Текст книги "Сильвия и Бруно"
Автор книги: Льюис Кэрролл
Жанры:
Детские приключения
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
ГЛАВА XXIII. Часы из Запределья
Едва я ступил на городскую мостовую, как мне навстречу попались две женщины, рыбацкие жёны, только-только обменявшиеся словами прощания, за которыми, как вы понимаете, никогда не следует прощания, и мне пришло в голову немедленно произвести эксперимент с Волшебными Часами – дождаться конца этой сценки, а затем запустить её на «бис».
– Ну, добре, пока! Так не забудешь сказать нам словцо, когда твоя Марта пришлёт весточку?
– Не, не забуду. А если ей там не понравится, так сама вернётся. Ну, добре, пока.
Случайный зритель мог бы счесть, что «тут и сказке конец». Но он ошибся бы, этот случайный зритель.
– Да не бойся, понравится! Ничего они ей плохого не сделают. Народ там спокойный. Ну, добре!
– А, кто их там знает. Ну, пока!
– Пока. Так расскажешь нам, что она напишет?
– Покажу письмецо, не волнуйся. Ну, добре.
Наконец-то расстались. Я подождал, пока они не отойдут друг от друга ярдов на двадцать, затем перевёл Часы на одну минуту назад. Поразительно! Две кумушки ринулись на свои места.
– ...не понравится, так сама вернётся. Ну, добре, пока, – произнесла одна из них, и весь диалог повторился. Когда они снова разошлись, я позволил им отправляться своей дорогой, а сам зашагал через город.
«Но настоящую пользу принесёт волшебная сила Часов, – думал я, – когда потребуется избежать какого-нибудь вреда, какого-нибудь неприятного события или несчастного случая...» И мне не пришлось долго ждать, когда потребуется пустить в ход это свойство Волшебных Часов, ибо не успела эта мысль пронестись у меня в голове, как произошёл именно такой несчастный случай. У дверей Эльфстоновского отделения компании «Оптовая торговля женскими головными уборами» стояла лёгкая двуколка, гружёная картонными коробками, которые возница одну за другой вносил в магазин. Одна из коробок упала на дорогу, но едва ли стоило из-за этого беспокоиться и убирать её – носильщик и так должен был сейчас возвратиться. Однако в этот момент из-за угла лихо вывернул юноша на велосипеде и, стремясь избежать наезда на коробку, потерял равновесие и грохнулся головой вперёд прямо под колёса ехавшего навстречу рессорного экипажа. Водитель экипажа выскочил, чтобы оказать ему помощь, и мы вместе с ним подняли невезучего велосипедиста и внесли его в магазин. У него была ранена голова и вся в крови, а одно колено основательно разбито; мы не колеблясь пришли к заключению, что лучше всего немедленно доставить парня к единственному местному аптекарю. Я помог разгрузить двуколку и обустроить её парой-другой подушек для удобства раненому, и лишь только тогда, когда возница взобрался на своё место и тронулся в путь, я вспомнил о той чудодейственной силе, обладатель которой с лёгкостью мог исправить подобное несчастье.
– Моё время настало! – сказал я себе и передвинул стрелку Часов назад, наблюдая при этом – на сей раз почти без удивления – как все вещи устремляются в те самые места, на которых они находились в ту критическую минуту, когда я впервые заметил упавшую картонную коробку.
Не теряя времени, я вступил на проезжую часть, поднял коробку и положил её назад в двуколку, и в следующую секунду из-за угла вылетел велосипедист, беспрепятственно промчался мимо двуколки и исчез в облаке пыли.
«Восхитительная сила волшебства! – ликуя думал я. – Сколько страданий я не только облегчил, но вообще свёл на нет!» И зардевшись от сознания собственной добродетели, я принялся наблюдать разгрузку двуколки, всё ещё держа Часы в руке, так как любопытствовал видеть, что произойдёт, когда вновь наступит та секунда, в которую я перевёл стрелку назад.
А произошло то, что я и сам мог бы предугадать, стоило мне как следует поразмыслить: как только стрелка Часов коснулась соответствующего деления циферблата, рессорный экипаж, который в момент перевода стрелки тоже откатился назад по улице, теперь снова оказался рядом со входом в магазин и собирался двигаться дальше, в то время как – о горе золотому сну о благодеяниях по всему миру, что затмил мой бредовый разум! – раненый юноша снова возлежал на груде подушек, и его бледное лицо покрылось суровыми складками, говорящими о нешуточной боли, переносимой с решительностью.
– Насмешка, а не Волшебство! – бормотал я, скорым шагом покидая городок и выбираясь на дорогу, ведущую к морю – а по пути и к моему нынешнему жилищу. – Всё добро, которое я, как воображал, мог бы принести людям, пропало как сон: зло этого суетного мира только в том и состоит, что он непробиваемо реален!
А теперь я должен увековечить опыт столь необычный, что считаю справедливым вначале освободить моего долготерпеливого читателя от обязательства верить этой части моего рассказа – я ведь и сам не поверил бы, если бы всё это не случилось у меня перед глазами; так как же я могу ожидать веры от читателя, который, скорее всего, ничего подобного не видел никогда?
Я проходил мимо живописной дачи, стоящей несколько поодаль дороги в глубине прелестного садика. Перед входом в дом были разбиты яркие клумбы, а стены скрывались под вьющимися растениями, что гирляндами нависали над окнами с выступом. На лужайке перед домом стояло забытое кресло-качалка с газетой на сиденье, около него маленький мопс в позе «кушан» [75]75
В лежачем положении с поднятой головой (геральдический термин).
[Закрыть], настроенный охранять это сокровище даже ценою жизни. И самая дверь, приветливо приоткрытая. «Вот и мой шанс, – подумал я, – произвести опыт с обратным действием Волшебных Часов!» Я нажал на «обратную головку» и вошёл в дом. В другом-то доме появление постороннего вызвало бы удивление хозяев, даже их гнев, под воздействием которого они, пожалуй, могли бы и силой выставить чужака, но здесь, я знал, ничего похожего случиться не должно. Обычный ход событий, когда поначалу они ещё не подозревают о моём приходе, затем слышат шум шагов и выглядывают посмотреть, кто идёт, наконец справляются, какое у меня здесь дело, – действием моих Часов будет изменён на обратный. Сначала люди в доме поинтересуются, кто я, затем увидят меня, затем подойдут к окну посмотреть – и больше обо мне и не вспомнят. А вот насчёт оказаться выставленным силой, то такое событие в нашем случае с необходимостью произойдёт самым первым. «Так что если мне сразу удастся войти, – решил я, – опасность выдворения будет исключена!»
Мопс приподнялся с земли и сел, тем самым подав сигнал предупреждения, когда я проходил мимо; но поскольку я никак не покусился на охраняемое сокровище, он позволил мне идти своей дорогой. Ни разочка не гавкнул. «Тот, кто отбирает мою жизнь, – казалось, говорило его сопение, – получает хлам, но тот, кто покушается на “Дейли телеграф”...» Но я не подал повода к ужасному возмездию.
Компания, собравшаяся в гостиной – именно туда я и прошёл, как вы понимаете, без звонка или другого какого объявления о своей персоне – состояла из четверых смеющихся румяных девчушек от десяти до четырнадцати лет, которые, вне всякого сомнения, в ту минуту направлялись к двери (сразу бросилось в глаза, что задом наперёд), в то время как их мамаша, сидящая у огня с вышиванием на коленях, говорила им: «Ну а теперь, дочки, можете одеваться на прогулку».
К моему крайнему изумлению – ибо я ещё не свыкся с действием Часов – на этих четырёх личиках «вмиг исчезли все улыбки» (как говорит Браунинг), девочки взяли своё вышивание и расселись по местам. Ни одна меня не замечала, пока я потихоньку выбирал себе стул, чтобы тоже сесть и понаблюдать за ними.
Когда девочки развернули свою работу и приготовились вышивать, их мать произнесла: «Ну вот, наконец, и готово! Можете сворачивать работу, дети». Но дети не обратили внимания на такие слова, наоборот, тогда-то они и принялись за вышивание – если только это подходящее слово для обозначения действий, которых лично я доселе не видывал. Каждая из них продела в иголку торчавший из шитья кончик нити, и тогда словно невидимая сила потянула нить сквозь материал, так что она повлекла за собой и иголку; шустрые пальчики маленьких швей поймали иглы с обратной стороны, но лишь для того, чтобы в следующий же момент выпустить и снова поймать их с лицевой стороны. И так продолжалась работа, неуклонно уничтожая самоё себя, а опрятные стежки на платьях или каких-то иных предметах домашнего обихода неуклонно распадались на отдельные обрывки. По временам то одна, то другая из девочек останавливалась, потому что высвобожденная нить становилась слишком длинной, наматывала её на катушку и начинала вновь с другим коротким концом.
Спустя некоторое время вся распавшаяся на фрагменты вышивка окончательно была удалена, и мать направилась в соседнюю комнату, опять же двигаясь задом наперед и сделав по пути бессмысленное замечание: «Нет ещё, дорогие мои, сначала нужно заняться шитьём». А затем я уже и не удивлялся вовсе, когда увидел, как дети вприпрыжку задом наперёд устремились за ней, попутно восклицая: «Мама, мама, такой чудесный день, чтобы погулять!»
Там была столовая, и на столе стояли одни только грязные тарелки и пустые блюда. Однако моя компания – пополненная неким джентльменом, столь же добродушным, сколь и румяным под стать девчушкам – с очень довольным видом уселась за стол.
Видели вы когда-нибудь людей, которые едят вишневый пирог, причём каждый из них аккуратно препровождает вишнёвые косточки из уст на тарелку? Так вот, что-то похожее происходило и на этом дивном, если не сказать диком, пиршестве. Пустая вилка поднималась к губам, оттуда на неё выскакивал аккуратно отрезанный кусочек баранины, и вилка тут же опускала его на тарелку, где он моментально прирастал к большему куску, уже там лежащему. Вскоре одна из тарелок с цельным куском баранины и двумя картофелинами была передана председательствующему джентльмену, который преспокойно приладил кусок к бараньему боку, а картофелины вернул на большое блюдо.
Застольный разговор изумлял, если такое возможно, даже сильнее, чем самый способ принятия пищи. Он был внезапно начат самой младшей из девочек, которая обратилась к св оей старшей сестрице без всякого повода с её стороны: «Ты просто противная выдумщица!»
Я ожидал от старшей сестры резкого ответа, но вместо того она с весёлым видом повернулась к отцу и очень громким театральным шёпотом произнесла: «Стать невестой!»
Отец, чтобы не упустить своей очереди в обмене репликами, которые, на мой взгляд, годились разве что для сумасшедших, тут же отозвался: «А ты скажи мне шепотом, моя милая».
Но она не сказала шёпотом (эти девочки вообще ни разу не сделали того, о чём их просили) – а сказала в полный голос: «Конечно, нет! Всем известно, чего хочет Долли!»
А маленькая Долли передёрнула плечиками и с милой обидчивостью произнесла: «Не нужно дразниться, папа! Вы же знаете, как я не хочу быть у кого-то подружкой невесты!»
«И Долли будет четвёртой», – был дурацкий ответ отца.
Тут Номер Третий «вставила своё весло»: «О, всё уже обговорено, дорогая мамочка, полностью и окончательно! Мэри нам всё рассказала. В следующий вторник будет четыре недели, и трое её кузин уже назначены подружками невесты, и...»
«Она это Минни припомнит, – со смехом встряла мать. – Пусть бы скорей обговорили сроки! Не люблю долгих помолвок».
И Минни подвела беседе итог – если только вся эта хаотичная последовательность реплик заслуживает названия беседы – своим: «Только подумайте! Утром мы проходили Кедры, и Мэри Дэйвенант как раз стояла в воротах, прощаясь с мистером... Забыла, как его. Мы, конечно же, сделали вид, будто смотрим в другую сторону».
К этому времени я был столь безнадёжно сбит с толку, что бросил их слушать и отправился вслед за обедом прямо на кухню.
Но что нужды рассказывать тебе, о сверхкритичный читатель, настроившийся не верить ни единому эпизоду моего жуткого приключения, о том, что баранина была помещены на вертел, что она медленно переходила от состояния румяного жаркого к сочащейся кровью свеженине, что картофель сначала вновь обёртывался кожурой, а затем попал в руки садовнику, который отправился его закапывать, и что, когда баранина вновь срослась с содранной кожей, огонь в очаге, из яркого и жаркого постепенно превратившийся в слабый-слабый, угас так внезапно, что повар едва успел подхватить последний его проблеск кончиком спички, а его помощница, сняв барана с вертела, вынесла его (двигаясь, разумеется, задом наперёд) из дома навстречу мяснику, подошедшему (опять же спиной к ней) с улицы.
Чем дольше я размышлял над этим невероятным приключением, тем безнадёжнее запутывался [76]76
«Сверхкритичный читатель», вероятно, выскажет недоумение: в вышеописанных сценах люди двигаются задом наперёд, а вот слова, произносимые ими, звучат как положено, не наоборот. То же и с отдельными фразами: за первым словом следует второе, третье и так далее, но не в обратном порядке. Но читателю следует вспомнить, что при запуске часов «обратным ходом» Профессор предрекал всего лишь обратный ход событий, то есть неких элементарных актов, далее, вероятно, не делимых на составные части. Произнесение законченной фразы следует, очевидно, считать таким событием. Впрочем, практически аналогичным приёмом воспользовался в одном из своих последних творений и Марк Твен спустя совсем немногое время после смерти Кэрролла. Правда, в каждой фразе, повторенной при прокрутке часов в обратную сторону, в сочинении Марка Твена слова тоже произносились в обратном порядке, но как таковые – целиком. «„Слушай, Август, часов стрелки на смотри“, – сказал в обратном порядке Сорок четвёртый. „Илежуен?“ – отозвался я. (Всё-таки единственный случай, когда и слово произнесено задом наперёд. – А. М.) И Сорок четвёртый заметил (его слова заглушал бой больших башенных часов): „Одиннадцать бьёт снова, началось и вот ну! Слово даю (голос его звенел, креп, нарастал; исполненный высоких чувств, он звучал проникновенно и выразительно), ничуть, усилиях затраченных о пожалею не ничуть я, красочное менее не другое, что-нибудь устрою…“». (Твен Марк. № 44, таинственный незнакомец. М., Издательство политической литературы, 1989. С. 247.) Правда, у Марка Твена тут – монолог, а у Кэрролла – диалог, и потому Кэрроллу удобнее было ставить в обратном порядке именно законченные фразы, а слова внутри них не переставлять.
[Закрыть], и с огромным облегчением разглядел я на дороге Артура, в компании которого и отправился в Усадьбу, чтобы выяснить, какие же новости принёс телеграф. Пока мы шли, я рассказал ему, что произошло на станции, однако о своих дальнейших приключениях счёл за лучшее умолчать и на этот раз.
Когда мы вошли, граф сидел в одиночестве.
– Очень рад, что вы забрели составить мне компанию, – приветливо сказал он. – Мюриел отправилась в постель – на неё сильно подействовала эта ужасная сцена, а Эрик поспешил в гостиницу собирать вещи, чтобы выехать в Лондон утренним поездом.
– Так телеграмма всё-таки пришла! – воскликнул я.
– А вы не знали? О, я и забыл – она пришла, как только вы увели детей со станции. Всё в порядке: Эрик получил назначение, и теперь, поскольку у них с леди Мюриел всё сговорено, ему осталось только покончить с делами в городе.
– Что вы имеете в виду под словом «сговорено»? – Сердце моё упало, когда я задал этот вопрос, ибо мне тут же пришли на ум разбитые надежды Артура. – Вы хотите сказать, что они обручились?
– Они и были обручены – в определённом смысле – уже года два, – спокойно произнёс старик. – Вернее, Эрик получил моё слово признать помолвку, как только он сможет обеспечить себе постоянную и прочную жизненную стезю. Я не мог бы быть счастлив, если бы моя дочь вышла замуж за человека без цели в жизни – без цели, я бы сказал, за которую стоит умереть!
– Надеюсь, они будут счастливы, – произнёс посторонний голос. Говорящий находился, несомненно, в комнате, но я не слышал, чтобы дверь отворялась, и в недоумении я огляделся вокруг. Граф, казалось, удивился не менее моего.
– Кто это сказал? – вырвалось у него.
– Я это сказал, – ответил Артур, поднимая на нас усталое, осунувшееся лицо. Казалось, свет жизни угас в его глазах. – Позвольте мне пожелать счастья и вам, мой друг, – глядя графу в глаза, добавил он тем же глухим голосом, который так нас поразил.
– Благодарю, – просто и сердечно ответил старик.
Наступило молчание; я поднялся, уверенный, что Артуру жаждет одиночества, и пожелал нашему доброму хозяину спокойной ночи. Артур протянул ему руку, но не сказал ничего, и ничего не говорил вплоть до той минуты, как мы оказались дома и зажгли свечи в моей спальне. Только тогда он произнёс, больше обращаясь к себе самому, чем ко мне:
– Сердце знает горе души своей [77]77
Книга притчей Соломоновых, 14:10.
[Закрыть]. Только теперь я понял смысл этих слов.
Несколько последующих дней прошли скучно и однообразно. Мне больше не хотелось посещать Усадьбу одному, а тем более предлагать Артуру сходить со мной – казалось, лучше уж подождать, пока Время, этот кроткий лекарь наших тягчайших скорбей, не поможет ему оправиться от первого удара разочарования, вторгшегося в его жизнь.
Дела, однако, вскоре потребовали моего присутствия в Лондоне, и я объявил Артуру, что вынужден на время его покинуть.
– Но я надеюсь вернуться сюда в течение месяца, – добавил я. – Поживём ещё вместе. Не думаю, что одиночество тебе будет полезно.
– Нет, – одиночества, да ещё здесь, я долго не снесу, – сказал Артур. – Но не беспокойся обо мне. Сейчас мне уже ничто не препятствует принять должность в Индии, которую мне давно предлагают. Надеюсь, что вдали отсюда я обрету то, ради чего стоит жить, а в настоящее время ничего такого не вижу. «Не страшно потерять мне жизнь мою, Которую хранил я от напастей И горестей, как высший Божий дар» [78]78
Идиллия «Гиньевра» из цикла «Королевских идиллий» Теннисона (пер. Виктора Лунина). Фраза из горестного монолога короля Артура, укоряющего свою жену королеву Гиньевру (иначе Гвиневра, Гвиневера) за любовную связь с Ланселотом Озёрным.
[Закрыть].
– Вот-вот, – подхватил я: – твой тёзка был поражён столь же тяжким ударом судьбы и пережил его.
– Много более тяжким, чем в моём случае, – возразил Артур. – Женщина, которую он любил, оказалась вероломной. Подобного пятна не останется на моей памяти о… о… – Не в силах произнести имя, он торопливо продолжал: – Но ты-то вернёшься сюда, ведь так?
– Да, я обязательно ещё раз ненадолго сюда вернусь.
– Возвращайся, – сказал Артур, – и потом напиши мне о наших друзьях. Я пришлю тебе свой адрес, когда обоснуюсь на месте.
ГЛАВА XXIV. Лягушиные Именины
Не прошло и недели с того дня, как мои маленькие волшебные друзья явились в образе Детей, как я совершал прощальную прогулку по лесу в надежде вновь повстречать их. И стоило мне прилечь на ровном месте, на мягкой траве, как «наваждение» оказалось тут как тут.
– Пригните пониже ухо, – зашептал Бруно, – и я скажу вам секрет! Мы устраиваем праздник в честь Лягушиных Именин – а ещё мы потеряли Ребёнка!
– Какого Ребёнка? – спросил я, ошарашенный этой мешаниной новостей.
– Королевиного ребёнка, какого ж ещё! – ответил Бруно. – Ребёнка Титании. Мы все очень расстроены, а Сильвия, она... она так расстроена!
– А как она расстроена? – с озорством спросил я.
– Как три четверти ярда! – с замечательной важностью ответствовал Бруно. – Я и сам немного расстроен, – добавил он, прикрывая глаза и вздымая брови, чтобы не показалось, будто он собирается рассмеяться.
– Почему же вы его не ищите?
– Как не ищем? Солдаты повсюду его ищут – бегают тут и там, везде.
– Солдаты! – вырвалось у меня.
– Ну да, солдаты! – подтвердил Бруно. – Когда не нужно ни с кем воевать, солдаты выполняют разную мелкую работёнку.
Ничего себе «разная мелкая работёнка» – поиски Королевского Дитяти!
– Но как вас угораздило его потерять? – не отставал я.
– Мы положили его в цветочек, – объяснила Сильвия, присоединившаяся в эту минуту к нам. Её глаза были полны слёз. – Только в какой, не можем вспомнить!
– Она говорит, мы положили его в цветочек, – вмешался Бруно, – потому что не хочет, чтобы меня наказывали. Но ведь это я положил его туда. Сильвия в это время собирала о-диванчики.
– Опять говоришь «о-диванчики», – сурово заметила Сильвия.
– Ну, как же его… поддеванчики! – поправился Бруно. – А вы знали, господин сударь, что в холодную погоду их пух можно поддевать под одежду?
– Давайте я помогу вам в ваших поисках, – предложил я. Тут же мы с Сильвией предприняли «поисковую экспедицию» среди окрестных цветов, но никакого Ребёнка не обнаружили.
– А где же Бруно? – поинтересовался я, когда мы прервали поиски.
– Сбежал в ту ямку, – ответила Сильвия, – побаловать маленького Лягушонка.
Я стал на четвереньки, чтобы разглядеть его там, куда указывала Сильвия, потому что мне сделалось не на шутку любопытно, как балуют лягушат. Порыскав с минуту глазами, я увидел Бруно, сидящего на краю ямки вместе с малюсеньким Лягушонком. Вид у Бруно был безутешный.
– Что случилось, Бруно? – спросил я, подмигнув ему, когда он поднял на меня глаза.
– Не могу больше его баловать, – страдальческим голосом ответил Бруно. – Он не говорит, чего бы ему ещё хотелось! Я уже показал ему всю заячью капусту и живого червяка, но он ничего мне не сказал! Ну, чего бы ты ещё хотел? – закричал он прямо в ухо Лягушонку, но малютка сидел не двигаясь и не обращал на Бруно ни малейшего внимания. – Мне кажется, он глухой, – заключил Бруно и со вздохом отвернулся. – И вообще, пора устраивать Театр.
– Театр? А кто будет у вас зрителями?
– Лягушки, кто ж ещё, – ответил Бруно. – Но они ещё не собрались. Желают, чтобы их тащили как баранов.
– А давай, чтобы не терять времени, – предложил я, – мы с Сильвией обойдём вокруг и поприводим Лягушек, пока ты будешь сооружать Театр?
– Отличный план! – обрадовался Бруно.
– А что за представление у вас сегодня в Театре? – спросил я.
– Сначала угощение на Именины, – объяснила Сильвия, – потом Бруно исполнит Разности из Шекспира, а в конце расскажет им Сказку.
– Всё-таки, я думаю, Лягушкам больше всего понравится угощение. Разве нет?
– Не знаю... От них же слова не добьёшься. У них рты всегда так крепко закрыты! Это, наверно, оттого, – добавила она, – что Бруно предпочитает готовить для них угощение сам, и готовит он по-своему. Но вот и собрались. Не поможете ли мне посадить их головами в нужную сторону?
Кое-как мы справились с этой задачей, несмотря на непрестанное протестующее кваканье.
– Что они говорят? – спросил я Сильвию.
– Говорят: «Кашу варит!» Может и не кашу. Лучше держите рты широко раскрытыми, – назидательно произнесла она, – и Бруно сам положит туда то, что для вас приготовил.
Тут и Бруно появился в маленьком белом передничке, показывая всем, что он всамделишный повар; и он нёс супницу, полную весьма странно выглядящего супа. Я внимательно наблюдал, как он двигался со своей супницей вдоль рядов лягушек, но я так и не увидел, чтобы хоть одна из них разинула на эту еду рот – за исключением одного очень маленького Лягушонка, да и то мне показалось, что сделал он это случайно – просто зевнул не вовремя. Но Бруно тут же влил ему в рот огромную ложку супа, и бедный малютка ещё долго надсаживался в кашле.
В общем, мы с Сильвией вынуждены были разделить суп между собой и притвориться, что очень этим довольны, – а суп и вправду был сварен не на всякий вкус.
Лично я отважился зачерпнуть только одну ложку этого варева («Летнего Супа Сильвии», как назвал его Бруно), и мне сразу стало ясно, что он не вполне был пригоден для еды, поэтому я невольно присоединился к протесту гостей, ни за что не желавших раскрывать рта.
– Из чего ты варил этот суп, Бруно? – спросила Сильвия, поднеся ложку ко рту и сразу же скривившись.
Ответ Бруно очень нас обнадёжил:
– Из разностей!
Празднество должно было продолжиться «Разностями из Шекспира», как это назвала Сильвия [79]79
В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает, что в ту эпоху, когда Кэрролл обосновался в Оксфорде и только-только стал посещать театры, существовало обыкновение ставить Шекспира в отрывках. Эти отрывки, а точнее, тот «основательный вздор», который из них выходил, вероятно, крепко запал в Кэрролловскую ироничную память.
[Закрыть] – их предстояло исполнить Бруно, поскольку его сестрица была неотлучно занята тем, что поворачивала головы Лягушек в направлении сцены; а напоследок Бруно намеревался выступить в своём настоящем образе и рассказать Сказку собственного сочинения.
– А у этой Сказки будет в конце Мораль? – спросил я Сильвию, пока Бруно пропадал за загородкой, наряжаясь для первого «кусочка».
– Наверно, будет, – с сомнением произнесла Сильвия. – Обычно там бывает Мораль, только он слишком быстро мимо неё проскакивает.
– А он будет пересказывать эти Разности из Шекспира?
– Да нет, он их покажет. Он ведь совсем не знает слов. Когда я увижу, в кого он переоделся, я сама скажу Лягушкам, как зовут этого Персонажа. Им всегда не терпится об этом узнать. Слышите, они уже выкрикивают: «Как? Как?» – В самом деле, так оно и было; правда, это звучало как самое обычное кваканье, но когда Сильвия объяснила, я сразу понял, что они говорили не «Квак!», а «Как?»
– Слишком уж торопятся знать, – подтвердил я. – Послушай, а им вправду так интересно?
– А вы как думали? – ответила Сильвия. – Иногда они начинают спрашивать даже за несколько недель до представления!
(Уж теперь-то, когда услышите озабоченное кваканье лягушек, будьте уверены: это они интересуются новыми Шекспировскими «Разностями» в исполнении Бруно. Здорово, правда?)
Но в конце концов этот хор был прерван самим мальчиком, который внезапно выскочил из-за кулис и с разбегу ринулся в ряды зрителей, чтобы навести в них порядок.
Потому как самая старая и самая толстая Лягушка, которая ни за что не давала повернуть себя головой к сцене, отчего и не могла увидеть, что на ней будет происходить, безостановочно копошилась на своём месте и уже опрокинула нескольких своих соседок, а другие по её милости развернулись в обратную сторону. А ведь что пользы, говорил Бруно, исполнять «Разности» Шекспира, когда никто на это не смотрит (вы же понимаете, меня он считал за никого). Так что он принялся орудовать прутиком, чтобы расшевелить лягушек и принудить их скорее поднять мордочки – точно как вы, бывает, черпаете ложечкой чай в чашке – пока у большинства из присутствующих по крайней мере по одному большущему тупому оку не уставилось на сцену.
– Лучше сядь вместе с ними, Сильвия, – сказал он почти с отчаянием. – Вот этих двух я столько раз усаживал рядышком, чтобы они смотрели в одну сторону, но они всё время поворачиваются лицом к соседям!
Сильвия подчинилась и заняла место в качестве «Церемониймейстерши», а Бруно снова исчез за сценой, чтобы закончить одевание для первого «кусочка».
– Гамлет! – внезапно объявила девочка тем чистым и звонким голосом, который я так хорошо знал. Кваканье моментально смолкло; я и сам тот час повернулся к сцене, любопытствуя видеть, как Бруно намеревается изобразить перед нами лучшего Шекспировского Персонажа.
Согласно этому выдающемуся интерпретатору данной Драмы, Гамлет был облачён в короткий чёрный плащ (который он постоянно прикладывал к лицу, словно крепко страдал зубами) и при ходьбе необычайно выворачивал носки. «Быть или не быть!» – радостно сообщил Гамлет, после чего пару раз перекувырнулся через голову, в результате уронив свой плащ.
Я почувствовал лёгкое разочарование: на мой взгляд, в трактовке Бруно этой роли недоставало достоинства.
– А дальше он не будет произносить текста? – шёпотом спросил я Сильвию.
– Похоже, не будет, – пролепетала Сильвия. – Он всегда скачет через голову, когда не знает слов.
Но Бруно своими действиями сам ответил на мой вопрос – он попросту сбежал за кулисы, а Лягушки сразу же принялись выспрашивать имя следующего Персонажа.
– Сейчас узнаете! – прикрикнула на них Сильвия и усадила на место двух-трёх Лягушат, которые изо всей мочи пытались повернуться к сцене спиной. – Макбет, – пояснила она, когда Бруно появился вновь.
Макбет был завёрнут во что-то непонятное – оно огибало одно плечо, устремлялось под мышку другой руки и, как мне подумалось, должно было сойти за шотландский плед. В руке Макбет держал колючку, при этом он сильно отставил руку вперёд, словно сам немного боялся об неё уколоться.
– Похоже на кинжал? – спросил Макбет несколько смущённым голосом, и тут же все Лягушки хором воспряли: «Слабо! Слабо!» (Я уже вполне научился понимать их кваканье.)
– Это похоже на кинжал! – объявила Сильвия не допускающим возражений тоном. – Лучше придержите язычки! – И кваканье вновь смолкло.
Насколько я знаю, Шекспир нигде не сказал, будто Макбет имел в частной жизни какую-нибудь эксцентричную привычку вроде кувыркания через голову, но Бруно, похоже, считал такое обыкновение существенной частью характера свой новой роли, поэтому, покидая сцену, проделывал одно за другим ловкие сальто. Спустя пару секунд он вернулся, приладив на подбородок клок шерсти (вероятно, оставленный на той самой колючке какой-нибудь проходившей мимо овечкой), из которой получилась замечательная борода, спускавшаяся почти до земли.
– Шейлок! – объявила Сильвия. – Нет, прошу прощения, – быстренько поправилась она, – король Лир! Я короны не заметила. – (И точно: у Бруно на голове была корона – одуванчик с вырезанной точно по размеру его головы сердцевиной.)
Король Лир скрестил руки на груди (чем подверг свою бороду серьёзной опасности) и тоном терпеливого объяснения произнёс: «Король, в каждом дюйме король!»; затем сделал паузу, словно в раздумье, как бы это поубедительнее доказать. Здесь, при всём моём уважении к Бруно как Шекспироведу, я всё-таки обязан высказать мнение, что Поэт никак не помышлял, будто все три его великих трагических героя будут настолько схожи в своих привычках; кроме того, не думаю, что он принял бы дар ловко совершать кувырки через голову в качестве хоть малейшего доказательства королевского происхождения. Но оказалось, что король Лир, поразмышляв пару минут, не смог придумать другого довода в поддержку своего королевского сана; к тому же это был последний «кусочек» Шекспира («Мы никогда не показываем больше трёх», – шёпотом объяснила Сильвия), поэтому прежде чем покинуть сцену, Бруно исполнил перед зрителями длинную серию кувырканий, отчего восхищенные Лягушки разом закричали: «Мало! Мало!» – это они так бисировали, по моему разумению. Но больше Бруно не появлялся, пока не счёл, что самое время приступить к Сказке.
Когда он вышел в своём натуральном виде, я отметил замечательную перемену в его поведении. Он, видимо, держался того взгляда, что привычка кувыркаться должна быть всецело принадлежностью таких незначительных личностей, как Гамлет и король Лир, а что до Бруно, то ему никак не следует настолько ронять своё достоинство. В то же время мне сразу бросилось в глаза, как он страшно застеснялся, выйдя на сцену без театрального костюма, который бы скрывал его, и хотя он несколько раз начинал: «Жила-была Мышка...» – но его глаза беспомощно метались то вверх и вниз, то в разные стороны, словно он искал, с какой стороны света ему лучше рассказать свою Сказку. У одной оконечности сцены возвышался стебель наперстянки, отбрасывавшей на сцену густую тень. Вечерний ветерок легонько раскачивал его из стороны в сторону, и это место показалось рассказчику самым удобным пристанищем. Остановив свой выбор на именно этой части света, он, не раздумывая ни секунды, вскарабкался по стеблю, словно маленькая белочка, и уселся на самой верхней ветке, где чудесные колокольчики ближе всего жались друг к дружке и откуда он мог обозревать своих слушателей с такой высоты, что вся его робость улетучилась. Тогда он начал.
– Жила-была Мышка, потом ещё Крокодил, Человек, Козёл, Лев... – Я, признаться, не слыхивал, чтобы «действующие лица» вводились в рассказ с такой беспорядочной лихостью и в таком количестве; я, сказать по правде, онемел от неожиданности. Сильвия и сама изумленно раскрыла рот, чем и воспользовались три Лягушки, которых представление и так уже изрядно утомило – они беспрепятственно упрыгали назад в свою яму.
– Мышка нашла Башмак, и подумала, что это Мышеловка. Поэтому она влезла в него и сидела всё дольше и дольше...
– А почему она не выходила? – поинтересовалась Сильвия. Я даже решил, что на неё была возложена задача вроде той, которую с успехом выполнял Хор в Греческой Трагедии – при помощи целого ряда вовремя сделанных вопросов она должна была то поощрять рассказчика на дальнейшее изложение дела, то сдерживать его разглагольствования.
– Потому что думала, что больше не сможет оттуда выбраться, – пояснил Бруно. – Это была умная Мышка. Она знала, что из Мышеловки выбраться нельзя.
– Но зачем тогда она в неё полезла? – снова спросила Сильвия.
– ...и она всё прыгала, прыгала, прыгала, – продолжал Бруно, не обращая внимания на вопрос, – и наконец выпрыгнула из Башмака. Тогда она взглянула на бирку, что была на Башмаке. На ней было написано имя одного Человека. Так Мышка узнала, что это был не её Башмак.