Текст книги "Том 3. Рассказы 1896-1899"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
– А что мне говорить? И каким мне языком говорить с вами? Этим, – еврей высунул кончик языка, показывая его Артёму, – которым я со всеми другими людьми говорю? Разве мне не стыдно с вами этим языком говорить? Вы думаете, я не понимаю, что вам тоже стыдно сидеть рядом со мной? Что я, и что вы? Вы, Артём, великая душа, вы – как Иуда Маккавей!.. Что бы вы сделали, если бы знали, зачем господь сотворил вас? А! никто не знает великих тайн творца, и никто не может угадать, зачем дана ему жизнь. Вы не знаете, сколько дней и ночей моей жизни думал я, зачем мне жизнь? Зачем дух мой и ум мой? Что я людям? Плевальница для ядовитой слюны их. А что мне люди? Гады, уязвляющие душу мою… Зачем я живу на земле? И зачем только несчастия знаю я… и в солнце нет луча для меня!
Он говорил эти слова страстным полушёпотом, и – как всегда в минуты возбуждения его исстрадавшейся души – всё лицо его дрожало.
Артём не понимал его речи, но слышал и видел – что-то Каин жалуется. От этого Артёму стало ещё тяжелее.
– Ну вот, опять ты за своё! – с досадой мотнул он головой. – Ведь я же тебе сказал – заступлюсь!
Каин тихо и горько засмеялся.
– Как вы заступитесь за меня пред лицом бога моего? Это он гонит меня…
– Ну, это – конечно. Против бога я не могу, – простодушно согласился Артём и с жалостью посоветовал еврею: – Ты уж терпи!.. Против бога – ничего не поделаешь.
Каин посмотрел на своего заступника и улыбнулся – тоже с жалостью. Так сначала сильный пожалел умного, потом ум пожалел силу, и между двумя собеседниками пронеслось некоторое веяние, немного сблизившее их.
– А ты женатый? – спросил Артём.
– О, у меня большая семья для моих сил, – тяжело вздохнул Каин.
– Ишь ты! – сказал силач. Ему трудно было представить себе женщину, которая любила бы Каина, и он с новым любопытством посмотрел на него, такого хилого, маленького, грязного.
– У меня было пять детей, теперь – четыре. Одна девочка, Хая, всё кашляла, кашляла и умерла. Боже мой… Господь мой!.. И моя жена тоже больная – всё кашляет.
– Трудно тебе, – сказал Артём и задумался.
Каин тоже задумался, опустив голову.
В двери трактира входили старьёвщики, подходили к буфету и там вполголоса беседовали с Савкой. Он таинственно рассказывал им что-то, подмигивая в сторону Артёма и Каина, а его собеседники удивлённо и насмешливо поглядывали на них. Каин уже подметил эти взгляды и встрепенулся. А Артём смотрел за реку, в луга… Засвистят там косы, и с мягким шелестом трава ляжет к ногам косарей.
– Артём… я уйду… Вот пришли люди, – шептал Каин, – и они смеются над вами из-за меня…
– Кто смеётся? – очнувшись от грёз, рявкнул Артём, дико поводя вокруг себя глазами.
Но все в трактире были серьёзны и поглощены своим делом. Ни одного взгляда не поймал Артём. И, сурово нахмурив брови, он сказал еврею:
– Врёшь ты всё – занапрасно жалуешься… Этак-то, смотри, не игра! Ты жалуйся тогда, когда есть против тебя вина. Али ты, может, пытаешь меня, нарочно сказал?
Каин болезненно улыбался в лицо ему и не отвечал. Несколько минут оба они сидели молча. Потом Каин встал и, надев на шею свой ящик, приготовился идти. Артём протянул ему руку:
– Идёшь? Ну иди, торгуй… А я посижу ещё тут…
Обеими своими ручонками Каин потряс громадную лапу своего защитника и быстро ушёл.
Выходя на улицу, он зашёл за угол, остановился там и стал выглядывать из-за него. Ему была видна дверь трактира и не пришлось долго ждать. Скоро в этой двери, как в раме, явилась фигура Артёма. Брови у него были нахмурены и лицо такое, как будто Артём боялся увидеть что-то неприятное ему. Он долго и пристально рассматривал людей, толпившихся в улице, а потом его лицо приняло обычное, лениво-равнодушное выражение, и он пошёл сквозь толпу, туда, где улица упиралась в гору, – очевидно, на свое любимое место.
Каин проводил его тоскливым взглядом и, закрыв лицо руками, упёрся лбом в железную дверь кладовой, около которой стоял…
Веская угроза Артёма возымела своё действие: её испугались, и еврея перестали травить.
Каин ясно видел, что в терниях, сквозь которые он шёл к своей могиле, шипов стало меньше. Люди как будто перестали замечать его существование. По прежнему он юрко шнырял между них, возглашая свои товары, но ему уже не наступали на ноги нарочно, как это бывало раньше, не толкали его в сухие бока, не плевали в его ящик… Хотя прежде не смотрели на него так холодно и враждебно, как стали смотреть теперь…
Чуткий ко всему, что его касалось, он заметил и эти новые взгляды и спросил себя – что они значат и чем грозят ему? Он вспоминал, что прежде, хотя и редко, с ним заговаривали дружелюбно, порой справлялись о ходе его дел, а иногда даже шутили, и порой не зло шутили…
Каин задумывался, чутко слушал и зорко смотрел. Однажды его ушей коснулась новая песня, сложенная Драным Женихом, трубадуром улицы. Этот человек добывал свой хлеб музыкой и пением; инструментом ему служили восемь деревянных столовых ложек: он брал их между пальцев и бил ими себя по надутым щекам, по животу, перебирая пальцами, ударял ложками друг о друга получался аккомпанемент речитативу куплетов, которые он сам же слагал. Если эта музыка была мало приятна, так зато она требовала от исполнителя ловкости фокусника; ловкость же во всех видах ценилась публикой улицы.
И вот однажды Каин наткнулся на группу людей, среди которой Жених, вооружённый своими ложками, бойко говорил:
– Эй, господа честные, арестанты запасные! Играю свежую песню, только что испёк, – горячий кусок! Давай по копейке с рыла, а у кого рожа – с того дороже! Начинаю!
Влезет солнышко в окошко
Люди ему рады!
А вот если влезу я…
– Это слыхали! – воскликнул кто-то из публики.
– Знаем, что слыхали! Да я тебе пирога прежде хлеба даром-то не дам! объявил Жених, стукая ложками и продолжая напевать:
Ой, горько мне живётся!
Плохо я удался.
Тятьку с братом повесили,
А я оборвался!..
– Жаль! – заявила публика.
Но копейки Жениху сыпали, ибо знали, что это добросовестный человек, и если он обещал новую песню, так уж даст её.
– Вот она новая, дубина еловая!
И ложки затрещали частой задорной дробью:
По-ознакомился бык с пауком,
Познакомился жид с дураком,
На хвосте носит бык паука,
Продаёт бабам жид дурака.
Эй вы, тётки…
– Стоп машина! Господину Каину почтение колом по шее! Изволили слушать песню, купец? Не для вас сложена – проходите вашим путём!
Каин рассыпал перед артистом свои улыбки и ушёл прочь от него, предчувствуя что-то.
Ценил он эти дни и боялся за них. Каждое утро он приходил в улицу, твёрдо уверенный, что сегодня у него никто не посмеет отнять его копеек. Глаза его стали немножко светлее и покойнее. Артёма он видел каждый день, но если силач не звал его, Каин не подходил к нему.
Артём же редко подзывал его, а подозвав, спрашивал:
– Ну что – живёшь?
– О, да! Живу… и благодарю вам! – радостно блестя глазами, говорил Каин.
– Не трогают?
– Разве они могут против вас! – со страхом восклицал еврей.
– Ну – то-то!.. А коли что – скажи.
Он угрюмыми глазами измерял фигурку еврея и отпускал его.
– Иди, – торгуй!
Каин быстро отходил прочь от своего защитника, всегда ловя на себе насмешливые и злые взгляды публики, взгляды, пугавшие его.
Однажды под вечер, когда Каин уже хотел идти домой, он встретил Артёма. Красавец, кивнув ему головой, поманил к себе пальцем. Каин быстро подбежал к нему и увидал, что Артём мрачен и хмур, как осенняя туча.
– Кончил торговать-то? – спросил он.
– Уже хотел уходить домой…
– Погоди, – пойдём-ка, поговорю я тебе что-то! – глухо сказал Артём.
И двинулся вперёд, громадный, тяжёлый, а Каин пошёл сзади него.
Они вышли из улицы, повернули к реке, где Артём нашёл укромное место под обрывом у самых волн.
– Садись, – сказал он Каину.
Тот сел, искоса, боязливо поглядывая на своего защитника. Артём согнул спину и стал медленно крутить папиросу, а Каин смотрел на небо, на лес мачт у берега, на спокойные, застывшие в тишине вечера волны и соображал, о чём будет говорить силач.
– Ну что, – спросил Артём, – живёшь?
– Живу, о! я теперь не боюсь…
– Погоди! – сказал Артём.
Он долго и тяжко молчал, попыхивая папиросой, тогда как еврей ждал его речи, полный смутных и боязливых предчувствий.
– Н-да… Ничего, не обижают?
– О, они боятся вас! Они все – как собаки, а вы – как лев! И я теперь…
– Погоди!
– Н-ну? И что вы хотите мне сказать? – с трепетом спросил Каин.
– Сказать-то? Это не просто.
– Что же оно такое?
– А!.. видишь ты – будем говорить прямо. Сразу и – всё!
– Ага!
– И я тебе должен сказать, что больше я – не могу…
– Что? Что не можете?
– Ничего! Не могу! Противно мне… Не моё это дело… – вздохнув, сказал Артём.
– Что же? Не ваше дело – что?
– Всё, это… ты и – всё!.. Не хочу я больше тебя знать, потому – не моё это дело.
Каин съёжился, точно его ударили.
– И, ежели тебя обидят, ты ко мне не иди и не жалуйся мне… я в защиту не пойду. Понимаешь? Нельзя мне это…
Каин молчал, как мёртвый.
Артём, выговорив свои слова, свободно вздохнул и продолжал яснее и более связно:
– За то, что ты меня тогда пожалел, я могу тебе заплатить. Сколько надо? Скажи – и получи. А жалеть тебя я не могу. Нет во мне этого… я только ломал себя, – притворялся. Думал – жалею, ан выходит – так это, один обман. Совсем я не могу жалеть.
– Потому что я – жид? – тихо спросил Каин.
Артём сбоку посмотрел на него и сказал:
– Что – жид? Мы все – жиды пред господом…
– Так почему? – тихо спросил Каин.
– Да не могу! Понимаешь, нет у меня жалости к тебе… Ни к кому нет… Ты это пойми… Другому бы я и не сказал этого, а просто бы р-раз ему по башке! А тебе говорю…
– «Кто восстанет за меня против злобствующих? Кто постоит за меня против лиходеев?» – тихо спросил еврей словами псалма.
– Я – не могу! – отрицательно мотнул головой Артём. – Не жаль мне тебя… А за то – я лучше заплачу деньги…
– «О, мстящий боже! Предвечный бог возмездий, воссияй, вознесись, судия земли…» – молился Каин, съёжившись в маленький комок.
Летний вечер был тих и тёпел. Грустно и ласково отражала вода реки лучи заката. С обрыва на Каина и Артёма упала тень.
– Ты подумай, – убедительно и грустно говорил Артём, – какая моя задача теперь? Ты вот этого не понимаешь… а я – я должен за себя стать… они меня как избили? Помнишь?
Он скрипнул зубами и завозился на песке, а потом лёг на спину, протянув ноги к воде и закинув руки за голову.
– Я теперь всех их знаю…
– Всех? – спросил Каин убито.
– Всех! Теперь я начну с ними расчёт… И ты мне мешаешь…
– Чем я могу мешать? – воскликнул еврей.
– Не то, чтобы мешать, а такое дело – озлобился я против всех людей. Вот оно что… Ну и, стало быть, ты мне теперь – лишний. Понял?
– Нет! – кротко объявил еврей и тряхнул головой.
– Не понимаешь? Экой ты какой! Тебя жалеть надо – так? Ну, а я теперь не могу жалеть никого… Нет у меня жалости…
И, толкнув в бок еврея, он добавил:
– Совсем нет. Понял?
Наступило долгое молчание. Вокруг собеседников, в тёплом и пахучем воздухе, плавали всплески волн и какие-то глухие, охающие звуки, приносившиеся издалека, с реки, сонной и тёмной.
– Что же мне теперь делать? – спросил, наконец, Каин, но ответа не дождался, потому что Артём задремал или задумался о чём-то. – Как я буду жить без вас? – громко сказал еврей.
Артём, глядя на небо, ответил ему:
– А уж ты это сам подумай…
– Боже мой, боже мой!..
– Ведь это тоже не скажешь сразу – как жить, – лениво говорил Артём.
Сказав то, что хотел, он сразу стал ясен и спокоен.
– А ведь я знал это!.. Ещё тогда, когда шёл к вам, избитому, то уж знал, что не можете вы заступаться за меня долго…
Еврей умоляющими глазами посмотрел на Артёма, но не встретил его глаз.
– Вы, может быть, потому, что смеются они над вами за меня? – спросил Каин осторожно и чуть не шёпотом.
– Они-то? А что мне – они? – открыв глаза, усмехнулся Артём. – Ежели бы я захотел, то посадил бы тебя на плечи, да и носил по улице. Пускай смеются… А только ни к чему это… Надо всё делать по правде… Чего в душе нет – так уже нет… И мне, брат, прямо скажу, – противно, что ты такой… Вот как выходит.
– Ах!.. Верно! Ну и что я теперь?! уходить?
– Иди, пока светло… Не тронут ещё пока! Ведь нашего разговора никто не знает…
– И вы не говорите никому, а? – попросил Каин.
– Ну – известно! А ты всё-таки не лезь мне на глаза часто…
– Хорошо, – тихо и грустно согласился еврей и встал на ноги.
– Тебе бы лучше в другом месте где торговать, – равнодушно сказал Артём. – А то тут – строго жизнь держат…
– Куда же я пойду?
– Ну уж… как знаешь…
– Прощайте, Артём.
– Прощай, брат!
И он, лёжа, протянул еврею руку и стиснул своими пальцами его сухие кости.
– Прощай. Не обижайся…
– Я не обижаюсь, – подавленно вздохнул еврей.
– Ну вот… Ведь этак-то лучше, сам посуди… Больно ты – не для меня товарищ… Разве мне для тебя жить? Не идёт это…
– Прощайте!
– Ну иди…
Каин пошёл берегом реки, опустив голову на грудь и сильно сгорбившись.
Красавец Артём повернул голову вслед ему и через несколько секунд снова улёгся в прежней позе, лицом к небу, уже тёмному от близости ночи…
В воздухе рождались и таяли странные звуки. Река плескалась о берег однообразно, печально и тоскливо.
Каин, пройдя шагов пятьдесят, вернулся снова, подошёл к могучей фигуре Артёма, распростёртой на земле, и, остановясь перед ней, тихо и почтительно спросил:
– А может, вы иначе подумаете?
Артём молчал.
– Артём? – позвал Каин и долго ждал ответа. – Артём? Может, всё это так себе вы? – повторил еврей дрожащим голосом. – Вспомните, как я тогда вас… а? Артём?! Никто не пришёл, а я пришёл…
В ответ ему раздался слабый храп.
…Каин ещё долго стоял над силачом и всё всматривался в его безжизненно красивое лицо, смягчённое сном. Богатырская грудь вздымалась ровно и высоко, чёрные усы, шевелясь от дыхания, открывали блестящие, крепкие зубы красавца. Казалось, он улыбался…
Глубоко вздохнув, еврей ещё ниже склонил голову и снова пошёл по берегу реки. Весь трепещущий от страха пред жизнью, он шёл осторожно, – в открытых пространствах, освещённых луной, он умерял шаг, вступая в тень – крался медленно…
И был похож на мышонка, на маленького трусливого хищника, который пробирается в свою нору среди многих опасностей, отовсюду грозящих ему.
А уж ночь наступила, и на берегу реки было пустынно…
Кирилка
…Когда возок выкатился из леса на опушку, Исай привстал на козлах, вытянул шею, посмотрел вдаль и сказал:
– Ах ты чёрт, – кажись, тронулась!
– Ну?
– А право… как будто идет…
– Гони скорее!
– Э-эх ты, мар-рмаладина!
Коротенькое и толстое животное, с ослиными ушами и шерстью пуделя, от удара кнутовищем по его крупу отскочило в сторону с дороги, остановилось и, перебирая на месте ногами, обиженно закачало головой.
– Н-но, я тебе пококетничаю! – крикнул Исай, дергая вожжами.
Псаломщик Исай Мякинников – уродливый человек, сорока лет от роду. На левой щеке и под челюстью у него росла рыжая борода, а на правой вздулась огромная кила, – она, закрыв ему глаз, опускалась морщинистым мешком на плечо. Отчаянный пьяница, недурной философ и насмешник, он вез меня к своему родному брату и моему товарищу, сельскому учителю, умиравшему от чахотки. За пять часов времени мы не проехали и двадцати верст, потому что дорога была скверная, а то фантастическое животное, которое везло нас, имело дурной характер. Исай называл его шишигой, жёрновом, ступой и другими странными именами, причем каждое из них одинаково шло к этому коню, метко подчеркивая ту или иную из особенностей его внешности и характера. И среди людей часто встречаются такие же сложные существа, которых как ни назови, всё будет впору, лишь имя человека к ним нейдет.
Над нами нависло серое небо, сплошь покрытое тучами, вокруг распростерлись луга в темных пятнах проталин. Впереди, верстах в трех, возвышались синеватые холмы горного берега Волги, тяжелое небо опиралось на них. Река была невидима за косматой гривой прибрежных кустов. С юга дул ветер, вода в лужах морщилась и гримасничала, в воздухе метался скучный, сырой звук, – хлюпала грязь под ногами лошади…
– Задержит нас река, – говорил Исай, подпрыгивая на козлах. – А Яков не дождется и помрет… тогда из всего нашего странствия выйдет одно бесполезное ут-руждение плоти… Но ежели мы и застанем его в живых – какая польза? Одна помеха и больше ничего… в час смертный не следует торчать пред глазами отходящего, нужно оставить человека одного, дабы не отводить его взгляда вовнутрь себя на предмет посторонний… В час смертный человек должен смотреть в глубину своего сердца, а не на пустяки, ибо живой для умирающего есть пустяк и лишний предмет… Положим, оно так уж полагается законом жизни, чтобы у одра предстояли близкие покидающего юдоль сию… но ежели рассуждать с употреблением разума, а не мозгом пяток наших, то опять-таки окажется, что в этом обычае нет пользы ни живым, ни мертвым, а одно излишество в терзании сердца. Живой не должен и вспоминать о том, что есть смерть и ждет его она… Живому это вредно, потому что отемняет радости… Ты, чёртов пест! Играй ногами веселей!.. Н-но!..
Исай говорил однотонно, густым, сиплым голосом, и его нелепая, длинная фигура, закутанная в широкий, дырявый рыжий армяк, неуклюже болталась на козлах, подпрыгивая, перегибаясь с боку на бок, кланяясь и откидываясь назад. Широкополая черная шляпа, подарок батюшки, была привязана тесемками под бородой, и ветер бросал в лицо Исая концы тесемок Псаломщик тряс острой головой, шляпа съезжала ему на глаза, полы армяка раздувались от ветра. Исай вертелся, ежился, ругался, а я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если б нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, – мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий.
– Идет! – уныло воскликнул Исай.
– Видишь?
– Вижу в кустах лошадей, и люди около них… Значит – нет езды!
– Может быть, как-нибудь переправимся.
– Толкуй! Известно, переправимся… когда лед пройдет. А до той поры что будем делать? То-то… И потом – есть я хочу! Так я хочу есть, что даже сказать этого невозможно простым языком. Говорил я тебе – давай закусим… Нет, вези… На, привез!..
– Есть и мне хочется… Ты ничего не взял с собой?
– Ежели я позабыл! – сердито ответил Исай.
Выглядывая из-за его спины, я видел коляску, запряженную тройкой лошадей, и плетеный шарабан парой. Лошади смотрели навстречу нам, а около них стояли какие-то фигуры: одна высокая, с рыжими усами, в фуражке с красным околышем, другая – в черном длиннополом сюртуке на меху.
– Земский начальник Сущов, а это мельник Мамаев, – пробормотал Исай вполоборота ко мне и почтительным тоном приказал своему коню: – Тпру, радетель… Опоздали мы, стало быть? – сдвинув с головы шляпу, обратился он к толстому кучеру, стоявшему у тройки.
Кучер хмуро взглянул на его голый яйцеобразный череп и молча отвернулся в сторону.
– Не потрафили, – улыбаясь, ответил купец Мамаев, низенький и полный человек с красным лицом и мошеннически ласковыми глазами.
Земский начальник, облокотясь на крыло коляски, курил и крутил ус, исподлобья поглядывая на нас Тут было еще двое людей: кучер Мамаева, рослый малый с кудрявыми волосами и с огромным ртом, и мужичонка на кривых ногах, в рваном полушубке, туго подпоясанный, перегнувшийся вперед и как бы застывший в поклоне нам. Маленькое, сморщенное лицо его поросло редкой серой бородкой, глаза спрятаны в мешках морщин, тонкие губы сложены в улыбку, и в ней одновременно соединялись почтительность с насмешкой и глупость с плутовством Он сидел на корточках, был похож на обезьяну и, медленно поворачивая голову то туда, то сюда, следил за всеми, не показывая никому своих глаз. Из бесчисленных дыр его полушубка высовывались клочья грязной овчины, и вся фигура мужика производила странное впечатление: он казался изжеванным, как будто только сейчас вырвался из какой-то огромной пасти, пытавшейся сожрать его… Высокий бугор песку, за которым мы стояли, скрывал нас от ветра и реку от нас.
– Пойти взглянуть, как там дела-то? – сказал Исай и полез на бугор. За ним угрюмо двинулся земский начальник, потом я и купец. Мужичонка встал на четвереньки и тоже стал карабкаться на бугор. Когда мы взлезли на его вершину, то все сели там, мрачные, как вОроны. Пред нами аршинах в четырех расстояния и сажени на три ниже нас – широкой синевато-серой полосой лежала река, вся в морщинах, в язвах, в кочках мелко истертого льда. Лед покрывал ее, как болезненной коростой, и двигался медленно, но – несокрушимая сила была в его движении Скрипучий шорох стоял в воздухе, холодном и сыром.
– Кирилка! – позвал земский начальник.
Мужичонка вскочил на ноги и, стащив с головы шапку, согнулся пред земским так, точно подставлял ему свою голову на отсечение
– Что же – скоро?
– Не задержит, ваше благородье, сичас встанет… Изволите видеть, как прет? В этаком густом ходу не может он не встать… Там, на версту выше коса Как на нее навалит – так и готово дело. Вся штука в большой чке… ежели чка увязнет в воротах около косы – тут ему и препона! Тиснет ее в узину – она весь ход и задержит…
– Ну, ладно…
Мужик шлепнул губами и умолк.
– Нет, это чёрт знает что! – возмущенно заговорил земский. – Я же ведь говорил тебе, идиоту, – переправь две лодки на эту сторону, а? говорил?
– Говорили, это верно! – виновато ответил мужик
– Н-ну, а ты?
– Не успел, потому – тронулась она сразу…
– Болван! Нет, – обратился земский к Мамаеву, – эти ослы совершенно не могут понимать человеческого языка!
– Сказано – муж-жики-с, – любезно улыбаясь, прошипел Мамаев, – раса дикая… племя тупое. Но вот теперь будем ожидать от усердия земства и распространения им школ – просвещения и образованности…
– Школы – да! Читальни, фонари – прекрасно! Я понимаю это… но, однако, хотя я и не противник просвещения, как вы знаете, а все-таки ха-аро-ошая порка воспитывает быстрее и стоит дешевле… да-с! За розгу мужик не платит, а на просвещение с него шкуру дерут хуже, чем розгой драли. Пока просвещение только разоряет его, вот что… Я однако не говорю – не просвещайте, а говорю – пожалейте, подождите
– Совершенно так! – с удовольствием воскликнул купец. – Очень бы следовало подождать, потому что тяжело мужику по нынешним дням… недороды, болезни, слабость к вину – всё это, так сказать, под корень его сечет, а тут школы, читальни… Что с него взять при таком порядке? Совсем нечего с него взять, – уж поверьте мне!
– Вам это известно, Никита Павлыч, – убежденно, но вежливо сказал Исай и благочестиво вздохнул.
– Еще бы! Семнадцать лет хожу вокруг него. Я на счет учения так полагаю: ежели во благовремении, то оно может принести пользу всякому человеку… Но, ежели у меня в брюхе, извините, пусто, – ничему я учиться не пожелаю, кроме как воровству…
– Зачем вам учиться! – почтительно и ласково воскликнул Исай.
Мамаев взглянул на него и искривил губы.
– Вот мужик, – Кирилка! – позвал земский. – Вот мужик, – обратился он к нам с некоторой торжественностью на лице и в тоне, – это, рекомендую, недюжинный мужик, бестия, каких мало! Когда горел «Григорий», он, оборванец этот… собственноручно спас шестерых пассажиров, поздней осенью часа четыре кряду, рискуя жизнью, купался в воде, в бурю, ночью… Спас людей и скрылся… его ищут, хотят благодарить, хлопотать о медали… а он в это время ворует казенный лес и схвачен на месте преступления! Хороший хозяин, скуп, сноху вогнал во гроб, жена, старуха, бьет его поленом. Он пьяница и очень богомолен, поет на клиросе… Имеет хороший пчельник и при всем этом – вор! Паузилась тут баржа, он попался в краже трех мест изюму, – извольте видеть, какая фигура?
Все мы внимательно посмотрели на талантливого мужика. Он стоял пред нами, спрятав глаза, и шмыгал носом. Около его губ играли две морщинки, но губы были плотно сжаты, и лицо решительно ничего не выражало.
– И вот мы спросим его: Кирилка! Скажи – какая польза в грамоте, в школах?
Кирилка вздохнул, почмокал губами и не сказал ничего.
– Ну, вот ты грамотный, – строже заговорил земский, – ты должен знать лучше тебе жить оттого, что ты грамотный?
– Всяко бывает, – сказал Кирилка, наклоняя голову еще ниже.
– Да нет, все-таки – ты читаешь, ну, что же, какая польза от этого для тебя?
– Пользы, оно, конечно, нет, чтобы, значит, прямо взять ее… но ежели рассудить, то… учат, стало быть, в пользу это им…
– Кому – им?
– Учителям, стало быть… земству, значит, и вообще… начальству!..
– Дурак же ты! Тебе-то, тебе – есть польза?
– Это – как угодно, ваше благородие…
– Кому угодно?..
– Вам… значит, как вы начальник…
– Пошел прочь!
У земского концы усов вздрагивали и лицо покраснело.
– Вот видите, он ничего не сказал, но его ответ ясен. Нет, господа, прежде, чем учить мужика азбуке, нужно – дисциплинировать его!.. Он испорченный ребенок, да! но он и – почва! Вы понимаете?.. Основание пирамиды государственного строя… и вдруг – колеблется! Вы понимаете серьезность такого… э… в… беспорядка?
– Дело ясное, – сказал Мамаев. – И, действительно, следует укрепить…
Так как и я интересуюсь судьбой мужика, я тоже вступил в разговор, и скоро мы в четыре голоса горячо и озабоченно решали судьбу его. Истинное призвание каждого из нас – установлять правила поведения для наших ближних, и несправедливы те проповедники, которые упрекают нас в эгоизме, ибо в бескорыстном стремлении видеть людей лучшими мы всегда забываем о себе.
Мы спорили, а река, как огромная змея, ползла пред нами и терлась о берег своей холодной серой чешуей.
И наш разговор извивался змеей, раздраженной змеей, которая бросается из стороны в сторону в своем стремлении схватить то, что ей необходимо и что ускользает от нее. От нас ускользал предмет разговора – мужик. Кто он? Он сидел на песке недалеко от нас; он молчал, и лицо его было бесстрастно.
Мамаев говорил:
– Не-ет-с, он не глуп! Он даже о-очень не дурак… его довольно трудно объехать на кривой… Земский начальник раздражался:
– Я не говорю – глуп! я говорю – распущен! Поймите! Живет без должной опеки над ним, как несовершеннолетним, – вот в чем корень неурядиц его жизни…
– А я, с позволения сказать, полагаю так, что он – ничего! Божия тварь, как и все… Но – извините! обалдел он… от неустройства бытия своего лишился надежд…
Это говорил Исай, говорил голосом елейным и почтительным, сладко улыбаясь и вздыхая, его глазки робко щурились и не хотели смотреть прямо, а кила сотрясалась, точно в ней было много смеха, он желал вырваться на воздух и не смел. Я же утверждал, что мужик – просто голоден и что если бы дать ему вволю хорошей пищи, то он, наверное, исправится…
– Вы говорите – голоден? – раздраженно воскликнул земский. – Но, чёрт возьми, почему? Нужно понять, по-че-му он голоден? Почему, скажите ради бога, сорок. пятьдесят лет тому назад он не знал, что такое голод?
Я говорю… я… я вот сам голоден! Да, чёрт, в данную минуту, я сам, по его милости, голоден! А! Как это вам нравится? Я приказывал переправить сюда лодки и ждать меня… Приезжаю… Сидит Кирилка. Тьфу! Нет, это, я вам скажу, просто идиоты…
– Действительно, – очень бы приятно покушать! – меланхолически сказал Мамаев.
– Н-да, – вздохнул Исай…
И все мы, раздраженные спором, уже не раз сердито фыркавшие друг на друга, замолчали, объединенные желанием есть, и посмотрели на Кирилку, который под нашими взглядами передернул плечом и стал медленно стаскивать шапку с своей головы…
– Как же это ты, брат, насчет лодки-то?.. – укоризненно сказал Исай.
– Да ведь что же лодка?.. Хоша бы она и была – ее не съешь…виновато ответил Кирилка. Мы все четверо отвернулись от него.
– Шесть часов сижу здесь, – объявил Мамаев, взглянув на золотые часы, вынутые им из кармана, – из своего кармана, должен я прибавить.
– Вот извольте видеть! – раздраженно воскликнул земский и повел усами. – А эта бестия… говорит – скоро образуется затор… Ты! скоро, что ли?
Очевидно, земский полагал, что Кирилка имеет некую власть над рекой и движением льда по ней, и было ясно, что Кирилка действительно виновен в этом, потому что вопрос земского привел в движение все члены мужичонки. Кирилка двинулся на самый край бугра, прикрыл глаза ладонью и стал, наморщив лоб, смотреть вдаль, зачем-то дрыгая левой ногой и шевеля губами, как будто он шептал заклинания реке.
Лед шел сплошною массой, синеватые льдины с глухим шорохом лезли одна на другую, ломались, трещали, рассыпались на мелкие куски: порою между ними появлялась мутная вода и исчезала, затираемая льдом. Казалось, огромное тело, пораженное накожной болезнью, всё в струпьях и ранах, лежит пред нами, а чья-то могучая невидимая рука очищает его от грязной чешуи, и казалось – пройдет еще несколько минут – река освободится от тяжелых оков и явится перед нами широкая, могучая, прекрасная, сверкнут из-под снега и льда ее волны, и солнце, прорвав тучи, радостно и ярко взглянет на нее.
– Теперь уж – сичас, вашбродие! – оживленно воскликнул Кирилка. Редеет, – эна там! вона у косы!
Он простирал руку с шапкой вдаль, где я ничего не видел, кроме льда…
– До Ольховой далеко?
– Ежели прямо идти, верст пять, вашбродие…
– Ч-чёрт… гм! Может быть, у тебя есть что-нибудь? Картофель, хлеб?
– Хлеб?.. Это точно, хлеб есть… А картофелю нету… не родилось его ныне, картофелю-то…
– С тобой хлеб?
– Хлеб-то? за пазухой, вон он…
– На кой чёрт ты носишь его за пазухой?
– Да его немного, вашбродие, фунта с два… и опять же – теплее он от этого…
– Э, дурак… Надо было давеча еще кучера послать в Ольховую! Молока бы, что ли, выпить… но этот все твердит – чичас! чичас!.. Этакая мерзость!
Земский начал зло дергать усы, а Мамаев ласково уставился на пазуху мужика, который стоял, понурив голову, и медленно поднимал к ней руку с шапкой. Исай делал Кирилке какие-то знаки пальцами; мужик взглянул на него и стал бесшумно подвигаться м его сторону, обернув лицо к спине земского начальника.
Лед редел, между льдинами являлись трещины, точно морщины на скучном, бескровном лице. Играя на нем, они придавали реке то одно, то другое выражение, всегда одинаково мудрое, всегда холодное, но – то печальное, то насмешливое, то искаженное болью. Сырая масса облаков смотрела на игру льда неподвижно, бесстрастно, шорох льдин о песок звучал, как чей-то робкий шёпот, и наводил уныние.
– Дай мне, брат, хлебца! – услыхал я подавленный шёпот Исая.
И в то же время Мамаев густо крякнул, а земский громко и сердито сказал:
– Кирилка! дай сюда хлеб…
Мужичонка сорвал одной рукой шапку с головы, другую руку сунул за пазуху и, положив хлеб на шапку, протянул его к земскому, изогнувшись чуть не в дугу. Взяв хлеб в руку, земский брезгливо оглянул его и с кислой улыбкой под усами сказал нам:
– Господа! Все мы, я вижу, являемся претендентами на обладание этим куском, и все мы имеем на него одинаковое право, – право людей, которые хотят есть… Что же? Разделим пополам… сию скудную трапезу… Чёрт возьми! вот смешное положение, но, поверите ли, торопясь застать дорогу, я так спешил… Извольте…
