Текст книги "Моя преступная связь с искусством"

Автор книги: Маргарита Меклина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Профессорский «Приус» остановился у блеклого блочного дома. Прикрыв в багажнике чемодан гостя то ли старым, в разводах, планшетом, то ли таким же старым, в неопрятных и неприятных разводах, плащом, профессор со знанием дела заметил: «Плохой район, тут ухо надо держать востро», и неторопливо, но ловко передвигая ноги в кожаных сандалетах на босую ногу, пошел к подъезду.

«Это Билли!» – вскричал вдруг Паскаль.

По улице брел старик в драном кашемировом свитере, из-под которого торчал муаровый воротничок когда-то модной рубашки. Брюки его были тщательно выглажены, но материал простоватый; на голове – кепка щегольская по фасону, но из дешевого полиэстра.

«Скорее, а то он уйдет, за ним!» – дергал Феррару Паскаль.

«Это не он, но похож», – убыстрив шаг и возбужденно повернув голову в сторону кашемирового старика, промолвил Феррара. Эта игра заворожила его и он казался еще более энергичен, бордовело бордовое поло, лысый череп сверкал.

«Новости о Билли доходят до меня примерно раз в год, под Рождество, когда одна из родственниц наносит нам ежегодный визит, и они имеют тенденцию ухудшаться. Сначала я узнал, что они остались без денег, в прошлом году умерла его престарелая мать, с которой они вместе тут жили (она единственная поощряла его занятия фотографией), а после ее смерти Билли, говорят, стал совсем странным, так что не удивлюсь, если он вовсе не пустит нас на порог!»

С этими словами профессор нажал на кнопку тридцать четыре. Хриплый голос из железной рифленки на домофоне начал откашливаться. «Что, что он сказал?» – пропустив несколько отрывистых реплик, которыми Феррара обменялся с выползшим из железной решетки осевшим старческим голосом, спросил Паскаль, но профессор уже тащил его за собой со словами: «Нам повезло, он дома и рад будет нас видеть!»

В лифте пахло мочой; рядом с лифтом на полу было подозрительно влажно.

Феррара внимательно посмотрел на блестящее пятно влаги и также внимательно, высоко поднимая ноги в сандалиях без носков, его обошел.

Дверь в квартиру Билли была приоткрыта. Паскаль по почтальонскому опыту знал, что двери всегда приоткрыты именно в бедных квартирах. Иногда, когда он входил в такую квартиру с посылкой, получатели не понимали, что это от их бесплатно предоставленного им адвоката или с бывшего места работы (откуда им пришлось уйти по болезни), и сразу отскакивали от него: «Нет-нет, мы не будем платить!», думая, что он пытается им что-то продать, и Паскаль объяснял терпеливо, что денег не надо, что он почтальон и вот им прислали подарок. Недоверчивость в глазах получателей исчезала мучительно медленно, а когда Паскаль рассказывал эти истории коллегам на почте, они смотрели на него с таким недоумением, что Паскаль понимал, что он, пожалуй, из них самый внимательный и чувствительный почтальон.

Очевидно, Билли услышал их голоса, потому что из приоткрытой двери вдруг раздалось: «Входите, входите!», и когда Паскаль зашел на порог (в квартире стоял сложный запах немолодого человека и его одиночества), навстречу ему, с шарканием и откашливаниями, вышел растрепанный, с плохой пятнистой кожей старик (Паскаль тут же отметил клочки волос на голове и небритые пучки на щеках), в плотной хлопчатобумажной мастерке с именем никак не относящегося к нему британского колледжа и с босыми ногами. Паскаль попытался сделать вид, что не заметил этих черных, распухших, с потрескавшейся кожей и ранами ног, но его взгляд все время невольно стремился туда. «Похоже, подагра», – шепнул Феррара, который тоже все замечал.

Билли закашлялся и, откашлявшись, спросил сигарету. Лицо у него было оплывшее, но в нем еще можно было различить анфас молодого лица, в юности сухощавого (что было сразу ясно Паскалю по фото в гостиной, впоследствии, впрочем, оказавшимся портретом мальчиковой Биллиной дочери, которыми – и портретом, и дочерью – он очень гордился). «Она в театре играет и пишет пьесы», – пояснил он.

Кожа у него на шее висела, большой нос с горбинкой придавал оплывшему лицу некую негармонирующую с этой нездоровой рыхлостью хищность, и весь его запущенный вид сильно разился от вида краснощекого почтальона и немолодого, холеного, заботящегося о холестероле профессора.

Паскаль достал из нагрудного кармана мятой белой рубашки полусмятую пачку (черные в Италии он носить не решался) и выудил две – все, что там оставалось. «Спасибо!» – с достоинством просипел Билли, и Паскаль подумал, что надо же, вот совпадение, как раз закончилось курево и тут же с табачком подоспели незваные визитеры, но потом заметил стоявшее на книжной полке грязное блюдце с перхотными пятнами пепла и нераскуренными, девственно нетронутыми сигаретами, и ему стало неловко, как будто он уличил Билли во лжи.

«Мы все тут родственники», – улыбаясь, произнес профессор Феррара и поглядел с теплотой на кашлявшего и сипевшего Билли. «Я вот профессор, а он почтальон».

«Профессор изучает червей», – добавил Паскаль, чтобы хоть что-то сказать и выставить их обоих в выгодном свете. Профессор напрягся. Но ведь Билли, узнав, что профессор изучает червей, сразу поймет, что они пришли сюда из желания познакомиться, а не чтобы, к примеру, торговаться по поводу книг, изданных Печатным Домом Братьев Скарфати.

Эти книги действительно стояли плотными рядами на полках.

«Ваша тетя ведь была небезызвестной писательницей, не правда ли? Я был на ее похоронах», – спросил Феррара.

«Да, абсолютная правда», – кивнул Билли и закурил. Он курил и дым не торопясь струился вверх, глаза у Билли слезились, и он снова закашлялся.

За дверью, которую Билли так и оставил неплотно прикрытой, послышалось копошение и затем раздраженные голоса. «Я разберусь!» – сказал Феррара и вышел. Через минуту вернулся: «Там соседи твои, Билли, пришли. Ругаются, что мы их машину побили.»

«Они сумасшедшие, не обращайте внимания, – ответил Билли затягиваясь. – Тут весь дом такой».

За дверью раздался крик.

«Билли, может быть, нам закрыть дверь?» – предложил учтиво Феррара. Он был корректен и деликатен, как будто боялся разбить заведенный порядок вещей.

«Да они сюда не войдут, не волнуйтесь, – ответил Билли. – Сколько раз уже жаловались насчет этой машины, но у них машину украли в 2005-м году».

Феррара добавил: «Да и я удивился. Наша машина стоит прямо напротив подъезда, а они сообщают, что их побитая за углом».

«Подождите, они через час с новым заявленьем придут».

Что-то тяжелое бухнуло в дверь.

«Тут каждый день так», – сигарета Билли потухла, и он принялся шарить по столу в поисках зажигалки.

Профессор, извинившись, вышел на секундочку в туалет и вернулся оттуда с озабоченным выражением на лице: «Билли, я заметил, что у тебя там, кажется, не закрыто биде. Вода течет и течет; ты забыл завернуть».

Билли раскурил окурок и, дойдя до самого фильтра, положил его во второе металлическое грязное блюдце, стоявшее на столе. Он был исключительно вежлив и тих и со всем соглашался: так подчиненный ведет себя в присутствии босса, от которого не знает, чего ожидать.

«Там все время течет; сантехник приходил и сказал, что уже не починить».

«Тогда ясно, – заметил Феррара. – А то я подумал, что ты об этом не знал».

«Вы спросили про тетушку?» – Билли поднялся из-за стола в своей давно нестиранной мастерке и начал копаться в комоде, где были свалены книги. «Вот ее рукописные сочинения, а вот тома в кожаном переплете братьев Скарфати, я немного возьму».

Профессор Феррара пристально, со значением, поглядел на Паскаля и заявил: «Билли, ему надо возвращаться в Торино, так что мы к тебе совсем ненадолго пришли. Мы отсюда прямо на железнодорожный вокзал».

Билли всматривался в книжную полку, как будто глаза его должны были непосредственно коснуться букв и обладали тактильными качествами (Паскаль заметил, что ресницы у него были длинные и шелковистые, и они касались изъеденных временем переплетов), а потом вытащил небольшой том с белесыми прожилками на корешке. «Как червячки», – подумал Паскаль.

«Вот она! Двадцать евро всего, подойдет?»

«Нет, книг нам не нужно», – отклонил предложенье Феррара.

«Письма! – встрепенулся старик. – У меня есть ее письма, ведь она вела переписку со многими писателями того времени и футурист Маринетти был ее конфидант».

Он добавил несколько слов на латыни, но Паскаль не понял, к чему относились эти слова.

Вслед за Феррарой они вышли в прихожую.

Билли вернулся в комнату и пришел оттуда с набитой чем-то, супермаркетного вида холщовой сумой:

«Вот как раз перед вашим приходом я перебирал ее письма; они настоящие – их кроме меня никто не читал!»

«Нет, нам не надо, – сказал Феррара. – Спасибо», – и с состраданием взглянул на его растрескавшиеся распухшие ступни.

Тот продолжал говорить: «Как раз вчера я перечитывал записи в ее дневнике и там она описывает встречу с Монтале! Охи и ахи, но потом следует подробный разбор его стихов. Тетя моя была совсем не глупа».

Феррара поинтересовался: «Билли, как ты себя чувствуешь, хорошо?»

Билли выглядел плохо. У него были мешки под глазами и тряпочка на запястье, а ширинка на мешковатых штанах наполовину расстегнута (Паскаль подумал, что, может быть, он начал застегивать и потом забыл, не довел до конца).

«Это медсестра приходила мне сделать укол», – потряс Билли рукой и добавил: «Энцо Монтале, нобелевский лауреат».

Паскаль в замешательстве смотрел на него.

«Нет, Эудженио Монти», – пробормотал Билли и еще что-то добавил, но опять Паскаль не смог разобрать его слов.

«Монти, Монти», – продолжал повторять Билли и, закусив губу, блуждал в лабиринтах ослабленной памяти. Наконец его вынесло на прямую:

«Эудженио Монти – это по телевизору сегодня передавали про его победы в бобслее, а тетя Мимма, конечно, была знакома с Монтале».

«Да вот же ее портрет у тебя висит в полный рост! Шикарная была женщина, ты видишь, Паскаль? Она с моей бабкой дружила, летом они друг друга навещали на дачах, а зимой слали друг дружке рецепты», – воскликнул Феррара.

В коридоре было темно, одна лампочка не работала и поэтому старый, нарисованный маслом, портрет на ободранной бедной стене – миловидная нарядная женщина в приталенном платье и зашнурованных высоких ботинках – разглядеть было непросто. Вдобавок, слой пыли и лет сделали свое дело, и казалось, что портрет почернел.

«Вот его тетя!» – повторил профессор Феррара с особой осведомленностью в голосе, как бы показывая, что хорошо изучил древо и теперь знает все.

Паскаль задрал голову и уставился на портрет.

«Это мама», – сказал Билли негромко.

«Нет, это не твоя мама; это знаменитый портрет и его нарисовал известный художник. Твоя тетя даже стала любовницей этого портретиста, когда еще была молодой, в тысяча девятьсот тридцать первом году», – сказал Феррара. «Да вот, посмотри, здесь написано ее имя – Мимма!»

«Это мама, а эти буквы я сам написал. Там написано Mamma. То есть это совсем не Мимма», – возразил Билли. Брови его поднялись и он, похоже, сам удивлялся тому, что вдруг они завели этот спор.

Слово «мама» звучало неожиданно мягко в прежде хриплых устах, и Паскаль подумал, что это, наверно, непросто: всю жизнь, до семидесяти четырех лет прожить с матерью в одной квартире, и полностью на нее полагаться, и быть бессменным ее компаньоном, а потом ее потерять.

«Нет-нет, я видел этот портрет в Интернете и там было написано, что это авторесса Мимма», – с уверенностью сказал Феррара, и Паскаль заметил, что Билли засомневался. Неуверенность замелькала в его водянистых глазах. Он нетвердо стоял на своих черных ногах и его руки дрожали.

Билли стоял в нерешительности, и Паскаль видел у него на лице движение мысли, губы его чуть шевелились, а лоб напрягался, как будто он пытался найти подтверждение своим заявлениям, но никак не мог найти то, которое сразит посетителей наповал. Поскольку опровержения не находилось, маятник его мысли, кажется, начал склоняться в сторону заявления гостя и в сторону того, что на портрете действительно была изображена не его мать, а тетя Мимма.

Они вышли: лысый профессор Феррара в сандалиях и безупречно отглаженном бордовом поло и помятый, взмыленный и неловкий краснощекий Паскаль в белой, слишком тонкой, почти прозрачной рубашке; Паскаль-почтальон, который долго теперь будет мучиться, полагая, что п о ходя, невзначай поселил сомнение в душу готовящегося умирать человека… терзающийся от того, что они с профессором нагрянули в квартиру бедного Билли, чтобы дорисовать свое древо, и почти отняли все, что у Билли осталось; у Билли, самого забитого и незначительного родственника на их генеалогическом древе, родственника, у которого они своими словами отняли любимую маму, и, сами не желая того, усилили забывчивость и так впадающего в маразм человека, полностью перерисовав и изувечив – мимоходом, будучи случайными любопытствующими изыскателями, которым до всего есть дело, и до червей, и до людей – до боли знакомый сыну портрет.

ноябрь – декабрь 2008

Совы Вей-Вея

На круглом выставочном павильоне висел прямоугольный плакат. Фрида, подойдя, пригляделась. Слова «вы здесь», начертанные несомневающимся оранжевым карандашом, дали надежду. Конечно, не Фрида, а Рита. Не выговаривая американское «р», она и путала, и одновременно пугала желавших познакомиться с ней. На вопрос «Арита?» отвечала «да»: поскорей отвязаться. И даже когда уточняли «так все-таки Фрида?», кивала. Соглашалась на все имена.

Миопично и сколиозно нагнувшись, она прочитала: «Площадка номер четыре: природные материалы, увлекательные проекты с детьми». Затем, с меняющимися начальными буквами в имени, долго шла, мимо разрушающихся, перманентно починяемых корпусов, мимо неопределенного цвета домов, где нуждавшиеся в покраске места были отмечены слабо-голубыми овалами, мимо несовременных и даже несвоевременных в воскресный день тракторов, мимо передвижных, закрытых на замки, туалетов, мимо серого, бледного четырехэтажного здания, где пожарные лестницы обрывались на уровне третьего этажа. Страдая пространственным кретинизмом, обратила внимание на табличку на двери «Полиция парка». Вешка, чтобы вернуться. Совсем рядом с дорогой, участок тридцать один. Зато пожилым нетрудно дойти.

Солнце палило. Дочь и сын плелись за ней: нелюдимая Фрида хотела, чтобы они научились играть с другими детьми.

На поляне под цифрой четыре были навалены шишки и сучья. Девочки плели изделия из осоки. Мальчики поддерживали сооруженный из пенька и осинных обрубков неустойчивый стол. Дочка и сын Фриды не знали, чем им заняться, встали рядом с незнакомыми сверстниками. Те рылись в песке. Закончив, брались за ланч. Бутерброды в крошках земли. Вмятая каблуком в черную ямку белая булка. Неподалеку человек с голым черепом рассказывал о себе. «Я кавалерист» – пояснял он женщинам, втиравшим крем в покрасневшие плечи.

Мальчик в болотистой тишотке в разводах, плюхнувшись на траву рядом с матерью, пил из фляги, которую она ему подала. Остальные, как муравьи, таскали жерди и камни. «У меня болит голова». Мать ответила: «Но ты же гордишься собой – смотри, сколько всего понастроил». Сын повторил: «Но у меня так болит голова». Мать снова сказала: «Сколько тебе удалось сделать сегодня! А теперь посиди в тени, отдохни».

Мальчики наконец придали равновесие столику. Только они переключились с поделок из древесины на камни, как тот снова упал. Девочки смастерили шалаш и протискивались в него всей гурьбой, роняя с «крыши» еловые ветки.

В соответствии с замыслом взрослых, дети учились общаться с природой.

Вверх никто не смотрел.

Поправив панамку на сыне, Фрида увидела чету пенсионеров с картой в руках. Они подошли прямо к площадке. Миопично и склеротично изучая путеводитель, старики что-то пытались понять. После короткого обсуждения, взглянули куда-то вверх, засмеялись и отправились дальше.

Подошла другая чета. Эти пенсионеры, как и дети, были в панамах.

Арита-Фрида задрала голову вверх.

На высоком дубе, под которым мужчина рассказывал женщинам о жизни лошадей и солдат, висели бочонки. Они напоминали керамические пробки от замыкания, чудовищных размеров бельма из глины, гигантские поплавки.

Пока глаза Фриды-Ариты добрались до последнего, девятого, бело-голубого бочонка, голова закружилась. Вот где бы пригодился оранжевый карандаш, не знавший сомнений. Воткнуть в землю, опереться будто о палку. Есть люди, которые не колеблясь, умеют рисовать стрелочки, направляя других.

На входе в парк она тоже взяла путеводитель по необычной, на открытом воздухе, выставке, хотя и опасалась, что из-за проекта с детьми до нее не дойдет. Сейчас достала и сразу заметила звездочку рядом с цифрой четыре: это значило, что прямо на этой полянке, где ребята знакомились с шишковатой, узловатой, косматой природой, находилось произведенье искусства.

Оно называлось «Дупла для сов».

Фриде вспомнилось недавно прочитанное интервью.

Пятидесятипятилетний скульптор Ай Вей-Вей говорил, что детей никогда не хотел, просто жил и лепил разные штуки, но когда от него неожиданно забеременела ассистентка, он ее подбодрил: «Ну конечно рожай». «Совы – особый символ в Китае. Они спят приоткрыв один глаз и все их боятся, а я испытывал перед ними благоговение с самого детства. Вот и сделал для них эти дупла, копии характерных горшочков династии Мин. Пусть прилетят!»

Фрида оглядела присевших на бревна белобрысых детей. Посмотрела вверх, на расписанные узором бочонки. Среди живой листвы этот старинный китайский изыск выглядел чужеродно, как стальной ажурный баллончик, расширяющий забитые жиром артерии. В каждом Вей-Вей проделал сбоку отверстие. Совам наверняка там было б уютно, но их не было видно. Дупла для сов, которых здесь нет.

Арита подумала: «Как же так, всем все равно, никто на полянке не поднял головы и не увидел этого замечательного произведения „китайского Уорхола“, неконвенционального, контемпорального мастера.» Солнце палило. В ветвях висели бочонки. Совы скрывались от людских глаз. В нескольких милях отсюда, в городке под названием Колма, лежал в белом мешке, упрятанный глубоко вниз под бетон и черно-бурую землю, с рыжей копной волос и сотней несбывшихся снов, отец Риты-Фриды, как яркая инсталляция в мрачном музее, как сочетание почвы и пластика, природы и дел человеческих рук, в обитом пыльноватым фиолетовым фетром гробу.

11 января 2011

Пиджаки на столе

1

Пиджаки были аккуратно, будто рукав одного не хотел соприкоснуться с обшлагом другого, разложены на столе. Между ними затерялся опустевший футляр: гармошку забрали. Под ногами стоявших на веранде людей, набиравших на тарелки мясистое авокадное месиво и пивших мутновато-желтый, негигиеничного вида, яблочный сидр, мешались коробки с грудой наваленных в них самодельных CD.

Уверенные, загрубевшие от гитарных струн, руки не мешкали, открывая бутылки вина.

Перед тем как пройти к столам с пирогами и сальсой, вновь пришедшие сначала толпились перед столами с одеждой, сожалея, что опоздали. На самом деле, все, что тут лежало, и было основной составляющей материальной стороны жизни «скончавшегося от передоза в шестидесятых годах» гитариста Z.Mannna (так ошибочно сообщала обложка пластинки). Где была духовная сторона, и кто и что там сейчас раскладывал на столе, никто не знал, да и вряд ли задумывался, запихивая в пакеты с кукурузными хлопьями привыкшие брать за горло гитару и музыку руки.

Для двух-трех десятков коллекционеров-ищеек, нюхачей, слухачей и вообще редких и едких эстетов, Z.Mannn умер сразу же после того, как записал два альбома. Для тех, кто играл с ним в группе экзальтированного, с экзотическим чувством юмора, «Шейха Ербути», неприкаянный Z.Mannn с его развинченной манерой держаться на вечеринках и удивительной дисциплиной на сцене, исчез, когда ему поставили диагноз «шизофрения» и одели в смирительную рубашку, – как гитару в футляр. Для преданной ему женщины, до встречи с ним «воскрешавшей» шумерские гимны (записи эти покупали только музеи; людям они были неинтересны), он оставался живым и когда по-настоящему умер, через сорок лет после строчки о собственной смерти.

Его зачали очень легко, в 1942-м, тогда многие мужчины сражались на фронте и женщины начали пополнять слои рабочего класса под лозунгом «все для войны»; в семье уже были дети, но отец хмурился, приходя домой от станка: ему казалось, что жизнь все еще не была полна смысла и обязательно нужен последний толчок. В пять вечера дочери до сих пор не вернулись с продленки, а жена лежала в постели, объяснив свое растрепанное бездействие так: «занемогла, наверно, мигрень». Когда она попыталась накинуть халат, чтобы подогреть суп, он потянул ее обратно в постель; давно потеряв интерес к «пустой трате времени», она протестовала, но у него перед глазами стоял мальчик, который несомненно будет ученым. Все получилось с одного раза и доктор вскорости объявил: «у вас сын». Однако, когда сын сказал, что вместе химика пытается стать музыкантом, отец прекратил с ним общаться.

Сын продолжал играть в группах и даже аккомпанировал Дженис Джоплин, и та угощала его самокрутками с марихуаной, хранившейся в банке из-под майонеза, но слава к нему не пришла. Он выбирался из сумасшедшего дома только на концерт или турнир: хорошо играл в шахматы, но слишком долго раздумывал над каждым ходом, и арбитр засчитывал поражение. Видимо, и после строчки о собственной смерти он долго решал, стоит умирать или нет, и застыл над своей жизнью в течение сорока лет, как шахматист, размышляющий над следующим ходом ладьи или коня.

На удивленье и умиленье покладистый, витавший в кокаиновых облаках Z.Mannn не женился, но несколько лет назад встретил погруженную в ископаемую, древнюю музыку женщину, следившую, чтоб с него не спадали штаны, а также, что он питается не только табачными крошками, кокаином и кофе (он был чрезмерно худым). Ее кисти после артрита были вздернуты как на дыбе; память пропала и она не помнила, кому послала приглашение на поминки, а кому просто – на посиделки, забыв скопировать некролог в «тело» письма.

А умер он так: после встречи с драгдилером оступился, упал, разбил голову, и на лбу образовалась страшная рана. В приюте для стариков, где он жил, никто не обращал на это внимания, и он покорно гнил три недели, пока она не отвезла его в госпиталь, где он скончался после отключения аппарата, передоверив гитару и голос магнитофону, а естественные отправления и прием пищи – медицинским приборам.

Друзья звали ее «Нина-Наседка».

С морщинистым широким лицом без какой-либо отметины уникальности или красоты, с полуненужными умениями игры на ливадийских и аккадских арфах и лирах, она была зачата совершенно случайно или, если выражаться точней, по ошибке, и сразу после рождения никто не хотел брать на руки красный кричащий комок. Тем не менее эта странная легкость, когда ничто не предотвращало встречи овума со сперматозоидом, впоследствии переросла в полную препятствий, раковых заболеваний и хронического безденежья жизнь.

Позабыв про шумеров, она обходила собравшихся на террасе, вежливо морщась, когда те с излишним милосердием брали в свои ее руку; шепот гостей сливался с шепотом листьев; затем всех позвали вовнутрь.

Когда пришедшие собрались в тесной гостиной и Нина-Наседка включила недавно записанный Z.Mannпом трек, в комнате раздались рыдания: это всхлипывала сидевшая на стуле мешковатая женщина в шляпе, служившей для скрытия бородавок на лбу.

Все время, пока из динамиков раздавалось «Aint't no more cane on the Brazos»,она не переставала рыдать.

Мешковатая гостья была вокалисткой, и ее рыдания смешивались с ее собственным голосом на звучавшем в комнате треке, голосом, при помощи микширования размноженным на несколько голосов.

Создавалась иллюзия, что Z.Mannn играет со слаженным хором.

Пел мощный хор – а в комнате плакал всего лишь один человек.

Остальные, с иссушенной скептицизмом и несчетными летними сезонами кожей, в ковбойках, стояли с тарелками и дожевывали куски пирога. Эти зачинали также просто и бездумно, как сами были зачаты, между водкой и огурцом.

На треке прекрасные голоса взвивались вверх и обвивали гитару, создавая впечатление целого хора в белых одеждах; в комнате же присутствующие лицезрели мятую шляпу и телеса, заполнившие до краев невнятное платье.

Нина-Наседка подошла к ней и обняла.

Вокалистка была единственной дочерью неопрятного библиотекаря и строгой служащей отдела кадров: они не решались завести малыша, но после девяти лет тихой жизни, чей покой нарушался лишь списанными книгами, которые библитекарь приносил домой и, внося в каталог, ставил на полку, или обсуждением двух-трех человек, уволенных кадровичкой, они наконец легли, как на эшафот, в обрамленную балдахином постель и начали медленно двигаться.

Ни в тот, ни в следующие разы ничего не получилось, и после нагих натужных попыток они решили, что не суждено, и снова принялись закупать тугие пакетики, защищая от чужих посягательств свой священно-спокойный семейный союз. Неожиданно она понесла. Некрасивый, поседевший в двадцать пять лет, библиотекарь даже не мог усомниться, что ребенок не от него, так похожа на него была какая-то вся потрепанная, как тканевый корешок, неприметная и задвинутая в угол другими книгами, дочь.

Дочь обладала невиданным даром, и так чисто и сильно звучал сейчас божественный хор, что верилось, что под этим однотонным платьем и шляпой умещаются несколько человек.

2

Маргарита была приглашена на поминки, чтобы написать статью о Z.Mannn.

Она стояла сейчас на самой середине террасы, в оранжевом шейном платке и красных штанах (а в списке видных журналистов Района Залива – в самом низу), с печальным лицом и вдохновенными, волнистыми волосами, как бы позируя и напоказ, но по опыту зная, что никто не заглядывается на ее красоту.

Жизни творцов она воспринимала сквозь фертильную призму и даже о Дженис Джоплин, которую Z.Mannn так ясно помнил, несмотря на то, что все остальные встреченные им битники и хипари погрузились в мутную жижицу памяти, думала так: «Легкомысленно зачалась и так же легкомысленно испарилась, опрокинув в себя майонезную банищу наркоты».

В эту субботу произошло две попытки, оставивших в ногах и спине ломоту, но когда случайно пролилось несколько капелек, она пришла в ярость и принялась хватать попавшиеся под руку вешалки и журналы, и швырять их в закрытую дверь. Раффи, с таким трудом загнанный в детскую, сразу же прибежал; прошел целый час, прежде чем им удалось его успокоить, но после этого настроение было не то.

Музыканты, сыграв несколько песен Z.Mannna, перешли к собственным композициям, как бы показывая, что хотя один из них умер, музыка и профессионализм жить продолжают, а у Маргариты в голове вертелись фолликулы и фертильные графики. «Сегодня шестое? – думала она про себя. – Шансов в конце цикла почти уже нет, но завтра надо на всякий пожарный попробовать. Сначала в пять тридцать утра и потом в десять вечера, когда ребенок заснет.»

Ее сын, шестилетний Раффи с крутым лбом и кудрями, похожий на чрезмерно активного ангела с картины Итальянского Возрождения, гляделся в стоявшее на полу зеркало, поправляя воображаемый бант. Потом он встал с колен, поклонился игнорировавшей его публике и, опасливо погладив собаку с розовым носом, прошел на террасу, где повстречал двух детей, очевидно, брата с сестрой, схожего возраста, в изжеванных стиральной машиной футболках, с белыми, как будто вареными, лицами и полусонным выражением глаз.

Раффи сказал им «хау ар ю», и в ответ этому было только молчание и недоуменно вскинутые белесые брови: здесь дети, уже научившись у взрослых, блюли границы, пытались не касаться один другого плечом или рукавом, как пиджаки на столе.

«Да уж, Америка – это тебе не Армения», – расстроилась Маргарита и прижала Раффи к себе (когда ей казалось, что в этом месяце в ней наконец завязалась новая жизнь, она испытывала подъем чувств по отношению к сыну, как будто само это свойство – ее плодородность – делало ее намного добрей).

Раффи, говоривший в свои шесть лет на четырех языках, английском, армянском, азербайджанском и русском, простодушно кидался к любой собаке или ребенку, чтобы обнять, и в то время как собаки были приветливы, дети и взрослые отстранялись и шли мимо с каменными или удивленными лицами, совсем как сейчас, когда Маргарита сама пыталась нащупать чей-либо взгляд, а в ответ глаза натыкались на равнодушие, а руки – на штопор или кукурузные хлопья.

Рты были заняты не разговорами о только что умершем человеке, а горячей водой и едой, руки – кружками с чаем.

Неделю назад у чашки, подаренной Маргарите, треснула ручка, и ее пришлось немедленно выкинуть, чтобы кипяток вместе с обломками не пролился на ребенка. На кружке было написано «Mann Made Music»,и рекламировала она его новый CD. Маргарита подумала, что трещина образовалась как раз в тот день, когда он скончался. У нее тоже были язвы и трещины, внутри все болело и ныло, но она не решалась покупать лубрикант, чтобы трения проходили полегче: а вдруг химия все там убьет.

Тут Нина-Наседка к ней подошла, с дешевой чахоткой румян и с необработанными пальцами ног, торчавшими из плетеных сандалий. Маргарита, уставясь в пол и разглядывая заплесневелого цвета ковер, соврала, что уже подготовила материал для статьи, разумеется, скрыв, что в голове-то у нее была только постель 1942-го года и копошащиеся в ней, как под прожектором времени, немолодые родители, сотворяющие тело Z.Mannna, впуская в зарождающийся эмбрион вместе с музыкальным и шизофренический ген.

«Выйдет во вторник», – сказала она и добавила: «Извините, мне надо идти».

«А куда же вы едете? Хотя бы возьмите книгу для отзывов из кафе, где он играл!» – попросила Наседка.

Маргарита в этот момент пыталась вспомнить, куда же запропали овуляционные палочки, которые могли определить самый пик, и ответила невпопад:

«Книга, в которой Ербути упоминает, как он выгнал Z.Mannna из-за метедрина и ментальных проблем, у меня уже есть», – а потом, в ответ на повторный вопрос, куда же она так спешит, объяснила:

«Я назначила встречу с кузиной, ведь мать сожгла все фотографии перед отъездом в Америку, две ночи в Ереване сидела на пепелище, устроенном в унитазе, края стульчака даже расплавились и пожелтели, зачем, говорит, вести их с собой, они и так перед глазами стоят».

«Вы про что?» – отшатнулась Наседка.

«У кузины – те же самые предки, и я с ней договорилась, что сделаю сканы, для своих потомков, для Раффи, чтоб знали, кто их породил».

Маргарита взяла за руку Раффи и, перешагивая через футляры от инструментов и спотыкаясь о пустые пивные банки, уехала на зеленом пикапе. Все, казалось, было рассчитано правильно, и цервикальная жидкость, и базальная температура, но зачатия не случалось. Казалось, что за планированием живой жизни скрывалось проклятие; рассудок боролся с никак не объяснявшимся врачами бесплодием и ставил диагноз: магический сглаз.