Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

27

Антье Мунсберг сидела на коврике для йоги и пыталась почувствовать космическую энергию, которая, как сказали, текла через ее тело. Но чувствовала она только боль в спине. Антье на мгновение открыла глаза: все остальные сидели на ковриках, глубоко погруженные в себя. Она бы сейчас все отдала, чтобы так же погрузиться в себя! Но, снова закрыв глаза, только яснее увидела проблемы, от которых, собственно, пыталась отвлечься.

Антье слушала неестественно умиротворенный голос инструктора по йоге и расслабляющую индийскую музыку, чувствовала аромат тлеющего сандала и эфирного масла, которым инструктор намазала ей лоб при приветствии. Все это, к ее собственному удивлению, невероятно раздражало и даже злило. Какого черта она вообще здесь делает? Было всего два занятия, которые по-настоящему помогали ей расслабиться: дойка коров на родительской ферме на Ольденбургской земле и просмотр «Как я встретил вашу маму» с минимум тремя джин-тониками в крови. Все остальное ей было, как сказали бы в их деревне, как с гуся вода.

Слева от Антье сидела Кристиана Теллерсен, возглавлявшая офис канцлера, позади – Бербель Йоханн сен, глава отдела по общественным связям. Обе вечно бредили своей йогой, и, конечно же, Антье Мунсберг была польщена, когда они предложили ей пойти вместе с ними в йога-студию «Скай». Теллерсен и Йоханнсен, прозванные в канцелярии «черными дамами», потому что их гардероб состоял из одного цвета, принадлежали к внутреннему кругу власти. Безусловно, сидеть рядом с ними на коврике для йоги было честью, потому Антье Мунсберг и согласилась на весь этот цирк.

– А теперь переходим к шавасане, позе полного расслабления, – сказала инструктор.

Все легли на спину.

– Чувствуем, как тяжелеют плечи… тяжелеют руки…

У Антье Мунсберг тяжелели только мысли. Она подумала об отце, который уже три недели находился в отделении реанимации ольденбургской районной больницы. Перед глазами стояло его серое лицо, трубки, идущие в живот, мозолистые крестьянские руки, обессиленно лежащие на накрахмаленных простынях.

На днях, когда Антье была у отца, она погладила его по руке, и он удивленно улыбнулся ей. Антье уже не помнила, когда в последний раз они касались друг друга. Наверное, давным-давно, когда отец по вечерам заходил к ней в комнату, чтобы проверить, открыто ли окно и плотно ли укрыты ее ноги. Она всегда притворялась спящей. От отца пахло коровьим навозом, ветром и табаком. Иногда она намеренно высовывала ноги из-под одеяла, чтобы он укутал их. «Держи ноги в тепле, чтобы жизнь была теплой», – всегда говорил отец, а она до сих пор не поняла, что это значит.

С каждым ее посещением отец как будто уменьшался и истончался, словно медленно исчезал. «Все будет хорошо», – прохрипел он во время последнего ее визита, но оба понимали, что хорошо уже не будет. Страшнее всего было бессилие. Обычно Антье могла решить любую проблему, держала все под контролем и могла исправить что угодно. Только для своего отца она не могла ничего сделать, кроме как сидеть у его постели, гладить руку и втайне надеяться, что мучиться ему осталось недолго.

Инструктор по йоге почти бесшумно подошла и помазала виски Антье эфирным маслом.

– Не думай, лети, – шепнула она.

Да, полетать было бы здорово, подумала Антье Мунсберг. Воспарить в небо, оставив все далеко внизу. Но разве можно взлететь с таким весом? Вдобавок на ней грузом висел Михаэль Хартунг, с которым она вот уже несколько дней тщетно пыталась связаться. Он не отвечал на электронные письма и не брал трубку. Сотрудник канцелярии, посланный в видеотеку «Кинозвезда», вскоре вернулся, ничего не добившись. Хартунг пропал бесследно, никто его не видел и не знал, где он может быть. Это сводило ее с ума.

Оставалось всего шесть дней до церемонии в бундестаге, речь для Хартунга была готова и согласована со всеми профильными ведомствами, министерством иностранных дел, федеральной пресс-службой и канцлером, которая лично внесла некоторые правки. По мнению Антье Мунсберг, речь получилась эмоциональной. На ее вкус, даже слишком эмоциональной, но, учитывая повод, вполне уместной. Главный посыл заключался в том, что один-единственный человек своими решениями и действиями может изменить общую картину. Это должно стать призывом против политической апатии и фатализма. Хартунг должен растормошить людей, призвать их: «Посмотрите на меня! Я был простым железнодорожником при всемогущей диктатуре, но сделал все возможное, и другие сделали все возможное, и вместе мы разрушили стены!»

От себя она добавила короткий абзац о европейской интеграции, поскольку считала, что настало время и восточному немцу во всеуслышание высказать свою причастность. В конце концов, именно падение Стены в один миг расширило Европу, хотя Антье Мунсберг и по сей день критически относилась к расширению ЕС на восток. Когда она думала о тех, кого приняли на борт, например об этих ужасных диктаторах из Варшавы и Будапешта, то понимала, что этого не должно было произойти.

Сама она училась во Франции, имела домик в Италии и осенью любила ездить в Грецию на сбор урожая оливок. Ах, Европа, какой прекрасной, изысканной и уютной она была раньше! Антье Мунсберг никогда не была в Польше и Венгрии, да и что ей там было делать? Поговаривали, будто еда там ужасна, женщины разодеты как проститутки, мужчины все поголовно пьяницы. В сравнении с ними восточные немцы еще цивилизованный народ.

Взять, например, этого Хартунга – довольно приятный мужчина, но нет в нем стержня, нет хватки, нет амбиций. Он, видите ли, устал и хочет покоя. Если бы в ГДР все были такими, как он, у власти до сих пор стояли бы коммунисты.

Оставался один вопрос: где он? Может быть, уехал ненадолго, вернулся в тот оздоровительный оазис. Или забился в угол от страха перед мировой политической сценой и многомиллионной аудиторией.

Проблема заключалась в том, что у Антье Мунс-берг не было альтернативного плана. Не могла же она из ниоткуда наколдовать еще одного восточно-германского героя. Вернуть заслуженного правозащитника Гаральда Вишневского, которого она только что вывела из игры при помощи некоторых финансовых вложений, тоже нельзя.

Ситуация была безнадежной, и чутье, на которое обычно Антье могла положиться, подсказывало, что все станет только хуже. Сегодня утром она созвонилась с журналистом Александром Ландма-ном. Даже он не знал, где Хартунг. Ландман пытался преуменьшить значение проблемы и думать оптимистично, но голос выдавал беспокойство. Вдобавок ко всему Хартунг не явился ни на презентацию книги, ни на важную встречу с рекламным партнером.

– Вот черт, – тихо буркнула Литые Муисберг Но. очевидно, недостаточно тихо, потому что Кристиана Теллерсен, будто в коме лежавшая на коврике рядом, удивленно открыла глаза. – Все хорошо, – шепнула Антье Мунсберг, – просто икру свело.

Теллерсен посмотрела раздраженно, как будто ее только что вырвали из состояния нирваны. Наконец Антье Му нсберг задремала и очнулась, лишь когда инструктор мягко коснулась ее руки.

28

Гостиница «Черный вепрь» находилась на главной улице Биберсбаха. На самом деле в этом городке была всего одна улица, от которой вверх к большим и маленьким домам, вплоть до самых виноградников, ответвлялись брусчатые дорожки. Прошло не меньше двадцати лет с тех пор, как Хартунг был здесь последний раз, но казалось, что за это время ничего не поменялось. В его комнате, выходящей на задний двор, стоял тот же сладковато-пыльный запах, что и раньше, матрас так же громко скрипел, клетчатые занавески, может быть, и пожелтели со временем, зато красные пластмассовые герани ничуть не потеряли своего меланхолического великолепия.

В этой комнате он сидел, когда все потерял. Жену, которая теперь жила на вилле с гаражом на две машины у самого виноградника. Дочь, которая, похоже, почти не скучала по нему. Он все еще хорошо помнил свои чувства в то время. Возможно, приехать сюда не такая уж хорошая идея, подумал Хартунг. Он снова мог все потерять. Жизнь – словно дрянная карусель: покрутит в воздухе пару крутое и остановится – и так каждый раз, на одном и том же месте.

Он хотел поговорить с Натали прежде, чем все рухнет. А в том, что все рухнет, Хартунг почти не сомневался. Главным образом потому, что сам не хотел продолжать. Так нельзя, он больше не мог рассказывать эту историю. Паула абсолютно права: ложь отравляет все и всех, кто с ней соприкасается. Теперь поможет только правда, правда – единственное противоядие. Пусть даже оно не подействует на Паулу. Ах, Паула, когда он думал о ней, сердце сжималось и жизненные силы будто покидали его.

Было еще рано, но Хартунг так устал с дороги, что решил лечь спать. Он планировал выспаться и, может быть, прогуляться на следующий день. Вечером ему предстояло поужинать с семьей Натали. Ее мужа, Себастиана, он видел последний раз на их свадьбе двенадцать лет назад. Себастиан был программистом, как и Натали, они познакомились во время учебы. Кстати, для Хартунга было загадкой, с чего это Натали вдруг решила изучать информационные технологии.

В детстве она хотела посвятить себя музыке или танцам, и Хартунгу казалось, что эти занятия ей очень подходят. Натали всегда была очень артистична, Хартунг вспоминал ее выступление в роли тыквы в театральном кружке начальной школы.

У Натали было мало реплик и не слишком удачный костюм, но она играла эту тыкву с впечатляющей самоотдачей. Вероятно, позже она передумала насчет профессии из-за парня, а впоследствии и мужа Тани, Марко, работавшего инженером на городской водопроводной станции.

О супружеской жизни дочери он знал лишь то, что они с Себастианом любили ходить в горы. По крайней мере, об этом говорили открытки, которые он получал от них каждое лето. Их дети, которые, в конце концов, были ему внуками, тоже каждый год присылали ему открытки с одинаковым текстом. «Дорогой дедушка, – писали они, – как у тебя дела? У нас все хорошо. Счастливого Рождества!» Открытки всегда приходили ровно двадцать второго декабря, что наводило Хартунга на мысль, что Натали поставила напоминание в календаре смартфона: «отправить папе рождественскую открытку», после которого дети нехотя усаживались за стол, писали заученный текст – и семейный долг в очередной раз был выполнен.

Из внутреннего протеста против подобной бездушной рутины Хартунг ни разу не ответил на послания из Биберсбаха. Возможно, по этой причине все еще путал и неправильно выговаривал имена своих внуков. Дело было не только в нем, но и в дурацких именах: Табеа и Отис. Они скорее подходили мифическим персонажам, чем отпрыскам баварских программистов. Но в этот вечер Хартунг твердо решил произносить имена внуков правильно. Он даже думал купить им подарки, вот только уже в магазине игрушек понял, что не знает ни их интересов, ни точного возраста.

Иногда, если Хартунг чувствовал себя одиноким, если в очередной раз не мог избавиться от ощущения, что где-то он свернул не туда, он задумывался, как здорово было бы быть настоящим дедушкой. Он представлял, как сидит в кресле с подголовником и читает сказки внукам, которые сидят у него на коленях. Как весело было бы ходить с ними в зоопарк. Или в кино после обеда на очередную экранизацию «Золушки». Но как только все эти клише о настоящем дедушке иссякали, утихало и его желание такой жизни. Чего он действительно хотел, так это быть настоящим отцом, да, он все еще хотел таким стать. Он понимал, что многое упустил, но, может быть, еще удастся кое-что наверстать. Или не наверстать, а начать заново их историю с Натали, которая когда-то была тыквой.

Телефон Хартунга зазвонил: это снова был Ландман. За последние несколько дней он оставил около двадцати сообщений на автоответчике. Все это время Хартунг сбрасывал его звонки или просто не брал трубку. Говорить с Ландманом он совершенно не хотел. Потому что вообще не знал, чего хотел. Потому что боялся этого разговора. Потому что решения, пока они только в голове, ничего не значат.

Но теперь Хартунг был уверен в своем намерении, поэтому решился ответить. Он нажал на зеленую кнопку на экране и услышал сердитый голос Ландмана, почувствовал его еле сдерживаемый гнев. Хартунг попросил Ландмана не перебивать и рассказал о визите заслуженного правозащитника Гаральда Вишневского и об осведомленности канцелярии. Об Антье Мунсберг, которая делала вид, будто ничего не знала. Он даже рассказал ему о Пауле и о поездке в Биберсбах, о комнате в этой гнетущей гостинице, где из-за мрачной ауры разве что вены резать.

Ландман не перебивал его, время от времени Хартунг слышал, как он тяжело дышит.

– Я больше не могу и не хочу, – сказал Хартунг. – Я не стану выступать с этой гребаной речью, вообще больше не стану выступать. Не стану встречаться с рекламными партнерами, открывать мемориалы, ходить на ток-шоу. Герой мертв, его не воскресить.

– Так, Михаэль, успокойся. Я знаю, ты волнуешься. Это правда очень тревожные новости. Но если я правильно тебя понял, канцелярия, как и мы, заинтересована в том, чтобы никто не узнал… об искажении нашей истории.

– Это не искажение, это ложь. И да, канцелярия по какой-то причине эту ложь поддерживает.

– Потому что они тоже замешаны.

– Вишневский сказал, они часто меняют мнение. Эта госпожа Мунсберг без колебаний кинет нас, если это будет выгодно.

– Верю. Но сейчас ей выгодно нас покрывать. И если ты выступишь с речью, так и останется, потому что они будут вовлечены еще больше.

– Сказал же: я не стану выступать, – резко обрубил его Хартунг.

– Не думаю, что сейчас ты способен трезво оценить ситуацию, для этого нужна ясная голова, нельзя действовать в состоянии аффекта.

– Моя голова ясна как никогда.

– Мне так не кажется, и это абсолютно нормально, ведь от тебя только что ушла девушка. Ты разбит и подавлен. Кстати, ушла она, потому что ты без всякой на то необходимости сказал ей правду. А теперь и дочь хочешь потерять? Что ж, вперед. Только я не пойму, зачем тебе это. Да, возможно, мы немного перестарались с приукрашиванием нашей истории, но это же не значит, что нужно впадать в другую крайность и вываливать на всех чистую правду?

– Значит.

– Почему?

– Потому что Вишневский прав. Эта речь будет насмешкой над людьми, которые действительно страдали и боролись. Я не могу на это пойти!

– Это будет насмешкой, только если они узнают, что твоя история – ложь. А если не узнают, какой в этом вред?

– Правда пострадает, все пострадают.

– Ого. Правда пострадает! Кто ты? Ганди или Иисус? До сих пор тебе было глубоко наплевать на правду, ты врал и не краснел. И делал это мастерски, изобретательно, весело, хитро. У тебя настоящий талант.

Хартунг молчал. В наступившей тишине он слышал только еле уловимый треск телефонной линии и взволнованное дыхание Ландмана.

– Михаэль, давай воспользуемся этим шансом, поступим разумно, – забормотал Александр. – Если ты не выступишь в бундестаге, канцелярия сдаст нас с потрохами.

– Почему это? Ты же сказал, они уже глубоко погрязли.

– Да, но если они почувствуют, что теряют контроль, что ты становишься опасным, потому что, как капризный ребенок, вдруг не захотел больше подыгрывать, то дернут стоп-кран. Им будет выгоднее самим тебя разоблачить, чем позволить это сделать тебе самому.

– Вот я и сделаю это сам. Не проблема. Самое важное я уже потерял. Денег у меня и раньше не было, и репутация всегда хромала.

Ландман оставил всякие попытки быть спокойным, деликатным и дипломатичным.

– Черт возьми, да что ты за идиот! – закричал он. – Ты губишь не только себя, но и меня! Ты хоть на секунду задумывался, что будет, если все это выйдет наружу? Я потеряю работу, у меня отнимут журналистскую премию, книгу можно будет выбросить на помойку, и нам, вероятно, придется выплатить издательству компенсацию за то, что мы умышленно распространяли ложь. Кинокомпания подаст на нас в суд, равно как и все наши рекламные партнеры и спонсоры. Нас возненавидят, никто не захочет иметь с нами дел. Вся любовь и восхищение, которыми ты еще можешь наслаждаться, обернутся презрением и ненавистью. Наши дети станут детьми мошенников. Наши семьи станут семьями мошенников. Разве ты не понимаешь, что разрушишь жизни всех нас?

Хартунг был в ступоре. Это правда, он не подумал о столь мрачных последствиях своего внезапного отказа. В то же время в нем зародилось чувство, странным образом сделавшее его глухим к предостережениям Ландмана: смесь протеста, надежды и фатализма. Протест был реакцией на превосходство аргументов Ландмана, фатализм – его привычным отношением к жизни. Удивительной была надежда, заключавшаяся в предположении, что грешник, вернувшийся на путь добродетели, может рассчитывать на некоторое уважение со стороны общества.

– Дело не только в речи, – тихо сказал Хартунг, – мне придется сделать еще много чего. Ты же знаешь график: только до конца этого года у нас запланированы десятки встреч, интервью и всего прочего. Если я их отменю, у людей возникнут вопросы. Однажды правда так или иначе выйдет наружу.

– Прошу тебя, не бросай все! – взмолился Ландман.

– Не могу, я чувствую, как это разрушает меня. Да, может, это и неразумно, но решение принято: я не буду выступать с речью, я ухожу. Потому что если не остановлюсь сейчас, то не остановлюсь никогда. Прости.

Хартунг положил трубку, выключил телефон, откинулся на спинку стула и провел рукой по красному пластиковому цветку.

29

Рука Ландмана дрожала, когда он набирал номер Евгения. Он не общался с братом с тех пор, как забрал его из тюрьмы. От матери Ландман знал, что Евгений живет в Мюнхене и работает в игорном клубе. Он много раз собирался позвонить, но его смущал их последний разговор. В особенности его собственная бурная реакция на сомнение брата в героической истории Хартунга. «Я не вру! – закричал он тогда. – Мой мир устроен иначе, чем твой, я не такой, как ты!»

При этом он понимал, что давно уже стал похож на своего брата. Но понял он это почему-то только в тот день, когда стоял на парковке перед тюрьмой, обнимая Евгения.

Услышав его голос в телефоне, он чуть не заплакал.

– Как жизнь, брат? – спросил Евгений.

– Мне нужна твоя помощь.

– Без проблем, Алекс, что нужно сделать?

Теперь уже Ландман не смог сдержаться, слезы стекали по его подбородку и капали на телефон.

– Не знаю, с чего начать, – сказал он, тихо всхлипывая.

– Эй, малой, все будет хорошо, не переживай. Просто расскажи мне все.

– Я чувствую себя по-свински из-за того, что не поддерживал тебя, пока ты был в тюрьме. Я считал, что я лучше тебя.

– Алекс, ты лучше меня, всегда был лучше. А я был придурком, я это заслужил. Но братья всегда братья, ты это знаешь. Так что давай, выкладывай, что стряслось?

Ландман рассказал брату все, и ему стало легче.

– Потрясная история, – сказал Евгений, – и обнадеживающая.

– Обнадеживающая?

– Ну да, я уж было подумал, что ты в самом деле стал настоящим порядочным немцем, парнем с нимбом, который всегда поступает правильно. Таким папа тебя всегда представлял. А теперь я знаю, что ты такой же человек из плоти и крови.

– Если Хартунг сейчас сделает из себя раскаявшегося грешника, я потеряю все. Не только работу и деньги, но и Симону, ты же знаешь ее, она бросит меня.

– Не хочу умничать, – сказал Евгений, – но ты помнишь, я всегда отговаривал тебя от отношений с Симоной.

– Да, я помню, ты советовал мне найти жену на родине, которая носит платок, не умеет читать и не выходит из дома…

– И которая не бросит тебя в трудную минуту. Братец, я испытал это на собственной шкуре. Немецкие женщины, как стервятники, обгладывают тебя, а при малейшей опасности улетают.

– Пожалуйста, давай не будем сейчас углубляться в эту тему. Что мне делать с Хартунгом?

– Ты должен дать ему понять, что, если он тебя подведет, ему будет ужасно неприятно.

– Да, но как?

– В качестве первого предупреждения мы обычно отрезаем ухо.

– Нет! Только не так!

– Ах, точно, ему же еще выступать с речью. Тогда палец.

– Нет! Мы ничего не будем отрезать. Запугать – да, но это не значит, что надо калечить его!

– Ты у нас босс, я только предлагаю действенные варианты. Для слюнтяя, который боится насилия, пары сломанных ребер будет достаточно. Хотя… тогда он не сможет ходить, это тоже не годится. Не волнуйся, Алекс, я что-нибудь придумаю.

– Пообещай, что не сделаешь с ним ничего ужасного.

– Да, да, я только припугну его. Надо все-таки оставить парочку сувениров, чтобы не забыл тебя слишком быстро. Но не вопрос, пройдусь по нему по бабской программе. А если не поможет, навещу еще разок.

– Знаешь, где эта гостиница?

– Как раз смотрю по навигатору. Биберсбах, да, вот оно. Не проблема, брат, это меньше двух часов на машине. Считай, вопрос решен.

– Спасибо. И, Евгений…

– Да?

– Прости, что сразу не сказал тебе правду. Такого больше не повторится.

– Я знаю.