Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

16

Александр Ландман приехал на парковку у тюрьмы на двадцать минут раньше. Перед ним были стены с колючей проволокой, караульные вышки, из-за которых виднелось громоздкое здание с фасадом из желтого клинкерного кирпича и решетками на окнах. Интересно, за каким из них сидит Евгений? Ландман содрогнулся при мысли, что его брат провел здесь пять лет. Он ни разу не посещал его, и на то были причины, однако при виде этих могучих стен они вдруг показались Ландману смехотворно ничтожными.

В любом случае он был рад, что пришел сюда хотя бы сегодня, в день освобождения Евгения. Ландман сомневался, стоит ли идти, конечно, еще и потому, что находился в постоянном стрессе и с трудом нашел время. Но прежде всего он боялся. Евгения, этой встречи, отчужденности, которую он чувствовал, когда думал о старшем брате. Боже, сколько же они не виделись. Он понятия не имел, как Евгений со всем справился. Какой он теперь.

Для родителей Евгений умер в тот день, когда в квартиру вломилась полиция из-за того, что их сыну взбрело в голову хранить наркотики в основании кухонного шкафа. Нашли два килограмма кокаина. В доме родителей, для которых единственным наркотиком была бутылка казахской ра-кии в лыковой оплетке, и то они открывали ее только на семейных торжествах. «Он мне больше не сын, а тебе не брат», – сказал отец сразу после ареста, и Ландман почувствовал его боль, которая была сильнее разочарования.

В детстве они с братом были похожи как две капли воды, только Евгений старше на полтора года. Оба светловолосые, голубоглазые, они единственные из всей сельской школы пробегали шестидесятиметровку меньше чем за девять секунд. Такая скорость, вероятно, объяснялась тем, что им уже в шесть лет приходилось присматривать за отцовским стадом овец. Все лето братья гоняли скот по пастбищам и степям Горного Алтая. Они без устали носились за упрямыми животными, как две пастушьи собаки.

Зимой, когда плоскогорье было покрыто снегом и овцы оставались в овчарне, Александр и Евгений, как и другие дети, ходили в сельскую школу. Одноклассники обзывали их баранами и кричали «бе-е-е-е!», когда мальчики входили в класс. Александр замкнулся и старался не привлекать к себе внимания, в то время как его брат перешел в наступление. Евгений колотил одноклассников до крови, выворачивал им пальцы, кусался. Вскоре над ними уже никто не издевался, а Евгений стал главарем школьных хулиганов. Александр же был братом главаря.

Евгений заставлял свою банду воровать яйца, черешню и клубнику. Однажды они даже разбили ящик для пожертвований в сельской церкви и на эти деньги купили сигарет и водки. Александр наблюдал за всем со стороны. Пока остальные под предводительством его брата слонялись по селу, он сидел в овчарне и читал книги, которые ему дал учитель. Это были легенды Горного Алтая, сказки о благородных юношах и злых горных духах.

Однажды, когда Евгению было двенадцать, а Александру десять, отец объяснил им, что они неслучайно так быстро бегают и неслучайно у них такие светлые волосы и голубые глаза. «Дело в том, что вы немцы!» – с гордым видом заявил отец. Все потому, что именно его предки привнесли в род немецкую кровь, а не предки его жены, которых он с пренебрежением называл казахами. Пару месяцев спустя они с родителями переехали в Германию, где уже жили сестра отца и двое его двоюродных братьев.

В немецкой школе им дали понять, что, несмотря на немецкие паспорта, их по-прежнему будут считать казахскими крестьянскими мальчишками. Основной причиной было то, что они не владели языком и не знали, что такое Commodore 64. Братьев называли русскими и смеялись над их гортанным акцентом. Пока Евгений не начал отвешивать тумаки, разбивать носы в кровь, выворачивать пальцы и кусаться. Вскоре в немецкой школе Евгения стали бояться и уважать. И Александра, как его брата, тоже.

Евгений встретил других ребят-земляков, которые уже неплохо освоились в Германии: торговали крадеными магнитолами, гашишем и поддельными сигаретами, за что выручали приличные суммы. Александр записался в городскую библиотеку, читал Германа Гессе и старался избавиться от акцента.

Спустя четыре года Евгений впервые попал в колонию для несовершеннолетних, а Александр – в гимназию. Когда кто-то спрашивал его, как могло случиться, что Евгений стал уголовником, а он приличным человеком, Ландман смущенно пожимал плечами.

Годами позже на суде за вымогательство, осуществленное группой лиц, между братьями случилась ссора, потому что Александр не понимал, что Евгений делает со своей жизнью. Почему он такой. На что Евгений ответил, что точно так же не понимает своего младшего брата, но готов смириться, если они будут уважать друг друга. Поскольку они навсегда останутся братьями, несмотря ни на что.

Вот только от уважения со временем совсем ничего не осталось. В том числе и потому, что Евгений постоянно пытался втянуть Александра в свои грязные делишки. А когда родители оказались на улице из-за того, что владелец квартиры не захотел больше сдавать ее наркоторговцам, тут уже и братские узы не помогли. В комнате для свиданий тюремной больницы Гельзенкирхена, куда Евгений попал, потому что, спасаясь от полиции, выпрыгнул из окна третьего этажа и переломал обе ноги, Александр отрекся от брата. Он сказал, что не желает больше видеть Евгения, пока тот не образумится.

И теперь мать попросила Александра забрать брата из тюрьмы. На протяжении всех этих лет она втайне от мужа писала ему. «Твой брат изменился», – сказала мама, но видно было, что сама она в это не особенно верит.

Тюремные ворота открылись, и оттуда вышел Евгений. Ландман зашагал к нему навстречу, он почувствовал радость, ему захотелось броситься к брату. Евгений поставил чемодан на землю, раскинул руки, Ландман немного помедлил, но мгновением позже оказался в крепких объятиях Евгения. Было радостно слышать его дыхание.

– Ты приехал, – сказал Евгений.

– Да, я хотел, не знаю, почему я не…

– Ты здесь, остальное неважно.

Они отправились выпить пива и говорили так, будто виделись только вчера. Не было ни отчужденности, ни стыда, они остались теми же Александром и Евгением – светловолосыми братьями с Горного Алтая. В тюрьме Евгений, по всей видимости, внимательно следил за деятельностью брата в течение последних недель.

– Горжусь тобой. Молодец, что откопал такую историю. Этот тип теперь знаменитость. И ты тоже.

– Ну, я всего лишь делал свою работу. И мне просто немного повезло, – сказал Ландман.

– Ты все такой же скромный, Алекс, предпочитаешь не отсвечивать. Пора бы уже ставить себя на первое место.

– С чего ты взял, что мне это нужно?

– С того, что я твой брат.

– Да прекрати, мне вполне достаточно того признания, что я получаю сейчас.

– А ты сам не хотел бы стать героем?

– Я не герой.

– Тот тип тоже, просто притворяется. Я видел его по телевизору, он врет, точно тебе говорю.

Ландман удивленно посмотрел на брата:

– Почему ты так думаешь?

– Жизненный опыт. Я слишком часто видел, как люди врут. Некоторые из страха, некоторые из наглости, некоторые просто по привычке.

– У тебя что, встроенный детектор лжи? – раздраженно спросил Ландман.

– Да, можно и так сказать. У меня нюх на вранье. При моей работе ошибаться нельзя. Был один тип, который, как мне казалось, меня обокрал. Я уже хорошенечко начистил ему морду, а он все не хотел признаваться. Тогда я отрубил ему палец, потому что это обычно помогает вывести на чистую воду. А позже выяснилось, что он в самом деле был не виноват. Представляешь, как мне было неловко?

Ландман в ужасе смотрел на брата.

– Конечно, Евгений, прекрасно тебя понимаю. С кем не бывает! Всякий может отрубить другому палец по ошибке. Наверное, потому у людей и десять пальцев на руках, никогда ведь нельзя исключать такую глупую оплошность!

– За что ты на меня злишься? – спросил Евгений.

– Потому что я был очень рад снова увидеть брата и совсем забыл, что он преступник!

– Ладно, ладно, прости. Я просто хотел сказать, что твой тип набрехал. Надеюсь, у тебя не возникнет из-за него неприятностей. Просто предостережение от старшего брата, не больше.

– Я проверил историю, все сходится, – резко ответил Ландман.

– Ой ой, братишка!

– Ну что?

– Мой встроенный детектор лжи сигнализирует, что и ты врешь. Что случилось? Не пытайся обмануть свою плоть и кровь.

– Я не вру! – сказал Ландман так громко, что окружающие посмотрели на них. – Мой мир устроен иначе, чем твой, я не такой, как ты!

– Ладно, успокойся, – примирительно сказал Евгений, – я тебе верю, брат.

Но Ландман понимал, что это неправда. Все последующие дни сомнение старшего брата висело над ним грозовой тучей.

17

Обычно Хольгер Рёсляйн сторонился бывших сотрудников Штази. Встречи с ними были для него неприятны и тревожны. Большинство этих людей, особенно из старших офицерских чинов, очень умны, а некоторые даже симпатичны. Что осложняло дело. С ними приходилось быть предельно осторожным, чтобы не поддаться манипуляциям, поскольку в этом они были очень хороши. Рёсляйн предпочитал составлять собственное мнение о событиях по документам. Конечно, бумаги тоже могли лгать, но с годами он выработал определенное мастерство, когда дело касалось вылавливания правды из пыльных папок восточногерманской бюрократии.

К сожалению, это не всегда срабатывало, всплывали и запутанные случаи, в которых увязал даже он. Дело Михаэля Хартунга было как раз из таких. Рёсляйн уже прочитал все, что имелось на этого человека в архиве. Личные дела работников рейхсбана. Документы Штази, заведенные во время общей проверки безопасности в сентябре 1980 года – Хартунг тогда только начал работать на Фридрихштрассе, – в которые было подшито весьма объемное дело «Мертвый рельс», как Штази обозначали в документах массовый побег 12 июля 1983 года. Следом шли досье заключенных в Хоэншёнхау-зене и отчеты для политбюро и для товарища генерального секретаря Эриха Хонеккера.

Чем дольше Рёсляйн копался в этом деле, тем сложнее оно становилось. Правительство ГДР в то время публично преуменьшало значение успешного железнодорожного побега. Тем тяжелее было докопаться до истины. Хонеккер был в бешенстве, он неоднократно вызывал к себе министра госбезопасности Мильке. Протоколы, отчеты, анализы и корреспонденция по этому делу занимали два двухметровых стеллажа в архиве Штази. И несмотря на это, Хольгер Рёсляйн так и не смог составить полную картину этого побега. Слишком много противоречий, слишком много несовпадений.

Из документов следственного изолятора Хоэн-шёнхаузена, где Хартунг, согласно заключению, провел два месяца, выходило, что было всего несколько протоколов допросов. Пять, если быть точным. Михаэля Хартунга держали два месяца в строгом режиме, очевидно, с целью измотать и заставить дать показания. Тогда почему же его неделями не допрашивали? В отчетах политбюро говорилось о ежедневных допросах. И почему Хартунга отпустили просто так, без признания?

Еще больше Рёсляйна сбивало с толку личное дело с карьера в Бервальде, куда Хартунга отправили отбывать условный срок. Дело было открыто 21 июля 1983 года. Кадровик карьера сделал пометку, что разнорабочего Михаэля Хартунга накануне проинформировали о правилах пожарной безопасности. А массовый побег произошел всего за неделю до этого, и официально Хартунг должен был находиться под стражей в Берлине.

Рёсляйн был в замешательстве. Эта история настолько подстегнула его любопытство, что он в конце концов решил пойти против своих принципов и попросить о личной встрече бывшего начальника службы безопасности станции Фридрихштрассе, подполковника Фрица Тойбнера. Это решение далось ему нелегко. С Тойбнером у них был публичный конфликт, и тот однажды даже назвал его одержимым ненавистником ГДР. И, конечно, Тойбнер тут же рассмеялся ему в трубку: «Гляньте-ка, какая честь! У великого искоренителя Штази есть ко мне вопросы!»

Рано утром Рёсляйн приехал в Мёеллензее, деревню с развалинами замка, пожарной частью и домиками из красного кирпича в пятидесяти километрах от Берлина. Тойбнер расписал ему маршрут: в конце деревни свернуть налево, затем по грунтовой дороге к озеру. Это было типичное место обитания бывших штазистов: немного на отшибе, хорошо контролируемый въезд, большие финские деревянные дома в сосновом бору, прямой выход к озеру. У кого на востоке могли быть такие? Только у «своих», думал Рёсляйн.

Рёсляйн припарковал свою «тойоту» у ржавого шлагбаума и остаток пути проделал пешком. Он глубоко втянул в себя влажный осенний воздух, словно ищейка, почуявшая след. Ресляйн понимал, что здесь он на вражеской территории, ему даже казалось, что мужчина в коричневом спортивном костюме подозрительно наблюдает за ним. А в самом конце дорожки, широко расставив ноги, стоял Тойбнер с голым торсом и полотенцем на плече. Рёсляйн направился к нему. Тойбнер не двинулся с места, ждал, когда он сам подойдет, и пристально следил за каждым его движением. Он совсем не выглядел на свои семьдесят восемь, и его грудные мышцы были как у десятиборца.

– Не холодно ли для купания? – спросил Рёсляйн, подойдя к Тойбнеру.

– Ну вы же знаете, настоящие чекисты холода не боятся, у нас кожа как у буйволов, а зубы как ножи.

– Наслышан, – сказал Рёсляйн.

Они вошли в дом, и пока Тойбнер заваривал чай на кухне, Рёсляйн осматривал гостиную. На стенах висели охотничьи трофеи, семейные фотографии и грамота, удостоверяющая золотой орден «За заслуги перед Отечеством».

– Ох уж эти штазисты, неисправимы, да? – сказал Тойбнер, заходя в комнату с подносом, на котором стоял чайник и тарелка с печеньем. – Угощайтесь, печенье не отравлено, хотя я и подумывал об этом.

– Спасибо, что согласились принять меня, господин Тойбнер, очень великодушно с вашей стороны.

– О, мне стало крайне любопытно. Это профессиональное. Я так много слышал о вас и так часто о вас говорил. Когда я сказал жене, что сам Хольгер Рёсляйн пожалует на чай, она, кажется, подумала, что я окончательно сошел с ума.

– Меня волнует массовый побег восемьдесят третьего года, когда поезд ушел на запад. Я изучил документы и, честно говоря, так и не понял, что там на самом деле произошло.

Тойбнер рассмеялся:

– Я знал, что у вас хорошее чутье. Если бы родители ваши тогда не уехали, вы бы многого добились у нас. Даже если бы ваш отец был против.

Рёсляйн опешил. Еще по дороге сюда он размышлял, что сказал бы отец на то, что его сын встречается с бывшим офицером Штази. Неужели Тойбнер читает его мысли? Он напрягся, но старался не подавать виду. Разумеется, Тойбнер тоже подготовился к этой встрече.

– Поздновато для вербовки, – сказал Рёсляйн, – но благодарю за комплимент.

– Зачем мне вам помогать, господин Рёсляйн? Прошу, назовите мне хоть одну причину.

Рёсляйн ожидал такого вопроса и тщательно подготовился.

– Потому что тогда у вас будет одно желание. Как в сказке. И я сдержу обещание и выполню его.

– Чего же мне у вас попросить?

– Уважения, снисходительности, понимания, когда понадобится. Вы же в курсе, что со мной часто консультируются по поводу бывших сотрудников министерства госбезопасности. Например, когда речь заходит о пенсионных выплатах. Или об арендованных у государства участках земли в отдаленных сосновых лесах.

Тойбнер пристально посмотрел на него, и Рёсляйн понял, что попал в точку.

– Любопытно, – сказал Тойбнер. – Я вас недооценил. Даже не думал, что вы пошли на сделку с дьяволом.

– Почему бы и нет? Если дьяволу есть что мне предложить.

Тойбнер походил кругами по комнате, остановился у окна и посмотрел на озеро.

– В прошлом году у меня в саду завелся крот и попортил мне весь газон. Сперва я думал, как бы его прикончить. Но потом у меня появилась идея получше: я набрал дождевых червей, порезал их и закопал за участком. С тех пор крот роется там, а мой газон оставил в покое.

– Прекрасная история, очень образная. Думаю, вас устроит, если я скажу, что вам больше не придется беспокоиться о вашем газоне.

Тойбнер опустился в кожаное кресло, посмотрел Рёсляйну прямо в глаза и бодро кивнул. Это скрепило их сделку, и Рёсляйн рассказал о несоответствиях и противоречиях, которые обнаружил в документах.

– Что ж, у вас и правда отличный нюх, – заметил Тойбнер после того, как внимательно выслушал гостя. – То, что я вам сейчас расскажу, нельзя предавать огласке. Используйте эту информацию как вам угодно, но делайте это тихо.

Рёсляйн кивнул.

– Этот так называемый железнодорожный побег не лучшая страница нашей истории. Лично для меня это был самый черный день в карьере. Чтобы во всем разобраться, надо знать некоторые детали.

Рёсляйн пил чай и внимательно слушал.

– Как вы, наверное, знаете, немецкий рейхсбан отвечал за всю сеть берлинской скоростной железной дороги вплоть до восемьдесят четвертого года. Если в западном секторе ломался вагон, для ремонта его перегоняли в депо на Шёневайде, а после возвращали с востока обратно на запад. Это можно было сделать по единственному пути – через Фридрихштрассе. Там была стрелка, соединявшая обе железнодорожные сети.

– Полагаю, эта стрелка была под особой охраной.

– Разумеется. Пропустить через нее неодобрен-ный поезд было невозможно.

– Ну, как оказалось, все-таки возможно.

– Терпение, господин Рёсляйн, я же как раз объясняю. Там была многоступенчатая система безопасности: первым делом требовалось переключить стрелку перед шестой платформой, куда прибывали поезда с востока, она была зафиксирована предохранительным болтом. Когда стрелку переводили, в диспетчерской путей дальнего следования загоралась сигнальная лампа. По протоколу безопасности дежурный диспетчер обязан был обратиться к командиру пограничного пункта. И только если командир давал добро, разрешалось пустить ток по контактному рельсу путей дальнего следования.

– Это открывало дорогу на запад?

– Не совсем. Даже если бы нарушителю каким-то образом удалось миновать все ступени защиты и пройти Фридрихштрассе, наши люди все еще могли отключить электричество прежде, чем поезд добрался бы до государственной границы.

– Я думал, станция Фридрихштрассе и была границей.

– Нет, там мы сделали таможенный контроль, фактическая граница была в полутора километрах от станции, у Гумбольдской гавани. На поезде это одна минута сорок секунд.

– Значит, если бы кому-то удалось прорваться на поезде, у вас была бы минута сорок секунд, чтобы остановить беженцев?

– Именно. Потому-то и невозможно было сбежать на запад по железной дороге. Ничего бы не вышло!

– Так почему же все-таки вышло?

– Ну почему вышло? – Тойбнер в отчаянии покачал головой. – Потому что мы посодействовали, невольно, разумеется. Это была катастрофа…

Рёсляйн молчал, он чувствовал, что не должен сейчас напирать. Тойбнер, казалось, все еще слишком близко к сердцу воспринимал этот случай.

– В ту ночь, – продолжал Тойбнер, – мы проводили учения на Фридрихштрассе. Проверяли четкость соблюдения субординации. Часть учений состояла в тестировании системы безопасности при перегонке поездов с востока на запад. В три сорок утра через Фридрихштрассе должен был пройти пустой поезд. Регулярное движение на то время было остановлено.

– Кто знал об этих учениях? – спросил Рёсляйн. – Только командир пограничного пункта. В три тридцать он отдал приказ снять предохранительный болт стрелки на пути номер шесть. Человек, которого сегодня все считают героем, из-за которого, собственно, вы сейчас здесь, пошел выполнять приказ.

– Михаэль Хартунг?

– Да, он. Но вместо того, чтобы аккуратно снять болт, этот идиот его сорвал. Тем не менее стрелка была переведена. После этого в диспетчерской загорелась сигнальная лампа, и дежурный диспетчер доложил командиру. Командир дал зеленый свет, диспетчер включил контактный рельс… Но тестовый поезд не пришел.

– Это было частью учений?

– Нет, к сожалению. Тестовый поезд задерживался, застрял где-то в Руммельсбурге, поэтому командир отдал приказ перевести стрелку в обратное положение. На всякий случай. Чтобы какой другой поезд не проследовал по открытому маршруту. Командир также проинформировал диспетчера о задержке.

– Все было по правилам?

– Да, абсолютно. Но тут командир совершил ошибку: он отдал приказ диспетчеру пропустить опоздавший поезд без повторного согласования.

– Почему же он отошел от протокола?

– Потому что время поджимало. Было уже три сорок пять, первый регулярный поезд из Эркнера ожидался в четыре ноль шесть. Учения к этому времени следовало завершить. Но к четырем часам тестовый поезд так и не прибыл, и командир решил прервать учения. Теперь основной задачей было предотвратить запланированное появление тестового поезда на Фридрихштрассе, поскольку это заблокировало бы пути для регулярных поездов. Его удалось остановить на станции Александерплац.

– Значит, все обошлось.

– Ничего не обошлось. Из-за всей этой суматохи командир забыл сообщить диспетчеру, что учения прерываются.

– И в чем же проблема? Он ведь ранее перевел стрелку обратно.

– Да, командир так думал. Он же не знал, что кусок болта, который этот идиот Хартунг сломал, застрял в переключателе. Стрелка была заблокирована.

– Путь на запад остался открыт…

– Вот как все случилось: в четыре ноль шесть поезд из Эркнера прибыл к нам на Фридрихштрассе, но вместо того чтобы, как обычно, подойти к шестому пути, он свернул на стрелочном переводе на путь дальнего следования. Машинист, конечно же, был в замешательстве, затормозил, но диспетчер велел ему ускориться. Машинист даже переспросил, точно ли ему продолжать путь, на что диспетчер прокричал в рацию: «Проезжай уже! Сначала опоздал, теперь еще телишься!» Вот так поезд со ста двадцатью семью ни о чем не подозревавшими гражданами ГДР прибыл в Западный Берлин.

– По прямому распоряжению дежурного диспетчера…

Тойбнер встал, взял из серванта бутылку и два стакана.

– Мне нужна водка, – сказал он.

Рёсляйн отказался, но Тойбнер объяснил, что в его кругу не принято доверять людям, которые не пьют водку.

– Ну ладно, только совсем немного, – сдался Рёсляйн, и Тойбнер налил ему до самых краев.

Они подняли стаканы.

– На здоровье! – сказал Рёсляйн по-русски, на что Тойбнер неодобрительно покачал головой:

– Знаю, на западе думают, что это у русских такой тост. Но в России так говорят только в ответ на благодарность за угощение.

– Но звучит все же красиво.

– Конечно. Вот же наглость, да? Осей осмелились отличаться от стереотипных представлений весси!

– Ладно, ладно, я понял. И как же говорят настоящие русские?

– «За любовь». Или «на счастье».

Они выпили, водка как по маслу залилась в горло.

– Мягкая и ласковая, как котенок, – заметил Тойбнер, и Рёсляйн подумал, что лучше и не скажешь.

– Вы первый, кому я это все рассказываю. Странно, не правда ли? Что я вообще с вами говорю! С охотником на штазистов. Знали бы товарищи!

– И почему же вы со мной говорите?

– Почему-то я вас уважаю. Вы преданны своему делу, вы честный враг, не какой-нибудь изворотливый оппортунист или мнимый сторонник. Еще вы до сих пор верите в добро и зло. Прямо как я когда-то.

– Вы больше ни во что не верите?

– Мы проиграли, а вы оставили нас в живых, во что же я должен верить? – Тойбнер снова наполнил стаканы.

– За любовь! – воскликнул Рёсляйн. – Для врага вы слишком любезны.

Тойбнер молча кивнул.

– В ту июльскую ночь, – сказал он, – мы растеряли много удали, я тогда впервые подумал, что мы можем проиграть бой. Вы только представьте, что тогда у нас творилось. Кадры со всеми этими пассажирами по западному телевидению, самый массовый побег в истории – партия была вне себя. И мне как начальнику безопасности, разумеется, пришлось особенно скверно, хотя меня там не было и все случилось только потому, что не соблюдался разработанный мной протокол.

– Но вам все же удалось избежать наказания. – Мы, чекисты, держимся вместе, что бы ни произошло. Я не сдал своего командира. Даже товарищу министру. Мильке со своими людьми в шесть утра уже стоял у нас на пороге. Кричал так, что стены тряслись. «В пятидесятые таких бездарей, как вы, расстреливали!»

– В документах об этом ни слова не сказано.

– Ясное дело. Когда Мильке немного успокоился, он распорядился, чтобы за пределами министерства никто не узнал, что именно случилось в ту ночь на станции Фридрихштрассе. Даже партия, даже Хонеккер не должен был узнать. Это бы выставило нас посмешищем и разрушило весь наш авторитет, как сказал Мильке. А потому официально тот случай стал массовым побегом. Что тоже, конечно, плохо, но не настолько, как правда, заключавшаяся в том, что мы сами себя одурачили.

– Не было опасений, что правда вскроется?

– Об этом знала лишь горстка людей, а если мы что и умели, так это держать что-то в секрете. Мы быстро начали официальное расследование, министр каждый день отчитывался перед Хонекке-ром. По нашим первым официальным выводам, мы имели дело с бандой профессиональных контрабандистов, контролируемой из Западного Берлина, предположительно, при поддержке американских спецслужб. Вот только была загвоздка: почти все из ста двадцати семи пассажиров хотели вернуться назад в ГДР. Наша задача состояла и в том, чтобы по-тихому вернуть их домой. А Хонеккер в какой-то момент все-таки спросил, кого же это банда пыталась незаконно провезти, раз почти никто не остался на западе.

– И правда весьма удивительно, – заметил Рёсляйн, – что все захотели вернуться. До падения Стены оставалось всего шесть лет, ГДР была уже практически на грани существования. Казалось бы, люди должны были выбрать свободу.

– Свободу? Да не смешите! Я знаю, это звучит привлекательно, но кто действительно хочет быть свободным? Почему люди по много лет работают на одну компанию? Почему женятся? Почему обза водятся огородом, на который потом ездят каждые выходные? Почему каждый год бронируют дом на Балтийском море? Неужели потому, что хотят свободы? Человеку нужна рутина, а не постоянная необходимость делать выбор и принимать решения. Свобода – это тяжелая работа, равно как и демократия. Это замечательные слова, но, думаю, две трети жителей, в том числе и с запада, на самом деле к ним не готовы. Людям нравится, косца за них решают, еще и потому, что тогда у них есть на кого свалить вину за свои неудачи. В остальном же люди хотят, чтобы их просто оставили в покое и они могли сосредоточиться на Бундеслиге или на занятиях йогой.

– Господин Тойбнер, вы что-то завелись! Вы во всем правы. Вот только, мне кажется, вы не понимаете истинного смысла свободы. Да, многие люди воспринимают свободу в сослагательном наклонении. Им достаточно знать, что теоретически можно поступать так или иначе. Но это не значит, что они бы отказались от этих возможностей, не значит, что их можно просто отнять.

– Так, значит, верх свободы – ее отсутствие? Честно говоря, меня удивляет, что капитализм дожил до наших дней.

– Чего не скажешь о социализме. Но теперь все-таки расскажите, что вы ответили Хонеккеру, когда он задал вполне логичный вопрос: кого же все-таки должны были везти на запад в том поезде?

– Что ж, это было непросто. Требовалось найти виноватого. Кого-то не из наших, кого-то, кто был как-то причастен, но совершенно точно не имел к делу непосредственного отношения.

– Кого-то вроде Михаэля Хартунга.

– Именно. Этот разгильдяй и пьяница как раз подходил на роль подозреваемого, а мы могли выиграть время, создать видимость работы и в конце концов по-тихому замять дело. Мы планировали пару недель постращать его в Хоэншёнхаузене и затем отправить куда-нибудь в глубинку.

– Почему же вы не оставили Хартунга в тюрьме? Так было бы безопаснее.

– Потому что ГДР была правовым государством, пусть вам и неприятно это слышать. Но у нас тоже были законы, и мы сами должны были им подчиняться. Чтобы мы могли посадить Хартунга, он должен был предстать перед судом. Представьте себе публичный суд со всеми участниками, свидетелями, западной прессой и всем прочим. Был слишком велик риск, что мы запутаемся в показаниях и в итоге все выяснится. Поэтому все понимали, что нельзя делать из Хартунга виноватого. Наоборот, он должен был оказаться настолько невиновным, что даже люди из партии в какой-то момент сказали бы: «Ладно, отпустите уже парня».

Еще раз для ясности: Хартунг не сидел два месяца в Хоэншёнхаузене, как написано в документах? Не было изолятора и особого обращения?

– Нет, мы лишь припугнули его слегка, ничего серьезного. Вот только Хартунг и этого не выдержал. Через два дня он признал свою вину.

– Что-что он сделал?

– Да, он взял всю вину на себя. Это был полный провал. Следователь пытался его вразумить, но Хартунг хотел сотрудничать любой ценой. Такое случается, когда люди сильно напуганы.

– Но ведь тогда вы могли спокойно его засудить.

– Слишком опасно. Он даже не мог объяснить, как и от чьего имени действовал. Он был измотан и напуган. И мы решили, чем быстрее уберем его из поля зрения, тем лучше.

– Сколько Хартунг провел в Хоэншёнхаузене?

– Дня три или четыре, затем мы отправили его на карьер. Хартунг дрожал от страха, был готов на все, даже хотел работать на нас. До ужаса жалкий тип! Вот почему мне так смешно оттого, что сейчас он вдруг стал великим героем.

– Как вы могли быть уверены, что он ничего не разболтает?

– Да он ничего и не знал. Ни об учениях, ни о том, что не было никакого побега. Но мы все равно за ним наблюдали. Одна наша внештатная сотрудница в Бервальдском карьере внимательно за ним приглядывала, если можно так выразиться.

– Вы про его жену?

– Они не были женаты, но, насколько я знаю, у них есть дочь.

– Теперь и мне нужна водка, – сказал Рёсляйн.

Тойбнер наполнил стаканы, они молча выпили. – А почему, собственно, вас так интересует этот Хартунг? – спросил Тойбнер.

– Этот человек должен произнести речь по случаю юбилея падения Стены на официальной церемонии в бундестаге, – сказал Рёсляйн.

Тойбнер рассмеялся:

– Хартунг… в бундестаге?

– Но я собираюсь предотвратить это недоразумение и сообщить в соответствующие органы, кто этот Хартунг на самом деле.

– Помните, что вы мне обещали.

– Общественность не узнает настоящую историю, мы будем действовать осторожно. К сожалению, больше нет карьеров, чтобы убрать этого Хартунга с глаз долой.

– Ну, я мог бы что-нибудь придумать…

– Господин Тойбнер, я этого не слышал.

– Меня зовут Фриц.

Они снова подняли стаканы.

– За знакомство! – по-русски сказал Тойбнер.

– Что это значит?

– За то, что мы познакомились.

– Фриц, я изрядно пьян, могу ли я где-нибудь ненадолго прилечь?

– У меня есть идея получше – прыгнем в озеро. Вмиг протрезвеешь.

– Ты спятил, Фриц! Я не прыгал в озеро с самой юности, особенно при минус десяти градусах на улице.

Через час Хольгер Рёсляйн с мокрыми волосами садился в свою «тойоту», чтобы поехать назад в Берлин. Уже давно у него на душе не было так легко и радостно. Почему никто никогда не говорил, как весело голым и пьяным купаться в Бранденбургском озере? С головой окунаться в ледяную воду, с раскрасневшейся кожей вылезать на берег и скорее бежать обратно в дом вместе с подполковником Штази, который перед отъездом накормил его бутербродами с ливерной колбасой и домашними маринованными огурцами. Рёсляйн усмехнулся, включил радио. Играла песня Ивонн Каттерфельд, он сразу узнал ее голос. Она пела: «Guten Morgen Freiheit, es tut so gut, dich wieder mal zu sehen»[1]1
  «Доброе утро, свобода! Рада видеть тебя снова» (нем.).


[Закрыть].