьем имени у меломанов ускоряется биенье сердец…

Вот как все объединилось, как все смешалось в густую гурьевскую кашу.

Миндаль, ягоды и изюм.

Почему и зачем?

2002 – июнь 2007