Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

11

Прилавок «Кинозвезды» был заставлен бокалами и тарелками. Беата испекла свой знаменитый шоколадный торт, Бернд пожертвовал целый ящик «Штернбурга», а Ландман принес из марокканской закусочной на углу улицы лаваш и маринованные овощи. Еще на прилавке стояла миска с мармеладными мишками, драже и вафлями, которые Хартунг привез из Мюнхена.

– За нашу телезвезду! – сказала Беата и подняла бутылку пива.

– За нового любимчика Катарины Витт! – воскликнул Бернд.

Хартунг смеялся, бутылки звенели, а Ландман, только что предложивший ему перейти на «ты», рассказывал последние новости: два издательства обратились к ним с предложением выпустить книгу о герое со станции Фридрихштрассе. Звонили также из ведомства федерального президента и сообщили, что президент хочет познакомиться с Хартунгом за частным ужином во дворце Бельвю.

А компания «Баутцнер» прислала ящик горчицы и предлагала Хартунгу стать их амбассадором.

Последнее предложение особенно обрадовало Хартунга. Эту горчицу он всегда любил. Бернд тоже воодушевился, потому что рассчитывал получить несколько ящиков для своего магазина.

– Я мог бы продавать «Геройские колбаски» с баутцнерской горчицей, – сказал Бернд.

– И речи быть не может, – возразил Ландман. – «Баутцнер» же сразу начнет ассоциироваться с тюрьмой Штази. Михаэль, это совсем не вяжется с твоей сопротивленческой биографией.

Хартунг не принял возражений Ландмана.

– Горчица – это горчица, а тюряга Штази – это тюряга Штази. Здесь, на востоке, это никого не смутит.

– На востоке, наверное, и тюрьма Штази никого не смущала, – сказал Ландман. – Для жителей запада Баутцен – место жестокости и бесчеловечности. Никто не будет думать о колбасках, разве что… о кровяных.

– Ладно. Но неужто так важно, что подумают обо мне какие-то люди с запада? – спросил Хартунг.

– Если хочешь прослыть всенародным любимцем, то, конечно, важно. Я тут навел справки: сеть супермаркетов «Лидл» все еще в поиске лица для своей кампании «Тридцать лет назад пала Стена, а наши цены падают всегда». Я поговорил с начальником их маркетингового отдела, тот сразу же тобой заинтересовался.

– Не люблю «Лидл». Они душат фермеров и травят нас своей дешевой дрянью. Проклятые кровопийцы.

– Свиньи-капиталисты! – воскликнула Беата.

– Они сводят на нет весь малый бизнес, как мой, например, – вторил Бернд.

– Хорошо, – простонал Ландман, – теперь понимаю, почему говорят, что осей такие сложные.

– Я из Гел ьзенкирхена, – уточнила Беата.

– Ладно, Михаэль, тогда скажу начальнику маркетингового отдела «Лидл», что тебе неинтересны двадцать тысяч евро, которые они предлагают.

– Двадцать тысяч евро? – переспросил Хартунг. – Плюс купоны на покупки, плюс мероприятия в филиалах, которые оплачиваются дополнительно.

– Хм, если так… стоит это обсудить, может же быть такое, что «Лидл» вовсе и не… в конце концов, крупные предприятия ведь тоже могут меняться.

– Не изменяй себе, Михаэль! – вмешалась Беата. – Настоящие герои отличаются стойкостью и верностью своим принципам.

– Понятное дело, – согласился Хартунг. – Но мне же надо на что-то жить.

– Но не за счет своих идеалов, – сказала Беата.

– Да что вам известно об идеалах господина Хартунга? – резко спросил Ландман. – Для него свобода всегда была превыше всего. В том числе свобода делать то, что он хочет!

Хартунг с интересом слушал обоих. Его поражало то, что люди вдруг увидели в нем. Он вспомнил супружескую пару пенсионеров, которые подошли к нему два дня назад. Увидев Хартунга по телевизору, старик почувствовал, что кто-то наконец его понял. «Вы высказали все, что было у меня на душе, но я не мог выразить это словами», – признался он.

А женщина сжала его руку, говоря: «Так держать! Расскажите всю правду о нас!» При этом она смотрела на Хартунга так, будто он был самим Иисусом Христом, Искупителем, отчего Хартунгу стало не по себе. Хотя он и был польщен.

Он не знал, как справиться со всеми возложенными на него в одночасье ожиданиями. Он подумал о людях из «Ассоциации жертв социализма», которые обратились к нему с просьбой стать попечителем их организации. «Вы сами были жертвой, поэтому понимаете, о чем идет речь, – писали они. – Вам знакома паника, ощущение бессилия и чувство, что вы никогда не будете в безопасности. Вы не понаслышке знаете, что значит терпеть гнет со стороны государства. Вы знаете, как разрушает человека бессердечная идеология».

Совсем иначе звучали слова депутата бундестага от Левой партии, которая в своей приветственной речи, сопровождаемой букетом красных гвоздик, говорила, что их фракция «с удовлетворением отметила, с какой гордостью и уверенностью вы, дорогой господин Хартунг, противостояли высокомерию и предубеждениям, с которыми запад до сих пор относится к нам, восточным немцам. Нам нужны такие люди, как вы. Такие, кто был смелым тогда и остается смелым сегодня. В вас, уважаемый господин Хартунг, мы видим товарища по оружию, как и мы, желающего положить конец наглому восхвалению западных немцев, которое совершается за наш счет на протяжении десятилетий».

Красные гвоздики Хартунг позже подарил Беате. Это напомнило ему, как в Международный женский день они со школьным классом всегда посещали шефскую бригаду на мебельной фабрике. Он вспомнил темную мастерскую: там пахло клеем для дерева и дезинфицирующим средством. Работницы стояли в синих дедероновых спецовках, держа в руках бутылки с водкой и конфеты с коньяком, которые начальник подарил им на праздник. Школьники должны были вручить каждой из них по красной гвоздике. Руки у женщин были грубые и мозолистые. И не успели школьники сесть за столы, на которых стояли пластиковые стаканчики с теплым чаем и пластиковые тарелки с ассорти печенья, как женщины начали пить за свой день прямо из бутылок. Через полчаса они уже не держались на ногах и еле ворочали языком, разговаривая со своими подопечными. Позже, когда заходила речь о прогрессивности и равноправии в трудовой жизни ГДР, Хартунг вспоминал о пьяных работницах мебельной фабрики с крепким рукопожатием, героинях труда, как их называли.

Телефон Хартунга завибрировал: это было сообщение от Натали, которая, как и обещала, прислала ему фотографии своей семьи. Ах, Натали! После ток-шоу в Мюнхене она пришла в его гримерную, они обнялись, он обхватил ладонями ее лицо, провел большими пальцами по бровям, как делал раньше, когда успокаивал после ночного кошмара или встречи со страшной соседской собакой. Натали без умолку говорила о своих подругах, которые обзавидовались тому, что ее отец – герой, о своем свекре Хофрайтере, владельце строительной фирмы, который непременно хотел пригласить его в Баварию. Таня тоже передавала ему привет, она следила за всем по телевизору.

– Марко уже бесится, потому что мама все время только о тебе и говорит, – сказала Натали.

Хартунг не мог вымолвить ни слова, он завороженно слушал дочь, смотрел в ее карие с желтыми крапинками глаза, видел, как шевелятся ее губы, видел разом маленькую девочку и взрослую женщину, чувствовал легкость и приятную усталость.

Когда Натали ушла, он сел на большой диван и допил остатки французского пино-гри, наслаждаясь тишиной в своей голове. Он так и сидел бы всю жизнь, застыв в состоянии счастья. Так же и теперь, в этот вечер в «Кинозвезде», он предпочел бы, чтобы его всегда окружали смех Беаты, низкий голос Ландмана, звон пивных бутылок и аромат шоколадного торта.

Дверь открылась, и в магазин вошла стройная темноволосая женщина.

– Видеотека сегодня не работает, у нас тут небольшой корпоратив, – сказал Хартунг.

Женщина направилась было к выходу, помедлила и снова повернулась.

– Я пришла не за фильмом, – тихо произнесла она. – Вообще-то, я хотела вас поблагодарить.

Хартунг подошел к ней, женщина мяла руки, подыскивая слова.

– Извините, я сейчас уйду.

– Вы нам нисколько не помешали, – сказал Хартунг. – Что вы хотели сказать?

– Вы изменили мою жизнь… – Женщина осеклась, подняла взгляд, нервно провела рукой по голове. У нее были шелковистые волосы до плеч, они обрамляли ее лицо и казались совершенно нетронутыми. Как будто никогда не развевались на ветру, не приминались шляпой, не впитывали запах лука или дождя. Хартунг сперва даже подумал, что это парик, но потом заметил: в этой женщине все выглядело новым и совершенным. – Мне не стоило приходить, извините, – сказала она и выскользнула за дверь в темноту.

Немного помедлив, Хартунг выбежал за ней: женщина уже была на другой стороне улицы.

– Постойте! Почему вы убегаете? – крикнул он ей вслед.

Женщина остановилась, и он догнал ее.

– Что случилось? Я сделал что-то не так? – спросил Хартунг.

Женщина покачала головой:

– Это моя вина, я… я тоже не понимаю, что со мной.

Они молча стояли друг против друга, в темноте он едва различал ее лицо.

– Понимаете ли, не так уж часто ко мне заходят красивые женщины, чтобы поблагодарить. Поэтому я бы очень хотел узнать, в чем дело.

– Я была вместе с родителями в поезде, который уехал на запад. Мы остались там. Но так и не смогли понять… как это могло произойти, – сказала она. – Почему именно мы? Почему именно в тот день? Вы изменили нашу жизнь, за это я и хотела вас поблагодарить.

– Я рад этому, но думаю, что не я изменил вашу жизнь, а вы сами, когда решили остаться на западе. Ведь многие вернулись.

– Да, бол ьш инство вернулись на восток в тот же день. Моим родителям непросто далось это решение. Времени на раздумья было мало, что, впрочем, к лучшему.

– Куда же вы с родителями направлялись в такую рань?

– Мы перепутали и сели не на тот поезд, а вообще-то планировали ехать с Маркс-Энгельс-плац на Восточный вокзал, то есть в другую сторону. Мы собирались на Балтийское море, от папиной фирмы получили путевку в пансионат в Герингсдорфе. Поэтому у нас были чемоданы с купальниками и пляжными полотенцами. Это все, что мы взяли с собой из прошлой жизни. – Робость в голосе женщины постепенно исчезала, теперь она даже осмелилась взглянуть Хартунгу в глаза.

– А вы тоща хотели на запад? – спросил Хартунг.

– Мне было четырнадцать, не уверена, что я могла всерьез чего-то хотеть. Не уверена, что вообще знала, в чем разница между востоком и западом. Знаю только, что впоследствии у меня всегда было чувство, будто я что-то потеряла.

– Вашу прежнюю жизнь?

– Да, мне казалось, будто я в какой-то видеоигре перешла на следующий уровень и все начала сначала. Новый город, новые друзья, новая одежда, я даже думала о новом имени.

– Вы сменили имя?

– В итоге нет. Но хотела. Мне казалось, что старое имя не подходит к моей новой жизни… Но что-то я совсем заболтала вас своими историями, извините, обычно я не такая, но сейчас…

– …Вы растеряны?

– Как только я увидела вас по телевизору все эти воспоминания снова всплыли. Но у вас гости, а вы тут мерзнете. Я лучше пойду.

– Нет, не уходите! – неожиданно громко сказал Хартунг. – Вы спокойно можете остаться.

– Не стоит.

– Но хотя бы скажите, как вас зовут.

– Паула.

– Хорошее решение.

– Какое?

– Оставить это имя. Паула… Красивое. – Хартунг смущенно замолчал.

Она смотрела на него с удивлением:

– Что ж, тогда я пойду.

– Я бы хотел встретиться с вами еще раз, Паула… Ну, по поводу истории с поездом, у вас наверняка осталось еще много вопросов… – Он протянул ей визитную карточку видеотеки: – Тут мой номер.

– Я позвоню вам, когда более-менее приду в нормальное состояние.

– Кхм, мне вполне нравится и ваше ненормальное состояние, – сказал Хартунг.

Она снова бросила на него пронзительный, испытующий взгляд, помахала рукой на прощание и, не оглядываясь, ушла.

12

Мелкий дождь моросил с серого неба в то утро, когда заслуженный правозащитник Гаральд Вишневский вышел на улицу.

– Подходящая погода для революции, – буркнул он.

Вишневскому нравился тяжелый туман, запах влажной земли, похожий на выстрелы звук каштанов, падающих на крыши автомобилей. Ему казалось совершенно логичным, что по-настоящему поворотные события мировой истории происходили, как правило, в это время года. Осень была временем перехода, упадка и смены вех.

Ни одному здравомыслящему человеку, думал Вишневский, не взбредет в голову устроить революцию летом. Лето слишком теплое и вялое. Зима тоже далеко не идеальна для революции, потому что дни совсем короткие и люди неохотно покидают свои дома. Весной же хочется наслаждаться ароматом яблоневого цвета, влюбляться. Всякого рода гормоны, как говорил Ленин, губят революцион-нын настрой. Или это был Троцкий? Неважно, в лю бом случае остается только осень.

Для профессионального свидетеля времени, та кого как Вишневский, это был пиковый сезон. Его приглашали читать лекции не реже четырех раз в неделю. Дважды по сорок пять минут с перерывом. Или, в сжатой версии, шестьдесят минут без перерыва. Тема его лекций не менялась с девяностого года: «Моя жизнь при диктатуре». Сегодня на десять часов пятнадцать минут в его расписании стоял пятый класс начальной школы имени Германа Гессе в Кёпенике. Как уже выяснил Вишневский, проводить беседы о политике с пятиклассниками было настоящим адом. Так же как и с шести-, семи-, восьми-, девяти– и десятиклассниками. Длительность концентрации внимания у школьников составляла не больше десяти минут, остальное время они либо играли в телефонах, либо болтали. И хотя Вишневский никогда бы не произнес ничего подобного вслух, для себя он отметил, что такой вопиющей недисциплинированности во времена ГДР не было.

У здания школы его встретила госпожа Мёкель, учительница пятого класса. Госпожа Мёкель была очень взволнована. И очень молода. Возможно даже, подумал Вишневский, она родилась намного позже падения Стены.

– Замечательно, что вы пришли, господин Вишневский, исторические личности такого масштаба у нас еще не бывали!

– Ну какая уж там историческая личность… Вы преувеличиваете.

– Нет, вовсе нет! Это же так здорово – вживую увидеть человека, который был там, где творилась мировая история. Я уже все уши директору прожужжала, что необходимо пригласить свидетеля тех событий. Вот в школе имени Мендельсона во Фрид-рихсхагене недавно был выживший узник концентрационного лагеря. Это еще более захватывающе, то есть… не поймите меня неправильно…

– Ну что вы, я понимаю…

– Но этих выживших узников чрезвычайно сложно заполучить, нужно отправлять приглашение за несколько месяцев. Конечно, их осталось совсем мало. Вот почему я так обрадовалась вам, господин Вишневский. Сейчас, в историческую осень, даже правозащитники на дороге не валяются, если позволите так выразиться…

Вишневский вдруг почувствовал сильную усталость, он сосредоточился на одной точке у себя внутри, пока скрипучий голос госпожи Мёкель не стал тише и в конце концов совсем не заглох до невнятного бормотания. Он смотрел, как ее рот неугомонно открывался и закрывался, будто у карпа, выброшенного на берег. Этой технике приглушения Вишневский учился годами на бесконечных заседаниях, форумах, вечерах памяти и конференциях. Он назвал ее методом дельфина, потому что, подобно этим умным животным, он разработал своего рода сонар, позволявший даже из самого глубокого погружения в себя распознавать вопросы, обращенные к нему, и быстро выходить из спящего режима.

Эта техника зарекомендовала себя не только в работе, но и помогала Вишневскому в долгих разговорах с женой. Он считался хорошим слушателем как в профессиональной, так и в приватной сфере.

Главное было не расслабиться слишком сильно и не уснуть, как случилось однажды на заседании правления исторического общества Панкова, почетным членом которого он являлся уже десять лет. Требовалось оставаться бдительным: погруженным в себя, но при этом всегда начеку. Вот сейчас, например, госпожа Мёкель слегка повысила голос, что неизбежно указывало на вопрос. Вишневский мгновенно вернулся к беседе.

– Один вопрос, господин Вишневский, мне немного неловко, но… не разрешите ли до вас дотронуться?

– Что, простите?

– Ну, можно ли мне потрогать, например, вашу руку? – Не дожидаясь ответа, госпожа Мёкель приложила ладонь к левому предплечью Вишневского и горящими глазами взглянула на него. – Вы не представляете, господин Вишневский, что это ятя меня значит. В прошлом году мы с мужем были в Индии и встретили там старого монаха, он приложил к моему лбу руку, и это было так мощно, так самобытно…

Вишневский опешил. К счастью, госпожа Мёкель убрала руку, и они продолжили путь по длинному школьному коридору. Перед тем как открыть дверь в класс, она сказала:

– Мы с ребятами уже немного затрагивали тему разделения Германии, но не ожидайте от них слишком многого.

Парты в кабинете были составлены в большой круг. Госпожа Мёкель попросила Вишневского сесть на стул в центре класса, а потом обратилась к ученикам:

– Итак, на прошлом уроке я уже рассказывала вам, что Германия раньше была разделена стеной. По одну сторону от стены люди жили свободно и в достатке, а по другую – в неволе и нищете. Помните, как называлась неблагополучная часть?

Одна девочка подняла руку.

– Да, Мелани, – сказала госпожа Мёкель.

– Восток.

– Правильно, это была восточная часть. Но как называлась страна, дети?

В классе стояла звенящая тишина, ученики со скукой смотрели в пустоту.

– Ну же, давайте, мы же с вами это обсуждали, – сказала госпожа Мёкель. – Ладно, я вам помогу, эта страна называлась ГДР. И господин Вишневский, который сегодня нас посетил, жил в той стране и был очень недоволен и опечален тяготами жизни в ГДР. Но господин Вишневский был очень храбрым и боролся против злых правителей той страны.

Руку поднял мальчик:

– А как вы боролись?

Вишневский немного подумал.

– Словами.

– А-а, – разочарованно сказал мальчик.

– Я раздавал листовки на Александерплац, за что меня арестовали и бросили в тюрьму. А случилось это потому…

– И как вам было в тюрьме? – спросила девочка.

Вишневский со страданием в глазах оглядел класс, он решил думать о чем-то приятном, о чем-то, что могло бы придать ему сил. Вот только в голову ничего не приходило. Девочка все еще смотрела на него.

– Я… ну, это было… было тяжело. Я был совсем один и очень боялся.

Руку поднял другой мальчик:

– Вас пытали?

– Нет, к счастью, нет, но…

– По телевизору недавно показывали человека, который тоже жил в ГДР и сидел в тюрьме. Его пытали, – сказал мальчик.

– Да, очень жаль того мужчину, я…

– Ему не давали спать и не кормили, а еще избивали. Но он все равно никого не сдал.

– Это достойно восхищения, не каждый подобное выдержит.

– А вы, значит, кого-то сдали? – спросил мальчик.

– Йонас! – вмешалась учительница. – Что за вопросы? Я же сказала, что господин Вишневский был очень храбрым.

– А вы раньше были нищим? – спросил следующий мальчик.

– Нет, нищим я не был.

– Но ведь госпожа Мёкель сказала, что у вас там все жили в нищете.

Вишневский начинал злиться. На эту учительницу, на этих школьников, на этот день и эту осень. На самого себя. Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

– Может, мы и были беднее некоторых людей с запада, но у нас не было ни безработных, ни бездомных. Жилье и еда обходились дешево. Дети ездили в летние лагеря, а в школе на переменах нам давали клубничное и шоколадное молоко.

Вишневский, к собственному удивлению, вдруг заговорил классическими аргументами ностальгирующих по ГДР, обычно это не входило в его программу. Но подобные вопросы его раздражали. К тому же ему правда очень нравились перерывы на молоко в школе. Ему казалось странным, что все эти сопляки с непереносимостью лактозы, включая их нервозных родителей, объявили чуть ли не ядом старое доброе цельное молоко. Вишневский готов был поспорить, что в ГДР не существовало никакой непереносимости лактозы. Да, было много других проблем и форм нетерпимости. Но никто не дрожал от страха перед стаканом молока.

– К слову, давали еще и ванильное молоко, – сказал Вишневский, – оно было самым вкусным. А на обед в школе нас сытно кормили, после чего мы играли на продленке, а не торчали в одиночестве дома за компьютером, как сейчас. Мы играли в футбол в парке, общались, целовались на площадке для настольного тенниса. Мы не были одни, мы всегда были вместе. Не существовало частных репетиторов, мы сами помогали друг другу с уроками.

Отличное было время! – Вишневский вдруг почувствовал себя очень хорошо.

Девочка подняла руку:

– Если тогда было так хорошо, почему же вы боролись против всего этого?

– Да не против этого я боролся! – прикрикнул Вишневский. – Не против этого! Я боролся против узости мышления, против принуждения, против запрета на инакомыслие, против всей мерзости! Вы и представить не можете, каково жить при диктатуре! Хотя порой мне кажется, что вы тоже живете при диктатуре – при диктатуре своих смартфонов, лайков и фальшивых друзей! И, честно говоря, прошлая диктатура мне нравилась больше! Удивлены, да?! Удивлены?!

Вишневский смотрел в испуганные лица детей. На мгновение в классе воцарилась полная тишина. Пока госпожа Мёкель не сказала:

– Что ж, это было очень оживленное погружение в историю. Благодарю, господин Вишневский.