Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

07

Когда Хартунг на следующее утро, около одиннадцати, открыл дверь «Кинозвезды», на тротуаре уже собралась приличная толпа. Правда, были это вовсе не клиенты, желающие взять напрокат фильм. Стоило Хартунгу выйти на улицу, к нему тут же бросилась женщина с синим микрофоном в руке. Мигом подтянулись и остальные, и вскоре его окружили фотографы и операторы. Репортеры держали наготове свои блокноты, свет камер слепил глаза.

– Господин Хартунг, – заговорила с ним женщина с синим микрофоном, – как вы себя чувствуете?

Репортер в красном пуховике выкрикнул:

– Это самый масштабный побег за всю историю ГДР! Почему вы так долго молчали? Не хотели огласки? – При этом репортер попытался протиснуться поближе к Хартунгу, отпихивая женщину с микрофоном. Женщина сопротивлялась. Между ними завязалась небольшая потасовка, которой воспользовался мужчина в бежевом плаще, сунув под нос Хартунга диктофон:

– Что вы чувствуете, оказавшись сегодня на станции Фридрихштрассе?

Хартунг стоял в изумлении, думая о том, как часто видел подобные сцены по телевизору – когда журналисты осаждали знаменитостей. Ему всегда казалось, что быть в центре внимания, должно быть, великолепно, а теперь понял, какое это ужасное чувство. Тем более что все эти репортеры не выглядели по-настоящему заинтересованными. Скорее агрессивными, матерыми, ультимативными, как банда малолеток, желающих отнять у тебя бумажник.

Хартунг юркнул обратно в магазин и запер за собой дверь. Из-за прилавка он наблюдал за толпой журналистов: они разговаривали по телефону, курили, покупали кофе в магазине Бернда. Бернд давал развернутый комментарий перед камерой. Ну вот что ему не молчится? Хартунг набрал номер Ландмана и объяснил ситуацию, не спуская глаз с репортеров, которые тем временем удобно устроились на бетонных вазонах напротив «Кинозвезды». – Что мне делать? – прошептал Хартунг. – Они заваливают меня вопросами.

– Без паники! – сказал Ландман, чье беспокойство было слышно даже по телефону. – Ваша история разошлась по всем крупным новостным порталам, так что, очевидно, радио и телевидение не хотят оставаться в стороне.

– Но что мне им говорить? – спросил Хартунг. – Ничего не говорите. Оставайтесь на месте, не отпирайте дверь. Я сейчас же выезжаю в Берлин, вместе решим, что делать дальше.

Хартунг сел за прилавок, в дисководе ноутбука все еще был «Жандарм из Сен-Тропе» – как раз то, что нужно, чтобы отвлечься. Когда на экране появилась блондинка Николь, дочь жандарма Крюшо, Хартунг подумал о Натали. Одна отрада во всем этом деле – дочь позвонила ему.

Примерно через час в заднюю дверь постучали. Теперь эти приставалы начнут осаждать со всех сторон, подумал Хартунг, но, к счастью, это был всего лишь Бернд, прихвативший с собой пару банок пива.

– Миха, там такое творится, будто папа с визитом приехал, – с радостной улыбкой сказал он.

Хартунг устало кивнул:

Что ты им рассказал?

– О, они хотели знать о тебе все. Все, что я узнал о тебе за время нашей дружбы.

– Дружбы?

– Ясное дело, я говорил о тебе только хорошее.

– Что ж, это обнадеживает, – сказал Хартунг.

– Ты же, в конце концов, мне первому поведал эту историю.

– Что?

– Ну, помнишь, пару лет назад мы решили опробовать тот новый вишневый ликер, тогда-то ты и рассказал мне о рейхсбане.

– Должно быть, я сказал, что работал там, но на этом, пожалуй, и все.

– Я тоже деталей уже не припомню, но о Фридрихштрассе речь точно заходила. И об этих стрелках, которыми ты должен был управлять. Все это я вспомнил, прочитав статью. Кстати, еще раз спасибо за доверие. О таком ведь не каждому расскажешь, верно?

– Верно, Бернд, только самым близким друзьям, – смиренно согласился Хартунг, и они вместе досмотрели, как жандарм Крюшо ловит бандитов, укравших картину Рембрандта. Но Хартунг никак не мог сосредоточиться на фильме, его мысли постоянно улетали прочь. И почему он все-таки не настоял на том, чтобы Ландман исправил статью? Конечно, возвращать деньги было бы очень неприятно, но только ли в деньгах дело?

В заднюю дверь вновь постучали – Беата принесла тарелку с булочками.

– Для нашего героя, – прощебетала она, подошла к Хартунгу и посмотрела на него так, будто видела впервые. – Знаешь, а я совсем не удивлена, что ты способен на такие поступки, – сказала она. А поскольку Хартунг не успел среагировать, продолжила оживленно восхищаться характерной брутальностью восточногерманских мужчин, которые предпочитают делать, а не чесать языком. Прямо как ее бывший парень Мирко, музыкант из Галле, который обожал котлеты, мог сам поменять вентили на батарее отопления и предпочитал мочиться на открытом воздухе. – С Мирко я чувствовала себя как за каменной стеной, он был таким… Сильный, простой, настоящий мужчина. Не какой-то там дохляк.

Хартунг машинально кивнул, он прекрасно помнил Мирко, бахвалистого мачо, паразита, полгода прожившего за счет Беаты, прежде чем бесследно исчезнуть. Пока Беата зарабатывала на новую гитару Мирко, тот периодически захаживал в видеотеку и брал напрокат порнофильм. Всегда один и тот же, на протяжении месяцев. Из чистого любопытства Хартунг тоже решил его глянуть. Если он правильно помнил, сюжет развивался вокруг паренька, заблудившегося в горах и нашедшего пристанище у пышнотелой горной крестьянки, которая ублажала его на своей прочной крестьянской кровати. Вот тебе и брутальность восточногерманских мужчин, думал Хартунг.

– Ну же, попробуй, – сказала Беата и многозначительно улыбнулась.

Беате было за сорок, она родилась в Гельзенкирхене и скорее случайно, чем намеренно, попала в Берлин в конце девяностых. Она работала помощницей руководителя мебельной фирмы и была приятнейшим человеком из всех, кого знал Хартунг. К несчастью, Беата имела ужасный вкус относительно мужчин, и это привело к тому, что как-то раз она оказалась и в его постели. Оба сразу поняли, что совершили ошибку, и без лишних слов постарались забыть об этом как можно быстрее.

С тех пор они поддерживали друг друга во время «жизненных неурядиц», как говорил Хартунг. Сам он прекрасно понимал, что склонен скорее причинять страдания другим, чем страдать сам. Женщины любили его, потому что с ним было весело, и за счет густых волос и мальчишеского озорства в глазах выглядел он моложе своих лет. Как и любой мало-мальски сообразительный мужчина, Хартунг в какой-то момент вывел теорию своей личной жизни, суть которой заключалась в том, что с тех пор, как Таня от него ушла, он не мог подпустить к себе никакую другую женщину. Он был навеки меченым, его великое страдание ни за что не могли перевесить страдания помельче, которые он причинял время от времени из соображений самозащиты. Таким образом он сохранял баланс своих страданий.

А Беата иногда по-дружески напоминала ему, что с момента коварного предательства Тани прошло уже двадцать семь лет и что он тем временем достиг возраста, когда в отношениях уместна определенная зрелость чувств. Да, она была крайне дипломатична и ждала той же чуткости от Хартунга, чтобы тот не рушил ее самообман окончательно.

– Спасибо за булочки, – сказал Хартунг.

– На здоровье. – Она снова загадочно улыбнулась.

– Что случилось? Ты какая-то странная, – заметил Хартунг.

– Я тронута и взволнована, Михаэль, не буду скрывать. Я плакала, читая, что они делали с тобой в тюрьме. Я больше никогда и ни за что не смогу на тебя злиться. Наверное, я и прежде не могла, но теперь-то подавно. – Беата замолчала, не в силах говорить из-за подступивших слез.

– Ну, ну, – успокоил ее Хартунг.

Он обнял Беату. Она прижалась к нему, ее лицо горело. Хартунг чувствовал себя предателем, он не заслуживал ее сострадания. И в то же время он был тронут ее эмоциями и, вероятно, даже готов был бы рассказать ей что угодно, лишь бы она снова заплакала, переживая о нем. Он не гордился этим, но не мог ничего с собой поделать.

08

Уже поздним вечером Ландман подъехал к «Кинозвезде». Репортеры давно разошлись, оставив после себя лишь несколько пластиковых стаканчиков на тротуаре как напоминание о журналистской своре, протолкавшейся здесь целый день. Ландман остановился, взглянул на затянутое облаками ночное небо, пытаясь собраться с мыслями. Всю дорогу в поезде до Берлина он размышлял. Ему стало ясно, что в одиночку Хартунг не справится с давлением и вниманием журналистов, которые теперь уже не оставят его в покое. Героический эпос о Хартунге продолжал распространяться как лесной пожар, в том числе благодаря социальным сетям. Если вчера Ландман считал, что история скоро забудется, то теперь у него было подозрение, что она только набирает обороты.

Без его помощи у Хартунга, вероятнее всего, сдадут нервы, он проболтается или запутается в показаниях. Упадет еще быстрее, чем поднялся, и утащит с собой на дно Ландмана. По сути, у Ландмана был выбор: либо сейчас же во всем сознаться, либо взять дело в свои руки.

Но сознаваться уже поздно. Даже грамотное признание будет стоить ему карьеры. Поэтому оставалось только наступление. Он не станет безучастно наблюдать за развитием событий. Он сам задаст им верное направление. У него есть документы и есть протагонист. Если им с Хартунгом действовать сообща, все получится.

Но как раз тут и начинались проблемы, поскольку Ландман совершенно не знал Хартунга. Он понятия не имел, как тот ведет себя в стрессовых ситуациях, насколько хитер, насколько изобретателен. И захочет ли вообще участвовать в его затее.

Ландман прекрасно осознавал, что ставки высоки. Он либо окажется на вершине, либо с треском провалится. Возможны даже оба варианта. Но не лучше ли так, чем действовать взвешенно и осторожно и бесконечно оставаться середнячком? Сколько раз Ландмана обгоняли коллеги ничуть не талантливее его! Все потому, что у них было достаточно наглости, потому что они шли напролом. Ландман как-то смотрел документальный фильм о Ники Лауде, который на вопрос о секрете своего успеха ответил: «Нужно решиться быть великим человеком. Потому что иначе вы так и останетесь маленьким». Отныне это станет его девизом. Ландман вдохнул прохладный ночной воздух и почувствовал прилив сил.

Он постучал в дверь видеотеки, Хартунг открыл не сразу.

– Ну что, все успокоилось? – спросил Ландман.

Хартунг зевнул – по всей видимости, уснул за прилавком, на левой щеке виднелся отпечаток скрепки.

– Мне жаль, что мои коллеги вам докучали, – продолжил Ландман, – такого я не ожидал. Если позволите, отныне я буду все координировать.

– Что вы собрались координировать?

– Ну, к примеру, интервью. Я уже подготовил список.

– Вы сказали, мне больше ничего не нужно делать и через две недели обо мне забудут!

– Да, я так думал, но интерес к вашей истории колоссальный, что, по сути, должно вам льстить: только подумайте, для вас сейчас открыты все двери…

– Мне все равно. Не вам же придется выставлять себя идиотом, а мне. Я думал, эти репортеры меня задавят.

– Поэтому мы и должны выбирать. По одному СМИ в каждой области, тогда получится сохранять эксклюзив и запрашивать гонорары.

– Гонорары?

– Да, не горы денег, конечно, но по пятьсот евро за интервью гарантирую. Одно для ежедневной газеты, одно для женского журнала, одно для радиостанции, одно для телевидения и одно для он-лайн-портала. Как вам идея?

– Ну… – замялся Хартунг. – Тогда ведь… что ж, это надо обдумать.

– Нам заранее присылают вопросы, мы вместе по ним проходимся, репетируем ответы. Вот увидите, такие интервью – всего лишь вопрос практики. И никто не упрекнет вас в непрофессионализме. Наоборот, вы будете выглядеть более обаятельным и убедительным, чем если бы вели себя уверенно.

– А если я не смогу ответить на какой-нибудь вопрос?

– Тогда скажете: «Мне не хотелось бы об этом говорить». Или: «Это слишком личное». Что больше подойдет, в зависимости от ситуации. Вас поймут.

– А вы будете на интервью? – спросил Хартунг.

– Это покажется… странным, я ведь журналист, а не пресс-секретарь.

– А если мы скажем, что я настаиваю на вашем присутствии? Потому что вы лучше ориентируетесь в документах и я не хочу ничего напутать;

Ландман задумался. Почему бы и нет. Таким образом он будет стоять у руля и сможет вмешаться, если вдруг возникнут лишние вопросы, с которыми Хартунг не справится.

– Ладно, это можно устроить. Главное – придерживаться того, что написано в статье.

– Даже того, что не совсем… ну вы понимаете?

– Вы имеете в виду незначительные искажения?

– Да, именно их.

– Не стоит мучиться угрызениями совести, господин Хартунг. Вы не лжете, вы просто недоговариваете – это большая разница. Вы сломали предохранительный болт на стрелке – факт. Сто двадцать семь граждан ГДР попали на запад – факт. Вы сидели в тюрьме Штази – факт. А все остальное – детали.

– А паук?

– Отвечайте: «Это слишком личное, мне тяжело об этом говорить». Или что-то в этом роде.

– И на этом все кончится?

– Непременно. Завтра мы подготовимся, послезавтра у нас день на все интервью. Каждый получит, что хочет. И вас оставят в покое.

Хартунг, казалось, расслабился. Он взял в холодильнике две бутылки пива, мужчины выпили. Ландман тоже почувствовал, что волнение утихает. В последние несколько дней он почти не спал, был напряжен и раздражителен. Все вокруг вертелось, приходилось незамедлительно реагировать и все время быть начеку. Этим вечером он впервые почувствовал, что контролирует ситуацию.

Все пройдет замечательно, – сказал он больше себе, чем Хартунгу. – Интервью ведь не экзамен, можете говорить о чем хотите. О жизни в ГДР, например. О том, как вы страдали.

– Ну что значит страдал. Было плохое и было хорошее, наверное, как и везде.

– Но не везде ты заперт за Стеной, за тобой следит Штази и нельзя купить джинсы.

– Это верно, – согласился Хартунг, – но о таком думаешь не каждый день. Да и привыкаешь ко многому. Порой мне кажется, что вся наша жизнь – одна большая привычка.

– Это очень интересная мысль, господин Хартунг, почти философская. Но было бы лучше, если бы на интервью вы рассказали немного о ваших страданиях. Именно этого ждут на западе, понимаете?

– Да, понимаю. Но это сложно…

– Нет, прошу, только не усложняйте. Просто, конкретно, коротко. Истории из детского сада, например. Как вам приходилось красить танки, петь русские песни и синхронно писать в горшок. Это растрогает людей, это запоминающиеся образы: маленькие невинные детки, которых муштруют, готовят к будням социализма.

Хартунг задумался о своем детсадовском времени, но не припомнил ни танков, ни походов на горшок по команде. Вспомнилось только, что иногда можно было выпить безалкогольного «Фасс-браузе» со вкусом ясменника, что на спортивные состязания он по какой-то причине нарядился ковбоем и это, разумеется, не повысило его шансы в забеге на шестьдесят метров. Он вспомнил роте грютце с ванильным соусом, штрейзелькухен прямо с противня. А главное – грудь госпожи Нучке, его воспитательницы. У нее была очень большая грудь, которая впечатлила Хартунга прежде всего потому, что его мать – когда-то единственный для него ориентир в плане груди – была сложена совершенно иначе. Он чувствовал мамину грудь, только когда сидел, прижавшись, у нее на коленях. Ощущения же от сидения на коленях у госпожи Нучке были совсем другие. Его голова будто лежала на большой теплой подушке. А еще госпожа Нучке пела с ним веселые песенки, в основном о животных, не похожих на других. Хартунгу особенно запомнилась песня о медвежонке, который не любил мед, из-за чего его все дразнили. Когда госпожа Нучке пела, ее тело вибрировало. Свитер пах стиральным порошком и сладкими духами, а на ногтях был вишневый лак. Именно так в то время Хартунг представлял себе счастье.

Однако ему каждый раз приходилось добиваться счастья заново, потому что госпожа Нучке брала к себе на колени не всех, а только самых непослушных. Хартунг быстро это понял и, когда группа начинала петь, дергал девочек за волосы или бил мальчиков кулаком в живот. Если это не помогало, он горланил что было мочи «Зайчик в норке», пока остальные не смолкнут и раздраженная госпожа Нучке наконец не посадит его к себе на колени. В детском саду Хартунг считался агрессивным и жестоким, многие родители опасались за своих детей. А это был всего лишь его способ занять местечко получше. Можно сказать, крик о любви.

– Что ж, – сказал Хартунг, – если подумать, немного я все же страдал.

Ландман понимающе кивнул.

09

Женщина с рацией провела Хартунга в гримерку для VIP-персон, где, помимо двух массивных кожаных диванов и огромного плазменного телевизора, был еще столик с закусками. Нарезанный ананас на кубиках льда, бутерброды с лососем на серебряных подносах, маленькие пирожные со взбитыми сливками и многое другое, что Хартунг не сразу смог опознать. Но больше всего его удивила стеклянная миска со сладостями: мишки «Харибо», «Смартис», «Твикс», «Марс», «Баунти», «Риттер спорт», «Ханутас» в таком количестве, которое могло бы осчастливить не одну ясельную группу.

– Вот, господин Хартунг, это ваши владения, – сказала женщина с рацией, после чего закрыла дверь и Хартунг остался один в комнате, показавшейся ему настолько прекрасной, что он застыл на месте как вкопанный.

В углу стоял холодильник со стеклянной дверцей с различными сортами вин и шампанского, соками и минеральной водой в бутылках. Хартунг остановил свой выбор на баварском пиве, сел на один из диванов и подумал, что правильно согласился, когда Ландман рассказал ему о звонке из мюнхенской редакции «Вечерней Моны», самого популярного ток шоу в стране. Им предложили сделать эксклюзивный выпуск с Хартунгом. Полтора часа беседы, перемежающейся вставками съемок исторического вечера падения Стены, репортажем с юбилейной гонки «трабантов» в саксонском городе Пауза, репортажем о том, как со временем менялась легендарная Мейсенская фарфоровая мануфактура, и о женщине из Саксонии-Анхальт, которая родилась девятого ноября 1989 года и теперь, по случаю своего тридцатилетия, собирается пройти пешком от Таллина до Лиссабона, в память о свободе, подаренной ей при рождении. Называться программа будет «Цена свободы».

В качестве соведущей пригласили Катарину Витт. Золотая Катти, подумал Хартунг, вспоминая, как впервые оказался вместе с бабушкой Бертой на соревнованиях по фигурному катанию на арене Вернера-Зееленбиндера, и в то время еще совсем юная Катарина Витт вышла на лед с прической как у принцесс из русских фильмов-сказок и в юбочке, трепетавшей на ветру. Тогда бабушка указала на эту принцессу в костюме с пайетками и шепнула ему на ухо: «Девчушка-то особенная!» И она оказалась права, его бабушка, для которой фигурное катание было всем. Порой, когда по телевизору показывали произвольные программы Олимпийских игр или чемпионатов мира, он заходил к ней в гости, в дом на Кавальерштрассе в Панкове, где пахло мастикой и подгоревшим маслом. Они вместе сидели на веранде и смотрели, как катается принцесса. Бабушка Берта все твердила, что звук можно и вовсе выключить. А во время двойных акселей, в особенности поражавших ее, она с наслаждением прищелкивала искусственной челюстью.

Знала бы бабушка Берта, что через два часа он окажется на ток-шоу вместе с Катариной Витт! К сожалению, ни в Бога, ни в рай Хартунг не верил, а значит, не верил и в возможность того, что бабушка Берта наблюдает за ним с небес. Но если бы в эту минуту в его гримерную зашел бы священник и заверил бы его, что бабушка Берта видит его прямо сейчас, он бы немедленно покрестился, позволил бы совершить помазание и, может быть, даже съел бы гостии вместо мармеладных мишек.

К слову о еде, Хартунг прихватил со стола бутерброд с лососем и парочку маринованных огурцов. И запил это все бокалом хорошо охлажденного пино-гри. А все благодаря Ландману – тот умеет вести переговоры. Ландман показывал ему договор, в котором, к примеру, было прописано, какие напитки, помимо стандартного набора, должны быть в VIP-гримерной. Сам Хартунг из соображений экономии брал в основном пилзнер «Штернбург». Вино он тоже любил, но, поскольку не мог позволить себе дорогое, от вина у него часто болела голова. Поэтому он растерялся, когда Ландман спросил его о пожеланиях относительно выпивки. «Ну, наверное, белое вино», – ответил он, и именно Ландман тогда посоветовал ему французское пино-гри. В самом деле, хороший выбор, уже ради одного этого бокала стоило поехать в Мюнхен. Вдобавок Ландман договорился о гонораре. Три тысячи евро! Немыслимо! Хартунг летел бизнес-классом, и отель на сегодняшнюю ночь с виду был не из дешевых. В общем, сейчас он чувствовал себя, как сказала бы бабушка Берта, китайским императором. Довольно приятное чувство, надо сказать.

После второго бокала пино-гри он попробовал креветки в кунжутной панировке. Его желудок наполнился, и Хартунг во хмелю развалился на диване. Просто не верится, думал он, сколько всего случилось в последние две недели. Взять хотя бы несколько интервью, которые прошли замечательно, по крайней мере так сказал Ландман, а уж он-то в этом понимает. Сначала Хартунг очень нервничал, говорил слишком тихо или тараторил. Все это было так непривычно. Микрофоны, репортеры с их витиеватыми вопросами и чрезмерным панибратством. Скорость, с которой все происходило. Ему даже казалось, будто никому нет дела до того, что он говорит. Скорее их заботило, чтобы его лоб не блестел и звук был в порядке.

На интервью было запланировано три дня, а из-за большого спроса добавилось еще несколько встреч, что не сильно обременило Хартунга, потому что Ландман поднял гонорар до шестисот евро. Уже на третий день от его растерянности не осталось и следа, он поймал ритм, стал увереннее в деталях, подробнее в описаниях. Ландман распределил интервью таким образом, что самые крупные СМИ шли в конце. Журнал «Взгляд», таблоид «Молния», тележурнал «ТВ-плюс» и первый государственный телеканал. Вся эта суета перестала смущать Хартунга. Ему все лучше удавалось следовать главному правилу интервью, разъясненному Ландманом: не обращать внимания на вопросы, а говорить то, что и без того собирался сказать. А чтобы это не бросалось в глаза, переходить к ответу плавно. Сказав, например: «Я тоже не раз задавался этим вопросом». Или: «Хорошо, что вы об этом спросили». Это, по словам Ландмана, льстит журналисту и он напрочь забывает, что, собственно, хотел узнать.

Позже Ландман сказал, что сильнейшими моментами были те, когда он рассказывал о ночи побега. Неудивительно, именно их они репетировали больше всего. Ландман объяснил Хартунгу, что тот должен представлять себе эту ночь как фильм, рассказывать сцену за сценой. Он заверил, что важнее всего передать атмосферу: лай овчарок вдалеке, скользящие по рельсам, словно призрачные пальцы, лучи прожекторов пограничных вышек. Каким теплым был воздух в ту ночь. Ветер от поезда, мчавшегося на запад благодаря его героическому поступку.

Это приводило журналистов в восторг. Казалось, им было все равно, как именно работает релейная стрелка. Зато они без конца спрашивали Хартунга о его чувствах и мыслях в той или иной ситуации. Поскольку этого они не репетировали, Хартунгу приходилось немного импровизировать. Помогало то, что в самих вопросах репортеров достаточно четко были сформулированы ожидаемые ответы. Например, журналист спросил: «Господин Хартунг, что происходило у вас в голове непосредственно перед тем, как вы перевели судьбоносную стрелку?

Вы вообще могли ясно мыслить или вас охватил страх? У вас дрожали руки? Вы представляли себе, что будет, если что-то пойдет не так?» На что ему достаточно было ответить: «Хорошо, что вы об этом спросили. Знаете, я, когда переводил судьбоносную стрелку, едва ли мог ясно мыслить, меня буквально сковал страх. Руки дрожали, и, конечно, я все время спрашивал себя: что же будет, если что-то пойдет не так?»

Как ни странно, Хартунг получал удовольствие. Это было похоже на игру. Это и было игрой. Игрой, в которой он сам устанавливал правила и в которой заработал много денег и признание. В которой все остальные любой ценой хотели ему подыграть.

В гримерную вошел Ландман, иронически отвесил поклон и уселся на диване возле Хартунга.

– Ну что, готовы к великому моменту? – Он пытливо посмотрел на Хартунга, стряхнув кунжут с его нового синего пиджака.

О костюме тоже позаботился Ландман. Они обошли несколько магазинов, но так ничего и не подобрали. При этом Хартунг не совсем понимал, что именно они ищут. «Вы должны выглядеть аутентично, – сказал Ландман. – По-восточногермански и скромно, разумеется. По-восточногермански, но со свежим общегерманским обаянием. То есть одновременно по-западному и по-восточному, понимаете?» Хартунг кивнул и просто надел то, что дал ему Ландман. «По поводу цвета все ясно, это непременно должен быть насыщенный синий, – сказал Ландман. – Синий, как небо, как морские глубины. Синий, как свобода, Хартунг!» В конце концов они нашли костюм, у которого был не слишком современный крой, не слишком примитивный материал, с пуговицами, похожими на те, что были на форме рейхсбана. Образ получился гармоничным.

К ним вошла женщина с рацией.

– Пятиминутная готовность!

Визажист еще раз припудрила Хартунгу лицо. Из-за открытой двери он слышал, как публика в студии репетирует аплодисменты. Ассистент звукооператора закрепил микрофон на лацкане его пиджака.

– Кстати, – сказал Ландман, – приехала ваша дочь Натали со своей семьей, я посадил их в первом ряду.

У Хартунга пересохло во рту, на ладонях выступил холодный пот. Женщина с рацией втолкнула его через черный занавес в ослепительно-светлый зал, публика зааплодировала, ведущая в красном платье встретила его распростертыми объятиями. Рядом с ней стояла Катарина Витт с почти такой же красивой прической, как на восточноберлинской арене Зееленбиндера. Хартунг вылетел к ним из-за занавеса, словно споткнувшись.

– Дамы и господа, встречайте, герой со станции Фридрихштрассе! – воскликнула ведущая, публика радостно затопала ногами.

Обе женщины пожали Хартунгу руку, Катарина Витт улыбнулась ему – выглядела она потрясающе.

– Рады приветствовать вас, господин Хартунг! Как вы себя чувствуете?

– Ну, даже не знаю, – заговорил Хартунг, – я чувствую себя как на церемонии совершеннолетия: на мне тогда тоже был новый костюм и я сильно волновался.

Катарина Витт засмеялась, публика засмеялась. Хартунг поверить не мог – неужели он только что начал разговор с шутки? Вокруг него бесшумно скользили телекамеры, ступенчатые ряды зритель ного зала перед сценой были заполнены людьми. Волнение постепенно отпускало. В первом ряду он увидел Натали с детьми, которые уже очень выросли.

– Разве что к освещению надо привыкнуть, – прибавил Хартунг. – Прожекторы тут ярче, чем на полосе смерти Берлинской стены.

Катарина Витт снова засмеялась, снова засмеялись зрители.

– А вы герой с чувством юмора, – заметила ведущая.

Хартунг не верил своим ушам. Он понятия не имел как, но слова сами слетали у него с языка. Он видел, как смеется Ландман, стоя в углу зала. Но все-таки решил пока больше не шутить. Он снова почувствовал сухость во рту, потянулся к стакану с водой на столике, но рука так дрожала, что он тут же ее отдернул.

– Господин Хартунг, – сказала ведущая, – прежде чем вы объясните, как вам удалось перевезти сто двадцать семь человек через самую охраняемую границу в мире, хотелось бы послушать, как жилось при диктатуре. В неволе, под постоянным наблюдением. За многими из граждан ГДР следили их собственные супруги, даже дети были приставлены шпионить за своими родителями. Люди жили в постоянном страхе, одно неосторожное слово – и ты в тюрьме. Сейчас подобное и представить сложно, особенно тем, кто родился после падения Стены.

– Ну да, – сказал Хартунг и задумался. Он хотел было сказать, что за ним шпионила его кошка. Вероломная рыжая кошка – агент Штази мурлыкала, чтобы завоевать его любовь и в конце концов предать. Но он же собирался покончить с шутками, да и ведущая могла бы воспринять все всерьез.

Ландман был прав, жители запада любили расспрашивать о страданиях жителей востока. Они обожали чувствовать благоговейный трепет, который охватывал их, когда они нарекали ГДР страной ужаса. Возможно, подумал Хартунг, таким образом жители запада могут бесконечно убеждать самих себя в том, что они на правильной стороне.

Все как с его футбольными приятелями из Западного Берлина, Штефаном и Рене, которым он рассказал, как проводил выходные на даче у бабушки Берты. Как забирался на вишневое дерево, как они с друзьями воровали у соседей ежевику, как обливали друг друга из желтого садового шланга. «Все точно так же, как у вас, – сказал он. – Мы жили ради семьи, сада, футбола по выходным, поцелуя с красивой женщиной. А не ради какого-то там общественного строя». На что Штефан лишь недоверчиво покачал головой, а Рене спросил: «Но при этом вы все равно находились в заключении, разве нет?» В какой-то момент Хартунг просто перестал спорить.

Несколько лет назад он случайно проходил мимо дачных участков, где у бабушки Берты был свой садик. Издали он увидел то самое вишневое дерево. И задался вопросом, какая эта вишня теперь – восточная или уже западная? Или ни та ни другая?

Публика в студии забеспокоилась, ведущая выжидающе смотрела на Хартунга.

– Наверное, вы правы, – сказал он, – сегодня уже невозможно представить себе подобное. Когда я теперь рассказываю молодежи о ГДР, на меня очень странно смотрят. О некоторых вещах помнят, но их больше не дано понять. Это как сказка со счастливым концом.

– В ночь, когда состоялся побег, – сказала ведущая полным драматизма голосом, – вы в одиночку пошли против десятков пограничников и агентов Штази, чьей задачей было предотвращать подобные побеги. Вы не боялись?

– Конечно же, я боялся, – ответил Хартунг. – Бояться нормально, потому что страх держит в тонусе и заставляет быть осторожным. Вот только нельзя позволить ему тебя сковать. Я понимал, что будет только одна попытка. Должно было получиться сразу. – Такой же ответ, почти слово в слово, он дал неделю назад журналу «Ванесса», только последнее предложение немного изменил. Примечательно, что чем чаще он говорил эти фразы, тем больше он ими проникался, тем больше в них верил. Тем правдивее они звучали.

– Я прочитала, – взяла слово Катарина Витт, – что вы неделями тренировались идти по путям к стрелке, не попадая под прожекторы пограничников. Вы что, разработали настоящую хореографическую технику?

Черт, подумал Хартунг, снова эта придуманная Ландманом чушь. Якобы пограничники на станции Фридрихштрассе все время вертели какими-то там прожекторами! Вероятно, Ландман видел нечто подобное в шпионских фильмах. На самом же деле на железнодорожном полотне с восточной стороны вокзала по ночам была кромешная тьма, поэтому они всегда носили с собой фонарики, чтобы не переломать ноги о шпалы или не поджариться на контактном рельсе.