Текст книги "Том 3. Рассказы 1896-1899"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
– Зато здесь сытнее и работа легче…
– Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там – самому себе.
– А выработаешь больше, – спокойно возражал Яков.
Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
– Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат…
– Как в яме: и темно, и тесно, – усмехнулась Мальва. – А особенно бабье житье – одни слезы.
– Бабье житье одинаково везде… и свет везде один, одно солнце!.. нахмурился Василий, взглянув на нее.
– Ну это ты врешь! – воскликнула она, оживляясь. – Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба – вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди… Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань…
– Не всё побои, – перебил ее Василий.
– А здесь я ничья, – не слушая его, говорила она. – Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит… Никто меня не тронет!..
– А как тронет? – усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
– Ну, – я уж заплачу! – тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
– Эх ты, – бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба нужный для жизни человек… а здесь – так она… для баловства только живет… – Помолчав, он добавил: – Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
– И конца, кажись, нет этому морю…
Все трое молча взглянули в пустыню перед ними.
– Ежели бы все это земля была! – воскликнул Яков, широко размахнув рукой. – Да чернозем бы! Да распахать бы!
– Вон что! – добродушно засмеялся Василий, одобрительно взглянув в лицо сына, даже покрасневшее от силы выраженного желания. Ему приятно было слышать в словах сына любовь к земле, и он подумал, что эта любовь, быть может, скоро и настоятельно позовет Якова от соблазнов вольной промысловой жизни назад в деревню. А он останется здесь с Мальвой – и все пойдет по-старому.
– Это, Яков, хорошо ты сказал! Крестьянину так и следует. Крестьянин землей и крепок: докуда он на ней – жив, сорвался с нее – пропал! Крестьянин без земли – как дерево без корня: в работу оно годится, а прожить долго не может – гниет! И красоты лесной нет в нем – обглоданное, обстроганное, невидное!.. Это ты, Яков, очень хорошие слова сказал.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего жизнь, прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
– У меня душа тает, когда я смотрю, как солнышко заходит, право, ей-богу! – сказал Василий Мальве.
Она промолчала. Голубые глаза Якова улыбались, блуждая в дали моря. Долго все трое задумчиво смотрели туда, где гасли последние минуты дня. Пред ними тлели уголья костра. Сзади ночь развертывала по небу свои тени. Желтый песок темнел, чайки исчезли, – все вокруг становилось тихим, мечтательно ласковым… И даже неугомонные волны, взбегая на песок косы, звучали не так весело и шумно, как днем.
– Что я сижу? – сказала Мальва. – Надо идти.
Василий поежился и взглянул на сына.
– Куда торопиться? – невольно пробормотал он. – Погоди, – вот месяц взойдет…
– А что – месяц? Я и так не боюсь, – не в первый раз мне ночью отсюда уходить!
Яков взглянул на отца и прищурил глаза, скрывая усмешку, потом посмотрел на Мальву, – она тоже смотрела на него, – и ему стало неловко.
– Ну, что ж! Иди! – разрешил Василий, недовольный и скучный.
Она встала, простилась и медленно пошла вдоль берега косы; волны, подкатываясь ей под ноги, точно заигрывали с ней. В небе трепетно вспыхивали звезды – его золотые цветы. Яркая кофточка Мальвы, удаляясь от Василия и его сына, провожавших ее глазами, линяла в сумраке.
Милый мой… скорей иди!
Да-ах! Прижми-ись к моей груди!
– запела Мальва высоким и резким голосом.
Василию показалось, что она остановилась и ждет. Он с ожесточением плюнул, думая: «Это она нарочно, дразнит меня, дьяволица!»
– Ишь ты! Поет! – усмехнулся Яков.
Она была для их глаз только серым пятном в сумраке.
Не-е-жа-алей моих грудей,
Двоих бе-елых лебедей!
разносился над морем ее голос.
– Ишь как! – воскликнул Яков и всем телом потянулся туда, откуда неслись соблазнительные слова.
– Значит, не сладил ты там с хозяйством-то? – раздался суровый голос Василия.
Яков, недоумевая, взглянул на него и принял прежнюю позу.
Утопая в шуме волн, до их слуха доносились отдельные, разорванные слова задорной песни:
…Ах…спать не в мочь
…Одной… в эту ночь!
– Жарко! – тоскливо воскликнул Василий, возясь на песке. – Ночь ведь… а жарко! Экая проклятая сторона…
– Это – песок… нагрелся за день-то… – отворотясь в сторону и как будто запинаясь, сказал Яков.
– Ты чего?.. Смеешься никак? – сурово спросил его отец.
– Я? – невинно спросил Яков. – Чему это?
– То-то, мол, ровно бы нечему…
Они замолчали.
А сквозь шум волн до них долетали не то вздохи, не то тихие, ласково зовущие крики.
Прошло две недели, снова наступило воскресенье, и снова Василий Легостев, лежа на песке около своего шалаша, смотрел в море, ждал Мальву. И пустынное море смеялось, играя отраженным солнцем, и легионы волн рождались, чтоб взбежать на песок, сбросить на него пену своих грив, снова скатиться в море и растаять в нем. Все было такое же, как и четырнадцать дней тому назад. Только Василий, прежде ожидавший свою любовницу со спокойной уверенностью, сегодня ждал ее с нетерпением. В прошлое воскресенье она не была, а – сегодня должна быть! Он не сомневался, что она приедет, но ему хотелось скорее видеть ее. Яков не будет мешать сегодня: третьего дня он приезжал за неводом вместе с другими рабочими и сказал, что в воскресенье с утра отправится в город купить себе рубах. Он нанялся на ватаги по пятнадцати рублей в месяц, уже несколько раз ездил на ловлю рыбы и теперь смотрел бойко и весело. От него, как от всех рабочих, пахло соленой рыбой, и, как все, он был грязный и рваный. Василий вздохнул при мысли о сыне.
«Как бы он здесь уцелел… избалуется… тогда, пожалуй, не захочет уж назад в деревню идти… И придется мне самому…»
Кроме чаек, в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие, черные точки, двигались по ней и исчезали. А лодки все не было, хотя уже лучи солнца падают в море почти отвесно. В это время Мальва, бывало, уже давно здесь.
Две чайки схватились в воздухе и дерутся так, что перья летят от них. Ожесточенные крики рвут веселую песню волн, такую постоянную, так гармонично слитую с торжественной тишиной сияющего неба, что она кажется звуком радостной игры солнечных лучей на равнине моря. Чайки падают в воду, бьют друг друга, яростно вскрикивая от боли и злобы, и снова вздымаются в воздух, преследуя друг друга… А подруги их – целая стая, – как бы не видя этой борьбы, жадно ловят рыбу, кувыркаясь в зеленоватой, прозрачной, играющей воде.
Море – пустынно. Не являлось в нем там, далеко у берега, знакомое темное пятно…
– Не едешь? – вслух сказал Василий. – Ну – и не надо! А ты думала как?..
И он презрительно сплюнул по направлению к берегу.
Море смеялось.
Василий встал и пошел в шалаш, намереваясь варить себе обед, но почувствовал, что есть ему не хочется, воротился на старое место и снова лег там.
«Хоть бы Сережка приехал! – мысленно воскликнул он и заставил себя думать о Сережке. – Это – яд-парень. Надо всеми смеется, на всех лезет с кулаками. Здоровый, грамотный, бывалый… но пьяница. С ним весело… Бабы души в нем не чают, и – хотя он недавно появился – все за ним так и бегают. Одна Мальва держится поодаль от него… Не едет вот. Экая окаянная бабенка! Может, она рассердилась на него за то, что он ударил ее? Да разве ей это в новинку? Чай, как били… другие! Да и он теперь задаст ей…»
Так, думая то о сыне, то о Сережке и больше всего о Мальве, Василий возился на песке и все ждал. Беспокойное настроение незаметно перерождалось у него в темную подозрительную мысль, но он не хотел остановиться на ней. И, скрывая от себя свое подозрение, он провел время до вечера, то вставая и расхаживая по песку, то снова ложась. Уже море потемнело, а он все еще рассматривал его даль, ожидая лодку.
Мальва не приехала в этот день.
Ложась спать, Василий уныло ругал свою службу; не позволяющую ему отлучиться на берег, а засыпая, он часто вскакивал, – сквозь дрему ему слышалось, что где-то далеко плещут весла. Тогда он прикладывал руку козырьком к своим глазам и смотрел в темное, мутное море. На берегу, на промысле, горели два костра, а в море никого не было.
– Ладно же, ведьма! – грозил он. – А потом заснул тяжелым сном.
А на промысле вот что произошло в этот день.
Яков встал рано утром, когда солнце еще не палило так жарко и с моря веяло бодрой свежестью. Он вышел из барака к морю умываться и, подойдя к берегу, увидал Мальву. Она сидела на корме баркаса, причаленного к берегу, и, спустив за борт голые ноги, расчесывала мокрые волосы.
Яков остановился и стал смотреть на нее любопытными глазами.
Ситцевая кофточка, не застегнутая на груди, спустилась с одного плеча, а плечо было такое белое, вкусное.
В корму баркаса били волны, Мальва то поднималась над морем, то опускалась так низко, что голые ее ноги почти касались воды.
– Купалась, что ли? – крикнул Яков.
Она обернула к нему лицо, мельком взглянула на него и, снова расчесывая волосы, ответила:
– Купалась… Что рано поднялся?
– Ты еще раньше…
– А я тебе что за пример?
Яков промолчал.
– По моей-то манере будешь жить – трудно будет тебе голову носить! сказала она.
– О? Ишь ты, какая страшная! – усмехнулся Яков и, присев на корточки, стал умываться.
Черпая пригоршнями воду, он плескал ее себе на лицо и покряхтывал, ощущая свежесть. Потом, утираясь подолом рубахи, спросил Мальву:
– Что ты меня стращаешь все?
– А ты что на меня глаза пялишь?
Яков не помнил, чтобы смотрел на нее больше, чем на других промысловых женщин, но теперь вдруг сказал ей:
– Да ежели ты… вон какая сдобная!
– Вот отец узнает эти твои замашки – он тебе шею-то насдобит!
Она лукаво и задорно смотрела ему в лицо.
Яков засмеялся и полез на баркас. Он опять-таки не понимал, про какие его замашки она говорит, но коли она говорит, так, значит, он поглядывал на нее зорко. Ему стало приятно, весело.
– А что отец? – говорил он, идя к ней по борту баркаса. – Что ты купленная его, что ли?
Усевшись рядом с ней, он уставился на ее голое плечо полуобнаженную грудь, на всю ее фигуру – свежую и крепкую, пахнувшую морем.
– Вон ты, – белуга какая! – с восхищением воскликнул он, подробно осмотрев ее.
– Не про тебя! – кратко заявила она, не глядя на него, не оправляя своего откровенного костюма.
Яков вздохнул.
Пред ними необозримо расстилалось море в лучах утреннего солнца. Маленькие игривые волны, рождаемые ласковым дыханием ветра, тихо бились о борт. Далеко в море, как шрам на атласной груди его, виднелась коса. С нее в мягкий фон голубого неба вонзался шест тонкой черточкой, и было видно, как треплется по ветру тряпка.
– Да, паренек! – заговорила Мальва, не глядя на Якова. – Вкусна я, да не про тебя… А и никем я не купленная, и отцу твоему не подвластна. Живу сама про себя… Но ты ко мне не лезь, потому что я не хочу между тобой и Васильем стоять… Ссоры не хочу и разной склоки… Понял?
– Да я что? – изумился Яков. – Я ведь тебя не трогаю…
– Тронуть ты меня не смеешь! – сказала Мальва.
Она так это сказала, с таким пренебрежением к Якову, что в нем был обижен и мужчина и человек. Задорное, почти злое чувство охватило его, глаза вспыхнули.
– О? Не смею? – воскликнул он, подвигаясь к ней.
– Не смеешь!
– Н-ну? А как трону?
– Тронь!
– А что будет?
– А я дам тебе по затылку, ты и кувырнешься в воду.
– А ну, дай!
– А – тронь!
Он окинул ее горящими глазами и вдруг крепко охватил ее сбоку сильными лапами, сдавив ей грудь и спину. От прикосновения ее тела, горячего и крепкого, он вспыхнул весь и горло его сжалось от какого-то удушья.
– Вот! Ну… бей! Ну… что?
– Пусти, Яшка! – спокойно сказал она, делая попытки освободиться из его вздрагивавших рук.
– А по затылку хотела?
– Пусти! Смотри, худо будет!
– Ну… не стращай ты меня! Эх ты… малина!
Он прижался к ней и впился толстыми губами в ее румяную щеку.
Она задорно захохотала, крепко схватила Якова за руки и вдруг, сильным движением всего своего тела, рванулась вперед. В объятиях друг друга они тяжелой массой свались в воду и скрылись в пене и брызгах. Потом на взволнованной воде появилась мокрая голова Якова с испуганным лицом, а рядом с ней вынырнула Мальва. Яков, отчаянно взмахивая руками, разбивал вокруг себя воду, выл и рычал, а Мальва с громким хохотом плавала вокруг него, плеская ему в лицо пригоршни соленой воды, ныряла, уклоняясь от широких взмахов его лап.
– Черт! – закричал Яков, фыркая. – Я утону! Будет!.. Ей-богу – утону! Вода – горькая… Ах ты… тону-у!
Но она уже оставила его и, по-мужски загребая руками, плыла к берегу. Там, ловко взобравшись снова на баркас, она стала на корме и, смеясь смотрела на Якова, торопливо подплывавшего к ней. Мокрая одежда, пристав к ее телу, обрисовывала его формы от колен по плечи, и Яков подплыв к лодке и уцепившись рукой за нее, уставился жадными глазами на эту, почти голую, женщину, весело смеявшуюся над ним.
– Ну, вылезай, тюлень! – сказала она сквозь смех и, став на колени, подала ему одну руку, а другой оперлась в борт лодки.
Яков схватил ее руку и с одушевлением воскликнул:
– Ну… теперь держись! Я тебя – в-выкупаю!..
Он тянул ее к себе, стоя по плечи в воде; волны перебегали через его голову и, разбиваясь о лодку, брызгали в лицо Мальве. Она жмурилась, хохотала и вдруг, взвизгнув, прыгнула в воду, сбив Якова с ног тяжестью своего тела.
И снова они начали играть, как две большие рыбы, в зеленоватой воде, брызгая друг на друга и взвизгивая, фыркая, ныряя.
Солнце, смеясь, смотрело на них, и стекла в окнах промысловых построек тоже смеялись, отражая солнце. Шумела вода, разбиваемая их сильными руками, чайки, встревоженные этой возней людей, с пронзительными криками носились над их головами, исчезавшими под набегом волн из дали моря…
Наконец, усталые и наглотавшиеся воды, они вылезли на берег и сели на солнце отдыхать.
– Тьфу! – морщась, плевался Яков. – Ну, и вода дрянная! То-то ее и много так!
– Дрянного всего много на свете, парней, например, – батюшки сколько! смеялась Мальва, выжимая воду из своих волос…
Волосы у нее были темные и хотя не длинные, но густые и вьющиеся.
– То-то ты старика и облюбовала себе, – ехидно усмехнулся Яков, толкнув ее локтем в бок.
– Иной старик лучше молодого.
– Уж коли отец хорош, стало быть, сын еще лучше…
– Ишь ты! Где учился хвастать-то?
– Мне девки в деревне часто говорили, что я совсем не плох парень.
– Разве девки что понимают? А ты меня спроси…
– А ты что? Али не девка?
Она пристально взглянула на него, он зазорно смеялся. Тогда она вдруг стала серьезной и с сердцем сказала ему:
– Была, да – однажды родила!
– Складно, да не ладно, – сказал Яков и расхохотался.
– Дурачина! – резко бросила ему Мальва и отвернулась от него.
Яков сробел и замолчал, поджав губы.
С полчаса они оба молчали, повертываясь к солнцу так, чтобы оно скорее высушило их мокрое платье.
В бараках – длинных, грязных сараях, с крышами на один скат просыпались рабочие. Издали все они были похожи друг на друга – оборванные, лохматые, босые… Доносились до берега их хриплые голоса, кто-то стучал по дну пустой бочки, летели глухие удары, точно рокотал большой барабан. Две женщины визгливо ругались, лаяла собака.
– Просыпаются, – сказал Яков. – А ведь я хотел сегодня в город ехать пораньше… и вот пробаловал с тобой…
– Со мной добра не будет, – не то шутя, не то серьезно сказала она.
– Чего ты все пугаешь меня? – удивленно усмехнулся Яков.
– А вот увидишь, как отец-то тебя…
Это напоминание об отце вдруг рассердило его.
– Что отец? Ну? – грубо воскликнул он. – Отец! Я сам не маленький… Важность какая… Здесь не те порядки… я не слепой, вижу… Он сам не праведник… он тут себя не стесняет… Ну, и меня не тронь.
Она насмешливо поглядела ему в лицо и с любопытством спросила:
– Не трогать тебя? А ты что делать собираешься?
– Я? – Он надул щеки и выпятил вперед грудь, как будто тяжесть поднимал. – Я-то? Я много могу! Меня чистым-то воздухом довольно обвеяло, деревенскую-то пыль сдуло с меня.
– Скоренько! – насмешливо воскликнула Мальва.
– А что? Я вот возьму да и отобью тебя у отца.
– Н-ну? Неужто?
– А то побоюсь?
– Да ну-у?
– Ты вот что, – взволнованно и пылко заговорил Яков, – ты меня не дразни!.. Я… смотри!
– Что? – спокойно спросила она.
– Ничего!
Он отворотился от нее и замолчал, имея вид парня удалого и уверенного в себе.
– А ты задорный! Вот у приказчика черненький кутенок, видел? Так он такой же, как и ты. Издали лает, укусить обещает, а близко подойдешь, он подожмет хвост да и бежать!
– Ну, ладно же! – воскликнул Яков, озлобляясь. – Погоди ты! Увидишь, каков я есть, увидишь!
А она смеялась в лицо ему.
К ним шел, медленной походкой и покачивая корпусом, высокий, жилистый, бронзовый человек в густой шапке растрепанных, огненно-рыжих волос. Кумачная рубаха без пояса была разорвана на спине у него почти до ворота, и чтобы рукава ее не сползали с рук, он засучил их до плеч. Штаны представляли собой коллекцию разнообразных дыр, ноги были босы. На лице, густо усеянном веснушками, дерзко блестели большие голубые глаза, нос, широкий и вздернутый кверху, придавал всей его фигуре вид бесшабашно нахальный. Подойдя к ним, он остановился и, блестя на солнце телом, выглядывавшим из бесчисленных дыр его костюма, громко шмыгнул носом, вопросительно уставился на них глазами и скорчил смешную рожу.
– Вчера Сережка выпил немножко, а сегодня в кармане у Сережки – как в бездонном лукошке… Дайте двугривенный взаймы! Я все равно не отдам…
Яков добродушно расхохотался над его бойкой речью, а Мальва усмехнулась, разглядывая его ободранную фигуру.
– Дайте, черти! Я вас обвенчаю за двугривенный – хотите?
– Ах ты, балагур! Да разве ты поп? – смеялся Яков.
– Дурак! Я в Угличе у попа в дворниках жил… дай двугривенный!
– Я не хочу венчаться! – отказал ему Яков.
– Все равно – дай! Я твоему отцу не скажу, что ты за его кралей приухлестываешь, – настаивал Сережка, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.
– Ври, так он тебе и поверит…
– Уж я совру, так поверит! – пообещал Сережка, – и вздует тебя – ах как!
– Не боюсь! – усмехнулся Яков.
– Ну, так я сам вздую! – спокойно заявил Сережка, суживая глаза.
Якову было жалко двугривенного, но его уже предупреждали, что с Сережкой не нужно связываться, а лучше удовлетворить его притязания. Многого он не потребует, а если не дать ему – подстроит во время работы какую-нибудь пакость или изобьет ни за что ни про что. Яков, вспомнив эти наставления, вздохнул и полез в карман.
– Вот так! – поощрил его Сережка, опускаясь на песок рядом с ним. Всегда меня слушай, умным будешь. А ты, – обратился он к Мальве, – скоро за меня замуж пойдешь? Скорей собирайся, – я долго ждать не буду.
– Драный ты… Зашей дыры сначала, потом поговорим, – ответила Мальва.
Сережка критически посмотрел на свои дыры и качнул головой.
– А ты мне лучше свою юбку дай.
– Так! – сказала Мальва и засмеялась.
– А право! Дай – есть какая-нибудь старенькая?
– Да ты купи себе штаны, – посоветовала Мальва.
– Ну, я лучше пропью деньги…
– Лучше! – смеялся Яков, держа в руке четыре пятака.
– А как же? Мне поп говорил, что человек не о шкуре своей должен заботиться, о душе. Душа у меня требует водки, а не штанов. Давай деньги! Ну, вот теперь я выпью… А отцу про тебя все-таки скажу.
– Говори! – махнул рукой Яков и ухарски подмигнул Мальве, толкнув ее в плечо.
Сережка заметил это, сплюнул и еще пообещал:
– И вздуть тебя не забуду… Как только свободное время будет – такую дам клочку!
– Да за что? – тревожно спросил Яков.
– Уж я знаю… Ну, так замуж за меня скоро пойдешь? – обратился Сережка к Мальве.
– А вот ты расскажи мне, что мы делать будем и как жить, тогда подумаю, – серьезно сказала она.
Сережка поглядел в море, прищурив глаза, и, облизав губы, объяснил:
– Ничего не будем делать, гулять будем!
– А есть где возьмем?
– Ну, – махнул рукой Сережка, – ты, ровно мать моя, рассуждаешь. Что да как? Разве я знаю, что и как? Пойду выпью…
Он встал и пошел прочь от них, провожаемый странной улыбкой Мальвы и неприязненным взглядом парня.
– Ишь какой командир! – сказал Яков, когда Сережка ушел от них далеко. – У нас бы в деревне такого хахаля живо усмирили… Дали бы ему хо-орошую взбучку – и все… А здесь боятся…
Мальва посмотрела на него и процедила сквозь зубы:
– Ах ты, порося! Понимаешь ты ему цену!
– Чего понимаешь? Цена таким пятачок за пучок, да и то – когда их в пучке-то сотня.
– Тоже! – насмешливо воскликнула Мальва. – Это тебе цена… А он… везде бывал, скрозь прошел всю землю и никого не боится…
– А я кого боюсь? – храбро спросил Яков.
Она не ответила ему, задумчиво следя за игрой волн, взбегавших на берег, колыхая тяжелый баркас. Мачта качалась из стороны в сторону, корма, вздымаясь и падая в воду, хлопала по ней.
Звук был громкий и досадливый, – точно баркасу хотелось оторваться от берега, уйти в широкое, свободное море и он сердился на канат, удерживавший его.
– Ну, что же ты не уходишь? – спросила Мальва у Якова.
– А куда мне? – отозвался он.
– В город хотел…
– Не пойду!
– Ну, к отцу поезжай.
– А ты?
– Что?
– Тоже поедешь?
– Нет…
– Ну, и я нет.
– Целый день около меня будешь торчать? – спокойно спросила Мальва.
– Не больно-то ты мне нужна… – ответил Яков с обидой, встал и ушел от нее…
Но он ошибся, говоря, что она не нужна ему. Без нее стало скучно. Странное чувство родилось в нем после разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого не было, не было и сегодня до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко в море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она не боялась – совсем бы другое вышло у него с ней.
Он шлялся по промыслу, рассматривая людей. Вон, в тени барака, на бочке сидит Сережка, и, тренькая на балалайке, поет, строя смешные рожи:
Господин гор-родо-ввой!
Будьте вежливы со мной…
Отведите меня в часть,
Чтобы в грязь мне не упасть…
Его окружает человек двадцать таких же оборванцев, от всех, как и от всего здесь, – пахнет соленой рыбой, селитрой. Четыре бабы, некрасивые и грязные, сидя на песке, пьют чай, наливая его из большого жестяного чайника. А вот какой-то рабочий, несмотря на утро, уже пьян, возится на песке, пытаясь встать на ноги и снова падая. Где-то, взвизгивая, плачет женщина, доносятся звуки испорченной гармоники, и всюду блестит рыбья чешуя.
В полдень Яков нашел себе тенистое местечко среди груды пустых бочек, лег там и проспал до вечера, а проснувшись, снова начал бродить по промыслу, ощущая смутное влечение куда-то. Проходив часа два, он нашел Мальву далеко от прииска под купой молоденьких ветел. Она лежала на боку и, держа в руках какую-то растрепанную книжку, смотрела навстречу ему, улыбаясь.
– Ишь ты где! – сказал он, садясь рядом с ней.
– А ты меня давно ищешь? – уверенно спросила она.
– Да разве я тебя искал?! – воскликнул Яков, вдруг понимая, что это так и есть: он искал ее. И, в недоумении, парень качнул головой.
– Ты грамотный? – спросила она его.
– Грамотный… да плохо, забыл все уж…
– И я тоже – плохо… В школе учился?
– В земской.
– А я сама выучилась…
– Ну?
– Право… В Астрахани у адвоката кухаркой была; сын его научил меня читать.
– Значит, не сама… – пояснил Яков.
Она посмотрела на него и опять спросила:
– А тебе хочется книжки читать?
– Мне? Нет… чего там?
– А я – люблю, – вот выпросила у приказчиковой жены книжку и читаю…
– Про что?
– Про Алексея божия человека.
И, задумчиво рассказав ему о том, как юноша – сын богатых и важных родителей – ушел от них и от своего счастья, а потом вернулся к ним, нищий и оборванный, жил на дворе у них вместе с собаками, не говоря им до смерти своей, кто он, – Мальва тихо спросила у Якова:
– Зачем это он так?
– Кто ж его знает? – равнодушно ответил Яков.
Бугры песка, наметенного ветром и волнами, окружали их. Издали доносился глухой, темный шум, – это на промысле шумели. Солнце садилось, на песке лежал розоватый отблеск его лучей. Жалкие кусты ветел чуть трепетали своей бедной листвой под легким ветром с моря. Мальва молчала, прислушиваясь к чему-то.
– Чего же ты сегодня не поехала туда… на косу?
– А тебе что?
Яков искоса жадными глазами поглядывал на женщину, соображая, как ему сказать ей то, что нужно.
– Я вот, когда одна и тихо… все плакать хочу… Или – петь. Только песен я хороших не знаю, а плакать – стыдно…
Он слышал ее голос, тихий, ласковый, но то, что говорила она, не задело в нем ничего, лишь придало более резкую форму его желанию.
– А ты вот что, – глухо заговорил он, пододвигаясь к ней, но не глядя на нее, – ты послушай, что я тебе скажу… Я – парень молодой…
– И глупый, глу-упый! – убежденно вытянула Мальва, качая головой.
– Ну, пускай глупый, – с досадой воскликнул Яков. – Разве тут ум нужен?.. Глупый – и ладно! А вот что я скажу – желаешь ты со мной…
– Не желаю!..
– Чего?
– Ничего! Да ты не дури… – Он осторожно взял ее за плечи. – Ты сообрази…
– Пошел прочь, Яшка! – сурово сказала она, стряхнув с себя его руку. Пошел!
Он встал и осмотрелся вокруг.
– Ну… ежели ты так – мне наплевать! Вас здесь много… Думаешь – ты лучше других?
– Щенок ты, – спокойно сказала она, встав на ноги и отряхивая песок с платья.
И они пошли рядом друг с другом на промысел. Шли медленно, потому что ноги вязли в песке.
Яков грубо уговаривал ее уступить его желанию, она спокойно посмеивалась и отвечала ему колкими словами.
Вдруг он, когда они были уже около промысловых бараков, остановился и схватил ее за плечо.
– А ведь это ты нарочно разжигаешь меня?! Зачем ты это? Я тебе смотри!
– Отстань ты, говорю! – она вывернулась из-под его руки и пошла, а навстречу ей из-за угла барака явился Сережка и, тряхнув своей лохматой огненной башкой, сказал зловеще:
– Гуляли? Ладно!
– Подите вы все к черту! – злобно крикнула Мальва.
А Яков остановился против Сережки и угрюмо смотрел на него. Между ними было шагов десять расстояния.
Сережка уставился в глаза Якова. Постояв так с минуту, как два барана, готовые треснуться друг о друга лбами, они молча разошлись в разные стороны.
Море было тихое и красное от заката; над промыслом стоял глухой шум, и из него рельефно выделялся пьяный женский голос, истерически выкрикивавший нелепые слова:
Та-агарга, матагарга,
Матаничка м-моя!
П-пьяная, избитая,
Растрепанная-а!
И эти слова, гадкие, как мокрицы, разбегались по промыслу, пропитанному запахом селитры и гнилой рыбы, – разбегались, оскорбляя собою музыку волн.
…В неясном блеске утренней зари даль моря спокойно дремала, отражая перламутровые облака. На косе возились полусонные рыбаки, укладывая в баркас снасти.
Серая масса сети ползла по песку на баркас и складывалась в кучу на дно его.
Сережка, как всегда, без шапки, полуголый, стоя на корме, торопил рыбаков хриплым, похмельным голосом. Ветер играл лоскутьями его рубахи и рыжими вихрами волос.
– Василий! Где зеленые весла? – кричал кто-то. Василий, хмурый, как октябрьский день, укладывал невод в баркасе, а Сережка смотрел ему в согнутую спину и облизывал губы, – признак его желания опохмелиться.
– У тебя водка есть? – спросил он.
– Есть, – глухо сказал Василий.
– Ну, так я не поеду… останусь у сухого крыла.
– Готово! – крикнули с косы.
– Отчаливай, давай! – командовал Сережка, сходя с баркаса. Поезжайте… я останусь здесь. Смотри – завози шире, не путай!.. Да клади ровнее, – петель не навяжите!..
Баркас столкнули в воду, рыбаки влезли в него с бортов и, разобрав весла, подняли их на воздух, готовые ударить по воде.
– Раз!
Весла дружно упали в волны, и баркас рванулся вперед, в широкую равнину озаренной воды.
– Два! – командовал рулевой, и, как лапы гигантской черепахи, весла поднялись к бортам… – Раз!.. Два!..
На берегу у сухого крыла невода осталось пятеро: Сережка, Василий и еще трое. Один из них опустился на песок и сказал:
– Поспать еще…
Двое последовали его примеру, и на песке скорчились в комки три тела в грязных лохмотьях.
– Ты что в воскресенье не был? – спросил Василий у Сережки, идя с ним в шалаш.
– Нельзя было…
– Пьян был?
– Нет. Следил за твоим сыном да его мачехой, – спокойно сообщил Сережка.
– Нашел заботу! – криво усмехнулся Василий. – Малые они ребята, что ли?
– Хуже… Один – дурак, другая – юродивая…
– Это Мальва юродивая? – спросил Василий, и глаза его вспыхнули злобой. – Давно ли такой стала?
– У нее, брат, душа не по телу…
– Подлая у нее душа.
Сережка покосился на него и презрительно фыркнул.
– Подлая! Эх вы… землееды тупорылые! Ни черта вы понимать не можете… Вам бы только титьки были у бабы жирные, – а характера ее вам не надо… А в характере весь цвет у человека… без характера баба – без соли хлеб. Можешь ты получить удовольствие от такой балалайки, у которой струн нет? Кобель!..
– Ишь ты до каких речей допился вчера!.. – уязвил его Василий.
Ему очень хотелось спросить, где и как видел вчера Сережка Якова и Мальву, но было совестно.
Придя в шалаш, он налил Сережке чайный стакан водки, надеясь, что после такой порции Сережка сразу охмелеет и сам расскажет ему про них. Но Сережка выпил, крякнул и, весь прояснившись, уселся в двери шалаша, потягиваясь и зевая.
– Выпьешь – как огня проглотишь!.. – сказал он.
– Ну и пьешь ты! – воскликнул Василий, пораженный быстротой, с которой Сережка проглотил водку.
– Умею… – кивнул босяк рыжей головой и, вытерев ладонью мокрые усы, заговорил поучительно: – Умею, брат! Я все делаю скоро и прямо. Без изворотов – валяй прямо и все! А куда попадешь – это все равно! С земли, кроме как в землю, никуда не соскочишь…
– Ты хотел на Кавказ уходить? – спросил Василий, тихонько двигаясь к своей цели…
– Уйду, когда захочу. Когда я захочу, – я прямо – раз-раз и… готово! Или по-моему вышло, или шишку на лбу набью… Просто!
– Чего проще! Вроде как без головы живешь…
Сережка насмешливо покосился на Василия.
– А ты – умный! Тебя сколько раз в волости пороли?
Василий посмотрел на него и смолчал.
– А ведь это хорошо, что у вас начальство ум-то сзади наперед розгами перегоняет… Эх ты! Ну, что ты с своей головой можешь поделать? И куда ты с ней угодишь? И чего ты можешь выдумать? То-то! А я без головы пру прямо, и больше никаких! И, наверное, дальше тебя буду, – хвастливо говорил босяк.
