Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

03

Александр Ландман сидел в большом конференц-зале редакции «Факта», на тринадцатом этаже издательского дома в Гамбурге. В панорамных окнах виднелись вдалеке мосты через Эльбу, подъемные краны в контейнерном порту на блеклом осеннем солнце отбрасывали длинные тени. До десяти часов оставалось восемь минут; кроме Ландмана, еще никого не было. Он нервно подергивал правым коленом, еще раз прокручивая в голове историю, которую собирался представить издателю. На самом деле он не мог думать ни о чем другом с тех пор, как два дня назад вернулся из Берлина. Он даже успел составить черновой набросок статьи под рабочим названием «Герой со станции Фридрихштрассе».

Ландман знал, что это хорошая история, в ней было все, чего только можно пожелать: во-первых, историческая и политическая значимость, что уже послужило бы отличным трамплином для статьи. Во-вторых, столь грандиозное место действия – станция Фридрихштрассе, место стыка востока и запада, место разлуки и слез, но также надежд и мечтаний. В-третьих, сам Хартунг – неразговорчивый, скромный мужчина, простой человек из народа, который совершенно бескорыстно рисковал своей жизнью ради чужой свободы. В-четвертых, документы Штази, неискаженный взгляд за кулисы кровавой системы. Документы, которые наконец попали в руки Ландмана в результате бесконечных поисков. По словам сотрудницы архива Штази, они не числились ни в одном реестре и были обнаружены скорее случайно при реорганизации фонда. И поскольку женщина знала, как долго Ландман работал над этой историей, он увидел их первым.

Каких только язвительных комментариев не выслушал Ландман от коллег, пропадая в этом архиве, потому что чувствовал, что однажды что-нибудь там найдет. «Ну что, Ландман, снова был в темном царстве Штази?» – с ехидной улыбкой спрашивали они. Почти все его коллеги родились в западной зоне, и восточная казалась им невероятноунылой. Каждый раз, когда приближалась очередная годовщина падения Стены, редакторы зевали. Опять «осень поворота», гэдээровцы, «трабанты», едущие к свободе. Неужели это никогда не закончится? Уже тридцать лет одно и то же: мирная революция, пресс-конференция Гюнтера Шабов-ски, восточногерманские купания нагишом, забытые правозащитники и размышления о том, является ли уродливая одежда и дурная музыка причиной того, что восточные немцы стали такими расистами. Тема ГДР себя исчерпала, с этим были согласны все.

Но Лэндману нравились истории из странного, все еще такого далекого востока. Оттого многие коллеги думали, что он сам оттуда, что, в принципе, было верно, но лишь отчасти. В начале семидесятых Ландман вместе с родителями, братьями и сестрами переехал в Германию из Казахстана. В то время таких называли поздними переселенцами. Или русскими немцами, хотя Казахстан, по сути, никогда не являлся Россией. Но с высоты тринадцатого этажа гамбургского издательского дома это было скорее малозначительной деталью.

Семья Ландмана приехала в Германию почти без гроша. Четыре года они жили в лагере для беженцев, и только когда отец устроился на шинный завод, а мать в прачечную, смогли позволить себе собственную квартиру – три комнаты на шестерых. Он был единственным, кто смог поступить в гимназию, единственным, кто выучился и выбился в люди. Куда бы он ни пошел, везде был первым. Он выделялся, потому что говорил немного иначе, потому что мыслил немного иначе. Но привлекал к себе внимание, вероятно, тем, что боялся выделиться.

К нему присматривались, его поощряли, хвалили. Со стороны его жизнь походила на доказательство того, что в этой стране можно прижиться. Порой он и сам так видел свою жизнь, но чаще всего нет. Чаще всего он чувствовал, что должен прикладывать больше усилий, чтобы соответствовать чужим ожиданиям. Если другие им были довольны, сам он себя не признавал. Он радовался, когда его хвалили, и в то же время у него было чувство, что говорят о ком-то другом.

Ландман долго злился на восточных немцев. Думал, они получили все, чего русские немцы никогда не получали. Прежде всего внимание. После падения Стены все говорили только о бедных восточных немцах. Об их страданиях, их борьбе, их мужестве. Ни слова о русских немцах, живших еще глубже на востоке.

Но потом все изменилось. Западные немцы стали считать восточных неблагодарными и раздражающими, и вскоре злоба Ландмана утихла, потому что он понял: восточным немцам на самом деле ничуть не лучше, чем ему.

Конференц-зал постепенно заполнялся. За столами, расставленными большим прямоугольником, расположились руководители отделов, газетчики, главные редакторы, выпускающие редакторы и члены правления. Позади руководящей гвардии кругом сидели заместители руководителей отделов, простые редакторы и внештатные сотрудники. Ландман устроился в самом конце, у двери. «Вот черт, – думал он, – и почему хотя бы сегодня я не выбрал место получше?» Но было уже поздно что-то менять, в зал вошел издатель, и все резко смолкли.

– Дамы и господа, – начал издатель, – прежде чем мы приступим к работе, давайте обсудим спецвыпуск к девятому ноября. Тридцать лет со дня падения Стены. Что у нас есть? – Он посмотрел в сторону двух редакторов, имевших восточногерманское прошлое, так сказать, экспертов по ГДР.

Они рутинно представили свои предложения.

– Скучно, – заключил издатель.

И тогда выступил Ландман:

– Что ж, у меня тут есть кое-что… – Он коротко рассказал историю Хартунга, полную интриги, с налетом философской глубины, приправленную шутками, щепоткой эмоций и с многообещающим финалом. Низкий голос Ландмана заполнял зал. Он чувствовал, как коллеги, еще недавно скучавшие, теперь завороженно слушали его. – Это был один из самых масштабных и сенсационных побегов за время существования ГДР. До сих пор действующие лица оставались в тени, и никто не знал предыстории. Но я нашел человека, который все это спланировал и осуществил.

Издатель одобрительно закивал:

– Отлично! Ландман, да это же сенсация!

Ландман с облегчением откинулся на спинку стула. Ему необходим был сенсационный материал. У газеты дела шли неважно, ожидались сокращения. Чертов медиакризис. И такой успех сейчас как нельзя кстати.

– Кто он, наш герой со станции Фридрихштрассе? Для чего он это сделал? – спросил издатель.

Ландман замялся. Этот вопрос, к сожалению, все еще оставался открытым. Но дело решаемое. Хартунг продолжал отвечать сдержанно, хотя Ландман уже дважды звонил ему. Чутье подсказывало: Хартунгу просто требуется еще немного времени, чтобы довериться. Логично, что такое не рассказывают первому встречному журналисту. В принципе, то, что Хартунг не сразу все выболтал, только говорило о его серьезности. А до спецвыпуска еще шесть недель, и к тому времени надо получить от Хартунга больше подробностей. Ландман откашлялся.

– Он действовал во имя свободы. Ради нее он даже был готов сам остаться в неволе.

Одобрительный гул прошел по конференц-залу. Слово взяла главный редактор отдела культуры: – Хартунг действовал в согласии с христианскими ценностями. Не было ли это протестом богобоязненного человека против безбожного государства?

Ландман тяжело вздохнул:

– Не исключено.

По залу вновь прокатился шепот.

– Каков наш герой внешне? Можем ли мы поместить его фото на первую полосу? – спросил издатель.

– Непременно, – отозвался Ландман.

– Скольких людей он спас?

– Сто двадцать семь человек за раз!

Издатель вновь закивал:

– По мне, так это… история какого-то восточногерманского Оскара Шиндлера. – Он на мгновение задумался. – Думаю, надо выпускать ее прямо сейчас. Нельзя ждать еще шесть недель. Ландман, вы же не против?

Ландман оторопел. Ему следовало бы сказать, что он собрал еще не всю информацию. Что мотивация до сих пор неясна. Но ему будто сковало горло. Поэтому он просто кивнул.

– Значит, так и сделаем. И хочу еще раз похвалить вас, Ландман. Такими расследованиями и живет журналистика. Большая история, которая формирует маленькую судьбу. Решения, принятые сердцем. Отважные христиане, решительно восставшие против зла!

Коллеги с воодушевлением застучали по столам, а Ландман обессиленно рухнул на стул.

04

Хартунга разбудил телефонный звонок. Голова гудела. Вероятно, бутылка бренди после пива вчера вечером была лишней. С другой стороны, когда еще представится такой повод выпить с приятелями? А поступление двух тысяч евро на счет – отличный повод. Самый что ни на есть лучший повод. Хартунг нащупал телефон, лежавший на полу возле кровати. Он сразу узнал голос Натали и тотчас проснулся.

– Пушистик, вот это сюрприз!

– Пап, не называй меня пушистиком.

– Ладно, прости. – Хартунг попытался вспомнить, когда Натали в последний раз звонила ему. Должно быть, в прошлом году на Рождество. Она жила под Нюрнбергом, в маленьком городке, названия которого он все никак не мог запомнить. Что-то с «бах» на конце.

– Алло, пап, ты еще тут?

– Да-да. Как ты? Что-то случилось?

– Я прочитала статью о тебе. Это же… поверить не могу.

– Ты прочитала? Я даже не знал, что статью уже опубликовали.

– Ты на первой полосе, пап! Герой со станции Фридрихштрассе. Почему ты никогда об этом не рассказывал? Обо всех этих людях, которых ты нелегально вывез.

– Ну, ты немного преувеличиваешь. Я только помог…

– Пап, не скромничай. Кстати, в статье упоминается, что ты очень тихий и сдержанный. Наверное, поэтому тебе удавалось так долго сохранять свой план в секрете, да?

– Мой план?

– Больше всего меня впечатлило, что ты так долго все готовил и терпеливо ждал подходящей ночи, ни на секунду не забывая о своей цели. Никогда бы не подумала, что ты такой.

– А какой я, по-твоему?

– Ну, такой… немного… не особо целеустремленный, что ли…

– Это тебе так мама сказала? – Хартунг почувствовал, как внутри нарастает печаль. Натали было семь, когда Таня от него ушла. Они договорились, что он может видеться с дочерью когда захочет. Но как это было возможно, если они жили так далеко друг от друга? В первые годы он ездил к ним почти каждый месяц – восемь часов туда, восемь часов обратно. Потом он начал останавливаться в маленькой гостинице неподалеку от дома с гаражом на две машины, где жила Таня со своим новым парнем. Но вскоре Натали уже не хотела приезжать к нему в ту дурацкую гостиницу. Оно и понятно, она привыкла к особняку с садом, куда Хартунгу вход был заказан, потому что новый парень Тани был против.

Так или иначе, его поездки в Баварию стали реже, а потом совсем прекратились. Натали выросла, а он этого не увидел. Для него она навсегда осталась маленькой девочкой, которую он катал по квартире на плечах, которую учил плавать в озере на месте карьера и которой по воскресеньям разрешал есть перед телевизором оладьи с яблочным пюре. А он оставался для нее папой, который жил где-то на востоке, имел странную работу, много пил, часто менял девушек и рассказывал старые анекдоты о рейхсбане.

Тогда все случилось очень быстро, Таня ушла ни с того ни с сего. Хотя, наверное, это было не так уж неожиданно, просто он долгое время не замечал проблем в их отношениях. В его глазах все было идеально, он боготворил эту женщину и отдал бы за нее все. Но в какой-то момент Таню это перестало устраивать. «Ты так мало хочешь», – однажды сказала она. «Ты – все, чего я хочу», – ответил он, и Таня грустно улыбнулась.

– Я так горжусь тобой, пап. Тем, что ты всегда добровольно вызывался на ночное дежурство, чтобы в темноте работать над стрелкой. Лучи пограничных прожекторов проносились прямо у тебя над головой! Когда я читала об этом, у меня дух захватывало от страха за тебя!

Хартунг был ошарашен. Не от небылиц, которые явно насочиняли в статье. Его малышка Натали переживала за него! Она им гордилась! Пришлось взять себя в руки, чтобы как-то продолжать разговор.

– Ах, пушистик, все кончилось хорошо и давно уже позади.

– Да, папа, ты прав, но, прочитав эту статью, я поняла, как мало о тебе знаю. Так жаль, что вы с мамой… что мы так мало общаемся. Мне бы хотелось это изменить. Ты не хочешь приехать к нам в гости в ближайшее время?

– С радостью приеду, – ответил Хартунг. И даже после того, как Натали повесила трубку, он еще долго держал телефон в руке, не веря тому, что сейчас произошло.

05

Стоило Хартунгу открыть дверь круглосуточного магазина Бернда, ему сразу стало ясно: что-то изменилось. Обычно Бернд даже не поднимал глаз, когда Хартунг входил в магазин за «мужским набором», как здесь называли упаковку из шести бутылок берлинского пилзнера. Сегодня же Бернд взволнованно бросился к нему, держа в руках новостную газету с его фотографией.

– Черт возьми, Миха, я как раз тут читал статью. Может, по пивку?

Обычно Хартунг не пил раньше двенадцати, но исключительные обстоятельства требовали исключительных мер. К тому же научно доказано, что пиво справляется с похмельной головной болью лучше аспирина. Он чокнулся с Берндом и спокойно стал читать статью.

Пару раз посмеялся, пару раз сглотнул от нелепости преувеличений и выдумок. Особенно его поразила концовка, где этот Ландман не постеснялся написать: «После вопроса о задержании Михаэль Хартунг вздрагивает. Он опускает взгляд, перед его внутренним взором проносятся ужасные воспомимания: тюремная камера без окон, постоянный полумрак, гневные крики следователя. Тяже, тая свят ка ключей у охранника, который по ночам каждые три минуты стучит в дверь камеры, не давая уснуть. Сфальсифицированное Штази письмо от матери, в котором она якобы умоляет его признать вину. Все эти воспоминания разом предстают перед Ми хаэлем Хартунгом, будто это было вчера. Он говорит, что пытается зарыть их поглубже в сознании, что часто мечтает о том, чтобы ничего этого не было и он мог бы жить нормальной, беззаботной жизнью, не преследуемый призраками прошлого почти каждую ночь. Но затем на лице Михаэля появляется застенчивая улыбка. Он рассказывает о том дне, когда его вели на очередной допрос и он увидел паука на стене длинного тюремного коридора. „И тогда этот маленький паучок на миг стал для меня символом жизни“, – тихо говорит он, едва сдерживая слезы. В тот день Михаэль Хартунг решил выстоять, решил оставаться сильным во что бы то ни стало. Неслучайно он и по сей день относится к паукам с особой любовью. И теперь, задумываясь, как жить дальше вопреки этому ужасному опыту, он вспоминает высказывание Нельсона Манделы, написавшего после своего освобождения из тюрьмы во времена апартеида: „Выходя из тюремной камеры на свободу, я знал, что должен оставить позади всю горечь и ненависть, иначе так и останусь узником на всю жизнь“ „Эти слова великого южноафриканского борца за свободу всегда были мне утешением“, – сказал Михаэль Хартунг и замолчал».

Что за ахинея, подумал Хартунг. Нельсон Мандела? Этот Ландман умом тронулся? Хотя написано недурно, во время чтения Хартунг на мгновение даже позабыл, что это его собственная история, и почти растрогался. А если уж он был тронут рассказом, зная, что это выдумка, то как отреагируют другие? От этой мысли ему стало тошно. Не позвонить ли ему сейчас же в редакцию и не опротестовать ли фальсификацию своей жизни? Мысли роились в голове Хартунга. Если он сейчас пожалуется, они непременно захотят забрать назад свои деньги. Деньги, которые он вчера вечером перевел арендодателю. А если не пожалуется, вся эта ложь станет его ложью. И что, если кто-то, прочитав, догадается, что вся история – небылица и приукрашивание? Тогда-то он уже не сможет утверждать, что ничего такого не говорил.

Бернд, кажется, заметил его беспокойство и, не говоря ни слова, поставил перед ним еще бутылку пива. Хартунг выпил ее залпом. И следом еще одну.

06

Закинув ноги на письменный стол, Александр Ландман в третий или четвертый раз перечитывал написанное от руки письмо издателя, где тот расхваливал Ландмана и между строк даже обещал должность главного репортера. Вместе с письмом издатель прислал бутылку шотландского односолодового виски сорокалетней выдержки. Ландман налил себе стакан янтарной жидкости с ароматом торфа и славы.

Помимо своих, с выходом статьи его поздравили коллеги из других газет. Даже Маттиас Колецкий, легендарный репортер «Взгляда», обычно столь беспощадный в суждениях, осыпал его комплиментами. Колецкий, входивший в жюри Немецкой журналистской премии, дал понять, что текст Ландмана с большой долей вероятности будет номинирован в следующий раз.

Ландман сделал большой глоток виски – в желудок полилось чудесное тепло, голова стала приятно легкой. Так вот каково это, когда приходит успех, думал он. Иногда он представлял себе, что чувствовал бы, оказавшись однажды в свете софитов. Он, маленький мальчик из Казахстана, на большой сцене. В мечтах все было однозначно: торжество не ведало сомнений, счастье не имело трещин.

Сейчас же, помимо радости, он почувствовал страх. Страх, что все это лишь случайное недоразумение. Страх, что он потеряет все так же быстро, как и получил.

Он посмотрел на свое отражение в окне, взял стакан и прошептал: «Старик, расслабься. Наслаждайся успехом, ты его заслужил». Потом он сделал еще один большой глоток. Внешне Ландман всегда старался излучать спокойствие и уверенность. Жена называла его «моя скала», не без доли иронии, но вместе с тем не совсем в шутку. Крепкое телосложение, холодные голубые глаза и низкий голос придавали непоколебимости его образу. Других он умел убеждать легче, чем себя.

Телефон Ландмана зазвонил: это был Хартунг, его герой из Восточного Берлина.

– Что за чушь вы там понаписали? – послышался из трубки крик.

Ландману потребовалось немного времени, чтобы вынырнуть из своего облака счастья.

– Так, спокойно, – сказал он. – О чем речь?

– Вы всю историю от начала до конца высосали из пальца, все, что вы написали, – ложь!

– Постойте-ка, моя статья основана исключительно на документах и ваших словах.

– В ваших документах все вздор, я же вам объяснял. И я говорю так не из-за психологической травмы и не потому, что боюсь Штази. И с чего вы вообще взяли, что я люблю пауков?

Ландман спустил ноги со стола и сел прямо.

– Паук – всего лишь стилистический прием. Это чтобы показать вас, дорогой мой Хартунг, сострадательным и человечным. Моя жена прослезилась на этом моменте.

– Ах вот как? А на моменте с Нельсоном Манделой она тоже прослезилась?

Ландман сделал глубокий вдох.

– Знаю, я немного перестарался, пока писал, позволил себе лишнего, признаю. Хотя аналогия мне очень нравится, в конце концов, вы же оба в некотором смысле борцы за свободу…

– Довольно! Свяжите меня с вашим начальником, я хочу, чтобы статью исправили. Я не позволю выставлять себя дураком!

На спине Ландмана выступил холодный пот. Он был готов поспорить на что угодно, что Хартунг обрадуется этим незначительным преувеличениям. Разве ему не льстит оказаться в одном ряду с Нельсоном Манделой? И вообще, разве не за счет его выразительной манеры письма людям полюбился этот герой?

– Господин Хартунг, давайте спокойно поговорим. Мне жаль, если я вас обидел. Статья должна была стать одой, я хотел, чтобы люди вас полюбили.

– Вы меня даже не слушали. Еще до того, как вы пришли ко мне, у вас в голове уже была готовая статья. Вы понимаете, в какое положение меня поставили? Мне позвонила дочь, она восхищается мной за то, чего я никогда не делал!

– Глупости, Хартунг. Это вы сломали предохранительный болт и заблокировали стрелку. Без вас тот поезд не поехал бы на запад.

– Но это вышло ненамеренно. Я ничего не планировал.

Ландман оторопел:

– Погодите, господин Хартунг, вы же подтвердили, что помогли людям сбежать.

– Потому что вы настаивали. – Хартунг откашлялся и тихо добавил: – И потому что мне нужны были деньги.

– О боже, так, значит… Вы вообще не… Вы мне солгали?

– Да, и очень сожалею об этом, – сказал Хартунг.

– А теперь еще раз по порядку. Вы обвиняете меня в том, что я переписал вашу жизнь, при этом сами сказали мне неправду?

– Я сказал вам то, что вы хотели услышать. Простите, это была моя ошибка. Я же не знал, что вы все так раздуете.

– И вас правда не пытали в Хоэншёнхаузене?

– Нет, все было ровно так, как я вам говорил.

Ландман пытался осмыслить услышанное. Если в ту ночь у Хартунга действительно не было никакого плана, тогда он никакой не герой. А без героя нет истории. Если это выяснится, ему конец. И прощай, должность главного репортера. Прощай, журналистская премия. Мало того что его тут же уволят, дорога в журналистику будет закрыта. Источники не проверены, мотивация неясна, зато мишуры понавешано – этого достаточно для увольнения. И тут уж он может сколько угодно ссылаться на документы, слова Хартунга и свое чутье, которое его ни разу не подводило.

– Н-да, – наконец выдавил из себя Хартунг, – похоже, мы оба серьезно подставили друг друга. Мне нужна была история, вам нужны были деньги. Если об этом узнают, мы потеряем и то и то.

Несколько секунд оба молчали. Ландман слышал взволнованное дыхание Хартунга.

– Значит, об этом не должны узнать? – наконец спросил Хартунг.

– Не должны, – сказал Ландман, надеясь, что его облегчение было не слишком заметно. – Если мы оба с этим согласны, то я уж не знаю, кто может засомневаться в этой истории. Люди из Штази? Вряд ли, а если и так, у нас все еще есть документы.

– И что же теперь будет?

– Да ничего. Самое позднее через две недели обо всем забудут. В нашем деле так всегда и бывает.

– Ладно, – сказал Хартунг, – нужно выпить бутылочку пива.

После окончания разговора Ландман еще долго размышлял, сидя за своим столом. Как так вышло? Как он мог так просчитаться? Опасность пока что миновала, но мог ли он быть уверенным, что последствий не будет? Он включил компьютер, полистал новостные порталы. Пока никто не взялся за его историю. Ландман надеялся, что так оно и останется.

Он налил себе, не жалея, еще виски, но эффект уже был не тот. Если раньше Ландман словно летал на облачке, теперь его охватила сильная усталость.

Чем дольше он размышлял, тем больше нестыковок видел в этой истории. Еще можно понять, что Штази выставили случайную оплошность Хартунга организованным побегом, чтобы найти виноватых и отвлечь внимание оттого факта, что полусонный служащий рейхсбана смог сломать всю систему безопасности станции Фридрихштрассе. Однако почему же Хартунга арестовали как организатора, чтобы в конце концов просто отпустить? Почему в протоколе упоминалось спецобращение, которого, по словам Хартунга, не было?

Ландман зевнул, выключил свет и побрел к лифту, где двое коллег из спортивного отдела встретили его одобрительными возгласами: «Отличная статья!» Ландман натянул улыбку, но радости не почувствовал.