Текст книги "Герой со станции Фридрихштрассе"

Автор книги: Максим Лео

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Что ж, вы все верно прочитали, – сказал Хартунг. Он понятия не имел, что говорить дальше. – Не могли бы вы налить мне воды? Во рту пересохло, а руки трясутся от волнения.

Катарина Витт по-матерински тепло посмотрела на Хартунга и налила ему воды. Хартунг пил, выигрывая время. Он вспомнил один из фильмов о банде Ольсена: там героям предстояло взломать сейф в хранилище, утыканном датчиками движения. Слепая зона была только в узком коридоре. Преступники тренировались с помощью двух стульев со связанными ножками.

– Путь до стрелки был нелегким, – начал Хартунг. – Каждые десять секунд по рельсам проносился луч прожектора. Чтобы меня не заметили с наблюдательной вышки, приходилось ложиться на щебень возле рельса всякий раз, как приближался свет. То есть я на бегу считал от одного до восьми, на девяти падал, а на десяти появлялся луч прожектора. Затем я вскакивал и снова бежал, не переставая считать. Через полминуты у меня уже были ободраны колени, я почти выдохся. При этом было важно держаться в узком коридоре шириной где-то в полметра между путями и контактным рельсом. Если бы я коснулся семисотпятидесятивольтного контактного рельса, то мгновенно погиб бы.

Зрители в зале взволнованно забормотали. Хартунг выдержал небольшую паузу.

– К счастью, я несколько недель тренировался дома.

– И как же вы тренировались?

– С двумя стульями, перевязав ножки. Если касался одной из веревок, начинал заново. Лучшее упражнение, которое я делал.

Зрители зааплодировали, ведущая изумленно кивнула, а Катарина Витт, с лица которой давно исчезла насмешливая улыбка, подлила Хартунгу воды. Он почувствовал облегчение, но при этом и сильную усталость, будто в самом деле только что прополз через пути. Хартунг посмотрел на Натали, она слезно хлопала в ладоши, и краем глаза увидел Ландмана, который тоже выглядел растроганным.

– Господин Хартунг, – сказала ведущая, – до сих пор вы не раскрыли мотив своего героического поступка. В интервью «Взгляду» вы сказали, что первопричина для вас слишком личная и слишком болезненная. Поэтому вы не в силах ее обсуждать. И, разумеется, мы уважаем ваше решение. Если только вы не передумали. Я уверена, что говорю сейчас не только от своего лица и лица присутствующих здесь в студии, но и от лица миллионов телезрителей: прошу, хотя бы намекните, что вами двигало в ту июльскую ночь восемьдесят третьего года.

Хартунг оторопел. Он посмотрел на Ландмана – тот помотал головой. Они не раз обсуждали, как долго смогут скрывать эту часть истории. Не слишком ли подозрительно раскрывать в интервью все до мельчайших деталей, но ключевой вопрос оставлять без ответа? А что он мог сказать? От Ландмана он знал, что полиция Западного Берлина составила в то время список всех ста двадцати семи беженцев. Он не мог просто выдумать имя, ложь моментально вскрылась бы.

С другой стороны, ему хотелось наконец дать людям ответ, они, как он думал, имели на это право. Ему импонировали те, кто присутствовал в студии: они страдали вместе с ним, вместе с ним пробирались вдоль путей к стрелке, волновались за него.

– Я не хотел бы называть ее имя, поскольку знаю, что ей бы это не понравилось. Она была… моей первой большой любовью. Танцовщица, она порхала по жизни и позволила мне попорхать немного вместе с ней. Мне было двадцать четыре, ей – двадцать. Вам, наверное, знакомо это чувство, когда встречаете человека и понимаете, что уже не сбежать, что бы вы ни делали, он всегда будет для вас важен. Вот так с ней и было. Она казалась такой хрупкой, мне хотелось все время носить ее на руках. Знаю, звучит банально, но я чувствовал себя каким-то глупым принцем из сказки.

Все в студии притихли. Хартунг вспомнил, как впервые увидел танцевавшую в парке Каролину, вспомнил ее вопрошающий взгляд, низкий хрипловатый голос, совершенно не сочетавшийся с ее внешностью.

– Правда же в том, что она вовсе не была хрупкой, – сказал Хартунг. – Она была стойкой и сильной, в отличие от меня. Иначе, наверное, и не получилось бы грациозно прыгать по сцене со стертыми в кровь ступнями. Она всегда добивалась своего, чего не скажешь обо мне. Если она принимала решение, то шла напролом. И она приняла решение: в восемнадцать окончила балетную школу второй в потоке и получала приглашения от лучших оперных театров ГДР. Она подала заявку на выезд из страны.

Ведущая отложила карточки с заготовленными вопросами и с интересом ждала продолжения. Хартунг сделал глубокий вдох: он чувствовал энергию зала, он чувствовал желание людей открыть свои сердца. Он подумал, какое это необычное и потрясающее ощущение. Потому что сейчас его сердце тоже было широко открыто, больше ничто не стояло между ним и зрителями. Он понимал всю странность этой мысли, учитывая обстоятельства, но все равно думал, что это один из самых искренних моментов в его жизни.

– Потому что у нее была мечта, что тоже звучит весьма банально. Она хотела в Нью-Йорк, хотела танцевать в бродвейских мюзиклах. Это была не просто мечта, а навязчивая идея, она хотела добиться этого любой ценой. Представьте себе, как отреагировали ее преподаватели и все остальные.

В ГДР государственной собственностью были не только заводы, но и люди. Выпускники знаменитой Школы танцев Палукки в Дрездене считались элитой страны, их никуда не выпускали. Несколько месяцев ее обрабатывали преподаватели и Штази. Ей объясняли, что она никогда не достигнет своей цели, а если не успокоится, то поплатится за это. И не только не сможет выехать из ГДР, но и никогда больше не выйдет на сцену.

По студии пронесся ропот, сопровождаемый нервным кашлем некоторых зрителей. Хартунг оглядел присутствующих.

– Ей запретили выступать, она переехала в Берлин и тайно давала частные уроки танцев. Ни жилья, ни работы, ни будущего. Прежде всего ее хотели лишить всякой надежды. Но она не сдавалась, она знала, что сможет осуществить свою мечту.

– Тогда вы с ней и познакомились? – спросила ведущая, которая, по всей видимости, решила вернуть контроль над ходом передачи.

– Да, как раз тогда, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят второго.

– За год до побега.

– Все верно, хотя эта тема всплыла гораздо позже. Потому что она из тех, кто считает, что свои мечты надо осуществлять самостоятельно. Прошло много времени, прежде чем она рассказала мне о своих проблемах. Тогда я уже работал на рейхсбане на станции Фридрихштрассе. Однажды мы заговорили об этом, и она спросила, смог бы я, если бы захотел, сбежать на запад по рельсам. Я объяснил ей, как все работает. Объяснил, что любой, кто попытается сбежать, будет расстрелян или арестован.

– Ваша девушка планировала сбежать?

– Думаю, это намерение было довольно расплывчатым. Она хотела выбраться из ГДР, но не знали, как это осуществить. Конечно, были легальные способы – например, выйти замуж за западного немца. А она все повторяла, что верит: каким-то образом все получится. Она не хотела утратить оптимизм, но я замечал, как ей плохо, как она страдает.

– Она тогда еще танцевала? – спросила Ката рина Витт.

– Она занималась каждый день, вернее, каждую ночь в спортзале соседней школы. Комендант впускал ее тайно, свет включать было нельзя, и ей приходилось танцевать в темноте. Но вместо того чтобы жаловаться, она говорила: «Это же хорошо, что я могу танцевать вслепую, значит, при свете я буду танцевать еще лучше». Но она, конечно же, понимала, что теряет уровень, что каждый месяц без профессиональных тренировок сказывается на ее технике.

– Это было спустя два года после окончания школы…

– Да, пришла пора что-то предпринять. Я знал, что она никогда не попросит меня о помощи, поэтому сам начал думать о том, что можно сделать. Мне помогло происшествие на городской железной дороге весной восемьдесят третьего. Поезд в Кёпе-нике на полном ходу врезался в тупиковый упор из-за неправильно установленной стрелки. Пятеро человек погибли. Позже выяснилось, что болт, который закреплял положение стрелки, сломался… Так я и придумал свой план.

Хартунг слышал себя и поражался, как логично все звучало. Прежде он не вспоминал об этом происшествии в Кёпенике, а тут оно вдруг пришло на ум и удивительным образом вписалось в его историю. Все, что он рассказал, было на самом деле: темный спортзал, отчаяние Каролины, авария с поездом, сломанный в дальнейшем болт на станции Фридрихштрассе. Ложь заключалась лишь в том, что между этими событиями не было никакой связи. Эта мысль необычайно успокоила Хартунга. По сути, он был не лжецом, а скорее рассказчиком. Для чего люди читают книги? Для чего ходят в кино и в театр? Не за правдой же. А за тем, чтобы помечтать, чтобы познать себя через чужую историю. И он, Хартунг, им в этом помогал.

– Насколько вы были уверены в том, что план сработает? – спросила ведущая.

– Потребовалось время, чтобы все просчитать. До тех пор я ни о чем ей не говорил. Не хотелось давать ложных надежд. Шансы, конечно, были, но предстояло учесть много деталей. А я беспокоился, как бы с ней или со мной что-нибудь не произошло, если план провалится. Нужно было, чтобы все выглядело простой случайностью, чередой совпадений. Поэтому никто не знал о наших отношениях. Потому что если связь не установлена, то, получается, я совершенно случайно сломал предохранительный болт, а она совершенно случайно оказалась в том поезде. Вот и все.

– Значит, остальные сто двадцать шесть человек, ехавших в том поезде, попали на запад, сами того не желая? – спросила Катарина Витт. – Не слишком ли безответственно с вашей стороны было, так скажем, вынудить стольких людей сбежать только ради вашей девушки?

Что за глупый вопрос, подумал Хартунг. Как ей такое вообще в голову пришло? Он вспомнил фотографии из гэдээровских журналов, на которых Катарине Витт в футболке с логотипом Союза свободной немецкой молодежи вручает цветы Эрих Хонеккер. Ясное дело, Золотая Катти в то время была на другой стороне. Ей не нужно было сбегать, она и без того могла отправиться на запад.

– Что ж, все зависит от того, считать ли побег из ГДР наказанием или подарком судьбы, – ответил Хартунг.

Зрители зааплодировали, это хорошо, но Хартунг хотел пойти дальше, чтобы его не посчитали безответственным.

– Тем не менее вы совершенно правы, госпожа Витт, – сказал он, пытаясь подобрать слова, которые могли бы привести его к цели. – Так, если уж подходить к обсуждению основательно, с моральной точки зрения…

Черт возьми, думал Хартунг, надо было ограничиться кратким ответом. Он привык, что в нужный момент приходит нужная мысль, и стал совсем беспечным. Можно даже сказать – глупым. Очень глупым. Проклятье, что я несу, мелькнуло в голове Хартунга. Лучший выход – сказать какую-нибудь общую фразу и сменить уже поскорее тему. И тут услышал свой голос, звучавший уверенно и спокойно:

– Конечно, я думал о том, что станет с остальными пассажирами. Иначе мой поступок был бы действительно безответственным. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году произошел один любопытный случай: самолет польской авиакомпании LOT, следовавший из Гданьска в Восточный Берлин, угнали двое граждан ГДР и приземлились в Западном Берлине, в Темпельхофе. Так в Восточном Берлине стали шутить, что аббревиатура LOT расшифровывается как «Лучше остановимся в Темпельхофе».

Катарина Витт улыбнулась.

– Не слышала такой шутки, – сказала она.

Да откуда бы, не от Хонеккера же, подумал Хартунг. Но тут же призвал себя собраться, так как чувствовал, что теряет концентрацию и становится все раскованнее.

– Тем не менее из пятидесяти граждан ГДР на борту лишь семеро решили остаться в ФРГ. Остальные на автобусе вернулись на восток без каких-либо последствий, ведь они не несли ответственности за угон самолета. Так что я посчитал разумным вовлечь всех, кто июльским утром восемьдесят третьего по воле случая оказался в том поезде. И, насколько я знаю, ни с кем из них ничего плохого не произошло. А кто-то воспользовался возможностью и остался на западе.

– Господин Хартунг, – сказала ведущая, – странная ирония: вы организовали побег, а сами при этом остались на востоке. То есть вы подарили свободу женщине, которую любили, но сами остались в неволе.

– Что ж, к сожалению, другого выхода не было, потому что я не мог установить стрелку, находясь в поезде. К тому же это было мое прикрытие. Даже Штази, которые сперва считали, что я преступник, позже меня отпустили. Не только потому, что мне нечего было предъявить, – они не могли даже вообразить себе, что кто-то станет так рисковать ради другого.

– Вы еще когда-нибудь виделись с той девушкой?

– Нет, больше я о ней не слышал, мы так договорились, чтобы меня не раскрыли.

– Но через шесть лет Стена пала, она же могла дать знать о себе.

– Вообще-то… – Хартунг сглотнул, его голос надломился, подбородок задрожал. На него навалилась печаль. Оттого, что Каролина его бросила, оттого, что она умерла. Он взглянул на Катарину Витт сквозь пелену слез, ведущая вложила ему в руку носовой платок. Публика зааплодировала, Хартунг потупился, а когда спустя несколько мгновений вновь собрался с силами и посмотрел на зрителей, он увидел много наполненных слезами глаз. Задержаться на Натали он не осмелился, иначе, наверное, заплакал бы снова.

И кто бы в последующие недели ни говорил об удивительном Михаэле Хартунге, он вспоминал, что этот герой может плакать.

10

В то утро Гаральд Вишневский увидел в зеркале ванной комнаты человека, которого не видел уже очень давно. Щетина превратилась в седые, похожие на мох заросли, покрывавшие его лицо. Ясные зеленые глаза блестели, как островки юности в дебрях подступающей старости. Так странно, что глаза не стареют, подумал Вишневский. В них он до сих пор видел себя молодым.

Идея отрастить бороду пришла к нему две недели назад в среду, после заседания правления фонда «Против забвения». Целый день шли разговоры о подготовке к тридцатилетию падения Берлинской стены. Прежде всего, конечно, о торжественной речи, которую ему предстояло произнести в бундестаге. На девятое ноября было запланировано только три спикера: федеральный президент, канцлер и заслуженный восточногерманский правозащитник Гаральд Вишневский.

Все в правлении согласились с тем, что это выступление – величайшая честь для их фонда. И для самого Вишневского это было, разумеется, самым ярким событием в жизни. Если не апофеозом. Хотя ему не очень нравился такой расклад, потому что он означал, что до этого в его жизни не было ничего выдающегося.

Вишневский недовольно покачал головой. Почему он всегда заостряет внимание на негативе? Ему следовало бы с нетерпением ждать великого дня, когда он сможет высказать свои мысли о падении Стены и мирной революции. Отсюда и борода: он хотел выглядеть как раньше, когда еще был активным борцом за гражданские права.

Жена сочла идею глупой. Она сказала, что его борода такая же удручающая и серая, как и ГДР. Это было типично для нее, другие жены лопнули бы от гордости, если бы их мужьям выпала честь выступить в бундестаге.

В течение нескольких недель он каждый день работал над своей речью. Разумеется, следовало обязательно упомянуть дух мирной революции и народ, смело восставший, чтобы снести стены. Эта часть, включая его личный опыт с неодолимыми, казалось бы, диктатурами, у него уже имелась, потому что в течение тридцати лет он практически ни о чем больше не говорил. Но речь должна быть более сложной. Из-за нарастающего экстремизма правых и левых ведомство канцлера предложило подчеркнуть значимость свободы и демократии и не пренебрегать аспектом гражданского мужества. К тому же в совете директоров фонда давно шел разговор об исторической памяти, оставшейся от уже не существующей ГДР. И жена его считала, что не стоит постоянно говорить о прошлом. Что с востоком сегодня? Почему жители востока разочарованы? Все это Вишневскому предстояло уместить в десять минут, ни минутой дольше, потому что церемонию будут транслировать по телевидению в прямом эфире.

Словом, огромная ответственность. Вишневский уже довольно давно работал над своей речью, но не особо продвинулся. Собственно, он застрял на первом предложении. Тон и содержание первого предложения определяют всю речь, так что у него не было права на ошибку. Только вчера Вишневскому в голову пришла идея, которую он посчитал весьма неплохой. Он написал: «Дамы и господа, любой конец – это также и начало, этому нас научила историческая осень тысяча девятьсот восемьдесят девятого года». Непринужденно и в то же время с глубоким смыслом. Конец и начало. Инь и ян. Китайцы называют это даосизмом, учением о противоположных, но связанных, дополняющих друг друга силах. Прямо как восток и запад.

С другой стороны, подумал Вишневский, а что, собственно, изменилось после падения Стены? К сожалению, конец ГДР не стал началом чего-то нового, как хотелось бы Вишневскому. Знаменитый третий путь, нечто среднее между капитализмом и социализмом. И виной тому, откровенно говоря, пресловутое падение Стены. На том и завершилась революционная игра, это чудесное время анархии, когда все казалось возможным.

О, когда Вишневский думал о том времени, ему становилось еще тоскливее. То время, начавшееся в сентябре 1989 года, когда они с помощниками основали «Новый форум», несомненно, было лучшим периодом в его жизни. Никогда больше он не чувствовал себя таким сильным, никогда больше мир не казался таким податливым. Никогда больше реальность не была так близка к мечте. Опьяненные счастьем, они ходили по улицам, узнавали друг друга по улыбкам, следовали за своей энергией и инстинктами. Не задавались постоянно вопросом, насколько это все осуществимо. Просто делали: полный вперед, побеждает самый смелый.

Любой, кто испытал нечто подобное, мог считать себя счастливчиком, потому что не каждый же день рушится целая мировая система. И в то же время та осень навсегда стала для Вишневского проклятием, потому что за ней последовало только разочарование. Никто не хотел идти по третьему пути, и хотя таких людей, как Вишневский, повсеместно превозносили как отважных революционеров, им также давали понять, что их время вышло. Они в одночасье стали историческими персонами, восточногерманскими восковыми фигурами, задачей которых было произносить речи в дни памяти, а в остальном в них не было никакой надобности.

– Завтрак готов! – сказала жена Вишневского.

Он напоследок посмотрел в зеркало, ободряюще кивнул поросшему мхом мужчине и пошаркал на кухню, где жена как раз приготовила кашу из полбы, которую доктор порекомендовал ему против расстройства желудка.

– Глаза б не видели эту дрянь. Как писать важнейшую в жизни речь, когда в животе полба? – жалобно простонал Вишневский.

– Ах, какой ты невежа, – сказала жена. – Всем известно, что Аристотель и Уинстон Черчилль питались чуть ли не одной полбяной кашей. Наверняка именно потому они и были великими ораторами.

Вишневский улыбнулся:

– Спасибо, что подбодрила. Ну, по крайней мере, попыталась… Но, наверное, я в самом деле слишком глуп.

Его образование, или, вернее сказать, отсутствие образования, всегда было его самым слабым местом. Все понимающе кивали, когда Вишневский говорил, что в ГДР ему как диссиденту не дали получить аттестат, но тем не менее, если оказывалось, что он не знает каких-то элементарных вещей, ему не удавалось избежать пренебрежения. Он был самоучкой, которому после тюрьмы пришлось все наверстывать самому.

Вишневскому был двадцать один год, когда его арестовали за распространение на Александерплац листовок с призывом ввести в ГДР альтернативную военную службу. Хотя те бумажки, которые они напечатали на машинке в четырех экземплярах, было сложно назвать листовками. Раздавать их вызвался только Хайко – он был слегка чокнутый и собрался выйти в одиночку. Вишневский посчитал, что это будет неправильно, и пошел с ним.

Он и не думал, что за такое можно получить три года. Три года за несколько паршиво пропечатанных машинописных страниц, которых даже никто не увидел, поскольку их арестовали, едва они вышли на площадь. Тогда-то и наступил конец его образованию. После освобождения из тюрьмы Вишневский работал в общественной библиотеке. Там он в рабочее время мог читать сколько угодно книг, но это нельзя было назвать настоящим образованием. И теперь он мгновенно робел, встречая людей, чей жизненный путь оказывался более прямым.

Он налил себе чашку жасминового чая. По радио рассказывали о мужчине, который в восьмидесятых перенаправил поезд городской железной дороги с востока на запад. Вишневский вспомнил статью, где этот человек рассказал о своем заключении в Хоэншёнхаузене и дружбе с пауком: «Все это время я разговаривал с пауком, чтобы не сойти с ума». Удивительно, подумал Вишневский, он скорее принял бы за сумасшедшего того, кто беседует с пауками. Но что он мог знать о таких вещах.

История этого человека-паука все никак не выходила у него из головы. Вишневский порой сам чувствовал себя пауком, застывшим в янтаре. Он застрял в прошлом, и за настоящим ему было уже не угнаться. Тогда он мог бы начать все сначала. Когда Стена пала, ему было за тридцать, в то время мир наполняли возможности. Но он не знал, чем заняться, и в конце концов с облегчением принял хорошо оплачиваемый пост руководителя фонда «Против забвения», а позже и заместителя руководителя некоммерческого объединения «Мирная революция». Вишневский консультировал музеи относительно исторической оценки ГДР, выступал с докладами на форумах и конференциях, давал интервью. Поначалу он находил все это захватывающим, ему нравилось внимание, поездки. Но чем больше он рассказывал свою историю, тем неправдоподобнее она ему казалась. Он стал чувствовать себя переводной картинкой, карикатурой на человека, которым когда-то был. Вечным свидетелем прошлого.

После завтрака Вишневский поднялся в свой кабинет. На нем до сих пор была синяя полосатая пижама и коричневые войлочные тапочки. Еще до того, как сесть за компьютер, он знал, что сегодня в работе над речью он опять никуда не продвинется. В его голове отдаленным эхом снова и снова звучала одна-единственная фраза: «Дамы и господа, я паук».