Текст книги "Том 3. Рассказы 1896-1899"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Царица небесная, как я врал! Что Хлестаков? Идиот Хлестаков! Я врал, никогда не теряя сознания, что вру, хотя и наслаждался тем, как вру. Так я врал, скажу вам, что даже Чёрное море покраснело бы, если бы оно меня слышало! Эти добрые люди слушали с наслаждением, слушали и кормили меня, и ухаживали за мной, как за родным больным ребёнком. А я им за это сочиняю. Вот когда пригодились мне книжки, которые я когда-то прочитал, и споры фарисеев жены моей!

– Врать умеючи – высокое наслаждение, скажу я вам. Если врёшь и видишь, что тебе верят, – чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей – удовольствие всё-таки. Овладеть их вниманием и мыслить про себя: «дурачьё!» Одурачить человека всегда приятно. Да и ему, человеку-то, тоже приятно слышать хорошую ложь, которая гладит его по шёрстке. И, может быть, всякая ложь – хороша, или же, наоборот, всё хорошее – ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоящее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грёзы и прочее такое. К примеру, возьмём любовь: я всегда любил в женщинах как раз то, чего у них никогда не было и чем я обыкновенно сам же их награждал. Это и было лучшее в них. Бывало, видишь свежую бабёночку и сейчас же соображаешь – обнимать она должна так, целовать она должна – этак. Раздетая она такова, в слезах такая-то, в радости – вот какая. Потом незаметно уверишь себя, что всё это у неё есть, – именно так есть, как ты того хочешь… И разумеется, по ознакомлении с нею, какова она есть на самом деле, торжественно садишься в лужу!.. Но это неважно – ведь нельзя же быть врагом огня только за то, что он иногда жжётся, нужно помнить, что он всегда греет, – так ли? Ну вот… По сей причине и ложь нельзя называть вредной, поносить её всячески, предпочитать ей истину… ещё неизвестно ведь – что она такое, эта истина, никто не видал её паспорта… и, может быть, она, по предъявлении документов, чёрт знает чем окажется…

– А всё-таки я, как Сократ, философствую, вместо того, чтобы делом заниматься…

– Врал я тем добрым людям даже до истощения фантазии и, когда сознал себя в опасности стать скучным для них, – ушёл далее, прожив у них три недели. Ушёл, хорошо снабжённый для пути, и вот направляю стопы мои к ближайшей станции, дабы от неё ехать до Москвы. От Москвы до Тулы доехал даром, по недосмотру кондукторов.

– И вот я в Туле перед лицом тамошнего полицмейстера. Смотрит он на меня и спрашивает: «Чем же вы здесь намерены заняться?» – «Не знаю», – говорю. «А за что, говорит, вас удалили из Петербурга?» – «Я и этого не знаю». – «Очевидно, говорит, за какие-нибудь дебоши, кодексом уголовным не предусмотренные?» – проницательно допрашивает он. Но я остаюсь непроницаем. «Неудобный вы человек», – говорит он. «У всякого, мол, своя специальность, господин хороший!» Подумал он, подумал, да и предлагает мне? «Так как вы, говорит, сами избирали место жительства, то, – если вам у нас не нравится, вы можете уйти дальше. Есть другие города, например, Орёл, Курск, Смоленск… Ведь вам всё равно, где жить? Не угодно ли, я выдам вам дальнейшее проходное?.. Нам очень приятно будет не беспокоиться о вашем здоровье. У нас такая масса хлопот… а вы, говорит, извините за откровенность, кажетесь человеком, вполне способным усилить хлопоты полиции… даже как бы нарочно для этой цели созданным». – «Так-с, мол, но мне и здесь нравится…» – «Ну, говорит, желаете, я вам трёшницу на дорогу дам?» – «Дёшево, мол, труды ваши цените… Уж лучше позвольте мне остаться под покровительством тульских законов». Но он меня упорно не хочет… Сообразительный был человек! Ну, я взял с него пятнадцать рублей да и пошёл в Смоленск город. Видите? Всякое скверное положение человека имеет в себе возможность лучшего. Это я говорю на основании солидного опыта и по силе моей глубокой веры в изворотливость человеческого ума. Ум – это силища! Вы человек молодой ещё; и вот я говорю вам: верьте в ум – и никогда не пропадёте! Знайте, что каждый человек содержит в себе дурака и мошенника: дурак – его чувство, а мошенник – ум. Чувство потому глупо, что оно прямо, правдиво и не умеет притворяться; а разве можно жить и не притворяться? Необходимо притворяться; даже из жалости к людям это нужно, потому что люди всегда жалости достойны… а больше всего именно тогда, когда они других жалеют…

– Итак, пошёл я в Смоленск, чувствуя, что тверда земля подо мной, и зная, что, с одной стороны, я всегда могу рассчитывать на поддержку гуманных людей, с другой – на поддержку полиции. Первым я нужен для проявления их чувств, а вторым – я не нужен; поэтому те и другие должны платить мне от избытков своих.

– Явился в Смоленск, и так как уже было холодно, то решил зазимовать. Живо нашёл добрых людей и к ним пристроился. Ничего себе, – провёл зиму не скучно. Но вот настала весна, и – верите ли? – потянуло меня! Хочется бродяжить… Кто мне мешает? Пошёл и снова шлялся целое лето, а на зиму попал в город Елизаветград. Попал и никак не могу присноровиться к чему-нибудь! Бился, бился, наконец, нашёл мой путь! В репортёры местной газеты завербовался, – дело маленькое, но свободное и даёт некоторый корм. Потом познакомился с юнкерами – есть в этом городе кавалерийское училище – и, познакомившись с ними, устроил картёж. Хороший картёж вышел: за зиму-то я около тысячи рублей наколотил. И вновь весна пришла. Она застала меня с деньгами, в джентльменском виде.

– Куда пойду? В город Славянск на воды. Там удачно играл до августа, а в этом месяце принужден был выехать. Зимовал в Житомире с одной бабочкой – порядочная дрянь была, но – бесподобной красоты баба!

– Прожил я таким манером года́ моего изгнания из Питера и поехал туда вновь. Чёрт его знает почему, но он всегда тянул меня к себе. Приехал джентльменом, со средствами. Отыскиваю знакомых, и что же оказывается? Похождения мои среди либеральных людей Московской губернии им известны. Всё знают: и как я у Ивановых в усадьбе три недели жил, питая их голодные души плодами моей фантазии, и как я с Петровыми поступил, и как я m-me Васильеву изобидел. Ну что же? Стало быть, так нужно. Если семь дверей закрылись перед тобой – открывай другие десять… Но – не повезло мне! Очень я старался о том, чтобы создать себе устойчивое положение в обществе, и не мог! Не то я сам за эти три года утратил мою способность уживаться с людьми, не то люди стали за это время более пройдохами. И вот, когда мне пришлось особенно туго, дёрнул меня чёрт предложить мои услуги сыскному отделению. Предложил я себя в качестве агента по надзору за игорными домами. Приняли. Условия хорошие. К сей тайной профессии присоединил ещё явную: стал заниматься репортажем в одной газетине. Давал ей уличную хронику, а иногда сочинял и фельетоны. А потом играл. И увлёкся я этой игрой, – до того увлёкся, что доносить-то о ней по начальству и забыл. Совершенно забыл, знаете, что это есть моя обязанность. И когда проиграюсь, вспомню: а ведь надо донести! Но нет, думаю себе, сначала отыграюсь, а потом донесу. Откладывал я, таким образом, исполнение обязанности очень долго, до поры, пока однажды меня на месте преступления за карточным столом не зацепила полиция. Конечно, осрамили меня полицейские публично, признав за своего. А на другой день позвали куда следует, сделали очень свирепое внушение, сказали мне, что у меня нет совсем совести, и выслали из столицы… опять выслали! Без права въезда в течение десяти лет.

– Шесть лет я путешествую и, ничего себе, не жалуюсь богу моему на судьбу. Об этом времени я не буду рассказывать, ибо оно слишком однообразно… и разнообразно. В общем, это весёлая, птичья жизнь. Только зёрен иногда не хватает… но не надо быть слишком требовательным, памятуя, что даже лица, на тронах сидящие, не одни только удовольствия испытывают. В такой жизни, как эта, нет обязанностей – это первое хорошее, и нет законов, кроме законов природы, – это второе. Конечно, господа урядники иногда беспокоят, но – и в хороших гостиницах блохи водятся… Зато вы можете идти направо, налево, вперёд, назад, всюду, куда вас влечёт, а если не влечёт никуда, – запасись от мужика хлебом, – он добр и всегда даст, – запасись хлебом и лежи, дондеже тебя не потянет куда-нибудь…

– Где я не был? Был в толстовских колониях и у московских купчих на кухнях кормился. Живал в Киево-Печёрской лавре и на Новом Афоне. Был в Ченстохове и Муроме. Порой мне кажется, что всякую тропинку Российской империи уже второй раз попираю я стопами моими. И как только представится мне случай ремонтировать внешность – катну я за границу! В Румынию дёрну, а оттуда – все пути открыты. Ибо в России – уже скучно мне. И в ней – «всё, что мог, я уже совершил».

– Думаю, что, в самом деле, за эти шесть лет много я совершил. Сколько слов красивых наговорил я, какие чудеса рассказывал! Придёшь, знаете, в деревню, попросишься на ночлег и, когда тебя накормят, – заведёшь волынку своей фантазии! Может быть, я даже секты новые основал, ибо – много, очень много говорил от писания. А мужик к писанию чуток и на двух словах может построить такое новейшее вероучение, что-ах ты мне!.. А сколько сочинил я законов о наделах и переделах земли!.. Да, много влил я фантазии в жизнь.

– Да, вот так я и живу… Живу и верую; пожелай я осёдлости, и – будет! Ибо у меня есть ум и меня ценят бабы. Вот приду я в город Николаев и пойду в Николаевскую слободу, где живёт дочь одного николаевского солдата. Женщина она вдовая, красивая и зажиточная. Приду я и скажу ей: «Капочка! а ну-ка, топи баню! Омой меня и одень, аз же пребуду с тобой даже от луны и до луны». Она всё сейчас мне сделает… И если завела она без меня любовника себе – прогонит его. И я проживу у неё месяц и более – сколько захочу! Жил я у неё в третьем году два месяца зимы, в прошлом – даже три месяца… прожил бы всю зиму, если б она была поумнее, а то очень уж скучно с ней. Кроме своего огорода, который даёт ей до двух тысяч в год, знать ничего не хочет баба.

– А то пойду на Кубань, в станицу Лабинскую. Там есть казак Пётр Чёрный, и он меня считает святым человеком, – многие меня считают человеком праведной жизни. Многие простые и верующие люди говорят мне: «Возьми, батюшка, вот это и поставь свечу угоднику, когда будешь у него…» Я беру. Я ценю верующих людей и не хочу обидеть их гнусной правдой, сказав им, что на искреннюю лепту их не свечу для угодника, а табаку для себя я куплю…

– Есть также много прелести и в сознании своей отчуждённости от людей, в ясном понимании высоты и прочности той стены прегрешений против них, которую я сам свободно построил. И много сладкого и острого в постоянном риске быть разоблачённым. Жизнь – игра! Я ставлю на свою карту всё – то есть нуль – и всегда выигрываю… без риска проиграть что-нибудь иное, кроме жизни моей. Но я уверен, что, если меня когда-нибудь будут бить, – меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться, и было бы глупо этого бояться.

– Ну-с, так вот, молодой человек, я рассказал вам свою историю. И даже с походцем рассказал, ибо в моей истории была и философия. И – знаете? Мне нравится то, что я рассказал. Мне кажется, что я порядочно рассказал. Пойду дальше, – весьма вероятно, что я тут многое сочинил, но, ей-богу, если я наврал, – я наврал в фактах. Вы смотрите не на них, а на мой способ изложения – он, уверяю вас, с подлинным души моей верен. Я дал вам жаркое из фантазии под соусом из чистейшей истины…

– А впрочем, зачем я вам сказал это?.. Затем, дорогой мой, что чувствую я – вы мало верите мне… Рад за вас. Так! Не верьте человеку! Ибо всегда, когда он о себе рассказывает, – он лжёт! Лжёт в несчастии, чтоб возбудить к себе более сострадания, в счастии – чтоб ему более завидовали, во всех случаях – чтобы увеличить внимание к себе.

Хороший Ванькин день

эскиз

…Проснувшись, Ванька запустил обе руки в свои волнистые, русые вихры, прилежно почесался, и круглая рожа его расплылась в широкую сияющую улыбку. Его щёки, приподнятые улыбкой кверху, округлились, как два румяные яблока, около голубых глаз собрались лучистые складки, и умильно прищуренные глаза, сверкая из двух узких щёлочек, осветили всю его молодую жилистую фигуру светом гордости и счастья…

Вышел в люди!

Третьего дня Ванька, придя из деревни, порядился в подмастерья к маляру Филимонову, у которого раньше прожил четыре лета в учениках, – порядился за целые тридцать рублей в лето! Вчера он получил треть денег в задаток, шесть рублей отослал домой, купил за рубль восемь гривен гармонию, – потому что как же можно мастеровому человеку без гармонии жить? – купил жилетку за три четвертака, а остальные деньги обрёк на «прогул». Сегодня – праздник, и Ванька намерен должным образом отпраздновать своё повышение.

Он вскочил с нар и стал обувать сапоги. Вчера вечером он их смачно намазал дёгтем, и теперь от них идёт этакий задорный запах, от которого даже в носу щиплет; они стали мягкие, лёгкие и чуть ли не сами собой вскочили Ваньке на ноги. Обувшись, он взглянул на нары, где в разнообразных позах раскинулось шесть тел, а в самом углу, свернувшись в калачик, спал ученик Гришка, отбывавший второй год ученья. Ванька сделал строгое лицо и, подойдя к нему, дёрнул его за ногу.

– Ты, дьяволёнок! Дрыхни!

– А? – сонно спросил Гришка.

– Иди воды налей в рукомойник… Заспался…

– Счас… – пообещал Гришка и, поджав ногу, заснул. Новый подмастерье ещё строже сдвинул брови и опять протянул руку к ноге ученика… Но вдруг смешливо фыркнул, махнул рукой и пошёл в угол мастерской. Там над грязной лоханью висел глиняный умывальник, похожий на человеческую голову, повешенную за уши. Воды в нём было много, и Ванька, с удовольствием фыркая и отдуваясь, полными пригоршнями стал плескать её себе на лицо. Потом он отпер свой сундучишко, стоявший под нарами, достал оттуда рушник, новую ситцевую рубаху, жилет и гармонию, вытер лицо и руки, причесался, надел рубаху, жилет и захотел узнать – каково он теперь выглядит? Но зеркала у него не было. Это обстоятельство заставило Ваньку несколько секунд задумчиво простоять среди мастерской, после чего он нашёлся – вышел в сени и там, открыв кадку с водой, насладился отражением своей круглой довольной рожи. Оказалось, что нужно ещё раз причесаться. Он исполнил это и снова задумался – что же теперь делать? Идти в трактир? Но ещё рано, и трактиры по случаю праздника должны быть заперты… Он сел на лавку под окном и посмотрел на двор.

Двор был грязный, сплошь заваленный всяким хламом, но всё это было облагорожено ярким блеском весеннего солнца, и оно настоятельно поманило Ваньку вон из низкой комнаты с серыми от сырости стенами, вон – на воздух и на свет. Он взял подмышку гармонию, надел картуз и вышел из мастерской, решив дождаться у ворот, когда проснутся товарищи, и вместе с ними идти пить чай…

Степенно усевшись на лавке у ворот, Ванька положил гармонию себе на колени, а она при этом как-то просительно пискнула, точно говорила:

– Поиграй!

У Ваньки не нашлось резона отказать гармонике в её желании, – в нём широкой волной переливалось доброе и живое чувство радости, охота заиграть и запеть на всю улицу; он взял гармонику в руки и бойко извлёк из неё переливчатый аккорд.

Хорошо!

Он улыбнулся задорным звукам и, перебирая пальцами по клавишам, вполголоса стал подпевать:

 
Д' и оженила молодца
Да чужа дальня сторона-а
И чу-ужа дальняя сторонка…
 

– Фармазон! – раздался резкий возглас. – Обедня ещё идёт, а ты уже дьявола тешишь… Экий бусурман некрещёный!

Это ругалась стряпка Тимофеевна, высунув красное толстое лицо из окна над головой Ваньки.

В другое время он сцепился бы с Тимофеевной зуб за зуб, но сегодня у него не было такого желания, хотя эта баба много горьких обид нанесла ему в ту пору, когда он был ещё учеником.

– Али ещё не отошла? – изумился он, поднимая кверху улыбавшееся и немного сконфуженное лицо.

– Не отошла! Ишь выпялился, ни свет ни заря… – Где бы в церковь сходить…

Окно закрылось…

Ванька с сожалением взглянул на гармонию и живо сообразил, что если он пройдёт в конец улицы и там сядет на Фроловском пустыре, то может играть сколько душе угодно – никто ему не помешает. Поправив картуз на голове и сунув гармонию подмышку, он двинулся вдоль по улице неторопливой походкой гуляющего человека, гордо неся свою голову, степенно поглядывая по сторонам, а внутри его всё играло и вздрагивало в страстном желании вырваться наружу в песне, в смехе, в пляске – как-нибудь и в чём бы то ни было – лишь бы вырваться.

Вот идёт навстречу ему старуха-нищая, стуча костылём по тротуару, изогнутая в дугу, обвешанная лохмотьями. Ванька, поравнявшись с ней, спрашивает её, сунув руку в карман своих штанов:

– Копеечка есть у тебя, бабушка?

– Есть, родимый, есть, – торопливо отвечает старуха.

– Ну-ка давай её… а это тебе, для праздника, семишник…

И он даёт ей две копейки, даёт и с чувством довольства и радости слушает добрые пожелания, которыми старуха устилает ему путь.

На крыльце одного дома лежит большая серая длинномордая собака – Ванька чувствует неодолимую охоту приласкать её… Он складывает губы трубой, протягивает к собаке руку и, щёлкая пальцами, посвистывает ей:

– Фью, фью! Цы! Подь сюда… Барбос! Дружок! Славный пёс… ну – фью, фью!

Но собака не расположена любезничать с Ванькой; она косит на него глаза, скалит зубы и урчит.

– Дура! – говорит ей Ванька, проходя мимо собаки, но он нимало не обижен её поведением.

Телега ломового извозчика, нагруженная какими-то бочками, вывернулась из переулка и задела колесом за тумбу. Извозчик, восседая на бочках, бьёт лошадь вожжами и безнадёжно ругается. Ему лень слезть на землю, хотя положение дела и требует его присутствия на ней. Но Ванька сегодня готов помогать всем людям на свете: ему приятно жить в этот ясный день, и он, не думая, желает быть для всех приятным…

– Вороти левее, дядя! – советует он извозчику, кладёт гармонию на тумбу и хватается за телегу, изо всей силы пихая её в сторону.

– Спасибо! – говорит извозчик, оскалив зубы. – Молодчага ты, парень!

– Вали, поезжай! – отдуваясь от напряжения, говорит Ванька.

Вот он приходит на пустырь. Там толпа ребятишек играет в бабки. Ванька рад их видеть и в то же время чувствует, что неловко так прямо сесть да и заиграть, при мальчишках. Надо хоть поговорить с ними, что ли… И, присмотревшись к ходу игры, он уже командует мальчишкам:

– А ты, картуз, с навеса-то не бей, это не порядок! Бей в разрез, чтобы, значит, – битка в кон, – бабки в бег… Вот… Ну-ка, рыжий, пометься хорошенько… р-раз! Ловко! Двух цен вышиб… аи да рыжий! Ну-ка ты теперь… а ты не нашагивай, шагай в меру, на что прискакиваешь? Вот те и мимо дал!

Ребятишкам нравится Ванькино участие в их игре, они видят в нём знатока дела и внимательно прислушиваются к его замечаниям, один из них даже решается отдать под его опёку свои действия, начинает спрашивать его.

– Куда мне катить? Остаться у кона?

Ванька серьёзно рассматривает его битку, находит её легкой, выбирает другую. Потом советует, как надо целить в кон.

– Ты левый глаз прищурь, руку вытяни по правому глазу, потом размахнись ей и, когда она в одну точку с глазом встанет, – пускай битку! Понял?

Других ребятишек тоже интересуют его уроки, и, окружая его, они наперебой спрашивают у него советов. Он никому не отказывает и, чувствуя себя хозяином положения, становится внушительно серьёзным. Но вспомнив, что уже в мастерской, наверное, встали и пора идти в трактир пить чай, он оставляет мальчишек и вновь идёт по улице, углублённый в мечты о том, как он будет сидеть в трактире и слушать «машину». Она играет одну очень хорошую, но трудную музыку, которую куда как хорошо бы перенять и изобразить на гармонике!..

После полудён Ванька снова на улице. Заломив картуз на затылок, с лицом, красным от оживления и нескольких рюмок водки, выпитых давеча в трактире, Ванька шествует с гармонией в руках и с могучей радостью в сердце, – с радостью, которую он должен сдерживать, ибо у неё нет выхода, не во что отлиться, – шествует и смутно ждёт чего-то очень хорошего и от себя и от людей. Он не пьян, но считает нужным показывать, что немножко «клюкнул», – это придаёт человеку больше шика и удальства. Он пошатывается на ногах, щурит глаза и часто, размашистым движением руки, поправляет картуз на голове, сбивая его всё более на затылок. Ему хочется петь, и он затягивает высоким фальцетом:

 
И уж ты, с-сад ли, м-мой сад!
Да сад зелё-ененький…
 

Но суровый полицейский солдат, стоящий среди улицы, против такого развлечения.

– Эй ты!.. – говорит он Ваньке и внушительно грозит ему пальцем.

Ванька обрывает песню и двигается на полицейского с добродушнейшей рожей, вопрошая его:

– Нельзя рази?

Полицейского подкупает эта праздничная фигура своим юным довольством, и он отечески внушает:

– На улицах пение не дозволяется…

– Не дозволяется? – переспрашивает Ванька.

– Никак нельзя… Ступай домой… а то иди за город и там – можешь…

– За городом?

– Вот… Вон иди за кладбище и – вали там…

– Там, стало быть, можно?

– Сколько хошь…

– Ну… благодарю! Спасибо… угостить папироской? Желаете?

– Нам нельзя… на посту мы…

– А то – извольте…

– Не надо… иди себе тихо… иди.

– Могу… я понимаю – строгость! – говорит Ванька, хмуря брови, и мирно отходит от полицейского.

Но как же и чем ему выразить обуревающее его чувство жизни? Отойдя несколько сажен, он снова вполголоса начинает напевать:

 
На том ли поле серебристом
Стояла дева пред лу-уной
И увер-ряла небо – чистым
Хр-рани до гроба свой спокой…
 

Вспомнив о полицейском, он оглядывается назад и видит, что страж укоризненно кивает ему головой. Тогда Ванька кричит ему, приставив ко рту кулак:

– Не буду больше… не буду!

И, махнув рукой, некоторое время идёт молча, чувствуя стеснение и чего-то желая.

Вот маленькая бакалейная лавочка. Ванька фертом входит в неё и вежливо говорит:

– Дозвольте папирос…

– Каких вам?..

– Каких? В… пять копеек десяток!

– Вот извольте – «Ласточка»!!

– «Ласточка»? Хорошие?

– Самые лучшие…

– Беру… А теперь дозвольте… полфунта орехов.

– Каких – кедровых, волоцких, простых?

– Какие лучшие… которые скуснее…

– Это волоцкие, – решает лавочник.

– Дозвольте полфунта волоцких…

У него есть папиросы, да и орехов он совсем не хочет, но нужно же что-нибудь делать!

А тут, покупая, по крайней мере хоть с человеком говоришь…

Из такого же мотива Ванька заходит в портерную и выпивает там бутылку пива. Но в портерной пусто, скучно и душно. Несколько ошалевший от пива, он снова шагает по улице и чувствует, что теперь уже ему можно и не притворяться пьяным – и так хорошо его пошатывает. В голове у него туман, и на сердце уже менее ясно… А всё-таки хочется петь.

Он присноравливает гармонику и играет на ней знакомые мотивы, то и дело сбиваясь с одного на другой. Но и это не удовлетворяет его… Тогда он начинает подыгрывать на губах:

 
Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та…
 

Это ему нравится, и он победоносно смотрит вокруг себя. Но он находится на какой-то глухой улице, на ней всего двое или трое прохожих… Даже и домов нет – одни заборы… а вон железная решётка, за ней – газон, за газоном и группой деревьев – большое белое здание с массой окон… Ванька мельком вспоминает, что это здание – институт и что два года тому назад он красил в нём полы…

Он идёт дальше… и в душу ему змеёй вползает скука, губительница людей… Он чувствует это и делает усилие изгнать её. Гармоника растягивается в его руках во всю длину мехов и пронзительно, крикливо поёт забористые аккорды, а Ванька уже с яростью подпевает:

 
Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та —
И шёл я и мимо института!..
 

Слова эти являются у него совершенно неожиданно, и он сначала даже изумлён ими… но после краткой паузы Ванька вдохновенно и во всё горло орёт:

 
Ти-рли-рлю, та-ту-та-ту-т —
Стоит крепко д' институт!
 

Это кажется Ваньке ужасно смешным, он открывает рот и, прижав гармонию к животу, – хохочет во всю ёмкость своих лёгких, хохочет над своим творчеством, и долго он хохочет, прижавшись спиной к забору и покачиваясь на ногах…

Заходит солнце, бросая на белую штукатурку домов розовый отблеск; бесшумно стелются по улице тени…

Идут парами гуляющие, постукивая о тротуары тростями, в сыром весеннем воздухе звучит смех и говор… И рыдающий голос Ваньки громко возглашает:

– Я сам м-мастер… а ты дерёшься… Можешь ты это… а?

Ванька является в улицу из какого-то узкого переулка, является растрёпанный, развинченный и, очевидно, глубоко оскорблённый. Издали кажется, что он на каждом шагу своего пути преодолевает некоторые, ему одному видимые, препятствия, – так высоко он поднимает ноги и так часто сворачивает в сторону с прямой линии… Из уст его медленно исходят горькие упрёки по чьему-то адресу, а слова его так же путаются, как и ноги…

 
М-мороз трещит, я вью-га воет,
И тройка к-коней у ворот —
Луна сия-ит…
 

– Ты чего орёшь? – строго спрашивает Ваньку какой-то барин, высокий и в фуражке с красным околышем.

Ванька таращит на него глаза и объясняет:

– Я пою, ваша степенс… по случаю праздника… и как теперь я – ма-астер… фью! будет уж! шабаш! я теперь – сам мастер!

Ванька с гордостью колотит себя кулаком в грудь и вдруг со слезами в голосе кричит:

– Но он меня – за волосы…

– А вот я тебя – в полицию отправлю! – сурово восклицает барин.

– Не надо! – отрицательно качает головой Ванька. – Я больше не буду… я понимаю – порядок! И… я уйду. Что такое? Разве я – что-нибудь могу?..