Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Лео Максим
Герой со станции Фридрихштрассе

Der Held vom Bahnhof Friedrichstraße

Maxim Leo

01

Муха села на руку Хартунга, вырвав его из раздумий. Ну как раздумий. Это было скорее нечто вроде комы, в которую он иногда впадал, когда сидел за прилавком в ожидании. Ну как в ожидании. Как будто он всерьез рассчитывал, что сегодня в его видеотеке хоть что-то произойдет. Правда состояла в том, что он ничего не ждал. Хартунг мог сидеть так часами, окруженный восхитительным ничем.

Беата, которая жила через дорогу и раз в неделю брала напрокат какой-нибудь романтический фильм, недавно поведала ему о своем курсе медитации. Если он правильно понял, смысл медитации в том, чтобы отпустить свои мысли и наблюдать за ними со стороны, как за проезжающим мимо трамваем. Люди отдавали много денег за это ощущение проезжающего трамвая. И, по словам Беаты, у большинства из них так ничего и не получалось, потому что это чертовски сложно.

«Да я, должно быть, гуру медитации», – думал Хартунг. Отпускать мысли – это он умел. Пожалуй, даже это было одно из его главных умений. Правда, он не представлял, как это получается. Так выходило само собой. И, откровенно говоря, приносило ему только проблемы.

Муха переливалась синим и зеленым, Хартунг чувствовал ее лапки на своей коже. Он посмотрел на часы: десять минут седьмого, снаружи уже стемнело. В салоне стояло два старых торшера, тускло освещавших узкое пространство. Это была идея Беаты: она посчитала, что видеотека должна быть как гостиная – уютная и тесноватая. Что же, здесь и правда было тесно, а вот насчет уюта Хартунг сомневался. Его взгляд скользнул по волнистому линолеуму, затем по икеевскому стеллажу с облупившимся шпоном.

– Наконец-то самая приятная часть дня, – пробормотал Хартунг и пошел к стеллажу с детскими фильмами. «Сокровище Серебряного озера» или «Банда Ольсена»? Недолго думая, он остановил свой выбор на «Жандарме из Сен-Тропе», вставил дивиди-диск в дисковод ноутбука и открыл пиво.

Хартунг любил фильмы, которые позволяли путешествовать во времени. Он будто снова оказывался на коричневом диване, слева отец, справа мать, напротив черно-белый телевизор, от которого после включения пахло жженой пылью. Хартунг находил невероятно успокаивающим тот факт, что с тех пор еще что-то осталось. Эти фильмы были шпагатом, прочно связывающим его жизнь.

Виннету, Эгон Ольсен и Луи де Фюнес были спасателями, к которым он порой обращался. Добрые друзья всегда приходили на помощь. Сложно сказать, что сейчас тяготило Хартунга больше: гадкая осенняя погода или расставание с Карин. Или же то письмо, в котором управление недвижимостью сообщало, что задолженность за аренду помещения видеотеки надо погасить до конца месяца. И чем ему оплачивать эту гребаную аренду? Ведь никто не приходит, кроме местных и Беаты, живущей через дорогу, да парочки персонажей, которые находили особый шарм в том, чтобы продолжать пользоваться устаревшей культовой техникой вроде дивиди. Конечно, Хартунг был рад наличию этих преданных клиентов, но все же считал их странными. Если бы не видеотека, он давно бы уже оплатил подписку на «Нетфликс».

Но такого, разумеется, он не мог сказать вслух. Ведь официально он был большим ценителем арт-хауса. Джим Джармуш, Феллини, Ларс фон Триер, Шаброль, Михаэль Ханеке, все в таком роде. И это тоже была идея Беаты. Она считала, что нужно предлагать людям нечто особенное. Пять лет назад в результате банкротства другой видеотеки Хартунг за бесценок приобрел коллекцию артхауса. Несколько раз он садился смотреть эти фильмы, но находил их слишком нудными и чересчур гнетущими. Поэтому он прочитал краткие описания сюжетов на оборотной стороне футляров, отметил для себя пару деталей о режиссерах и теперь мог восхищенно воскликнуть, когда клиент интересовался, например, «Разомкнутыми объятиями» Альмодовара: «Прекрасный выбор! Этот фильм великолепно совмещает в себе мелодраму и нуар. Настоящее удовольствие для любителей кинематографических реминисценций». И, надо сказать, это работало, хотя Хартунгу потребовалось время, чтобы научиться выговаривать «кинематографические реминисценции».

Да уж, если бы он знал это все, когда Маркус предложил ему стать владельцем «Кинозвезды»! «Это верняк», – сказал тогда Маркус и даже обиделся, когда Хартунг усомнился. «Я тебе первому предложил, потому что ты уже давно здесь работаешь. Будешь жить безбедно до самой пенсии», – сказал он. И попросил назвать хоть одну причину, по которой люди однажды перестанут смотреть фильмы дома. Когда Хартунгу после долгих раздумий так ничего и не пришло на ум, Маркус победно воскликнул: «Старик, это золотая жила, ты по гроб жизни будешь мне благодарен!»

Маркус укатил со своей новой девушкой в Португалию, после того как Хартунг подписал договор, что в течение пяти лет будет отдавать Маркусу половину всей прибыли, так сказать, в качестве отступных за фильмы и картотеку постоянных клиентов.

И первые годы дела шли довольно неплохо. «Кинозвезда», конечно, не была золотой жилой, но выручки хватало на все. Пока однажды не появились стриминговые сервисы, и Хартунг понял, что жить безбедно до самой пенсии у него вряд ли получится. Наоборот, ему придется изрядно постараться. А стараться он не любил.

Так Хартунг стал жертвой технологического прогресса. Не в первый раз, надо сказать. Отношения Хартунга и технологического прогресса не задались сразу. Все началось в 1976 году: Хартунг только прошел обучение, чтобы стать дежурным по переезду и стрелочником на немецком рейхсбане, с общей оценкой «удовлетворительно» и с оптимизмом смотрел в будущее. Но спустя всего несколько месяцев в ГДР представили новую советскую технику релейной централизации, что стало революцией для железных дорог Восточной Германии и сделало знания и умения Хартунга бесполезными.

За отсутствие трудовой дисциплины (спал и пил пиво на работе) Хартунг был уволен и отправлен отбывать условный срок в Бервальд на Лужицкий буроугольный бассейн. Там он переучился на экскаваторщика. Через несколько лет Стена пала и наступила свобода. Как следствие, большинство восточных немцев предпочло отапливаться чистым природным газом, а не вонючими брикетами, и добыча бурого угля прекратилась.

Последующая карьера Хартунга в качестве торгового представителя фирмы спутниковых антенн в берлинском Хеллерсдорфе резко оборвалась, когда кабельное телевидение начало свое победное шествие по федеральным землям. Очередная попытка совершить наконец профессиональный рывок казалась многообещающей: при помощи школьного приятеля Майка Фишера Хартунгу удалось влиться в торговлю портативными сотовыми телефонами. Это были аппараты размером с чемодан. В начале девяностых ими пользовались прежде всего западные пособники восточной реконструкции и русская мафия. Хартунг продавал их целыми грузовиками, на его визитных карточках значилось «заместитель директора», и ездил он на темносинем «БМВ-Купе». «Наконец-то судьба мне благоволит», – думал он. А несколько лет спустя на рынке появились первые мобильные телефоны и полностью разрушили его бизнес-модель.

Так и получилось, что с годами у Хартунга сложились скорее фаталистичные отношения с прогрессом, из-за чего летом девяносто седьмого года, когда Маркус, с которым он был знаком по телефонному бизнесу, предложил ему работу в «Кинозвезде», он сперва отказался. Хартунг хотел любой ценой избежать новой технологической революции. «Ты уверен, что у видеокассет есть будущее?» – спросил он Маркуса. Тот не понял вопроса, но срочно нуждался в сотруднике и предложил Хартунгу немыслимые две тысячи немецких марок в месяц за полную занятость.

С тех пор Хартунг сидел за прилавком этого почти не изменившегося видеопроката. За исключением того, что вскоре видеокассеты на полках сменили дивиди и блюрей-диски, но это не было проблемой, поскольку Маркус заработал на «Кинозвезде» столько, что легко мог позволить себе переход. В каком-то смысле этот успешный скачок в эпоху цифрового видео даже смягчил технологическую травму Хартунга и укрепил его веру в будущее – напрасно, как оказалось.

Два года назад произошла очередная перемена, связанная не столько с технологическим прогрессом, сколько с финансовым положением Хартунга. Она вынудила его очистить заднее помещение (где стояли ужасы и порнофильмы), чтобы освободить место для кровати, шкафа и душевой кабинки с пластиковой перегородкой. Так он не только экономил на квартплате, но и, благодаря сокращенному пути до работы, каждое утро спал на полчаса дольше, что для Хартунга было веским аргументом. В общем, одни плюсы. Он даже спрашивал себя, почему раньше до этого не додумался.

Хартунг отхлебнул пива из бутылки и сосредоточился на фильме. На экране Луи де Фюнес ехал по набережной Сен-Тропе в своем открытом «ситроене». Сейчас начнется одна из его любимых сцен, где жандарм Крюшо с коллегами прогоняют нудистов с пляжа. Хартунг откинулся на спинку стула, муха слетела с его руки.

02

Дверь «Кинозвезды» открылась. В магазин вошел мужчина, которого Хартунг прежде не видел.

– Моя фамилия Ландман, я работаю в новостной газете «Факт» и хотел бы взять у вас интервью.

Хартунг снова перевел взгляд на экран ноутбука, где происходила великолепная сцена погони жандарма Крюшо в сопровождении ликующей монахини.

– Я очень занят, в чем дело?

– Как вы наверняка знаете, через шесть недель будет тридцать лет со дня падения Стены.

– Угу.

– Мы готовим спецвыпуск, и у меня есть к вам пара вопросов. Речь о бегстве со станции Фридрих-штрассе двенадцатого июля восемьдесят третьего года. Городская электричка уехала на запад. Массовый побег. Да вы и сами знаете.

– Ну и?

– Я просмотрел документы Штази: вас тогда арестовали как главного подозреваемого, организатора побега.

Хартунг нажал на паузу – Луи де Фюнес застыл в приступе ярости – и поднял взгляд на журналиста, стоявшего перед ним с широкой улыбкой.

– Организатор? Я?

– Вы же в то время были дежурным стрелочного поста рейхсбана на станции Фридрихштрассе?

– Заместителем дежурного.

– Да, как скажете. В документах указано…

– Вы интересуетесь кино?

– Да, а почему вы спрашиваете?

– Потому что здесь видеотека, а не справочное бюро.

– Я всего лишь хотел задать вам несколько вопросов.

– А у меня сейчас дел невпроворот. Вы уже бывали у нас?

– Нет, я хотел только…

– Тогда для начала заполните этот формуляр, вступительный взнос восемьдесят евро.

– Да зачем мне… восемьдесят евро?!

– Чтобы я мог говорить с вами в свое рабочее время. Вы также можете выбрать премиум-членство за сто двадцать евро. Тогда я смогу уделить вам чуть больше внимания.

Журналист с раздражением посмотрел на Хартунга, но покорно стал заполнять формуляр.

– Но здесь ни слова о вступительном взносе.

– Его ввели совсем недавно, должен же я как-то сдерживать наплыв клиентов.

Журналист, смиряя гнев, оглядел пустой салон.

– Ладно. Где расписаться?

Довольный Хартунг принял заполненный формуляр и выдал квитанцию о получении ста двадцати евро.

– Что же, теперь можем и поговорить.

– В документах написано, что вы работали на организацию, оказывающую помощь беглецам, но вашу причастность не смогли доказать.

– Глупости.

– Что тогда произошло? В тюрьме в Хоэншён-хаузене?

В голове Хартунга начали всплывать воспоминания. Светлая столешница с отколотыми краями. Мутные стеклоблоки в оконных проемах. Широкое, не лишенное сочувствия лицо следователя. Хартунг покачал головой:

– Это было очень давно.

– Расскажите.

– Все, что я знаю: меня забрали, я сидел в камере, отвечал на дурацких допросах, через несколько дней снова вышел. Ничего особенного.

– В документах написано, что вы умышленно перевели стрелку, из-за чего поезд со ста двадцатью семью гражданами ГДР уехал в западную часть.

– Ну, раз написано…

– Господин Хартунг, у меня теперь премиум-членство, вы не забыли? Вас же арестовали не просто так.

– Понятия не имею, за что меня арестовали. Что-то случилось с проклятой стрелкой.

Хартунг вдруг снова почувствовал тот запах: смесь машинного масла, дегтя, пыли и нагретого солнцем металла. Он снова почувствовал, как дрожат рельсы под тяжелыми колесами городской электрички. Услышал дребезг колесных подшипников, визг тормозов, гулкие помехи громкоговорителей. Все вдруг вернулось, как будто в его голове для этих воспоминаний была отдельная каморка, куда он давно не входил. Воспоминания казались странными, как из другой жизни, но в то же время такими отчетливыми, будто он только вчера стоял на щебне стан ции Фридрихштрассе, в темно-синей форме рейхсбана, с сигнальным фонарем в руке.

– Господин Хартунг! Так что случилось со стрелкой?

Хартунг очнулся от воспоминаний и увидел журналиста, который с интересом уставился на него.

– Я уже не помню. Это все равно что спросить, в красном или синем платье была девушка, с который вы впервые поцеловались.

– Какое глупое сравнение!

– А мне так не кажется, – возразил Хартунг.

– Она была в брюках.

– Благопристойный поцелуй или с языком?

– Какое вам дело до этого?

– Вот видите, и я все это время задаюсь тем же вопросом.

– Ладно, господин Хартунг, кажется, я понимаю, к чему вы клоните. Я с удовольствием стану первым платиновым клиентом в вашей видеотеке. Я заплачу четыреста евро, если вы наконец расскажете мне свою историю.

– Восемьсот.

– Шестьсот.

– Хорошо.

Хартунг достал из холодильника еще одно пиво, поставил бутылку перед журналистом. Он попытался напрячь память – обещанные деньги необычайно его воодушевили. Кто бы мог подумать, что он получит шестьсот евро – что эквивалентно тысяче двумстам немецким маркам, а это соответствовало примерно шести тысячам восточных марок – только за то, что расскажет несколько старых железнодорожных историй.

– Был такой предохранительный болт, который следовало выкрутить вручную, чтобы потом с помощью электропривода перевести стрелку. Стрелка была на шестом пути – тридцать восьмой электроящик.

Хартунг был поражен, что до сих пор помнит такие мелочи. Тридцать восьмой электроящик, черт возьми! В воспоминаниях всплывали все новые картинки. Мастерская внизу пультовой. Тиски, металлическая стружка. Как же часто он сидел в этой мастерской, на деревянном табурете возле шкафа с инструментами. Хартунг вспомнил телефон с зеленой и красной кнопками. Рацию со сломанной антенной. Чугунную печь, которую зимой топили сгнившими шпалами.

– Чем так важна была та стрелка?

– Она использовалась, когда поезда, которые ремонтировались в восточной части, возвращались в Западный Берлин.

Журналист достал блокнот и ручку и начал записывать.

– Я думал, железнодорожная сеть Восточного Берлина была полностью изолирована от западно-берлинской.

– Так и было, – подтвердил Хартунг. – Но был один стрелочный перевод на станции Фридрих штрассе – туда прибывали восточные поезда. Обычно стрелка стояла так, чтобы поезда прибы вали к восточной платформе. Если стрелку пере во дили, поезд шел по второму пути дальнего следования в западном направлении.

– Поэтому на переключателе был тот предохранитель?

– Да, болт.

– Так что же случилось в ту ночь на двенадцатое июля восемьдесят третьего?

– Была моя смена. Я дремал в мастерской, когда позвонили из пультовой. Было сказано снять предохранитель со стрелки на шестом пути. Такие распоряжения поступали редко, и обычно о них сообщали заранее, так что я удивился. Я вышел на пути, хотел выкрутить болт, но его заклинило. Тогда я попробовал открутить его гаечным ключом и сорвал резьбу.

– А потом?

– По-хорошему, мне следовало тут же сообщить об этом, но тогда пришлось бы посреди ночи искать новый болт. Я подумал, что спокойно разберусь с этим завтра, а пока стрелку можно было перевести, и это главное.

– Вы перевели ее?

– Нет, электрические стрелки управлялись из пультовой. Я сообщил коллегам, что предохранитель снят. Затем вернулся в мастерскую и снова задремал.

– Но вы же были на дежурстве.

Хартунг рассмеялся:

– И что? В ночном дежурстве на рейхсбане всегда главным было слово «ночное», а вовсе не «дежурство». И без необходимости никого не будили. В семь утра меня сменили, я поехал домой, там снова лег, а уже днем у моей двери стояли люди из Штази.

Журналист взволнованно ходил по салону.

– Получается, вы почти до самого вечера ничего не знали о массовом побеге?

– А откуда? Я же спал. Мне обо всем рассказали агенты Штази. Они были на взводе, что неудивительно – битком набитый поезд спокойно проехал через строго охраняемую государственную границу. И якобы я был в этом виноват.

– А разве не были? В документах написано, что из-за сломанного предохранительного болта стрелку заклинило. И позже пути не перевелись в обратное положение, чего ваши коллеги в пультовой, очевидно, не заметили.

– Они и не могли заметить. Мои коллеги только нажимали на кнопку. И обычно все исправно работало.

– Но не в ту ночь, когда первая электричка, в четыре ноль шесть прибывшая с Маркс-Энгельс-плац на Фридрихсштрассе, проследовала на запад.

– Да уж, глупо вышло.

– Это все, что вы можете на это сказать?

– Конечно, в ту ночь я действовал не совсем по предписаниям. Но это была дурацкая оплошность, как говорится, неблагоприятное стечение обстоятельств. Никакого умысла. И в какой-то момент в Штази это поняли, иначе бы меня не отпустили.

Хартунг взял из холодильника еще две бутылки пива. От долгих разговоров пересохло в горле. Он чокнулся с журналистом.

– За рейхсбан! – воскликнул Хартунг, его настроение становилось все лучше.

– Господин Хартунг, – сказал мужчина, глядя ему прямо в глаза, – я понимаю, никто не станет вот так просто выдавать тайну, которую хранил много лет. Я читал в документах, что с вами делали Штази. И если вы молчали тогда, несмотря на все пытки, с чего бы вдруг вам рассказывать обо всем сейчас, верно?

– Пытки?

– Все здесь. – Журналист постучал по лежащим перед ним бумагам. – Цитирую: «Несмотря на два месяца спецобращения, обвиняемый упорно настаивал на том, что у него не было сообщников или координаторов». – Он глубоко вздохнул и, многозначительно кивая, сказал: – Я знаю, что значит «спецобращение». Передо мной можете не притворяться, господин Хартунг, ваша железная воля и мужество вызывают у меня огромное уважение.

«– Совершенно не понимаю, о чем вы, – признался Хартунг.

– В тюрьме Штази в Хоэншёнхаузене под этим подразумевалось систематическое лишение сна, психическое истощение, изоляция, голод. И все это на протяжении двух месяцев – такого никто не выдержит. Но вы, очевидно, не сдались, для меня вы, если позволите, настоящий герой.

Хартунг был в полном недоумении. Изоляция? Психическое истощение? Да, его держали в одиночной камере, и единственным, кто составлял ему компанию в эти дни, был следователь. Он помнил длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги, с грохотом закрывались тяжелые металлические двери. И, конечно, ему было страшно, страшно до одури. Он никогда раньше не сидел в тюрьме, и понятия не имел, чего от него хотят. Проведя там две ночи, он решил, что больше никогда оттуда не выйдет.

Но голодом его точно не морили. Да и спать он мог сколько угодно. Следователь даже подарил Хартунгу пачку сигарет, расспрашивал о локомотивах и технике сигнализации – тот парень был настоящим фанатом железных дорог. И, в общем-то, это все, что Хартунг смог вспомнить. Или он о чем-то забыл? Хартунг знал, что его разуму свойственно вытеснять неприятные воспоминания, приукрашивать события и постфактум представлять свою жизнь в лучшем свете. Но забыть о двухмесячных пытках не смог бы даже он.

Все эти годы он почти не вспоминал о том эпизоде своей жизни. Разве что в одну из годовщин падения Берлинской стены, когда рассказывали о самых нашумевших акциях побега. Тогда по телевизору показали фотографии людей, которых летом 1983 года поезд неожиданно привез в Западный Берлин. Как ни странно, этот побег никогда по-настоящему не интересовал Хартунга. Он казался ему нереалистичным, будто старая сказка.

Однажды он услышал по радио, что разыскиваются очевидцы событий железнодорожного побега. Но Хартунгу и в голову не пришло выйти на связь.

Этот случай стал историей и ничего не значил для него. Вероятно, дело было в «резкой монтажной склейке», как назвал это следователь. В ушах Хартунга снова раздался его голос, спокойный, почти любезный и вместе с тем угрожающий. Следователь стоял почти вплотную, Хартунг чувствовал его дыхание, видел волосы в носу, бородавку над верхней губой. «А теперь слушайте меня предельно внимательно, господин Хартунг, – сказал следователь. – Отныне вы начинаете новую жизнь, вы не обсуждаете, что случилось той ночью на станции Фридрихштрассе. Вы не обсуждаете, что происходило здесь, в Хоэншёнхаузене. Никогда! Ни с кем!»

Через два дня после того, как Хартунга выпустили из тюрьмы, перед его домом остановился серый «баркас». Водитель помог собрать вещи и отвез в Бервальд, саксонскую деревню на берегу Шпрее, всего в нескольких сотнях метров от карьера – нового рабочего места Хартунга. Он уже забыл, что чувствовал тогда. Он помнил только, что вскоре произошло нечто гораздо более важное. То, чего он никогда не забудет, что и по сей день затмевает все: он встретил Таню.

Он влюбился в ту же секунду, как впервые увидел ее в кабинете бригадира. Этот ее насмешливый взгляд, эти длинные светлые волосы. Она сказала: «Смотри-ка, новенький». А когда он, растерявшись, не смог по-быстрому придумать ответ, громко рассмеялась. О, этот смех. Как говорил бригадир, будто козе щекочут копыта. А Тане было все равно. Потому что, если уж она смеялась, то смеялась от души.

И если ругалась, то ругалась от души. И если любила, то любила всей душой. Она была бесстрашной и искренней, как ребенок, не познавший зла. Она не шла на компромиссы, могла наслаждаться, не думая ни о чем. Рядом с ней Хартунг нередко чувствовал себя трусом.

Спустя три месяца он переехал в ее двухкомнатную квартиру в новостройке, с балконом и мусоропроводом. Через год родилась Натали, в подарок от бригады они получили коляску и стиральную машину. По выходным ели яичницу, купались в озере, пили домашнюю сливовицу и слушали трагичные песни о любви, написанные одним поющим экскаваторщиком из Хойерсверды. Хартунг часто просыпался по ночам и, лежа в постели рядом с Таней, прислушивался к ее размеренному дыханию и гадал, как скоро она поймет, что он для нее недостаточно хорош.

Журналист откашлялся. Это был крепкий лысый мужчина с очень волосатыми руками, которые, словно два мертвых зверя, лежали перед ним на прилавке.

– Не торопитесь, господин Хартунг. Должно быть, трудно об этом вспоминать. Если хотите, сделаем перерыв.

– Все в порядке. Но вы должны знать, что ничего ужасного со мной не случилось. Разумеется, тюрьма не была летним лагерем, но со мной обходились по-человечески. И пробыл я там не два месяца, а от силы четыре дня.

Журналист кивнул:

– Понимаю, господин Хартунг, это все последствия травмы. Так бывает у многих жертв: они отрицают пережитый опыт, чтобы защитить свою психику.

Демонстративная участливость журналиста начинала раздражать Хартунга. Что за чушь он несет? Да еще таким тоном, будто имеет дело с умственно отсталым. Если бы не деньги, Хартунг давно бы вы ставил его за дверь. А репортер все не умолкал, говорил, что прочитал соглашение о неразглашении, которое Хартунгу тогда пришлось подписать.

– Я знаю, вам было велено молчать о времени, что вы провели в заключении. Но сейчас вы на свободе, в безопасности! Все в прошлом, господин Хартунг, Штази вам больше ничего не сделает! Вы можете говорить!

– Ну, если честно, я уже сказал все, что мог. Деньги у вас с собой?

– Господин Хартунг, возможно, вы сами еще не осознаете, но ваша история особенная. Ваш отважный поступок подарил свободу ста двадцати семи людям, жившим за Стеной, за колючей проволокой.

И никто об этом не знает! А ведь это великолепная история! Немецкая общественность должна ее узнать, история вашей жизни – это историческое наследие!

Хартунг попытался вспомнить, когда в последний раз слышал термин «историческое наследие». Вероятно, на уроках обществознания, в десятом классе. Историческое наследие Маркса, Энгельса и Ленина. Его итоговой оценкой по этому предмету стала двойка. Не потому, что он ставил под сомнение историческое наследие Маркса, Энгельса или Ленина. Нет, он высыпал зудящий порошок за шиворот своей соседке по парте Надин Зоммер, отчего та с криком выбежала из класса. Все смеялись. Все, кроме госпожи Зоммер, которая была не только матерью Надин, но и учительницей обще-ствознания. Она написала характеристику к его итоговой аттестации, что едва не стоило ему обучения в рейхсбане: «У Михаэля большие проблемы с социализацией. Он подает дурной пример одноклассникам». Как госпожа Зоммер отнеслась бы к тому, что через сорок пять лет жизнь Михаэля Хартунга объявят историческим наследием?

– Вы же понимаете, что я не смогу написать о вашей истории, если вы мне не доверитесь?

– По мне, так и не пишите. А лучше выясните, кто на самом деле стоял за побегом. Я бы тоже хотел знать.

– Господин Хартунг, зачем вы все усложняете? – Журналист взглянул на него растерянно и вместе с тем с упреком, но потом вдруг расслабился. – Все из-за денег, не так ли? Вы совершенно правы. Подобная история, да к тому же такой эксклюзив, безусловно, стоит гораздо больше. Мне нужно позвонить в редакцию, но думаю, гонорар за информацию в размере двух тысяч евро вполне вероятен.

Хартунг загорелся: две тысячи евро – как раз хватит на аренду. Но что рассказать этому человеку? Не выдумывать же. Какие у него были причины отправить поезд на запад? Тем, кто помогал осуществлять подобные побеги, то есть зарабатывал на чужих страданиях, он бы точно не стал содействовать, Тем более что сам он даже не был в том поезде. Каким безрассудным глупцом надо быть, чтобы рискнуть своей задницей ради побега в Западный Берлин, а самому остаться в Восточном?

Тут он подумал о Каролине, самой красивой из всех его женщин. Хотя на самом деле они и не были по-настоящему вместе. Ей нравились его ухаживания, нравилось держать его в неопределенности, время от времени давая частичку себя, а потом снова исчезая. Он тогда думал, что так и должно быть, когда влюбляешься в такую потрясающую женщину. Он наслаждался завистливыми взглядами мужчин, когда шел с ней по улице.

Она была балериной и не шла, а парила. Ее кожа была почти прозрачной, а стан таким стройным и хрупким, что Хартунг порой опасался, что ее унесет ветром. Они познакомились в общественном парке теплым сентябрьским вечером. Он пригласил ее на танец, какой-то рок-н-ролл. Хартунг умел танцевать рок-н-ролл, его научила старшая сестра. В парке он, уже немного подвыпивший, подошел к Каролине, поклонился и вытащил ее на танцпол.

Каролина в то время только окончила знаменитую дрезденскую балетную школу и мечтала только об одном: танцевать в бродвейском мюзикле. Поэтому она отказалась от предложения Берлинской государственной оперы и в восемнадцать лет подала заявление на выезд из ГДР. Заявление отклонили, новых приглашений не поступало, так что она переехала в Берлин, где давала частные уроки танцев и ждала, когда что-нибудь изменится.

Годом ранее Хартунг начал работать стрелочником на станции Фридрихштрассе, и однажды Каролина полушутя спросила, не знает ли он, случайно, о железнодорожном туннеле, ведущем в западную зону. Он даже поговорил об этом с Рони, опытным коллегой, который иногда отправлял поезда в Западный Берлин. Рони сказал: «Не ввязывайся в это, Миха, пристрелят». И он не ввязался. Каролина его бросила, а через год вышла замуж за западного берлинца, который наконец отвез ее в Нью-Йорк.

Да, Каролина могла бы стать причиной. Он не переставал думать о ней, то и дело искал ее имя в интернете и однажды узнал, что она действительно попала на Бродвей, но пару лет спустя погибла в автокатастрофе.

Хартунг посмотрел на журналиста, который на улице говорил по телефону, и пробормотал:

– Не ввязывайся в это, Миха.

Деньги на аренду он как-нибудь найдет.

Журналист вернулся в салон.

– Хорошие новости, господин Хартунг: редакция непременно хочет заполучить вашу историю, договорились на две тысячи евро. Мы уважаем ваше нежелание раскрывать подробности сейчас. Но одно нам нужно знать наверняка: вы помогли совершить побег той ночью? Скажите просто: да или нет.

Хартунг подумал о двух тысячах евро, подумал о Каролине и сказал:

– Да.