Текст книги "Сильвия и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

Да, положение получается не из простых, подумал я, когда понял, как, всё-таки, затруднительно будет представлять таких маленьких друзей Обществу.

– А какого вы можете стать роста? – удивлённо спросил я.

– Мы лучше сделаемся, как... обычные дети, – подумав, ответила Сильвия. – Для нас это самый лёгкий рост.

– А вы сможете сделаться такого роста сегодня? – спросил я, думая между тем: «Тогда бы мы могли взять вас на пикник».

Сильвия с минуту размышляла.

– Не сегодня, – наконец сказала она. – У нас не всё для этого приготовлено. Мы придём... в следующий вторник, если хотите. А сейчас, Бруно, ты должен отправляться делать уроки.

– Надоело мне слышать «А сейчас, Бруно»! – простонал малютка и надул губки, отчего стал ещё милее. – Только его услышу, сразу знаю, что дальше будет что-нибудь дурацкое. – Он тут же развернулся и зашагал прочь.

Сильвия обратила ко мне своё смеющееся личико.

– Так мы придём во вторник?

– Отлично! – ответил я. – Пусть будет следующий вторник. Но как насчёт Профессора? Он разве тоже пришёл с вами в нашу Сказочную страну?

– В тот раз нет, – сказала Сильвия. – Но он обещал, что обязательно нас навестит. Когда-нибудь. Ведь он ещё должен подготовиться к Лекции. Так что ему нужно было остаться дома.

– Дома? – в полусне повторил я, не совсем вникая в то, что она мне говорит.

– Да, сэр. Его сиятельство и леди Мюриел дома. Входите, пожалуйста.

ГЛАВА XVII. Три Барсука

Всё ещё в полусне я повиновался этому высокомерному приглашению и в следующее мгновение очутился в комнате, где сидели граф, его дочь и Артур.

– Ну вот, наконец! – сказала леди Мюриел тоном игривого упрёка.

– Задержался по дороге, – промямлил я. Но я совершенно не представлял себе, как мне объяснить им причину своей задержки! К счастью, вопросов не последовало.

Экипаж тотчас подали; корзина с крышкой, заключающая в себе все наши пожертвования пикнику, должным образом была куда-то упрятана, и мы пустились в дорогу.

С моей стороны не было никакой необходимости поддерживать разговор. С первого взгляда было ясно, что между леди Мюриел и Артуром установились те восхитительные отношения, когда собеседникам совершенно незачем взвешивать свои мысли, прежде чем они словами сорвутся с губ, из боязни, что «этого не оценят, а то может обидеть, это звучит с претензией, а то не по делу...» – иными словами, они совершенно спелись, словно давние друзья.

– А почему бы нам не забыть про пикник и не отправиться куда-нибудь в другую сторону? – неожиданно предложила леди Мюриел. – Разве наша команда из четырех человек не самодостаточна? А что до еды, так у нас есть наша корзина...

– Почему бы не? Вот уж истинно женский довод! – рассмеялся Артур. – Других доводов им не нужно – захотелось, того и достаточно!

– А разве мужчинам недостаточно? – поинтересовалась она.

– Одно-единственное исключение, насколько мне известно, – доктор Уоттс, который задал бессмысленный вопрос:

 
«А зачем мне имущество ближних
Забирать, коль они не согласны?» [46]46
  Исаак Уоттс (1674—1748) уже знаком читателям Гарднеровско—Демуровских изданий «Алисы». Напомним, что он был духовным писателем, автором Катехизиса и церковных гимнов. Здесь у нас цитата из его гимна «Вор».


[Закрыть]
 

И представьте себе, это довод в пользу Честности! Видимо, позиция его заключается вот в чём: «Я честен единственно потому, что не вижу причины красть». Тогда ответ вора будет, разумеется, простым и сокрушительным: «Я забираю имущество ближних, потому что оно мне самому нужно. И я делаю это, несмотря на то, что они не согласны, потому что мне не удаётся получить их согласия!»

– Мне известно ещё одно исключение, – вмешался я. – Этот довод я слышал не далее как сегодня, и даже не от женщины. «Почему бы мне не прогуляться у себя по голове?»

– Что за необычный предмет для такого вопроса! – изумилась леди Мюриел. Она обернулась ко мне, и её глаза так и брызгали весельем. – Нельзя ли узнать, кто предложил этот вопрос на обсуждение? И прогулялся ли он всё-таки у себя по голове?

– Не помню точно, кто так сказал, – в замешательстве проговорил я. – И даже где именно я это слышал!

– Кто бы это ни был, надеюсь, мы встретим его на пикнике! – воскликнула леди Мюриел. – Уж этот вопрос гораздо интереснее всяких там «Ну разве не живописны эти развалины?» или «Разве не милы эти оттенки осени?» Сегодня, как я чувствую, мне раз десять придётся отвечать на такие вопросы!

– Такова одна из прелестей Общества, – сказал Артур. – Почему, в самом деле, нельзя спокойно любоваться красотами Природы без того, чтобы тебя поминутно об этом спрашивали? Жизнь – это что, Допрос или Катехизис?

– Это даже ужаснее, чем художественная галерея, – вступил в разговор граф. – В мае я посетил Королевскую Академию с одним тщеславным молодым художником – так он совсем меня замучил! Я и не подумал бы возражать против его критики, направленной на сами картины, но он понуждал меня соглашаться с ним или даже приводить свои доводы в поддержку – а это было гораздо досаднее!

– И критика была уничтожающей, не так ли? – спросил Артур.

– Безо всякого «не так».

– Да знаком ли вам хоть один тщеславный человек, который отважился бы похвалить какую-нибудь картину? Ведь единственное, чего страшится такой человек (не считая полного игнорирования собственной персоны), так это сомнения в своей непогрешимости! Стоит вам хоть разок похвалить картину, как ваша репутация непогрешимого судьи повисает на волоске. Допустим, это будет портрет, и вы отважитесь сказать: «Хорошо очерчен». А кто-нибудь обмерит его и найдёт, что в одном месте нарушена пропорция на восьмую долю дюйма. И вы кончены как критик. «Вы сказали, очерчен хорошо?» – саркастически вопрошает ваш приятель, а вы краснеете и опускаете голову. Нет уж. Единственный безопасный путь – это если кто-нибудь вдруг скажет: «Хорошо очерчен» – тут же пожать плечами. «Хорошо очерчен? – в раздумье повторяете вы. – Хорошо? Гм!» Вот способ сделаться великим критиком [47]47
  Сам Кэрролл в зрелом возрасте любил посещать лондонскую Королевскую Академию. Привлекали его главным образом сюжетные картины академиков (воспоминанием об одном из таких посещений служит, например, стихотворение «Через три дня»).


[Закрыть].

Непринуждённо беседуя о подобных материях, мы совершили приятное путешествие в несколько миль по живописной местности и наконец прибыли к месту встречи – развалинам замка – где уже собрались остальные участники пикника. Час-другой мы посвятили гулянию по развалинам, а потом, с общего согласия разбившись на несколько группок случайного состава, расселись на склоне насыпи, обеспечив себя прекрасным видом на старый замок и его окрестности [48]48
  Скорее всего, в роман оказались перенесены замковые развалины Гилфорда – городка, в котором большое семейство Доджсонов обосновалось в октябре 1868 года, поскольку вследствие кончины архидьякона Доджсона, произошедшей 21 июня 1868 года, оно оказалось вынуждено покинуть ректорский дом в Крофте, в котором провело почти двадцать пять лет, чтобы в него могла вселиться семья следующего исполняющего должность покойного. Тогда-то Чарльз Лютвидж, став главой семьи и тем самым взвалив на себя опеку над семью незамужними сестрами и тремя младшими братьями, после некоторого периода раздумий остановил свой выбор на Гилфорде, где Доджсоны и сняли за 73 фунта стерлингов в год первую же приглянувшуюся им усадьбу в викторианском стиле – «Честнатс» («Каштаны»), непосредственно примыкавшую к землям, на которых расположены древние руины. Вопрос о том, почему выбран был именно Гилфорд, обсуждался в ряду других на выездном собрании в Гилфорде членами Североамериканского общества Льюиса Кэрролла в июле 2010 года, отчёт о котором был опубликован в №85 журнала «The Knight Letter». Роджер Аллен, докладчик по этому вопросу, высказал соображения насчёт невозможности для Чарльза Лютвиджа уделять родственникам надлежащее количество времени в случае, если бы они жили с ним в непосредственном соседстве, и разорительности квартирования в Лондоне; в то же время Кэрролла привлекли красоты городка и окрестных меловых холмов графства Сюррей, равно как и удобство проезда по железной дороге как из Лондона, так и из Оксфорда. Вероятно, было принято в расчёт и то, что в окрестных сёлах проживали друзья и знакомые Кэрролла. В Гилфорде же и сам Кэрролл уйдёт из жизни во время очередного посещения родных.


[Закрыть].

Последовала кратковременная тишина, которой неожиданно овладел – а точнее выразиться, которую взял под опеку – какой-то Голос, и голос столь размеренный, столь нудный, столь претенциозный, что каждый из нас, вздрогнув, почувствовал, что никакие другие разговоры в настоящую минуту невозможны и если не прибегнуть к какому-то отчаянному средству, то нам суждено выслушать ни много ни мало Лекцию, которая Бог весть когда закончится.

Говорящий оказался крепко сбитым человеком, чьё широченное, плоское и бледное лицо было обрамлено с севера бахромой волос, с запада и востока бахромой бакенбард, а с юга бахромой бороды – и всё это образовывало единый ореол нестриженой бурой шевелюры. Черты его лица были настолько лишены выражения, что я невольно сказал себе с тем чувством беспомощности, которое вы испытываете, находясь в когтях ночного кошмара: «Лицо лишь намечено карандашом и ещё ждёт последнего штриха!» Он имел обыкновение завершать каждую фразу внезапной улыбкой, которая возникала словно рябь на обширной и пустой поверхности и тут же исчезала, оставляя после себя незыблемую серьёзность, побуждавшую меня всякий раз вновь бормотать: «Нет, это не он; улыбается кто-то другой!»

– Примечаете? – Таким словцом беспардонный лектор начинал каждое предложение. – Примечаете, с каким безупречным изяществом эта осыпавшаяся арка – вон там, на самом верху развалин – выделяется на фоне чистого неба? Она помещена в самое нужное место и имеет самые подходящие очертания. Немного правее или немного левее, и всё было бы совершенно испорчено!

– Какой одарённый зодчий! – проворчал Артур, не слышимый никем кроме леди Мюриел и меня. – Он, оказывается, предвидел тот эффект, который будет производить его работа, когда спустя столетия после его смерти здесь останутся одни развалины!

– А примечаете вон там, где эти три дерева на склоне холма, – и наш лектор указал на них мановением руки с покровительственным видом человека, который сам приложил руку к преобразованию ландшафта, – как туман, поднимающийся от реки, заполняет в точности те промежутки, где нам и нужна расплывчатость в целях художественного эффекта? Здесь, на переднем плане, несколько чётких штрихов вполне кстати, но фон без тумана – нет, знаете ли! Это просто варварство! Да, расплывчатость нам определённо необходима!

Произнеся эти слова, оратор с таким значением взглянул на меня, что я почувствовал обязанность ответить и пробормотал то-сё насчёт эффекта, который лично мне едва ли был нужен, заметив под конец, что всё-таки гораздо интереснее смотреть на вещи, если можешь их видеть.

– Именно так! – тотчас подхватил величественный лектор. – С вашей точки зрения сформулировано безупречно. Но с точки зрения любого, у кого душа предана Искусству, этот взгляд нелеп. Природа, – это одно. Искусство – это другое. Природа показывает нам мир, каков он есть. Но Искусство, как говорит один древний автор, Искусство, знаете ли... Из головы выскочило...

– Ars est celare Naturam [49]49
  Искусство служит сокрытию природы (лат.). Артур опять озорничает. «Латинскому автору», а именно Овидию, принадлежит несколько иная мысль («Метаморфозы», книга X, стих 252, или, например, «Наука любви», книга II, стих 313). Кратко она звучит как «Ars est celare Artem»: (настоящее) искусство заключается в сокрытии искусства.


[Закрыть], – подсказал Артур. Как всегда, он был на высоте.

– Именно так! – отозвался оратор с видимым облегчением. – Благодарю вас. Ars est celare Naturam – но это не так. – И в продолжение нескольких минут тишины лектор размышлял, нахмурив лоб, над этой проблемой. Такая благоприятная возможность не пропала даром, и в тишину вторгся другой голос.

– До чего милы эти древние развалины! – воскликнула девица в очках, олицетворённое Прозябение Ума, и взглянула на леди Мюриел, словно та была признанным ценителем истинно оригинальных замечаний. – И как не залюбоваться этими оттенками осени, в которые окрашена листва деревьев? Я просто без ума!

Леди Мюриел бросила на меня многозначительный взгляд, однако ответила с замечательной серьёзностью:

– О да! Вы совершенно правы!

– Не странно ли, – продолжала девица, с обескураживающей внезапностью переходя от Сентиментальности к Научной Ментальности, – что простое попадание определенным образом окрашенных лучей на сетчатку способно дарить нас таким изысканным удовольствием?

– Так вы изучали Физиологию? – вежливо осведомился некий молодой Доктор.

– Изучала. Правда, прелестная Наука?

Артур чуть заметно улыбнулся.

– Как вы относитесь к тому парадоксу, – продолжал он, – что изображение на сетчатке получается перевёрнутым?

– Это ставит меня в тупик, – чистосердечно призналась девица. – И почему мы тогда не видим все вещи перевёрнутыми?

– Скажите, вам не знакома теория, согласно которой мозги в голове тоже перевёрнуты?

– Да что вы? Как это замечательно! Но как это определили?

– Очень просто, – ответил Артур с важностью десяти профессоров, уложенных в одного. – То, что мы называем вершиной нашего мозга, есть в действительности его основание, а то, что мы называем основанием, есть в действительности вершина. Это просто вопрос медицинской номенклатуры.

Последнее научное выражение закрыло дело.

– Восхитительно! – с воодушевлением вскричала прекрасная Физиологиня. – Я спрошу нашего преподавателя, почему он никогда не рассказывал нам об этой изящной теории!

– Многое я бы дал, чтобы присутствовать, когда она будет задавать этот вопрос, – прошептал мне Артур, когда, по знаку леди Мюриел мы направились к нашим корзинам, где погрузились в более насущное занятие.

«Обслуживали» мы себя сами, поскольку варварский обычай (совмещающий в себе две добрые вещи с целью пустить в ход недостатки обеих и достоинства ни одной) устраивать пикники с участием слуг, которые возвышались бы у вас с тылу, не достиг ещё этих мест, лежащих вдали от больших дорог, – и джентльмены, разумеется, даже не подумали садиться, пока дамы любовно раскладывали земные блага. Вскоре я завладел тарелкой кое-чего твёрдого, стаканом кое-чего жидкого и примостился возле леди Мюриел.

Это место оставили незанятым – явно для Артура, как важного гостя; но он застеснялся и присел возле девицы в очках, чей тонкий и резкий голосок пару раз уже разнёс по всему нашему Собранию зловещие фразы вроде «Человек есть сгусток Качеств!» и «Объективность достигается только через Субъективность!». Артур храбро всё сносил, однако на некоторых лицах уже появилась тревога, поэтому я понял, что самое время покончить с метафизическими вопросами.

– В раннем детстве, – начал я, – когда погода не благоприятствовала пикникам на открытом воздухе, нам позволялось устраивать пикники особого рода, которые мне ужасно нравились. Мы расстилали скатерть не на столе, а под столом, садились вокруг неё на пол и, смею сказать, получали больше удовольствия от такого чрезвычайно неудобного способа принятия пищи, чем когда нам сервировали общепринятым образом.

– Не сомневаюсь, – откликнулась леди Мюриел. – Всего сильнее дети ненавидят распорядок. Мне кажется, что любой мальчуган, утомлённый надзором со стороны взрослых, с огромным удовольствием будет заниматься хоть Греческой Грамматикой – но только если ему разрешат при этом стоять на голове. К тому же, ваши обеды на ковре избавляли вас от одной особенности пикника, которая, на мой взгляд, является его главным недостатком.

– Вероятность ливня? – предположил я.

– Нет, вероятность того... или даже неизбежность того, что к пище примешаются живые существа! Пауки для меня – это пугало. Но мой отец не сочувствует такому отношению – верно, папа? – добавила она, ибо граф услышал слово «отец» и обернулся.

– «Своя всем язва: люди мы» [50]50
  Из стихотворения Томаса Грея «Ода отдалённому виду на Итон-колледж» (1742).


[Закрыть], – проговорил он ровным печальным голосом, который, казалось, был для него совершенно естественен. – У каждого имеется свой предмет нелюбви.

– Но вы ни за что не угадаете его предмета! – произнесла леди Мюриел с тем чудесным серебряным смешком, который звучал для моего уха настоящей музыкой.

Я подтвердил, что ни за что не угадаю.

– Он не любит змей! – произнесла она театральным шёпотом. – Скажете, законное отвращение? Но как можно не любить такое милое, такое льстиво и облегающе ласковое создание, как змея!

– Не любить змей! – воскликнул я. – Неужели такое возможно?

– И слышать о них не желает, – повторила она, мило напустив на себя суровость. – Не то чтобы он их боится... Просто не любит. Говорит, они слишком волнистые.

Я встревожился, причём гораздо сильнее, чем желал показать. Было что-то настолько неподходящее в этом отзвуке тех самых слов, которые я только недавно слышал от маленького лесного духа, что лишь огромным усилием воли мне удалось беззаботно проговорить:

– Давайте оставим эту неприятную тему. Не споёте ли вы нам что-нибудь, леди Мюриел? Всем известно, что вы умеете петь без аккомпанемента.

– Все песни, которые я знаю – без музыки – боюсь, ужасно сентиментальные! Слёзы у вас наготове?

– Наготове! Наготове! – донеслось со всех сторон, и леди Мюриел – а она отнюдь не была одной из тех поющих дамочек, которые считают приличным уступить мольбам только с третьего или четвёртого раза, да и то прежде сошлются на провалы в памяти, потерю голоса и другие решительные причины соблюдать тишину – сразу начала:

 
«Сидели на взгорочке три Барсука —
Совсем, ну совсем короли!
Их чахлый отец не вставал с лежака
Вдали от них, вдали,
Но жизнь, что привольна была и легка,
Вели они, вели.
 
 
Слонялись там три молодые Трески —
Хотелось им рядом присесть;
Про вкусности пели они от тоски,
Про честь, про лесть, про месть;
Трещали как прутики их голоски:
Всё тресь, да тресь, да тресь.
 
 
Мамаша Треска  на солёной волне
Глядела по всем сторонам.
Папаша Барсук всё взывал в тишине
К далёким сыновьям:
“Я дам вам пирожных, вернитесь ко мне,
Я дам, я дам, я дам!”
 
 
Сказала Треска: “Знать, ошиблись путём
Они в чужедальних краях”.
Ответил Барсук: “Лучше впредь их запрём
И станем на часах”.
Вот так старики рассуждали вдвоём
В слезах, в слезах, в слезах».
 

Здесь Бруно внезапно произнёс:

– Для той песенки, Сильвия, которую пели три Трески, нужна немножко другая мелодия. Но её я не смогу спеть, если ты не подыграешь.

Сильвия тут же уселась на крошечный грибок, который по чистой случайности рос рядышком с маргариткой, словно самый обычный в мире стульчик перед самым обычным в мире музыкальным инструментом, и принялась наигрывать на лепестках, как будто это были клавиши органа. Зазвучала музыка, такая восхитительная маленькая музыка! Просто крошечная!

Бруно склонил головку на бок и несколько секунд очень внимательно вслушивался, пока не сумел ухватить мотива. И тогда снова зазвенел мелодичный детский голосок:

 
Чудеснее сказок об эльфах и слаще
Ночных сновидений в таинственной чаще —
Для шумного пира, для тихой минуты,
Ночная ли тьма или блещут салюты —
Отбрось ты любые сомненья —
Подходит одно угощенье:
Ты пудинг Ипвергис себе нарезай,
Затем Аззигума в бокал наливай!
 
 
И если когда-то найдутся причины
Приюта искать на цветочках чужбины,
И спросят меня, приглашая обедать:
“Какого ты блюда желаешь отведать?”
То нет никакого сомненья —
Отвечу я без промедленья:
“Мне пудинг Ипвергис скорей подавай,
Затем Аззигума в бокал наливай!”
 

– Теперь можешь не играть, Сильвия. Ту первую мелодию я гораздо лучше пою без комплимента.

– Он имел в виду, без аккомпанемента, – прошептала Сильвия, улыбнувшись при виде моего удивлённого лица. Затем она сделала руками движение, словно задвигала регистры органа.

 
«Никак не признают рыбят Барсуки;
Трескучий противен им всхлип.
Они отродясь не едали ухи,
Не то б любили рыб.
И только щипают их за плавники,
Всё щип, да щип, да щип».
 

Должен заметить, что всякий раз, когда Бруно пел последнюю строку куплета, запятые он вычерчивал в воздухе указательным пальцем. Мне ещё в первый раз подумалось, что он это ловко придумал. Ну в самом деле, для них же не предусмотрено никакого звука – точно как и для вопросительного знака.

Предположим, вы сказали приятелю: «Тебе сегодня лучше» – и вам нужно показать ему, что вы задали вопрос. Тогда что может быть проще, чем начертить в воздухе пальцем знак вопроса? Вы тот час же будете поняты!

 
«Вдруг старший промолвил: “Не рыбы ль они,
Чья Мать с чешуёй и хвостом?”
Второй отвечает: “Они! – и одни,
А где их отчий дом?”
А младший воскликнул: “Вдали от родни
Втроём, втроём, втроём!”
 
 
Потопали к берегу три Барсука —
К полоске, где плещет прибой;
У каждого в пасти живая Треска
Счастливая с лихвой.
Звенят голосочки: “Зверята, пока!
Домой, домой, домой!”»
 

– Короче говоря, они все отправились по домам, – сказал Бруно, подождав с минуту, не собираюсь ли я чего спросить – он, очевидно, чувствовал, что хоть какое-то пояснение сделать всё же нужно. А мне, в свою очередь, сильно захотелось, чтобы в Обществе тоже было принято какое-нибудь такое правило, согласно которому в заключение каждой песни исполнитель сам бы высказывал направляющее замечание, не морща понапрасну лбы слушателям. Предположим, что некая юная леди закончила щебетать («скрипучим и срывающимся голосом») утончённое стихотворение Шелли «В сновиденьях о тебе прерываю сладость сна...» – насколько было бы приятнее, если бы не вы должны были тотчас же разражаться словами искренней благодарности, но сама певица, покуда натягивает перчатки, а в ваших ушах ещё дребезжат страстные слова «Ты прижми его к себе и разбиться не позволь», обязана была бы пояснить: «Должна заметить, что она не выполнила эту просьбу. Так что оно в конце концов разбилось» [51]51
  Речь идёт о стихотворении «Индийская серенада». Начальные строки, которыми его обозначает леди Мюриел, даны в переводе Бориса Пастернака, а вот заключительные Кэрролл цитирует неточно вплоть до искажения смысла (вероятно, в интересах рассказа), поэтому их перевод также дан соответственно контексту. «Оно» в объяснении исполнительницы – это сердце влюблённого.


[Закрыть].

– Так я и знала, – прозвучал спокойный женский голос, когда я встрепенулся от звона бьющегося стекла. – Сначала вы всё сильнее наклоняли его, пока шампанское не пролилось, а потом... Мне показалось, что вы засыпаете. Очень сожалею, что моё пение произвело на вас такое действие!

ГЛАВА XVIII. Дом номер сорок, не все дома

Это произнесла леди Мюриел – и это было единственным, в чём я был уверен в ту минуту. Но как она здесь оказалась – и как я сам здесь оказался – и как тут очутился бокал с шампанским – всё это были вопросы, которые я счёл за благо втихаря обдумать потом, не ограничивая себя какими-либо суждениями до тех пор, пока ситуация не начнёт проясняться.

– Сначала накопим необходимое количество Фактов, а уж затем сформулируем Теорию. – Таков, полагаю, по-настоящему Научный Метод. Я, всё ещё сидя на земле, распрямил спину, протёр глаза и принялся накапливать Факты [52]52
  Здесь начинается Кэрролловская ирония (далее переходящая почти в издевательство) по адресу Герберта Спенсера (см. следующее примечание), а с другой стороны, возможно, и Чарльза Дарвина. Первый рассказывает в своей «Автобиографии», что факты накапливаются у него в мозгу до тех пор, пока сами послушно не сложатся в обобщение. Дарвин пишет о себе в несколько ином ключе: «Я работал в истинно Бэконовской манере: никакой теории, просто набирал как можно больше фактов», – что тоже как будто подпадает под Кэрролловскую иронию. И всё-таки именно Герберт Спенсер был мастером безудержного теоретизирования, не ведавшего ни малейших сомнений, и современники отмечали, что даже в старости его лоб был практически лишён морщин, которые могли бы свидетельствовать о мало-мальски напряжённой мыслительной работе.


[Закрыть].

Гладкий, поросший травой склон, увенчанный полускрытыми плющом почтенными развалинами и окаймленный снизу речушкой, поблескивавшей сквозь нависающую крону деревьев; дюжина ярко разодетых людей, которые расселись там и сям небольшими группками; несколько корзин с отброшенными крышками; остатки нашего пикника – таковы оказались Факты, накопленные Учёным Исследователем. Ну а теперь? Какую глубокую и богатую выводами Теорию должен он сформулировать, опираясь на эти Факты? В тупике оказался Исследователь. Но постойте! Один Факт он выпустил-таки из виду. В то время как все остальные кучковались по двое и по трое, Артур сидел в одиночестве; в то время как все языки без умолку болтали, его рот был закрыт; в то время как все лица были веселы, его лицо выглядело мрачным и упадническим. Вот это Факт что надо! Исследователь почувствовал, что Теорию нужно формулировать без проволочек.

Леди Мюриел только что встала и удалилась от прочих. Не это ли оказалось причиной подавленности Артура? Теория со скрипом поднялась повыше – на уровень Рабочей Гипотезы. Фактов опять недостало.

Исследователь вновь огляделся, и тут Факты посыпались на него в таком сногсшибательном количестве, что Теория среди них совсем затерялась. Ибо сначала леди Мюриел шла навстречу незнакомому джентльмену, чья фигура едва маячила в отдалении, а теперь они вдвоём возвращались, весело беседуя и то и дело перебивая друг друга, точь-в-точь старые друзья, встретившиеся после долгой разлуки! Ещё минута – и леди Мюриел уже переходит от группы к группе, представляя нового героя дня, а он, молодой, высокий и красивый, с благородной грацией вышагивает рядом с ней, сохраняя прямую осанку и твёрдую поступь военного. Теория по всему выходит неутешительной для Артура! Наши глаза встретились, и мой друг присоединился ко мне.

– Он довольно красив, – сказал я.

– Отвратительно красив, – пробормотал Артур и усмехнулся собственным горьким словам. – Хорошо хоть, никто кроме тебя не слышит.

– Доктор Форестер, – сказала леди Мюриел, подведя к нам своего спутника, – позвольте представить вам моего кузена Эрика Линдона – капитана Линдона, следовало сказать.

Мгновенно стряхнув с себя раздражение, Артур встал и подал руку молодому военному.

– Наслышан, – сказал он. – Очень рад знакомству с кузеном леди Мюриел.

– Да уж, это единственное, чем я могу похвастаться, пока что! – ответил Эрик (как мы вскоре стали его называть) с обезоруживающей улыбкой. – Не знаю даже, – добавил он, бросив взгляд на леди Мюриел, – приравнивается ли это хотя бы к значку за прилежную службу? Но с чего-то ведь надо начинать!

– Ты должен поздороваться с моим отцом, Эрик, – напомнила леди Мюриел. – Он гуляет где-то среди развалин. – И юная пара удалилась.

К Артуру вернулось выражение подавленности, и единственно ради того, как я понял, чтобы отвлечься, он вновь занял место подле склонной к метафизике девицы, возобновив с ней прерванную беседу.

– Насчёт Герберта Спенсера, – начал он. – Вы в самом деле не видите логической неувязки во взгляде на Природу как на процесс инволюции, берущий начало в дефинитной когерентной гомогенности и завершающийся индефинитной некогерентной гетерогенностью [53]53
  Герберт Спенсер (1820—1903) – знаменитый во второй половине XIX в. английский философ-позитивист и социолог, обязанный своей славой общедоступной форме изложения собственных идей. Пользовался популярностью накануне появления дарвинизма и последующих интеллектуальных битв. Статья «Теория популяции, выведенная из общего закона плодовитости у животных», появившаяся за семь лет (1852 г.) до «Происхождения видов», излагала теорию социальной эволюции, основанную на положениях, близких к принципу естественного отбора. Именно у Герберта Спенсера Дарвин перенял столь же скандальную, сколь и легковесную максиму о выживании наиболее приспособленных. Впрочем, десятилетиями предаваясь самым дерзким рассуждениям об эволюции, Герберт Спенсер, по словам Уильяма Ирвина, автора книги «Обезьяны, ангелы и викторианцы», не вызвал «и десятой доли такого шума, волнений, преданности, злобы, вражды, как Дарвин», «самая осмотрительность которого, строгость, презрение к необоснованным заключениям сделали <Дарвина> в викторианской Англии интеллектуальной и полемической силой, не знающей себе равных» (указ. изд., с. 103).
  Герберта Спенсера кэрролловские герои помянут ещё не раз. Вот как выражает суть его вышучиваемых здесь воззрений на природу советский энциклопедический словарь по философии: «Сводил понятие эволюции к непрерывному перераспределению телесных частиц и их движения, протекающего в направлении к соединению (интеграции) их самих и рассеянию (дезинтеграции) движения, что приводит в конечном счёте к равновесию. Под это механистическое понимание Спенсер пытался подвести все явления – от неорганических до нравственных и социальных». (Философский энциклопедический словарь, М., «Сов. энциклопедия», 1989).


[Закрыть]?

Позабавленный той изобретательной мешаниной, в которую Артур превратил цитаты из Спенсера, я, тем не менее, сохранял лицо серьёзным, насколько мог.

– Не вижу физической неувязки, – убеждённо ответила девица, – но Логикой я не занималась глубоко. Вы можете указать мне на эту неувязку?

– А вам – спросил Артур, – это не кажется самоочевидным? Ведь это настолько же тривиально, как, ну, скажем, что «вещи, большие, чем точно такие же, будут больше самих себя»?

– На мой взгляд, – сдержанно ответила девица, – это вполне тривиально. Я интуитивно схватываю справедливость того и другого. Но иные, пожалуй, не смогут обойтись без логического... Забыла этот технический термин.

– Чтобы провести полное логическое обоснование, – хмуро, но серьёзно начал Артур, – начнём с двух Дефиниций...

– Вот-вот, теперь вспомнила! – перебила его собеседница: – Логическое беснование! И эти Девиции приводят нас к...

– Злоключению.

– Да-а? – с сомнением протянула учёная леди. – Мне казалось, что звучало иначе. Но как называется это беснование в целом?

– Хилогизм.

– Ах, да! Вспомнила. Но мне-то, как вы понимаете, не нужен Хилогизм, чтобы убедиться в справедливости приведённой вами математической аксиомы.

Здесь я отважился перебить их и предложил девице блюдце клубники со сливками. По правде говоря, я здорово опасался, что она всё же почувствует подвох, а потому счёл долгом, незаметно для неё, укоризненно покачать головой этому псевдо-философу. Всё так же незаметно для неё Артур слегка пожал плечами да развёл руками, словно бы говоря: «А как ещё прикажете с ней разговаривать?» – и отошёл, предоставляя ей возможность поработать языком в одиночестве, только не над проблемами философии, а над инволюцией клубники [54]54
  У Спенсера и философствующих биологов термин «инволюция» означал дегенерацию, распад.


[Закрыть].

К этому времени экипажи, которым предстояло развести пирующих по домам, начали собираться у ограды замкового парка, и тут выяснилось – вспомните, ведь к нашей компании присоединился кузен леди Мюриел, – что нужно как-то решить проблему доставки в Эльфстон пяти человек в экипаже, вмещающем только четверых.

Достопочтенный Эрик Линдон, который теперь прохаживался взад-вперёд по склону в компании леди Мюриел, смог бы, несомненно, решить эту проблему, если бы объявил о намерении вернуться пешком. Но на то, что такое решение воспоследует с его стороны, не было ни малейшей надежды.

Другое достойное решение я увидел в том, чтобы отправляться пешком самому. В этом смысле я и высказался.

– Вы уверены, что вам всё равно? – спросил граф. – Боюсь, экипаж не выдержит нас всех, но я не хочу и думать, что Эрику придётся так скоро покинуть свою кузину.

– Не только всё равно, – ответил я, – но так для меня даже лучше. У меня будет время сделать пару набросков с этих живописных древних развалин.

– Я составлю тебе компанию, – неожиданно сказал Артур. И тут же добавил, понизив голос, в ответ, как я понял, на появившееся у меня в лице изумление: – Я действительно этого хочу. В экипаже я буду скорее лишним.

– Тогда я тоже пройдусь, – сказал граф. – Придётся тебе удовольствоваться Эриком в качестве эскорта, – добавил он, обращаясь к леди Мюриел, которая в эту минуту приблизилась к нам.

– Тогда тебе придётся развлекать меня, словно ты Цербер – «три человека, слитых воедино» [55]55
  «Слитых воедино» (т. е., приблизительно, «в одном лице») – выражение, расхожее в английском; и все же скорее всего леди Мюриел цитирует стихотворение драматурга и автора юмористических стихов Джорджа Кольмана («младшего») «Дом с квартирами для холостяков» из сборничка 1797 года «Моя ночная рубашка и тапочки» (только у Кольмана «два человека, слитых воедино», – об одном очень толстом господине).


[Закрыть], – сказала леди Мюриел, обращаясь к своему спутнику. – Это будет подвиг почище, чем на войне!

– Вроде Безнадёжного Дела? – смиренно предположил капитан.

– Хороши же твои комплименты! – засмеялась его прелестная кузина. – Счастливо вам добираться, трое джентльменов – а вернее сказать, трое дезертиров! – Тут молодая парочка взобралась в экипаж и отправилась своей дорогой.

– Сколько времени займут у тебя твои наброски? – спросил Артур.

– Как тебе сказать. Я бы потратил часок. Вряд ли вам стоит меня дожидаться. Я приеду поездом. Кажется, ближайший подойдёт через час.

– Вероятно, так нам и следует поступить, – сказал граф. – Станция неподалёку.

Словом, я оказался предоставленным самому себе и вскоре отыскал удобное местечко у подножия большого дерева, где уселся и смог отлично обозревать развалины.

– Сонный сегодня день, – сказал я себе, лениво разбирая этюдник в поисках чистого листа. – Э, братцы! Я думал, что вы уже не меньше мили прошагали! – Ибо, к моему изумлению, двое пешеходов опять были тут как тут.

– Я вернулся, чтобы напомнить тебе, – проговорил Артур, – что поезда ходят каждые десять минут.

– Чепуха! – отозвался я. – Это не столичное направление.

– Это именно столичное направление, – подтвердил граф. – Кенсингтонский участок.

– И хватит разговаривать с закрытыми глазами, – добавил Артур. – Просыпайся!

– Это, наверно, от жары меня так разморило, – ответил я, надеясь, хоть без особой уверенности, что говорю достаточно членораздельно. – Теперь я проснулся?

– Не думаю, – тоном судьи произнёс граф. – А вы как считаете, доктор? Пока он открыл только один глаз.

– И храпит по-прежнему, – воскликнул Бруно. – Ну проснись же, приятель! – И вдвоём с Сильвией они принялись за работу, поворачивая тяжеленную голову вправо-влево, словно забыли, что она хоть как-то да крепится к плечам.

Наконец Профессор открыл глаза и сел прямо, уставившись на нас с видом безмерного удивления.

– Не будете ли вы так любезны напомнить мне, – промолвил он, адресуясь ко мне со своей неизменной старомодной учтивостью, – где мы сейчас находимся, и кто есть кто, начиная с меня?

Я счёл, что начать всё-таки следует с детишек.

– Это Сильвия, сударь, а это – Бруно.

– Ах да! Я с ними давно знаком! – пробормотал старик. – Больше меня волнует вопрос, кто же я-то такой? Вы, вероятно, не сочтёте за труд объяснить, как я здесь оказался?

– В отношении меня загадка даже посерьёзней, – позволил себе заметить я. – Она звучит так: как ты собираешься отсюда выбираться?

– Точно, истинно! – вскричал Профессор. – Это Загадка, нет никаких сомнений. И как Загадка, отвлечённо говоря, она довольно-таки любопытна. Но в качестве события Биографии, должен признать, она не утешительна! – Он уныло вздохнул, но сразу же прибавил, смущённо хихикнув: – А насчёт меня, мне послышалось, вы сказали...

– Вы – Профессор! – прокричал ему в самое ухо Бруно. – Вы что, забыли? Вы пришли к нам из Запределья! Это очень далеко отсюда!

Профессор с ловкостью мальчишки вскочил на ноги.

– Тогда нельзя терять времени! – озабоченно вскрикнул он. – Вот только спрошу у этого простодушного крестьянина, который тащит своё ведро, заключающее в себе (вне всякого сомнения) обыкновенную воду, не будет ли он так любезен, чтобы указать нам направление. Эй, простодушный крестьянин! – продолжал он, возвысив голос. – Не подскажешь ли нам дорогу в Запределье?

Простодушный крестьянин обернулся с глуповатой ухмылкой.

– Ась? – только и сказал он.

– Дорога – в – За – Пределье, – повторил Профессор.

Простодушный крестьянин поставил своё ведро и призадумался.

– Дык, эта...

– Должен предупредить, – торопливо перебил Профессор, – что всё, что ты скажешь, будет использовано против тебя.

Простодушный крестьянин тут же подхватил своё ведро.

– Ну так нет вам! – огрызнулся он и скорым шагом пошёл прочь.

Детишки печально глядели на удаляющуюся фигуру.