Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

33

Натали сидела за своим рабочим столом в офисе банка «Хартман» и смотрела на фотографию, стоявшую возле монитора. На ней она шестилетняя, с мокрыми волосами и в огромном свитере, свисавшем до пола, как платье. Мать рассказывала, что в тот солнечный осенний день они поехали на карьерное озеро недалеко от деревни, где они раньше жили. Натали бежала по причалу, поскользнулась и упала в ледяную воду. Отец бросился за ней, достал и укутал в свой свитер.

Сама Натали не помнила тот день и только по рассказам знала эту историю, всегда казавшуюся ей какой-то сказкой. Отец сидел позади нее и обнимал, чтобы согреть. Худощавый мужчина с веселыми глазами.

Натали вернулась к своим протоколам. Полночи она взламывала компьютер Ландмана, что оказалось не так-то просто. Ландман, по всей видимости, был человеком осторожным: установил антивирус, использовал генератор паролей и довольно сложную программу шифрования данных, что было весьма необычно для частного лица.

Ей все же удалось проникнуть в его компьютер и просмотреть переписку в электронной ломте, панки с документами, фонотеку, фотографии, заметки и историю браузера. Было непривычно ко паться в чужих данных – Натали никогда раньше не занималась подобным. Она была взволнована, испытывала противоречивые чувства. Однако не нашла ничего, что можно было бы использовать против Ландмана. Поэтому она копнула глубже, посмотрела дни, когда он чистил историю браузера, восстановила удаленные станицы и наткнулась на аккаунт с вымышленным именем, нашла пароль и адрес, ведущий на сайт знакомств, обнаружила переписку с некой Моник и наконец несколько видеозаписей, на которых Ландман развлекается с татуированной блондинкой.

Неплохо для начала. Она продолжила поиски, хотя и не знала, что именно ищет. Что мог скрывать такой человек, как Ландман? Отец упомянул, что тот был из русско-немецкой семьи. Поэтому она поискала контакты в Восточной Европе, нашла папку со списком денежных переводов от компании под названием «Интерпром», находящейся в казахской Караганде. Шесть лет назад эта организация дважды переводила Ландману пятизначные суммы, а он в свою очередь пересылал их с фиктивных счетов мюнхенской компании, которая официально занималась производством сантехники. Этой компанией управлял человек по имени Евгений Ландман.

Ну вот, пожалуйста, подумала Натали. Похоже на отмывание денег, возможно, уклонение от уплаты налогов. С этим, в случае чего, можно добиться большего, чем с домашним порно плохого качества. Она перенесла данные на сторонний сервер, где они были защищены от всякого нежелательного доступа.

Теперь оставалось только замести следы. Точно ли она все продумала? Ничего не упустила? Натали прокрутила в голове последние несколько часов, шаг за шагом реконструировала кражу данных из компьютера Ландмана. В общем-то, она все сделала правильно, никто ничего не заметит.

И все же ее начали одолевать сомнения. Не опасно ли ввязываться в конфликт с Ландманом? Гордость, которую она только что испытала из-за того, что смогла найти компрометирующие данные, улетучилась. Было ясно, что эту информацию они смогут использовать только в крайнем случае.

Натали посмотрела на фотографию с озера. Потом позвонила отцу.

34

Давно уже Хартунг не писал писем. Да еще ручкой. На бумаге. Бернд одолжил ему блокнот, в котором под белой страницей лежал разлинованный лист, чтобы строчки не съезжали. Несколько раз он начинал, останавливался, перечеркивал написанное и начинал сначала. Слова казались ему неуклюжими и далекими от того, что он действительно хотел сказать. Спустя два часа Хартунг решил больше ничего не зачеркивать, а дать волю своим мыслям и чувствам. Он написал:

Дорогая Паула!

В детстве у меня была книга, в которой одна фея влюбляла друг в друга людей с помощью волшебной пыльцы. Мне всегда казалось это очень удобным, пока однажды я не понял, что в реальной жизни работу феи люди выполняют самостоятельно. Хотя я до сих пор думаю, что эта фея все-таки где-то существует.

Наша с тобой история похожа на один из тех сюжетов, которые мы читали в школе. Ну ты помнишь, басни о животных, а в конце всегда мораль. В нашем случае лис, который на самом деле был обыкновенным хомяком, влюбился в лебедя, который чувствовал себя уткой.

Ладно, это немного запутанно. Слишком много животных, даже для басни. Но я продолжу писать в надежде, что ты все равно поймешь. Так вот: с помощью лжелиса лебедь понимает, что он не утка. Но лебедь еще не знает, что лис на самом деле хомяк. А когда узнает, снова начинает чувствовать себя уткой, и связь с хомяком становится для него невыносимой.

Паула, я знаю, стало еще запутаннее, но просто читай дальше. Теперь к сути. Главный вопрос: не должна ли эта история читаться совсем по-другому? Разве в огромном, необъятном царстве животных не может существовать такого зверя, как хомяколис, который однажды встречает лебедеутку? И между ними вспыхивает жаркий огонь, а искры разлетаются фейерверком. Потому что они наконец нашли друг друга, эти два промежуточных существа, которые всегда были слишком сложными для остальных.

Мораль у этой истории могла бы быть такой: неважно, кем люди себя считают, главное, что горит огонь и искры любви разлетаются фейерверком.

Хотел бы я сейчас видеть твое лицо, по которому так легко читать мысли. Наверное, на нем сейчас выражение как у волнующейся за пациента медсестры. В лучшем случае ты смеешься, пытаясь представить себе хомяколиса.

Сказать, чего мне больше всего не хватает с тех пор, как я видел тебя в последний раз пять дней и восемь часов назад? Это лишь малая часть, на полный список мне просто не хватит бумаги. Поэтому вот несколько пунктов:

твоей левой подмышки, особенно того красивого маленького пятнышка, которое называют родинкой, блеска в твоих глазах непосредственно перед тем, как ты начинаешь смеяться (кстати, я не знаю никого, до кого бы так долго доходили шутки, но благодаря этому я успевал насладиться блеском); той поразительной заинтересованности, с которой ты слушаешь меня, особенно когда мы лежим на твоем синем вельветовом диване, так забавно сплетаясь ногами. Наверное, если бы возле дивана раздевался Брэд Питт, ты бы и тогда не сводила с меня взгляда (что я нахожу удивительным, потому что на Брэда Питта даже я бы посмотрел);

той ребяческой радости, с которой ты крадешь кусочки салями с моей пиццы. Кстати, спасибо, что ешь салями и разделяешь со мной слабость к мясному фаршу (или, по крайней мере, притворяешься);

того, как ты недавно смеялась над собой (после того, как снова долго не могла понять шутку).

Я с легкостью мог бы продолжать этот список бесконечно, но боюсь, что от такого потока похвалы ты станешь самодовольной гусыней, что только усложнит первоначальную дилемму лебедеутки.

На нашем первом свидании на Фридрихштрассе ты сказала, что до сих пор боишься, что вокзал снова перенесет тебя из одной жизни в другую. Что ж, именно это и случилось со мной в тот день, когда мы стояли на перроне. Что я могу сделать, чтобы не потерять эту новообретенную жизнь? Я готов на все, лишь бы снова быть с тобой.

Напишу по-русски: я люблю тебя.

Твой хомяколис

35

Утром 8 ноября 2019 года правозащитник Гаральд Вишневский взялся за ножницы, которыми обычно вскрывал письма, чтобы срезать свою бороду. Первым делом он занялся растительностью на подбородке, которая уже доставала до груди. Вишневский отступил примерно два сантиметра от подбородка, чтобы одним решительным срезом избавиться от длины. Однако ножницы не справлялись с густыми зарослями, поэтому Вишневский сменил тактику и стал работать с отдельными прядями.

Не прошло и двух минут, как левая половина бороды лежала в раковине седым войлочным комом. Вишневский посмотрел в зеркало. Частично ампутированная борода делала его еще более жалким, поэтому он поспешил укоротить и правую сторону. Потом снова взглянул в зеркало. Без бороды длинные кустистые бакенбарды выглядели по-звериному. Вишневский подумал, что похож на печальную обезьяну.

Торопливыми движениями он стал состригать волосы на щеках и нечаянно порезался. Кровь капала в раковину прямо на войлок. Вишневский стоял, склонившись над раковиной, и чувствовал уста лость и опустошение. А что, если бы он случайно перерезал себе сонную артерию? Так же смотрел бы, как льется кровь? Да, подумал Вишневский, так и было бы. Он стоял бы и не препятствовал судьбе. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох и выдохнул, чувствуя, как локти упираются в край раковины и кровь запекается.

Вишневский взял себя в руки, смыл кровь и достал из ящика электробритву. Теплый металл бритвенной головки скользил по коже, пока подбородок и щеки не стали гладкими. Тогда он снова взглянул в зеркало. Уже лучше, подумал Вишневский. С усами и свежей раной на щеке он походил на какого-нибудь неопрятного офицера Австрийской империи из романа Стефана Цвейга, что по сравнению с его предыдущими ассоциациями было уже более обнадеживающим.

Вишневский, хихикая, подстриг маникюрными ножницами усы, оставив лишь тонкую полоску, и превратился в итальянского метрдотеля. Наконец он сбрил последние волоски.

В глубине души Вишневский до последнего надеялся, что ему еще позвонят и попросят выступить с речью. В своем воображении он прокручивал разные варианты телефонного разговора с Антье Мунсберг. Больше всего ему нравился тот, в котором он сперва категорически отказывался, на что Антье Мунсберг многократно перед ним извинялась (в том числе от лица канцлера) и в конце концов умоляла сделать это не ради нее, а ради страны: «Господин Вишневский, Германия нуждается в вас!

Залечите зияющие раны, примирите людей!» И он, Вишневский, после продолжительных раздумий наконец уступал со словами: «Если я нужен стране, так тому и быть!»

Конечно, звучало это смешно, но даже сейчас имело свой эффект.

Вчера на заседании правления фонда он сообщил, что «по организационным причинам» не выступит с речью в бундестаге. Конечно, все и так уже об этом знали, достаточно было читать пресс-релизы канцелярии. Но коллеги были с ним невероятно милы и делали вид, будто эта речь ничего не значит. Говорили, он должен радоваться, что избавился от этого бремени. К тому же этот новый тип обязательно опозорится, и в следующий раз снова позовут Вишневского.

Даже Хольгер Рёсляйн звонил ему и утешал, а между делом упомянул, что в скором времени собирается досрочно уйти на пенсию. «Борьба окончена, Гаральд, мы сделали все, что в наших силах», – заявил Рёсляйн. Он казался спокойным и беззаботным, рассказал, как провел с приятелем выходные на озере в Бранденбурге. А также сообщил, что собирается переехать в Айзенах, вероятно к родственникам. «Не принимай это все близко к сердцу, Гаральд, – сказал Рёсляйн на прощание. – Ты же знаешь, как говорят: хорошо смеется тот, кто смеется последним».

Но даже после слов Рёсляйна в Вишневском теплилась надежда на то, что все может сложиться иначе. Только теперь, когда он наконец сбрил бороду и поставил тем самым точку, душа его успокоилась.

36

Утром 9 ноября 2019 года Хартунга разбудил Дэвид Хассельхоф. По радио играла «Looking For Freedom», и Хартунг подумал, каким же дрянным должен быть день, начавшийся так ужасно. Он даже не успел принять душ, как раздался звонок в дверь «Кинозвезды»: курьер принес финальную версию речи, о которой Антье Мунсберг сообщила накануне вечером. Она добавила чрезвычайно важное предложение об открытии забора на венгерской границе.

Хартунг сходил к Бернду за кофе и двумя шоколадными круассанами и еще раз прочитал речь, которую перечитывал множество раз в течение последних нескольких дней, потому что Антье Мунсберг думала, что только так он сможет проникнуться чужим текстом как своим. По словам Мунсберг, они очень постарались передать специфический восточногерманский взгляд. Хартунг даже представил себе, как бедные спичрайтеры канцелярии сидели и судорожно пытались увидеть мир с точки зрения бывшего железнодорожника из Восточной Германии. Задача не из легких, признал он.

Хартунг выработал установку на сегодняшний день, которая заключалась в том, чтобы дать всему идти своим чередом, не воспринимать вещи слишком серьезно и спокойно ждать вечера, когда можно будет выпить холодного пива. Эта внутренняя установка появилась при значительном содействии Беаты и Бернда, хотя идея принятия и невозмутимости, конечно же, принадлежала Беате, а вот часть с пивом – Бернду. Хартунг был тронут заботой, которой они окружили его накануне вечером. Беата принесла его любимые котлетки с каперсами и шнитт-луком, Бернд открыл банку яичного салата. Как в прежние времена, они сидели втроем на его кровати и смотрели сперва «Лучшего стрелка», а потом «Пунш из жженого сахара». Эти фильмы сочетались друг с другом так же, как пиво с невозмутимостью.

Хартунг пролистал рукопись речи: о некоторые предложения он каждый раз спотыкался, поэтому просто вычеркнул их, что, по его мнению, не сделало большой разницы. «Читайте медленно, – наставляла Антье Муисберг, – и не стесняйтесь время от времени смотреть на аудиторию, это усилит эмоциональное воздействие». Хартунг пробовал отрывать взгляд от текста, но часто возвращался не к той строке, из-за чего фразы путались. Вдобавок он ужасно нервничал, к тому же живот потяжелел и вздулся, как будто Хартунг проглотил автомобильную покрышку, хоть и съел только один из двух шоколадных круассанов.

Он решил попробовать простую медитацию, которой вчера вечером его научила Беата. Нужно было прикрыть веки, зафиксировать взгляд на одном объекте и проговаривать про себя мантру. На прилавке лежал камешек, который Хартунг много лет назад нашел на пляже Рюгена. Это был куриный бог, гладко отшлифованный соленой водой. Прищурившись, Хартунг уставился на куриного бога и забормотал:

– Скоро все закончится. Скоро все закончится.

В самый разгар духовной практики он услышал стук в дверь, поднял взгляд и увидел Паулу.

– Видеотека закрыта, если только вы не пришли за фильмом о любви, – сказал Хартунг.

– Для любви мне не нужны фильмы, – сказала Паула.

– Вот как. Значит, вам повезло с возлюбленным.

– Может быть. А может быть, и нет. – Паула положила на стойку белый конверт. – В любом случае я знаю кое-кого, кто пишет весьма интересные письма, поэтому решила лично доставить ответ.

Не сказав больше ни слова, Паула развернулась и вышла из магазина. Хартунг торопливо вскрыл конверт и стал читать. Закончив, он начал еще раз с самого начала.

37

Фойе Рейхстага было ярко освещено, официанты во фраках разносили подносы с закусками и шампанским, нарядные гости входили в высокие стеклянные двери. Как только появился Хартунг, к нему поспешила Антье Мунсберг сообщить последние изменения в программе и расписание. Он выступал сразу после канцлера. «Апогей мероприятия», – сказала Мунсберг, бросив на него многозначительный взгляд, и снова куда-то умчалась. Хартунг увидел Ландмана, который стоял в углу зала, а теперь, заметив Михаэля, направлялся прямо к нему. Ландман выглядел иначе, каким-то бледным и измученным. Он подошел почти вплотную к Хартунгу и прошептал:

– Михаэль, то, что случилось… Я не хотел, это абсолютно неприемлемо… Я надеюсь, ты сможешь меня простить.

От Ландмана разило перегаром, холодные сероголубые глаза, обычно придававшие ему непоколебимый вид, покраснели от слез.

– Я был в панике, – сказал Ландман, – я не ее дал, что творю.

– А в следующий раз, когда ты запаникуешь, твой друг сперва отрежет мне уши или, может, сразу убьет?

– Клянусь, ничего подобного больше не повторится, поверь мне, Михаэль!

Хартунг смотрел на Ландмана, стоявшего перед ним с мольбой в глазах. Только сейчас он заметил сходство.

– Это же был не друг, а твой брат, верно?

– Да. Но это я виноват, я ему позвонил. До сих пор не понимаю, что на меня нашло.

За спиной Ландмана возникли рыжие локоны Антье Мунсберг.

– Господин Хартунг, я хотела бы вам кое-кого представить, – сказала она.

Рядом с ней стоял крупный мужчина с венцом седых волос вокруг лысины на макушке, Хартунг тут же его узнал.

– Господин Горбачев позже скажет приветственную речь.

Две большие теплые ладони сжали его плечи.

– Добрый день, господин Хартунг, – по-русски сказал Горбачев. Переводчица, стоявшая чуть позади, синхронно вторила ему по-немецки.

– Добрый день, – сказал Хартунг.

Он посмотрел на родимое пятно на лбу Горбачева. Оно оказалось намного бледнее, чем на фотографиях, но, вероятно, оттого, что его кожа была удивительно желтой.

– Я слышал, вы хорошо владеете русским, – сказал Горбачев.

– Ну, я могу сказать, что в Берлине много достопримечательностей и что вчера я ходил в зоопарк с пионерским отрядом. Не знаю, можно ли это назвать владением языком.

– Неплохо для начала, хотя пионеры у нас стали редкостью. Прямо как и герои. – Горбачев подмигнул Хартунгу, отпустил его плечи и скрылся в толпе, где сразу же столкнулся с Вишневским, который был уже без бороды, отчего его трудно было узнать.

Зато к Хартунгу подошла Натали.

– Ну надо же! Мой отец беседует с великим историческим деятелем! Выглядишь довольно свежо, – сказала она.

– Ты же знаешь, железнодорожники…

– …несгибаемы, как рельсы, да-да, пап, я знаю.

Хартунг улыбнулся.

– Ландман только что извинился. За себя и своего брата.

– Который костолом?

– Да. Он выгладит очень подавленным.

– Возможно, сейчас самое время отправить ему одно из видео с татуированной блондинкой.

– Натали!

– Ладно, не буду. Ты волнуешься?

– Как никогда в жизни.

– Все будет хорошо, тебе всего лишь надо прочитать текст. И не забудь упомянуть свою дочь, без которой ты бы не стоял на этой сцене.

Хартунг обнял Натали, поцеловал ее в лоб и увидел маленькие желтые крапинки в карих радужках

– Что такое, пап? Ты странный.

– Я просто рад, что ты здесь.

Специалист по протоколу отвела Хартунга в соседнее помещение, где он мог спокойно подготовиться к выступлению.

– У вас десять минут, – сказала она.

Сердце Хартунга норовило выпрыгнуть из груди. Он осушил бокал шампанского, который держал в руке все это время. Но волнение только усилилось. Он попытался подумать о чем-нибудь, что бы его отвлекло. Беата говорила, что мозг подобен маленькому ребенку, которого необходимо все время занимать, желательно всякими абсурдными, нелепыми вопросами.

Обычно Хартунг не испытывал дефицита в нелепых вопросах, но сейчас, когда они были так нужны, он не мог придумать ни одного. Вместо этого он подумал о рыжих локонах Антье Мунсберг, которая предупредила его, что церемонию будут транслировать по телевидению в прямом эфире. Теперь его волновал вопрос, сколько миллионов людей будут на него смотреть. Надо ли выпить побольше воды, чтобы во время выступления не пересохло в горле? Может ли пересохнуть в горле настолько, чтобы стало невозможно говорить?

На мониторе, висевшем на стене, он увидел канцлера. Она говорила так спокойно и размеренно, что он решил просто послушать ее.

Пришла дама, следившая за соблюдением протокола, и отвела его в зал заседаний, залитый холодным светом софитов. Полукруглый партер и верхние ярусы были заполнены зрителями. Хартунг поднял взгляд на стеклянный купол, похожий на покидающий Землю космический корабль. Канцлер закончила речь, аудитория зааплодировала, двое служащих сопроводили Хартунга к трибуне. Он прошел вдоль первого ряда, где сидели почетные гости, и среди них узнал федерального президента, президента Франции и Горбачева, который ему улыбнулся.

Хартунг прочистил горло, провел пальцами по синей папке, в которой лежал текст его речи. В голове пронеслись воспоминания: Катарина Витт с прической принцессы, толпа шумных репортеров, волосы Паулы, развевающиеся на ветру от проходящего поезда, накрашенные глаза Тани, ухмылка костолома. Так, должно быть, и выгладит смерть, подумал Хартунг. Жизнь проносится перед глазами, прежде чем наступит конец. С тех пор как Михаэль прочитал письмо Паулы, он знал, что к чему все придет. Что этот момент неизбежен и он станет его гибелью. И искуплением. Хартунг почувствовал прилив сил, ноги перестали дрожать, он даже сумел сделать глоток воды, после чего отложил в сторону синюю папку и заговорил:

– Дамы и господа, сегодня вы ожидали увидеть здесь героя. Человека, который в нужный момент поступил правильно ради чего-то большего, чем он сам. Но я вынужден вас разочаровать. Я не являюсь этим человеком. Я вам солгал.

По залу пробежал удивленный ропот, Хартунг увидел вопрос в лице федерального президента, кто-то нервно закашлял и зашаркал ногами.

– Я рассказывал вам историю, местами правдивую, местами частично правдивую, местами полностью выдуманную. За это я хочу попросить у вас прощения.

В зале послышалось взволнованное перешептывание, потом снова все стихло.

– Вам наверняка знакомы мечты о громкой славе, или несметном богатстве, или невиданном успехе. И желательно, чтобы все сразу. Так вот, это обрушилось на меня несколько недель назад. По случайному стечению обстоятельств, которое можно было бы назвать недопониманием – хотя, скорее всего, это было намеренное недопонимание, – я в один момент стал знаменитым, по своим меркам невероятно богатым и безумно успешным. Когда я был еще ребенком, моя бабушка Берта говорила, что у лжи короткие ноги. Наверное, все бабушки говорили это своим внукам. Но я воспринял эту фразу буквально и думал, что у тех, кто врет, на всю жизнь остаются тощие детские ножки, и такая перспектива еще долго меня пугала. А сейчас я обнаружил, что чем обширнее, разнообразнее и красочнее была моя ложь, тем длиннее становились мои ноги. Уверяю вас, я еще никогда в жизни не продвигался вперед так быстро и еще никогда не наблюдал мир с такой высоты. Вы, наверное, спросите, зачем я это рассказываю. Почему не удрал по-тихому вместо того, чтобы портить торжественную церемонию своей пустой историей? Так вот я вам скажу: я полюбил одну женщину. А она полюбила меня. Но, получается, она полюбила героя, которым я не являюсь, что очень усложняет дело… Уверяю вас, это потрясающая женщина и ради нее без сожалений можно испортить торжественную церемонию. Даже две церемонии. И Генассамблею ООН. И саммит «Большой семерки». И саммит Евросоюза…

Кто-то в первом ряду начал хлопать. Это был Горбачев. Он, смеясь, хлопал своими огромными лапами, из-за чего другие люди в зале тоже зааплодировали. Были и те, кто выражал свое недовольство сердитыми выкриками и громким ворчанием.

– Я почти закончил, – сказал Хартунг.

Выкрики и ворчание прекратились. Горбачев ободряюще кивнул. Родимое пятно у него на лбу сияло, как советская звезда на кремлевской башне.

– Эта женщина, мои дорогие слушатели, вдохновила меня на смелость и честность. Между нами говоря, она ясно дала понять, что в противном случае бросит меня. Поэтому я надеюсь, что она сейчас меня видит. И находит достаточно смелым.

Раздались нерешительные аплодисменты, но тут же снова стихли. Хартунг окинул взглядом зал заседаний. Неужели это не сон? Неужели он правда стоит в немецком бундестаге и говорит о своих проблемах в отношениях? Не должен ли он сказать что-то политическое? Что-то важное. Если уж он так и не послал сигнал Варшаве, не поговорил об уроках мирной революции и даже не упомянул принцип правового государства для Европейского союза, который был так важен для Антье Мунсберг.

Но каким должно быть его послание? Хартунг начал вспоминать великие фильмы, в конце которых главные герои говорили что-то важное. В «Запахе женщины» Аль-Пачино говорил о смелости быть честным человеком. В «Рокки Бальбоа» Сильвестр Сталлоне объяснял сыну, что значит отвечать за свою жизнь. В «Обществе мертвых поэтов» Робин Уильямс призывал учеников смотреть на мир своими глазами. А Хартунг – что ему сказать людям? Какую важную мысль простой владелец видеотеки на грани банкротства, только что публично объявивший себя лжецом, может донести до немецкого народа?

– За прошедшие недели я повстречал многих людей, с которыми в своей обычной жизни ни за что бы не пересекся. Политики, историки, журналисты, издатели, кинопродюсеры, рекламщики.

У всех у них были две общие черты: они все родились на западе и хотели разъяснить мне, что такое восток. Но вопросы они тоже задавали. Они хотели знать, почему мы, восточные немцы, до сих пор так отличаемся от них. Почему мы такие неблагодарные? Почему такие необучаемые? Как-то раз телеведущая меня спросила: «Господин Хартунг, не могли бы вы рассказать нам немного об особенностях восточных немцев?» Как будто мы из Папуа – Новой Гвинеи!.

Из зала раздался гул порицания. Кто-то выкрикнул: «Остановись!», остальные захлопали.

– Я спрашиваю себя, почему мы все не можем быть самими собой? Что хорошего в том, чтобы быть одинаковыми? На мой взгляд, большинство браков распадается, потому что люди все время пытаются изменить своего партнера. Мы видим только раздражающие различия и забываем, за что однажды полюбили друг друга. Вы, дамы и господа, наверняка возразите мне, что государство – это все-таки не романтические отношения. И будете правы. Но я думаю, что любые отношения обречены на провал, если они работают по правилам только одной стороны.

Снова послышался гул и свист.

– Мы как братья и сестры, выросшие при разведенных родителях. У нас одна кровь, но нет совместного опыта. Тридцать лет мы ищем правду, которая удовлетворит всех, но чем дольше длятся эти поиски, тем сложнее становятся наши отношения. Иногда мне кажется, что маленькая история любви пойдет нам на пользу. Но, возможно, будет достаточно и просто немного поинтересоваться друг другом. Задать настоящие вопросы и по-настоящему выслушать.

Последовали нерешительные аплодисменты.

– Сейчас я вынужден с вами попрощаться, вы больше меня не увидите, по крайней мере на сцене или телевидении. Я постараюсь не потерять женщину, о которой говорил. Постараюсь больше времени проводить с дочерью, по которой я очень скучал. Постараюсь быть хорошим дедушкой, даже несмотря на то, что у моих внуков странные имена. Я постараюсь с открытым сердцем подходить ко всем, даже к тем, кто носит национальный костюм и пьет сладкое вино. Лично я, дамы и господа, не смогу сделать большего для своей страны.

Но если и вы сделаете то же самое, то все у нас на ладится.

Аплодисменты, раздавшиеся на этот раз, были значительно громче, некоторые зрители даже встали со своих мест. Хартунг на шаг отошел от трибуны, окинул взглядом зал. Горбачев одобрительно показывал большой палец. Федеральный президент, качая головой и бледнея, вжимался в кресло. Антье Мунсберг нервно разговаривала по телефону. Ландман отрешенно стоял в углу зала. Вишневский задумчиво почесывал гладкие щеки. Натали махала с трибуны.

Хартунг на мгновение почувствовал себя легко, словно осенний лист, который ветер вздымает в небо, не давая упасть на землю.