Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

18

Вечеринка была уже в самом разгаре, когда Паула зашла в магазин Бернда. Две парочки танцевали дискофокс у стеллажа со сладостями, остальные гости с бутылками пива в руках и сигаретами окружили Бернда, который по-королевски сидел у кассы на своем белом пластиковом стуле и смущенно улыбался. Это был шестидесятый день рождения Бернда, и он объявил свой магазин банкетным залом, и это означало, что каждый мог брать с полок все, что пожелает. Некоторые гости выглядели уже изрядно захмелевшими, с потолка свисал быстро вращающийся диско-шар, а из колонки гремел диджей Отци.

Паула сразу поняла три вещи: она слишком разоделась; ее подарок, вероятно, неуместен; надолго она здесь не задержится. Михаэля она не видела. Это было их второе свидание после встречи на станции Фридрихштрассе, и обычно пары идут в кино или даже в театр, думала Паула, потом в какой-нибудь милый ресторанчик и беседуют при свечах. Вместо этого они торчат в круглосуточном магазине с диско-шаром и слушают всякое старье.

К ней подошла женщина: она представилась Беатой и протянула бокал холодного пунша. Сказала, что Михаэль придет с минуты на минуту, после чего женщины немного пообщались, в основном о Михаэле. Паула узнала, что все невероятно рады тому, что они с Михаэлем теперь вместе, и это показалось ей удивительно четким обозначением статуса их отношений. И, собственно, кто такие эти «все»?

Между собой статус их отношений они еще не обсуждали, потому что это подразумевало бы их наличие. Неужели все зашло так далеко? У нее давно не было полноценных отношений. Недостатка во внимании она не испытывала, но большинство мужчин, которые ею интересовались, совсем не интересовали ее. Хотя она не смогла бы сказать наверняка, что именно ее привлекает в мужчинах и какой типаж ей нравится. Она только понимала, подходит ей мужчина или нет. И в основном ей просто никто не подходил.

С Михаэлем было иначе: в нем имелась та мужественная простота, из-за которой все, что он делал, казалось совершенно естественным. Он поступал так, как считал нужным, будто бы не было альтернатив, не было вопросов. Будто бы жизнь была детской игрой. При этом он не излучал особенной уверенности или радости. Он просто был тем, кем был.

Наутро после их встречи на Фридрихштрассе Михаэль позвонил, спросил ее адрес и четверть часа спустя стоял у ее двери с двумя стаканчиками кофе. Он внимательно осмотрел ее квартиру, будто бы собрался к ней переехать уже на следующий день, починил кран на кухне и в какой-то момент молча уложил ее в постель.

Но больше, чем поведение Михаэля, ее удивляло, что она ему содействовала. Обычно такие мужчины вызывали у нее панику, и она бы давно сбежала от подобной прямоты и отсутствия сомнений. Но от него ей бежать не хотелось, даже более того, радом с ним она чувствовала себя странным образом защищенной и расслабленной. Когда он смотрел на нее своими светлыми спокойными глазами, ей передавалась его уверенность и она на мгновение забывала, насколько все сложно на самом деле.

Беата подцепила ее под руку и потянула к стеллажу со сладостями, где как раз образовался полонез – форма коллективной радости, которую Паула всегда ненавидела. Но, похоже, здесь до этого никому не было дела: она почувствовала на своих плечах ладони Беаты, сама уцепилась за спину плотного мужчины в кожаном жилете и отдалась всеобщему порыву. Они сделали круг по всему магазину, протанцевали мимо ящиков с пивом и мимо кошачьего корма, свернули к стеллажам с чипсами, сделали крюк через туалетную бумагу и чистящие средства и вернулись к сладостям.

– Еще кружок! – закричали все в один голос, тем временем заиграла песня АВВА, и Паула поймала себя на том, что подпевает во все горло. Пунш ударил в голову. Паула вся взмокла, она и не помнила, когда в последний раз так веселилась.

Вскоре наконец пришел Михаэль и, кажется, даже не удивился, увидев ее танцующей между стеллажей с совершенно незнакомыми людьми. Он представил ее Бернду, и тот нашел подарок Паулы (аюрведическую свечу с индийским эфирным маслом розы) чрезвычайно полезным, потому что надеялся с ее помощью скрыть запах плесени, витавший в магазине последние несколько недель.

Михаэль и Беата подготовили игру – колбасную викторину, суть которой заключалась в том, что Бернд с завязанными глазами должен был пробовать разные колбаски и определять их происхождение. Две колбаски взяли в магазине Бернда, одна была собственноручно приготовлена мясником Герлахом, торговавшим за углом, и, конечно, одна ростокская – любимый сорт Бернда. Именинник оказался непревзойденным экспертом: колбаски из своего магазина он узнал уже по запаху, остальные с легкостью определил с первого укуса.

Слепая дегустация Бернда вызвала столько смеха, что у гостей пересохло в горле и пришлось прерваться на пилзнер. Кроме того, у Беаты еще оставался пунш. Танцы продолжались. Было так весело, так легко и беззаботно, что в Пауле на мгновение проснулась зависть. Почему у нее не такие друзья? Почему у нее не такая жизнь? В ее жизни было все так серьезно, рационально и по-взрослому. Здесь же ее окружали люди как минимум на пятнадцать лет старше, и при этом она чувствовала себя родительницей на детском утреннике.

Она так боролась за эту взрослость, столько лет металась между идиотскими мечтами, сильнейшей тоской и страхом потеряться в дебрях своих эмоций. Странно, подумала Паула, каким нереальным все это стало, как стремительно утекает время, когда ты о нем забываешь. Саломе Дюбуа – так она называла себя, когда ей было двадцать. Почему именно так? Она и сама не знала. Носила берет, купила старую камеру «лейку». Она много фотографировала, но, к сожалению, те снимки не передавали ее чувств. Почти все время она проводила в парижском баре среди людей, в той же степени желавших быть кем-то другим. Вскоре усилия быть в чем-то уникальной стали настолько утомительны, что она бросила это дело.

А потом решила попробовать снова и, пусть и ненадолго, посвятила себя икебане – японскому искусству создания цветочных композиций. Она стала называть себя Акико, дитя осени, потому что родилась в сентябре. Правда, ее икебаны, которые она делала в основном для друзей и знакомых, выглядели мрачновато. Она любила использовать черные розы, высушенный папоротник и сухие ветки березы. Позже терапевт объяснил, что это были сигналы, которых никто не понял.

Однажды она стала снимать квартиру вместе с Филиппом, с той поры в ее жизни началось то, что она позже назовет спасением. Филипп учился на юриста в Свободном университете Берлина, носил синие рубашки поло, делал по пятьдесят отжиманий в день и каждое утро готовил ей мюсли и кофе с молоком в постель. Иногда она гоняла его по вопросам перед экзаменами, подмечая при этом, насколько логична и упорядоченна система немецкого правосудия. Ее восхищал трезвый взгляд, систематичность в рассмотрении дел, элегантная простота Гражданского кодекса. В этом юридическом мире рубашек поло и мюсли все было прозрачно и обоснованно. Только аргументы, проверяемые факты, неопровержимые доказательства, комплексные выводы. В этом мире не было места чрезмерным эмоциям или иррациональным суждениям.

Она поступила в тот же университет, что и Филипп, с которым они стали парой или вроде того. С ним было комфортно, он оставлял ей личное пространство, а по мнению Паулы, большего от мужчины и не надо.

Первый и второй государственные экзамены она сдала на отлично в рекордно короткие сроки. Это далось ей легко. Через два года она стала партнером «Ротер и Шустер», что также было рекордом. К своему удивлению, она обнаружила, что ей нравится выступать в суде. Там она могла быть кем-то, кем никогда не была наедине с собой. Вскоре Паула стала вызывать восхищение и страх. Она с беспощадной меткостью разносила в пух и прах свидетелей, но в то же время с большим трудом поддерживала непринужденные беседы на вечеринках.

Это привело к тому, что Паула почти не вылезала из офиса и свела к минимуму личную жизнь. Даже Филиппу в какой-то момент ее стало мало, они расстались, и Пауле пришлось искать новую квартиру. Которая, по сути, ей была не нужна, потому что в офисе стоял диван, на котором она все чаще ночевала. Это казалось странным даже ее коллегам. Они запретили Пауле работать допоздна и заботливо приглашали ее на ужин к себе домой, но для Паулы это был сущий кошмар.

На одном из таких вечеров она познакомилась с Гюнтером. Он был психотерапевтом и имел пагубную привычку влюбляться в женщин, чьи случаи находил интересными. Его помощь и множество скучных сессий с годами привели к тому, что теперь она могла танцевать полонез в восточноберлинском магазинчике и чувствовать себя при этом необычайно живой.

Хотя она догадывалась, как Гюнтер отозвался бы о Михаэле. Он бы в мгновение ока доказал, что отношения с этим человеком для нее токсичны. Потому что Гюнтер, конечно же, сразу бы понял, что это вовсе не любовь, а любительский способ преодолеть травму. Что было совершенно не так!

Она столь многому научилась за эти годы, что не позволяла себе использовать мужчин в качестве терапии. Конечно, Михаэль подозревал, что именно этим она и занимается. Но она знала лучше. И, главное, чувствовала лучше. Глупо было отрицать, что Михаэль странным образом попал в ее детские травмы, но дело было вовсе не в этом.

Совершенно точно не в этом!

К двум часам ночи Бернд был настолько пьян, что уже не мог встать со своего белого пластикового стула. В колонках играла Careless Whisper, уже почти никого не осталось, а Паула и Михаэль, прижавшись друг к другу, продолжали кружиться среди стеллажей.

19

Памятный митинг на станции Фридрихштрассе проходил недалеко от места, где неделю назад стояли Хартунг и Паула. Вдоль второй платформы вмонтировали стальную ленту медного цвета. Генеральный директор немецкой железной дороги «Дойче бан» сказал: «Этот мемориальный рельс станет напоминанием будущим поколениям о поезде, промчавшемся к свободе в июле тысяча девятьсот восемьдесят третьего года». Почетными гостями были федеральный министр транспорта и правящий бургомистр Берлина. А канцлер прислала приветственное письмо.

Хартунг стоял на небольшом подиуме, в форме рейхсбана, предоставленной ему Техническим музеем. Идея с формой принадлежала Ландману, он посчитал, что она будет смотреться более аутентично и понравится фотографам. Вот только человек, носивший когда-то эту форму, был явно выше и плотнее. Хартунг тонул в темно-синей суконной ткани, пропахшей нафталином настолько, что першило в горле.

Федеральный министр транспорта сказал:

– Вы, господин Хартунг, открыли путь, по которому поезд истории прошел в светлое будущее. Гости зааплодировали, фотографы защелкали затворами.

После этого Хартунга попросили спуститься на пути и встать к той самой исторической стрелке. Он возразил, что железнодорожные пути уже давно перестроены и теперь, должно быть, лежат уже не так, как раньше. Но фотографы загалдели, что это не беда, главное, чтобы была стрелка. Так что Хартунг встал возле первой попавшейся стрелки. Но фотографы загалдели, что он выглядит слишком пассивно для героя. Пускай, мол, делает что-то со стрелкой, он же использовал тогда трубный ключ, чтобы ослабить предохранительный болт. Ему тут же раздобыли трубный ключ, с которым Хартунг должен был возиться у стрелки. Фотографам это понравилось, потому что выглядело очень натурально.

В какой-то момент Хартунгу все надоело. Измученный и злой, он взобрался обратно на платформу, где его уже ждала дама из журнала «ДБ-Мобиль», чтобы взять интервью о его любимых железнодорожных маршрутах Германии. И это тоже была инициатива Ландмана. Все из-за большого тиража журнала. «Вот увидишь, это будет хорошим подспорьем нашей книге, мы продадим еще плюс как минимум двадцать тысяч экземпляров», – аргументировал он.

Хартунгу надо было поговорить с Ландманом, и основательно. Так больше не могло продолжаться. Эти бесконечные интервью, дурацкие выступления и мероприятия – Михаэль чувствовал, как его интерес ко всему этому угасает, и даже деньги его больше не мотивировали. Заработанного хватит на весь следующий год или даже два, а большего ему и не надо было.

Паула, разумеется, тоже сыграла свою роль. С ее появлением все остальное ушло на задний план. Ее недоверчивый взгляд, хрупкие чувства, умные вопросы, прямая челка, чрезмерная серьезность, девичий аромат и красивая печаль пленили Хартунга. Рядом с ней его охватывало то пьянящее счастье, то страх – когда он вспоминал, что все возлюбленные в конце концов его бросали.

Так как Хартунг растерял былой пыл, Ландман чувствовал это и реагировал раздражением. Для кого он все это делает, спрашивал он. Поблагодарил ли его Хартунг хоть раз? «Вы, осей, вечно недовольны, – ворчал Ландман. – Вам то мало внимания, то слишком много. То жалуетесь на нехватку денег, то говорите, что деньги не важны».

Конечно, Хартунг был ему благодарен, но при этом его не покидало ощущение, будто Ландману все это нужно больше, чем ему. После того как Ландман получил журналистскую премию, он совсем разошелся. Он, как сказал член жюри в своей хвалебной речи, «воздвиг поэтический памятник разделенной душе Германии». С тех пор Ландман не снимая носил черный шарф, каку художника, и полагал, что следующая крупная литературная премия ему обеспечена.

На вчерашнем ужине с управляющим директором «Лидла» по поводу предстоящих съемок рекламного ролика Ландман пафосно заявил: «Герой со станции Фридрихштрассе – это Спартак наших дней: он сбросил с себя оковы и восстал против тирании!» Очевидно, он уже забыл, как именно стал героем восточногерманский Спартак.

Хартунг уже собирался покинуть платформу, когда к нему подошла седовласая дама в элегантном бежевом костюме. Она представилась Ариадной фон Шульценбург-Глохау, профессором новейшей истории и научным консультантом правления «Дойче бан».

– Я позабочусь о том, чтобы на платформе установили мемориальную доску.

– Мемориальную доску? – обессиленно переспросил Хартунг.

– Да, мы думаем о простой литой пластине, восемьдесят на восемьдесят сантиметров, из того же материала, что и на вокзале Груневальд, вы, наверное, знаете, мемориал депортированным евреям.

– То есть, по-вашему, восточные немцы и евреи – это каким-то образом сопоставимо?

– Нет, что вы, господин Хартунг, мы ни в коем случае не хотели сравнивать или давать оценку, с исторической точки зрения это было бы неправильно. Ваш поезд мчался к свободе, а те поезда… – Ариадна фон Шульценбург-Глохау скорбно сомкнула перед собой ладони. У нее была очень светлая кожа, из-под которой проглядывали синие жилки.

Хартунг вспомнил свою учительницу общество-знания, госпожу Зоммер, которая называла дворян паразитами голубых кровей. Интересно, подумал Хартунг, как люди оценивают тех, с кем даже не знакомы.

– Если вы, госпожа фон Шульценбург-Глохау, не хотите сравнивать, тогда зачем делать мемориалы похожими?

– Речь идет об осязании диктатуры. Каково зло и бесчеловечность на ощупь? Литая сталь подходит как нельзя лучше. Холодная, твердая и в то же время хрупкая и недолговечная. Сталь ржавеет, со временем покрывается красивой патиной и выглядит очень… исторично.

– Так, значит, диктатура ГДР и нацистская диктатура для вас примерно одно и то же?

– Нет же, господин Хартунг, как я уже сказала, мы имеем в виду совсем не это… хотя, конечно, некоторые параллели все же присутствуют, что уж скрывать.

– Тогда, может быть, не стоит скрывать и того, что Глобке, секретарь канцелярии Аденауэра, был соавтором Нюрнбергских расовых законов. Что федеральная служба внешней разведки была организована бывшими эсэсовцами и преступниками из гестапо. Что в Западной Германии не было органа власти, где на руководящих должностях не сидело бы ни одного нациста. – Злость так и рвалась из Хартунга вместе со всеми красивыми аргументами, выученными еще в школе в качестве обоснования причин, по которым ФРГ унаследовала фашизм и для чего так необходима эта антифашистская защитная стена. Он знал, что все это правда. И неправда одновременно. Но это и не важно, потому что Хартунга смутили не заржавевшие аргументы времен холодной войны, а то обстоятельство, что сейчас он стоял перед женщиной в бежевом костюме и защищал ГДР.

Ариадна фон Шульценбург-Глохау смотрела на него с интересом. Мягким, примирительным тоном она сказала:

– Было такое замечательное эссе у Имре Кертеса, в котором он писал о дожде, который в конце концов разрушает стальной тюремный замок, капля по капле. Вы, господин Хартунг, такая капля. В этом все дело.

– Капля?

– Да, капля воды на стали диктатуры. Капля, оставляющая след на иллюзорно неуязвимой поверхности. – Она улыбнулась, взялась за его предплечье своими покрытыми синими венами руками. – Кстати говоря, я понимаю вас лучше, чем вам может показаться. Мой отец, один из участников заговора против Гитлера, был казнен в Плётцензее. Вы правы, Федеративная Республика строилась в том числе руками старых нацистов, и это было невыносимо, по этой причине я и стала историком. Но в конце концов страна пришла к демократии, а вот антифашистская ГДР всегда оставалась диктатурой.

Хартунг почувствовал, как его злость утихает. – Мемориальные доски слишком окончательны, – сказал он. – А вдруг однажды выяснится, что настоящая история была совсем иной?

Женщина скрестила руки на груди:

– Вы знаете, история всегда совсем иная. Она сложная, запутанная, противоречивая. В ней нет одной правды. Большинству с этим трудно смириться, людям хочется ясности и однозначности, хочется, чтобы история была логичной и простой, чтобы из нее можно было извлечь какие-то уроки. Для этого и придумали памятники и мемориалы.

– Но для вас, как историка, такое упрощение должно быть ужасно.

– Не так ужасно, как сложность. Представьте, если мы, историки, выйдем и заявим, что на самом-то деле тоже толком не можем ничего утверждать. Что бы тогда началось? Возникли бы жестко конкурирующие учения, наше общее прошлое погрузилось бы в произвол, рассыпалось бы в прах. Кто не знает своего прошлого, не может знать, кто он есть. Нам необходим рассказ о нас самих, иначе мы пропадем.

– И этот рассказ не должен быть правдивым?

– Он должен быть правдивым, чтобы мы могли найти в нем себя. Это миф, который помогает нам стать самими собой.

– И каков же миф восточных немцев?

– Таков, что они освободили себя от стен и колючей проволоки.

– А потом были съедены западными немцами…

– Сосредоточьтесь на первой части, в которую вы тоже внесли свой вклад, господин Хартунг.

– Значит, мы сами придумываем наше прошлое?

– А разве мы не делаем так всегда? Задумайтесь, как мы поступаем с нашей личной историей. Что мы забываем, а что помним. Есть ли хоть один человек, который был бы беспощадно честен во взгляде на свое прошлое? То же самое и с нашей общей историей: важно лишь то, о чем хочет помнить большая часть общества. Вам же наверняка знакомо высказывание: «История – это ложь, с которой все согласны».

– Но возьмем историческое событие, например падение Стены. Есть объективные истины, с которыми нельзя спорить.

– Да, безусловно, есть. Но здесь тоже много неясностей. Почему рухнул режим ГДР? Кто-то говорит, что отчаявшийся народ отвоевал свободу. Кто-то говорит, что на это повлияла лишь горстка борцов за гражданские права. А кто-то – что все стало возможным благодаря выжидательной тактике Горбачева. Каждое из этих утверждений в какой-то степени верно, все определяет лишь подход. – Историк оглядела вестибюль станции. – В конце концов, господин Хартунг, историю всегда пишут победители.

Спустя несколько часов после того, как дама в бежевом костюме скрылась в вокзальной сутолоке, когда Хартунг уже давным-давно сидел у Берн-да за вечерней бутылкой пива, когда от синей формы рейхсбана остался лишь зуд на шее, эта последняя фраза историка все еще эхом отдавалась в его голове.

20

Когда заслуженный правозащитник Гаральд Вишневский в то утро зашел в кухню, по радио играла песня Манфреда Круга «Когда за окном зеленеет». Это была одна из немногих песен, которой Вишневский мог подпевать практически без ошибок. Хотя сначала он только мычал себе под нос на строчках: «Когда за окном зеленеет, я думаю только о любви». Раньше, еще с маленькими детьми, они часто слушали Круга за неторопливым воскресным завтраком. Однажды Вишневский схватил половник, как микрофон, и принялся танцевать вокруг жены, пока та не воскликнула: «Гаральд, что подумают соседи!» Не было, пожалуй, ни одной другой песни, которая даже в хмурый осенний день вызывала бы на душе весну. И не успел Вишневский опомниться, как достал из кухонного ящика половник, поднес его ко рту и пропел: «В прекрасный месяц май, когда распускаются почки».

К счастью, жена уже ушла на работу. Она, вероятно, и на этот раз испортила бы ему радостный миг. И уж точно была бы против трех яиц в стакане с беконом и шнитт-луком. С его уровнем холестерина такой завтрак не был полезен, зато отлично поднимал уровень дофамина.

Несколько дней назад Хольгер Рёсляйн по телефону поведал ему в общих чертах настоящую историю владельца видеотеки Михаэля Хартунга. «Похоже, ты снова в игре, Гаральд», – сказал Рёсляйн. Вскоре после этого с Вишневским связались из федеральной канцелярии и пригласили на встречу с главой департамента политического планирования Антье Мунсберг. «И убедись, что твоя речь готова», – добавил Рёсляйн, который также должен был присутствовать на сегодняшней встрече.

После такого неожиданного поворота событий Вишневский почувствовал свою силу и величие, чего не случалось уже давно. Справедливость все-таки восторжествовала, думал он. К счастью, он не успел сказать ни людям из фонда, ни жене, ни кому-либо еще, что его отстранили, беспощадно забраковали эти бюрократы и только теперь наконец поняли, кого теряют. Никаких свежих лиц! Никаких новых историй! Они бы не отмылись от позора, если бы выпустили этого Хартунга выступать перед бундестагом!

А ведь еще недавно Вишневский был в таком отчаянии, что даже порывался сбрить бороду. Свою прекрасную революционную бороду, которая тем временем стала такой же густой и пышной, как в лучшие годы его юности. Даже молоденькая научная сотрудница фонда оценила его бороду. Она сказала, что он выглядит лучше всяких напыщенных хипстеров, потому что на нем она смотрится естественно. При этом она ему улыбалась. Давненько он не слышал комплиментов от девушек. Что ж, думал Вишневский, пусть будет, раз так.

То же самое было и с речью, которую он наконец дописал за один день. Не раздумывал, не ломал голову, просто сел и сделал. Мысль неслась потоком, он едва успевал печатать. Речь получилась очень личной, первое предложение звучало так: «Что вчера было будущим, сегодня стало историей». Вишневскому пришлось признать, что частично эта фраза принадлежит Удо Линденбергу, но он надеялся, что тот будет не в обиде.

Вишневский ел ложкой вареные яйца из стакана, закусывал куском поджаренного белого хлеба и тихонько постанывал от удовольствия. Позже, в такси по дороге в канцелярию, он заметил, что значительная часть его завтрака застряла в бороде. Он попытался вычесать пальцами из жестких волос затвердевший желток. Уже в фойе канцелярии он понял, что его темные костюмные брюки в районе бедер все в крошках желтка, и попытался оттереть следы, но стало только хуже. И тогда у него закралось подозрение, что полоса везения закончилась. Но он быстро отмел эту мысль, заменив ее Манфредом Кругом и распускающимися почками.

Чья-то рука сзади тронула его за плечо – это был Хольгер Рёсляйн, он заговорщицки улыбался Вишневскому:

– Вот видишь, Гаральд, я все уладил.

Но не успел Вишневский еще раз поблагодарить его за помощь, как один из сотрудников повел мужчин на третий этаж, где их ждала доктор Антье Мунсберг, высокая рыжеволосая дама в сером брючном костюме. Они сели на диваны, расположенные кругом, в центре которого стоял аквариум, где плавали сиамские петушки, как с ходу определил Вишневский, который сам некогда разводил декоративных рыбок.

Доктор Антье Мунсберг сразу перешла к делу и заговорила о неловком положении, в котором все они оказались по вине господина Хартунга. Она отметила, что ее не обрадовали действия федерального президента, который, собственно, и предложил господина Хартунга на роль оратора. Вишневский сидел под неудобным углом к Антье и мог видеть ее лицо только через аквариум, где в этот момент на уровне ее носа проплывала рыбка.

Глава департамента напомнила, что канцелярия нисколько не сомневалась в его кандидатуре и довольно давно выбрала Вишневского оратором на девятое ноября.

– На мой взгляд, вы, господин Вишневский, сочетаете в себе все качества, которые можно ассоциировать с мирной революцией: отвагу со смирением, выдержку с нетерпением, сомнения с… – Она замолчала, задумавшись.

– Оптимизмом? – поспешил на подмогу Холь-гер Рёсляйн.

– Хм-м. – Антье Мунсберг пристально посмотрела на Вишневского сквозь аквариум. – У вас новая борода?

Вишневский смущенно откашлялся.

– Не совсем новая, это, так скатать, старая борода… в новом обличим или, вернее, новая борода в старом…

– В любом случае нам очень жаль, что вас, дорогой господин Вишневский, вычеркнули из списка ораторов в результате этого досадного вмешательства.

– Что ж, теперь-то все встало на свои места, – сказал Вишневский. – Кстати, я захватил с собой речь. Может, нам стоит всем вместе ее глянуть, чтобы понять, соответствует ли она вашим представлениям?

Но Антье Мунсберг покачала головой:

– К сожалению, мы уже ничего не можем изменить. Федеральный президент неоднократно публично высказывался о господине Хартунге в положительном ключе и даже предложил наградить его орденом «За заслуги перед Федеративной Республикой». Канцлер отправила ему приветственное письмо. Его имя уже указано во всех объявлениях, официальных приглашениях и пресс-релизах. Нам всем будет неудобно вновь менять выступающего.

Вишневский не мог поверить своим ушам, он посмотрел на Рёсляйна – тот явно был в ступоре.

– Вы собираетесь выпустить этого лжеца и афериста произносить речь в бундестаге?! – воскликнул Вишневский.

– Осторожнее, господин Вишневский, в юридическом смысле он не аферист. Согласно всему, что нам известно – и этому не противоречит даже расследование господина Рёсляйна, – в ту ночь он заблокировал стрелку на станции Фридрихштрассе, из-за чего и оказался в тюрьме Хоэншёнхаузен. Без его действий тот поезд не уехал бы в Западный Берлин, или я неправа, господин Рёсляйн?

– Нет, все верно, – сказал Рёсляйн, – но он сделал это ненамеренно, по неосторожности и никогда не думал организовывать побег. Все произошло лишь благодаря цепочке случайных событий.

– Да, бывает в жизни так, что случай играет свою роль. Я хочу прояснить одну вещь: Михаэль Хартунг не аферист. Потому что афериста никогда не допустили бы выступать в бундестаг. Его действия неоспоримо достойны похвалы. Непонятны только мотивы.

– Вынужден возразить, – сказал Вишневский. – Этот негодяй запятнал память о мирной революции, это насмешка над всеми, кто бросил вызов режиму. С коммеморативной точки зрения это было бы безответственно.

– Я вас прекрасно понимаю, – мягко ответила Антье Мунсберг, – ситуация неприятная, в этом я с вами абсолютно согласна. Но с коммеморативной точки зрения было бы катастрофой, если бы герой, которого боготворит вся страна, включая высшие политические круги, вдруг перестал быть героем. Представьте, какие сомнения это посеет среди людей. Поставив под сомнение этого героя, можно будет поставить под сомнение и всех остальных. В том числе и вас, господин Вишневский!

– Но ведь речь идет о правде! – возмутился

Вишневский. – За что мы боролись, срывая маску с преступного режима? За правду! Почему мы уже тридцать лет как занимаемся мемориальной деятельностью? Чтобы люди не забывали правду!

– Вы абсолютно правы, господин Вишневский, но смотрите: есть малая правда. И есть правда большая. Малая правда может быть не совсем верна. Но большая правда верна всегда: добро побеждает зло. Правое дело побеждает неправое. Свобода побеждает диктатуру. Двенадцатого июля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года сто двадцать семь человек вырвались из тисков коммунизма в свободный демократический строй. В конечном счете только это имеет значение. Речь не о нас, господа, речь о великом деле!

Эта фраза показалась Вишневскому очень знакомой: в ГДР тоже всегда твердили о великом деле. О большой правде, ради которой можно пренебречь правдой малой.

Хольгер Рёсляйн откашлялся и монотонно заговорил:

– В том поезде было сто двадцать семь человек, примерно сто двадцать из которых в тот же день добровольно вернулись на восток. Вот вам и стремление восточных немцев к свободе.

– Кто вам такого наговорил? – спросила Мунсберг.

– Подполковник Штази, помогавший тогда людям вернуться.

– И вы в это поверили, господин Рёсляйн? Вы меня удивляете. Это же чистая пропаганда! Не ожидала, что вы поведетесь на такое. Я даже засомневалась, что финансируемый правительством Центр документации неправового государства ГДР находится в нужных руках!

Тут Вишневскому стало ясно, что дискуссию пора заканчивать. Он подумал о предстоящем заседании правления фонда «Против забвения», на котором через две недели должны были утвердить бюджет на следующий год. Его фонду тоже не прожить без федеральных средств, одно слово Антье Мунсберг – и всему конец.

– Что ж, господа, – сказала Антье, – чувствую, мы достигли согласия по этому вопросу. Осталось прояснить один момент: кто еще знает детали этой истории?

Хольгер Рёсляйн все еще пребывал в ступоре.

– Лишь бывшие агенты Штази, которые занимались тем делом, – сухо ответил он, – хотя они будут только рады, если никто не узнает об их фиаско.

– А журналист? Этот Ландман из «Факта»?

– Вероятно, знает больше, чем написал, но он в первую очередь не заинтересован саботировать собственную статью.

– Хорошо, – сказала Антье. – Таким образом, если эта история выйдет наружу, я буду знать, что это сделал кто-то из вас двоих. И если вдруг я недостаточно ясно выразилась: любое ваше неосторожное слово будет иметь крайне неприятные последствия!

Антье смотрела на Вишневского. Он перевел взгляд на рыбок, мирно плавающих по аквариуму. У самца хвост и плавники были темно-красные, у самки – желтоватые. Вишневский знал, что этих рыбок можно содержать исключительно парами, потому что они крайне агрессивны к сородичам своего пола. Порой они нападают даже на собственное отражение. У самого же Вишневского раньше были гуппи, чрезвычайно миролюбивые создания, которые только ели и размножались. Возможно, подумал Вишневский, с рыбками так же, как с собаками. Они похожи на своих хозяев.