Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

24

Хартунг стоял у полки с детскими фильмами, ведя пальцем по пыльным футлярам с дивиди-дисками, и в итоге остановился на «Сокровищах Серебряного озера». Но уже на пути к прилавку он засомневался в своем выборе, вернулся к полке и задумался. Он надеялся немного отвлечься, как раньше. Хотя не был уверен в уместности слова «раньше», когда речь шла о событиях, которые происходили лишь пару недель назад. «До всего» – так правильнее.

До всего «Сокровища Серебряного озера» были бы, несомненно, верным выбором. Хартунг погрузился бы в увлекательный, утешительный мир индейцев, где самый страшный момент – когда Сэм Хокинс снимает парик, обнажая выпуклые шрамы. Но сейчас у Хартунга вдруг возникло ощущение, что кино больше не спасает. Оно утратило свою магию. Проблема была, конечно же, не в кино, а в нем самом. Он слишком устал, в его голове роилось слишком много вопросов. Возможно, он стал слишком взрослым для того, чтобы найти утешение в детском фильме.

Дверь открылась, и вошел бородатый мужчина. Тот самый, который вчера вечером стоял у его магазина. Хартунг проверял свою почту, когда этот бородач прижался лицом к стеклу витрины. Наверняка это был один из свидетелей Иеговы: они всегда приходили осенью – должно быть, потому, что в это гнетущее время легче всего убедить в приближении конца света.

– Добрый день, меня зовут Гаральд Вишневский, я к вам по важному делу.

– Извините, но ни в сатану, ни в конец света я не верю. И пожалуйста, не пытайтесь спасти мою душу, возможно, у меня ее просто нет.

Вишневский удивленно смотрел на него.

– Ой, вы не из свидетелей Иеговы? – спросил Хартунг.

– Нет, но то, что вы сказали о вашей потерянной душе, может кое-что прояснить. Господин Хартунг, вы не знаете меня, и я вас тоже не знаю, но все же наши пути пересеклись… Придется начать издалека, чтобы все объяснить.

Вишневский рассказал о речи, которую, вообще-то, должен был произносить он, о своей работе в фонде, запрещенных листовках, годах тюрьмы. Он рассказал о расследовании Хольгера Рёсляйна по делу Хартунга, о реакции федеральной канцелярии, о договоренности хранить молчание и невозможности соблюсти эту договоренность. Вишневский говорил тихо, было видно, что он волновался.

– Я здесь не затем, чтобы навредить вам, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы знали, какая ведется игра. И потому что я не выношу такого отношения к правде.

Хартунг слушал молча, потупив взор. Эмоции захлестывали его, он испытал страх, стыд, облегчение и снова страх. Он думал о Пауле, о Натали, о Ландма-не. Не говоря ни слова, он пошел к холодильнику, взял бутылку пива и, залпом осушив ее, попытался собраться с мыслями и совладать с чувствами.

– Вот дерьмо, – выдал он в конце концов.

– Это все, что вы можете сказать?

– Что вы хотите услышать? Вы выиграли, я проиграл. Вы герой, я подлец. Но вы это и так знаете. Чего же вы ждете? Добейте меня!

– Это не моя цель.

– Ах, точно, вас волнует только правда.

– Серьезно, я не хочу мстить. Я хочу, чтобы эта циничная игра прекратилась. Вы не имеете права. Это оскорбительно, обидно… – На глазах Вишневского вдруг выступили слезы.

– Я этого не хотел, – сказал Хартунг, – все началось само собой… и набрало обороты.

Но Вишневский, казалось, уже не слушал, он стоял, закрыв лицо руками. Хартунг принес стул, на который Вишневский со всхлипом опустился. Он сидел так несколько минут, пока Хартунг отчаянно ломал голову над тем, как быть теперь.

– Может, чаю? Или шнапса? – спросил он.

Вишневский помотал головой, всхлипы стали тише.

– Простите… я не справился с чувствами, – пробормотал он надломленным голосом.

– Это я должен перед вами извиняться.

– Не знаю, что на меня нашло, наверное, в последнее время было слишком много стресса.

– Да уж, наверняка, – тихо сказал Хартунг. – Уверены, что не хотите шнапса?

Вишневский отмахнулся:

– Не пью, желудок…

Они посидели молча какое-то время.

– Извините меня, – сказал Хартунг, – я не хотел вас обидеть, я все это время думал, что никому не наврежу. Да я даже с этой дурацкой речью выступать не хотел, но они вцепились мертвой хваткой. Меня это не оправдывает, но я чувствовал, что им совершенно плевать, кто я на самом деле.

– Знакомое чувство, – сказал Вишневский. Он встал и ходил вдоль полок. Взял один из дисков. – Вам нравится «Тутси»?

– Эта комедия о том, как выдавать себя за другого?

– Дастин Хоффман переодевается женщиной, чтобы получить главную роль в сериале. Меня всегда поражала эта история: он прикидывается другим человеком и вдруг становится всеобщим любимцем.

– Вы сейчас сравниваете наш случай с этим фильмом? Сравниваете меня с мужчиной, переодетым женщиной? – спросил Хартунг.

– Думаю, мы все в каком-то смысле носим маски, чтобы нас любили. По большому счету я тоже всего лишь играл роль, прямо как вы. С одной только разницей – я этого не замечал.

– А еще вы на самом деле были храбрецом и сидели в тюрьме.

– Я не был храбрецом, – сказал Вишневский, – я был глупцом. Эти понятия часто путают, потому что храбрость и глупость зачастую приводят к одному результату.

– Но вы же сами только что рассказали, как раздавали листовки и за это были арестованы.

– Да, это правда. Но разумнее было бы этого не делать. Я хотел помочь кому-то, кто еще глупее меня. Но выбрал не то время и не то место. Я не осознавал, что творил, и не осознавал, насколько это опасно. Я вышел и не успел ничего сделать, как меня повязали. Не добился ничего и за это просидел три года за решеткой. Так герой я или дурак?

– Вы слишком строги к себе.

– Нет, разве что наконец-то честен. Как вы и сказали, никого не волновало, кто я на самом деле. Важно было лишь то, что они хотели увидеть. Дураков на востоке и без того было достаточно, а вот героев не хватало, так что меня объявили заслуженным борцом за гражданские права.

– Господин Вишневский!

– Я думаю, наши истории похожи. Вы без умысла сломали стрелку путей, я без умысла пошел раздавать листовки. Мы оба угодили в тюрьму. И если бы Штази не испугались отдать вас под суд, вы просидели бы даже больше моего. Так что вы абсолютно легально могли стать еще более заслуженным правозащитником.

– Ерунда, это нельзя сравнивать. Вы состояли в мирном кружке, напечатали эти листовки, только неграмотно подошли к их раздаче, но разве можно вас в этом упрекнуть? В отличие от вас, у меня и в мыслях не было помогать кому-то.

Вишневский снова опустился на стул и прошептал:

– Это не имело никакого смысла. Никакого. Хартунг осторожно коснулся его плеча:

– Господин Вишневский, это я напортачил, не вы.

– Ха, знали бы вы! – воскликнул Вишневский. Он выправился и посмотрел на Хартунга: – Был у нас в евангелическом мирном кружке один на голову двинутый, его звали Хайко. Он говорил очень медленно и действовал всем на нервы. Но мы, поскольку были христианами, делали вид, будто Хайко нормальный. Но он не был нормальным, нет, он был чертовски ненормальным! Какой нормальный человек пойдет на Александерплац с листовками в руках? Даже полиция это поняла и не стала его арестовывать. В итоге меня, как организатора, упекли за решетку, а Хайко просто вернулся домой.

– Вы пожертвовали собой ради него!

– Я был так зол на Хайко. Почему он пошел туда? Почему вынудил меня пойти за ним?

– Никто вас не вынуждал, господин Вишневский, вы сделали это потому, что вы, очевидно, хороший человек.

– Идиот! – вскричал Вишневский. – Я чертов идиот! И предатель. Я обвинял Хайко на допросах, всю вину перекладывал на него. Только спустя годы я узнал, что его судили по этому делу, отправили в закрытую психлечебницу, где он и умер. Ну что, господин Хартунг, все еще считаете меня хорошим человеком?

Хартунг подавленно молчал, потом встал и принес из морозильной камеры, стоявшей возле прилавка, два мороженых со вкусом малины в вафельных рожках. И они сидели молча, облизывая мороженое.

– Давно я ничего подобного не ел, – прервал молчание Вишневский.

– Мое любимое, – сказал Хартунг. – Эта история с Хайко ужасна, и ее, конечно, непросто принять. Но это не меняет моего мнения о вас.

Вишневский устало кивнул.

– Знаете, я представлял вас совсем другим.

– Каким же? – спросил Хартунг.

– Ну, знаете, настоящим мошенником. Изворотливым, безжалостным. Совсем не таким приятным.

– Вы так говорите только потому, что хотите еще мороженого.

Вишневский громко рассмеялся.

– Вы сказали, что пришли, потому что вам невыносимо видеть, как обращаются с правдой. Как же, по-вашему, мне теперь следует поступить?

Вишневский глубоко вздохнул:

– Откажитесь от речи, закончите эту игру. Не обязательно во всем сознаваться публично, просто исчезните на время.

– И вы не обличите меня?

– Я пообещал канцелярии держать рот на замке. Если проболтаюсь, мне самому придет конец. Я не был героем в молодости, и на старости лет мне им не стать. Кроме того, какая мне польза вас разоблачать? В таком случае на одного разочаровавшего запад жителя востока станет больше.

– Вы выступите с речью?

– Я планировал. Но теперь мне уже не хочется. – Вы еще можете передумать. Я был бы рад видеть вас в бундестаге. Вы это заслужили.

– С той речью, которую я написал, – сказал Вишневский, – я теперь выступать не хочу. А на другую у меня не хватит смелости.

– О чем была бы ваша речь, будь вы смелее?

– О человеке, который больше не хочет быть памятником.

– Хм, жаль, я бы послушал, – сказал Хартунг. – Вся моя смелость ушла на то, чтобы прийти сюда. Если об этом узнает госпожа Мунсберг, она бросит меня на съедение своим бойцовым рыбкам.

– Она не узнает, обещаю.

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросил Вишневский.

– Посмотрю первые полчаса «Сокровищ Серебряного озера».

– А потом?

– Может быть, вторые полчаса.

– Господин Хартунг!

– Мне надо подумать. Все очень сложно, сегодня еще презентация книги…

Вишневский собрался уходить, они кивнули друг другу на прощание. Через стекло витрины Хартунг смотрел, как печальный мужчина с бородой исчезает в темноте.

25

Ландман долго думал, какие запонки лучше подойдут на этот вечер: лаконичные овальные из серебра с его инициалами на внутренней стороне или праздничные золотые, инкрустированные малахитом? В конце концов, это была его первая книжная презентация – и сразу в берлинском театре «Фолькс-бюне». Почти тысячу билетов распродали мгновенно, а такое случалось лишь с большими литературными звездами. Конечно, такой резонанс был связан с темой книги. За восемь дней до годовщины падения Стены реконструкция крупнейшего побега в истории ГДР была невероятно актуальна. Буквально вчера издательство прислало Ландману новые данные о продажах, которые превзошли все ожидания. Уже через неделю после выхода его книга занимала седьмое место в списке бестселлеров.

Значительную часть успеха Ландман приписывал своей работе над историей. Это была не обычная документальная проза, он попытался сделать из нее роман. И сам не ожидал, насколько легко ему это далось. В одной из рецензий отметили литературные достоинства его произведения. Ландман даже начал подумывать о продолжении писательской карьеры. С таким дебютным успехом за плечами перед ним открывались все двери.

Ландман посмотрел на себя в большое зеркало, висевшее сбоку от двери его гостиничного номера. Последние несколько недель он часто задумывался о том, сколь многое в жизни подчинено случайности. Человек считает себя хозяином своей судьбы, как будто направление, которое он избрал на великом перекрестке жизни, зависело от его решения. Но что было бы, если бы он не наткнулся на Хартунга? Что, если бы не произошло этого грандиозного недопонимания? Он так бы и остался репортером средней руки, вероятно даже не испытывая особого недовольства, потому что не подозревал бы, какие возможности имел.

Но вместо того, чтобы радоваться удаче, восхвалять богов случая и с оптимизмом смотреть в будущее, Ландман все больше мучился мыслями о том, какие великие возможности он упустил в прошлом. Какие окольные пути могли привести его к еще большим целям. Иногда он просыпался посреди ночи и прокручивал в голове важные жизненные решения, ход за ходом разбирая их, как шахматную партию.

Конечно, Ландман понимал, что глупо предаваться таким мыслям, принижать собственную жизнь и большими сомнениями отравлять маленькое счастье. Но, начав однажды, он уже не мог остановиться, потому что ему не свойственно было доверять удаче. Его мать считала, что это как-то связано с его казахской душой. С тоской и недоверием, которые несли в себе предыдущие поколения. Но в то же время это проклятое недоверие надежно оберегало его от разочарований, потому что пережить неудачу гораздо легче, если не веришь в успех.

С недавних пор у Ландмана поя вил ось средство, помогавшее выбраться из пучины тяжелых мыслей. В нижнем ящике стола в мягком конверте лежала хвалебная речь председателя жюри журналистской премии, напечатанная на бумаге ручной работы. В этой речи, например, говорилось: «Своим блестящим текстом Александр Ландман подводит нас к вопросам человеческого бытия. Он открывает нам силу свободы, способную уничтожить даже самого могущественного диктатора». Когда Ландмана одолевали сомнения, достаточно было провести пальцем по конверту. Это был своего рода обряд изгнания казахского духа недоверия.

Ландман все еще стоял перед большим зеркалом. Он скрестил руки на груди, немного наклонил голову и на мгновение показался себе именно таким мужчиной, каким хотел быть. Наконец он остановил выбор на запонках из гладкой буйволовой кожи, которые ему на день рождения подарила жена. Натуральная элегантность буйволовой кожи показалась Ландману наилучшим воплощением интеллигентной сдержанности, которую начинающий писатель вроде него должен излучать на дебютном вечере. Запонки отлично подходили к его темно-синей фланелевой рубашке и твидовому пиджаку.

Около шести часов вечера Ландман вышел из гостиницы и поехал на такси в сторону Пренцлауэр-Берг забрать Хартунга. По опыту он знал, что перед важным мероприятием необходимо поддержать его, мотивировать и порадовать. Поэтому по дороге он решил заехать в пекарню на Данцигер-штрассе, где, по словам Хартунга, делали лучший в мире штрейзелькухен. Хотя Ландман восхищения не разделял: он пробовал этот пирог и не нашел в нем ничего особенного. После Хартунг объяснил ему, что особенность пирога заключается в том, что на вкус он точно такой же, как раньше. Снова эта зацикленность осей на прошлом, думал Ландман. Однако их можно понять – они потеряли свою страну и хотели сохранить хотя бы свой пирог.

Такси свернуло на Раумерштрассе. Ландман надеялся, что сегодня Хартунг будет более собранным, чем во время их последней встречи три дня назад. Все мысли Хартунга теперь занимала та женщина, и его влюбленность была утомительна для окружающих. При этом сейчас только начиналась решающая фаза: книга готова, снимают фильм, рекламный ролик крутят, поступает бесчисленное множество предложений как внутренних, так и международных. Ландман уже давно не успевал за всем следить, поэтому с некоторых пор за лицензионные права и мерчандайзинг отвечало агентство. Только вчера он утвердил модель миниатюры скоростного поезда «Михаэль Хартунг» для игрушечных железных дорог «Мэрклин» в масштабе один к восьмидесяти семи. Он также ознакомился с дизайном футболок от С&А, совместно с которым известные французские художники разработали логотип с изображением поезда, проходящего сквозь стену.

Но когда Ландман рассказывал об очередном проекте, Хартунг, вместо того чтобы радоваться, обычно закатывал глаза. У этого человека не было абсолютно никаких амбиций, при этом он имел баснословные доходы, практически ничего не делая. На днях Хартунг всерьез заявил, что не знает, на что ему такие деньги. Дескать, не пора ли потихоньку закругляться? А когда Ландман по-дружески указал ему на отсутствие пенсионных накоплений, тот пренебрежительно посмеялся, как будто не пристало думать о таких вещах.

Такси остановилось напротив «Кинозвезды», свет внутри не горел, дверь была заперта.

– Черт возьми, ну что опять стряслось! – выругался Ландман. Он увидел в дверях записку, развернул ее и прочитал: «Извини, не смогу сегодня быть, позже объясню. Михаэль».

26

Здание уголовного суда в Моабите даже издалека выглядело внушительным памятником правосудия. Похожие на крепостные стены, высокие башни, мощные колонны и порталы заставляли прохожих ощутить абсолютную силу и важность закона. А тот, кто по какой-либо причине попадал в фойе, поднимался по парадной изогнутой лестнице под могучий купол, не мог не чувствовать себя виновным, нечестивым человечишкой в этом соборе правосудия.

По крайней мере, Хартунг чувствовал себя именно так, что, вероятно, было связано не только с впечатляющей архитектурой, но и со страхом, появившимся с тех пор, как он узнал от Вишневского, что его раскрыли. Конечно, он не собирался тут же предстать перед судом, он всего лишь хотел повидать Паулу. Сегодня вечером у нее было слушание дела, где она представляла клиента, обвиняемого в причинении тяжких телесных повреждений.

Она рассказывала Хартунгу подробности: священник задержал трех грабителей, собиравшихся украсть серебряную крестильную купель из его церкви. Грабители применили грубую силу и про-никли в сакристию, опрокинули фигуру Христа и сломали купель, которую священник давиым – давно получил в подарок от Иерусалимской церковной общины. Священник так разгневался, что позабыл не только христианские заповеди, но и правила безопасности своего клуба по кикбоксингу и хорошенечко избил преступников. Все трое пролежали несколько дней в больнице; к счастью, никто из них серьезно не пострадал. С тех пор в газетах священника называли «отец-кикбоксер».

Дело вызвало широкий общественный резонанс, поэтому слушание проходило в одном из больших залов. Хартунг пообещал Пауле не приходить на слушание, хотя ему до смерти хотелось увидеть, как она будет защищать отца-кикбоксера. Но его присутствие, по словам Паулы, заставило бы ее нервничать. А когда презентацию книги назначили именно на этот вечер, вопрос решился сам собой.

Теперь же обстоятельства изменились, и данное Пауле обещание уже казалось ему не таким обязывающим. Он во что бы то ни стало хотел лично сообщить Пауле правду о своем героизме. Конечно, риск, что она узнает обо всем от кого-то другого, был невелик, но Хартунг не хотел рисковать.

Он уже давно собирался рассказать все Пауле, но страх перед ее реакцией вынуждал его снова и снова откладывать признание. Хартунг думал, что чем крепче будет их любовь, тем незначительнее покажется ложь, которая свела их вместе. Он считал это веской причиной отдалять момент истины. Но теперь, когда он знал, сколько людей уже в курсе, нужно было действовать немедленно.

Слушание уже началось. Хартунг осторожно от крыл дверь и под карающим взглядом сотрудника суда сел в последнем ряду. Паула в черной мантии стояла перед столом судьи и допрашивала одного из грабителей. Ее чистый звонкий голос наполнял зал.

Хартунг спрятался за спинами впереди сидящих, он не хотел, чтобы Паула случайно заметила его и сбилась с мысли. Через просвет между высоким лысым мужчиной и девушкой с пучком на голове он мог наблюдать за Паулой. Она выглядела еще обворожительнее обычного: черная мантия придавала ей строгий вид и отлично гармонировала с прямой челкой и тонко выщипанными бровями.

Хартунг едва мог сосредоточиться на том, что говорила Паула, он просто смотрел на нее, а когда она расхаживала туда-сюда, следовал за ней глазами, стараясь не показываться из своего укрытия. Когда судья наконец закончил заседание, Хартунг вышел ждать ее за дверь. Паула, все так же в мантии, появилась через полчаса. Увидев его, она округлила глаза:

– Что ты здесь делаешь? Я думала, у тебя презентация книги.

– Я должен с тобой поговорить, – сказал Хартунг дрожащим голосом.

Паула испугалась:

– Что случилось?

– Мы можем найти место потише?

Хартунг с Паулой молча вышли из здания суда. Они не обнялись, их руки даже не коснулись друг друга. Она смотрела прямо перед собой, а он вдыхал аромат ее парфюма. В кафе напротив здания суда они нашли столик в самом дальнем углу. Паула сняла мантию, села и вопрошающе посмотрела на Хартунга.

– Яне тот, за кого себя выдаю, – начал он.

– Выкладывай, – тихо сказала она. – Ты женат, у тебя восемь детей, и ты должен вернуться домой к своей семье, которая живет в малонаселенной части Мекленбурга – Передней Померании?

– Нет, все не настолько плохо… а хотя, может, даже намного хуже. Сама решишь.

Она слушала, не перебивая, не сводя с него глаз. Когда он закончил, Паула выдохнула и заказала чашечку ройбуша. Потом посмотрела на Хартунга отрешенно, лицо ее оставалось непроницаемым.

– Паула, я понимаю, что все это очень неожиданно, но прошу, скажи хоть что-нибудь.

– Что я должна сказать? – почти шепотом спросила она.

– Не знаю, что-нибудь. Накричи, если хочешь, но не молчи, меня это убивает.

– Чего ты ожидал? Что я слегка расстроюсь, отругаю тебя, а затем все снова будет хорошо?

– Что я могу сделать? – спросил Хартунг.

– Ничего, – ответила она.

– Черт возьми, Паула, давай поговорим! Все это не имеет к тебе никакого отношения, я не хотел тебе врать. Я начал лгать еще до нашей встречи, это, по сути, и свело нас. Конечно, мне следовало сразу тебе признаться, но поначалу я не знал, сложится ли у нас. А потом, когда сложилось, боялся тебя потерять.

Паула безучастно смотрела в пустоту. Наконец она заговорила – тихо, нерешительно:

– Многие годы у меня были панические атаки. Когда они случались, я не могла шевельнуться, меня будто замуровывали в бетоне. Я переставала что-либо воспринимать, мир вокруг останавливался. Больше всего я боялась, что не смогу дышать и задохнусь. Особенно страшно было по ночам, один раз я думала, что уже умерла.

– Паула, я…

– Я не знала, что это и как с этим бороться, и начала психотерапию. Выяснила, что страх связан с моими родителями. Почему-то я была уверена, что они спланировали побег на запад, только мне об этом ничего не сказали. Это сделало меня подозрительной и недоверчивой, и даже после того, как я узнала, что они так же, как и я, попали на запад случайно, лучше не стало. Меня преследовало ощущение, что в любое мгновение все может исчезнуть, что нельзя привязываться к людям, потому что однажды утром их может не стать. – Она замолчала и потянулась за чашкой.

Хартунг коснулся ее руки, и Паула вздрогнула. – У меня был мужчина, милый, веселый, немного похожий на тебя. Но я не подпускала его близко, хотя очень этого хотела. Он был терпелив, дал мне достаточно времени, но однажды его терпение кончилось, и он ушел. И для меня это стало неким подтверждением, я убедила себя, что он бы в любом случае ушел, как бы я себя ни вела.

– Паула…

– С тобой было совсем по-другому. Не было недоверия и разрушительных мыслей. Я впервые почувствовала себя абсолютно нормальной женщиной, встретившей абсолютно нормального мужчину. А сейчас…

– Паула, я тебя не обманывал. Все, что я говорил о тебе, каким предстал перед тобой, было и остается правдой. Мне плевать на этот глупый героический спектакль, он мне осточертел. Для счастья мне нужна только ты.

– Почему ты не рассказал мне все, когда мы стояли на той платформе на Фридрихштрассе? Я же сразу поняла, что история с танцовщицей, которой ты якобы помог сбежать, выдумана. Хотя, вообще-то, я не предполагала, что все остальное тоже выдумка. Мне казалось, тебе заплатили и ты не хотел в этом признаваться, и, кстати, я не сочла бы это чем-то зазорным.

– Я знаю, мне тогда выпал шанс быть с тобой честным. Но поставь себя на мое место: я только что встретил самую удивительную женщину на свете, которая почему-то тоже мной заинтересовалась…

– …и у которой, как ты знал, есть психологическая травма, связанная с побегом, поэтому ты решил ни в коем случае не говорить ей правду, а, наоборот, использовать этот ее бзик, чтобы еще больше с ней сблизиться.

– Это не так, и я надеюсь, ты это понимаешь.

– Ты знал мое слабое место, ты знал, как важно мне было понять, что произошло на самом деле той ночью на Фридрихштрассе. И промолчал, потому что рассчитывал, что с той историей у тебя будет больше шансов. Может, потом тебя и мучила совесть, но, видимо, не так сильно, чтобы сделать то, для чего требовалось немного смелости и усилий.

– Я думал, что мы сможем прояснить все позже, Паула, я же не знал…

– Что у меня есть этот бзик? Нет, ты не мог не знать! Но, похоже, ты и сейчас неискренен. Ты же не станешь меня убеждать, что совершенно не рассчитывал, что это бремя с годами исчезнет само собой. Что ты сможешь просто обо всем забыть и тебе вообще не придется решать этот вопрос. Да и зачем спустя столько времени? Твой покой для тебя всегда был важнее правды.

– Ты несправедлива.

– Ты не дурак и не бесчувственный невежа. Ты точно знал, как я отреагирую на правду. Ты знал, что можешь меня потерять. Но, вопреки твоим ожиданиям, эта вероятность со временем увеличилась.

– Признаю, я струсил. Но я тебя не использовал.

– Нет, использовал. И ты наслаждался этим и наслаждаешься до сих пор. Для тебя это игра. Хоть раз будь честен, возьми на себя ответственность и признай, что тебе это нравилось. И плевать ты хотел на то, что правда, а что вымысел.

– А если бы я все рассказал тебе обо всем во время нашей встречи на Фридрихштрассе, тогда все было бы нормально?

– Нет, ничего бы не было нормально, думаю, я чувствовала бы то же самое, что и сейчас. Но было бы не так больно, потому что мы еще не так сблизились. Я открылась тебе, показала всю себе. А ты морочил мне голову. Это и есть настоящий обман, неужели ты не понимаешь?

– Но мои чувства к тебе настоящие, тут я ничего не выдумал и не приукрасил. Ты знаешь меня именно таким, какой я есть. Роль я играл с другими, но не с тобой.

– Тебе бы хотелось, чтобы было так, но нет. Ты и со мной играл роль. Ты думаешь, что можешь где-то исказить правду и это не повлияет ни на что другое. Но так не бывает. Ложь пачкает все вокруг.

– Что же теперь?

– Я иду домой.

– Я все исправлю.

– Нет, не исправишь.

Она встала и вышла из кафе, черная мантия, словно траурная лента, свисала с ее плеч.